Текст книги "Махтумкули"

Автор книги: Клыч Кулиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Эмин-ахун закатился старческим кашлем, с трудом отдышался, вытер грязным платком глаза и рот.

– Ох, не знаю, – заговорил он. – Как бы не попасть в лапы орлу и не лишиться последнего.

– Лучше быть в лапах у орла, чем жить под крыльями воробья, который сам всего боится, – сказал Махтумкули.

От злости на морщинистом лбу ахуна показались крупные капли пота. Он ненавидяще посмотрел на поэта, но промолчал, опустив глаза. Некоторые, видя, в каком глупом положении он оказался, прыснули в кулак.

Сердар Аннатувак, подняв голову, обвел присутствующих внимательным взглядом.

– Все эти разговоры – дело будущего, – сказал он. – Говорите, что станем делать сегодня. Хаким ждет нашего ответа.

Атаназар откликнулся первым:

– Я скажу, что делать, сердар-ага! Пусть каждый даст по своему состоянию! Вот у меня – единственный конь… Говорят: "Имеющий коня, имеет крылья". Но я завтра же отведу его, если прикажете!

Черный Нурджан хлопнул его по колену:

– Зачем завтра! Сейчас веди!

– Могу и сейчас, – погрустнев, сбавил тон Атаназар. – Пусть Борджак-бай и другие тоже отдадут хотя бы половину тех лошадей, что пасутся у них в степи, и народ от лишних бед избавится.

Нурджан криво усмехнулся:

– От комаров спасемся и в муравьиную кучу не сядем…

Атаназар не успел еще осознать смысл этой реплики, как зашипел Борджак-бай, перекосившись и дергая щекой.

– Ты, джигит, в чужой тарелке горошин не считай! Скот мой – захочу – отдам, не захочу – никто не заставит.

– Не сердитесь на джигита, бай, – вмешался Аннатувак. – Когда мы выйдем к народу, думаю, народу скажет то же, что и он. Тревожные дни угрожают всем – и бедным и богатым. Если мы сейчас не поможем друг другу, то какая польза от того, что мы родичи, единоверцы? Вы говорите, скот – ваш. Это так, и ваша воля распоряжаться им. Но если завтра сюда придут кизылбаши, вы можете лишиться не только скота, но и самой жизни.

Холеное лицо Борджак-бая побледнело, на губах показалась пена.

– А я что говорю! – заорал он. – То же самое говорю! Не имей врагом государство, – оно может обрушить на тебя войско! Норы не найдем, чтобы спрятаться, разоримся вконец! Вот мои слова! А вы…

– Что – мы? – спокойно сказал сердар Аннатувак. – Мы говорим: или отдадим все, что имеем, и отведем от себя беду, или положимся на кривую саблю. Если вы знаете третий выход, – говорите, мы послушаем.

Прямота Аннатувака была известна всем сидящим. Сердаром прозвал его народ за мужество и отвагу еще в те времена, в правление шаха Агамамеда, когда Аннатувак не раз брал в руки меч справедливости. Он душой болел за народ и опирался на него во всех своих решениях. И люди платили ему доверием, уважением и любовью. Вот почему не только Адна-сердар или Борджак-бай, но и такие высокопоставленные лица, как Ифтихар-хан, советовались с ним.

Адна-сердар и Борджак-бай, хотя и оказались сообщниками на совете, не питали друг к другу особого уважения. Если один говорил от имени всех гокленов, то второй, представитель одного из крупнейших иомудских родов выступал от имени всех иомудов. В эти два племени входили большинство туркмен, подвластных Ирану. Остальные племена были малочисленны и разобщены и в трудные дни искали защиту либо у гокленов, либо у иомудов.

Борджак-бай был знатнее и изворотливее Адна-сердара. Он был вхож ко многим большим людям Астрабада, вел с ними негласную торговлю. Неспроста хаким сделал его своим тайным поверенным на совете аксакалов, и Борджак-бай старался изо всех сил выполнить поручение хакима. Однако он понимал, что шансов для этого очень мало. И вот теперь совсем зря погорячился…

– Ладно, – сказал он, – я согласен. Конечно, тяжесть на плечах народа и так не легка, но если завтра поднимется буря, будет еще тяжелее… Давайте решать дело спокойно. Вот тот джигит-гоклен предложил каждому сдать лошадей по возможности. Пусть будет так – я даю двадцать коней!..

– Сколько вы сказали, бай-ага? – изумился Атаназар.

– Двадцать!

– А сколько у вас останется?

– Это не твоя забота, джигит!

– Почему же, бай-ага? Если вы отдадите только двадцать от сотни, и то там останется восемьдесят лошадей. Я же отдаю единственного коня. Сколько у меня останется?.. А вы говорите, что не моя забота?

– Ты что, на мое богатство заришься? – снова начал раздражаться Борджак-бай. – Не забывай, джигит, что у зависти рот больше лица, самого себя глотает!

– Не горячитесь, бай-ага, не бросайтесь словами, – посуровел Атаназар. – Осторожное слово – крепость, неосторожное – камень на голову… Ваше пусть остается вашим, но идущие должны пожалеть бедняков!

Ответ Атаназара подействовал на Борджак-бая ошеломляюще, а Адна-сердара просто взорвало.

– Я ухожу! – бросил он Аннатуваку. – Поговорили вдоволь!.. Каждый болтает, что ему в голову взбредет… Идем, Илли!

Илли-хан, набычившись, стал пробираться вслед за отцом.

– Постойте, сердар! – сказал Аннатувак. – Садитесь, еще ничего не решили!

Однако Адна-сердар, не обращая внимания ни на кого, махнул рукой и вышел. Вскочил и Борджак-бай.

– Каждый считает себя мыслителем! Скоро баранов некому будет пасти! – пробормотал он и направался к выходу.

Сердар Аннатувак покачал головой:

– Сколько спеси в людях!

На некоторое время воцарилось молчание. Его нарушил Эмин-ахун:

– Давайте, уважаемые, оставим совет до утра, К тому времени и Адна-сердар с Борджак-баем отойдут – без них ведь все равно не решим дела…

Ахуну никто не возразил, и Аннатувак неохотно согласился!

– Ладно! Посмотрим, что принесет утро.

* * *

Весть о том, что Адна-сердар и Борджак-бай покинули совет, молниеносно облетела селение. Почти все единодушно осудили их поступок. Одни говорили: «Ай, что им! К ихнему стаду волк не подступится». Другие выражались более откровенно: «Будь оно проклято, это байское племя! За добро свое трясутся, живоглоты! Привыкли на горбу бедняков ехать!»

Упрямых предводителей попробовали уговорить. Однако Адна-сердар взбеленился окончательно, и, несмотря на позднее время, уехал со своими нукерами в Хаджиговшан, сказав, что сам знает, как ему поступать.

Борджак-бай сделал вид, что поддался на уговоры Эмин-ахуна. Собственно, он и не собирался уезжать, а покинул совет только потому, что торопился сообщить положение Абдулмеджит-хану. Очень кстати пришелся и отъезд Адна-сердара.

Наступила ночь. Она была не темнее и не душнее обычных, но тревога долго не давала людям уснуть. Наконец после полуночи Ак-Кала успокоилась и затихла.

Махтумкули не спал. Опершись на руку, он полулежал в темной кибитке и перебирал в памяти события дня. Они были малоутешительными. Надежд, что дело может закончиться благополучно, почти не оставалось. А нужно ли, чтобы все закончилось благополучно? Нарыв назрел. Народ бурлит, как кипящий котел. Все время он призывал к миру и согласию, считая, что нет неразрешимых мирным путем противоречий. Может быть, он ошибался? Может быть, бывают моменты, когда судьбу народа решает не рассудительная мудрость, а сила и мужество? Он призывал к согласию, но разве о согласии говорят его пламенные строки о тиране, которые он написал под влиянием разговора с Ифтихар-ханом. Разве согласие утверждают те его стихи, которые заставил читать хаким? Нет, видно, разум подсказывает одно, а сердцу хочется другого. Кому из них верить? Седой ли мудрости, почерпнутой у многих философов и в долгой жизни, или маленькому комочку живой плоти, тревожно стучащему в груди?

Осторожно ступая, вошел Атаназар. Полагая, что Махтумкули спит, он начал шарить в темноте, отыскивая постель. Старый поэт окликнул его:

– Это ты, сынок?

– Я, Махтумкули-ага, – отозвался Атаназар, высекая огонь.

– Как там, все тихо?

– Пока тихо.

– Ну, ложись, сынок, отдохни немного. Наверное, скоро уже рассвет.

– А вы почему не спите, Махтумкули-ага?

– Попробую и я уснуть.

Атаназар отстегнул саблю, положил сложенный халат под подушку, чтобы было повыше, и с удовольствием вытянулся, сладко зевнув. Вскоре богатырский храп уже сотрясал стены кибитки. Однако он не мешал Махтумкули думать – в голове поэта уже теснились новые строки, – они двигались одна за другой, как всадники в походном строю, звенели отточенной сталью рифм, вспыхивали молниями метафор и сравнений. Не хотелось вставать, чтобы зажечь погашенный Атаназаром каганец, но старый поэт мог и не записывать – память пока еще ни разу не подводила его. И он продолжал лежать, шевеля во тьме губами…

Образы рождались как бы сами собой и целиком захватили Махтумкули. Он не обратил внимания на крик петуха, не услышал и другой крик, не петушиный. Однако храп Атаназара моментально затих, а через мгновение джигит встревоженно поднял голову.

– Слышите, Махтумкули-ага? – спросил он.

Махтумкули очнулся.

– Ты что-то сказал, сынок?

– Кричат! – прошептал Атаназар, торопливо натягивая сапоги.

Теперь и Махтумкули услышал чей-то невнятный крик. Сердце нырнуло вниз: кизылбаши?

– Быстрее! – сказал он и заторопился, одеваясь.

На улице, между двух кибиток, натужно покашливая, стоял сердар Аннатувак и тревожно смотрел в ту сторону, откуда доносились крики.

– Слышите? – кивнул он Махтумкули.

Атаназар прислушался и заявил:

– Илли-хан орет!.. Клянусь богом, это его голос!

Атаназар не ошибся. Через несколько минут появился Иллихан в окружении взволнованной толпы. Он глыбой громоздился на взмыленном коне и, заикаясь сильнее обычного, кричал:

– В-а-вай, б-б-братья!.. Н-н-на п-п-помощь!.. Ув-в-в-вели!.. П-п-помогите!

Сердар Аннатувак взял храпящего коня под уздцы.

– Успокойся, Илли-хан, – сказал он негромко. – Успокойся и толком объясни, что случилось.

Но толстяку Илли-хану успокоиться было, видимо, не так просто.

– У-у-у-увели! – продолжал кричать он.

– Кого увели?

– Отца увели!..

– Кто увел?

– К-к-кизылбаши!.. О, горе!..

Сердар Аннатувак огляделся по сторонам и приказал двум джигитам:

– Алты! Овез! Быстро на коней! Разузнайте, в чем дело!

Весть о пленении Адна-сердара не очень-то огорчила аккалинцев. Так тебе и надо, думали многие, это тебя за спесь аллах наказал, за пренебрежение к народной беде. Аннатувак, морщась, сказал Илли-хану:

– Перестань кричать! Криком не поможешь… Скажи, зачем вас понесло в Хаджиговшан на ночь глядя?

Илли-хан вырвал у него повод:

– От в-в-вас, иомудов, б-б-больше и ждать н-н-нечего! Н-н-небо ближе, ч-ч-чем вы!

– Постой, Илли-хан! – протиснулся к нему Атаназар. – Я такой же гоклен, как и ты…

– Ты н-н-не гоклен! – крикнул Илли-хан и стегнул коня. Толпа поспешно расступилась.

– Езжай, харам-зада! – сказал кто-то ему вслед. – Может и ты в руки кизылбашам попадешь!

– Скатертью дорога, проклятье твоему отцу! – добавил другой.

Хотя сердар Аннатувак не очень сожалел о пленении Адна-сердара, его тем не менее сильно обеспокоило то, что где-то поблизости рыскают сарбазы. Он и раньше предполагал, что, предложив решить дело мирным путем, хаким все же не станет терять времени. Поэтому, сообразуясь со своим давним военным опытом, он во многих местах между Астрабадом и Ак-Калой поставил сметливых парней с наказом крепко смотреть по сторонам и в случае чего поднять тревогу. Однако в восточной стороне, до самого Куммет-Кабуса никто не наблюдал, Аннатувак решил, что там нет ни мостов через реку, ни достаточно широкой лощины для прохода большого числа воинов. Вероятно, сарбазы воспользовались его оплошностью. А может быть, они поступили по-иному. Во всяком случае, ясно было одно: переход регулярных войск через Гурген означал, что сабли обнажены. И значит…

Развиднелось как-то очень быстро и незаметно. Воздух был неподвижен и душен не по-осеннему.

Аннатувак расчесал пальцами рыжую бороду, обвел взглядом толпу. Собрались, вероятно, все, кто ночевал в крепости и около нее. Люди молчали, и в этом молчании было что-то зловещее, как в недобром затишье перед грозой.

От толпы отделился маленький старичок, совершенно беззубый, с длинной белоснежной бородой.

– Народ ждет ясного слова, сердар! – крикнул он, подняв руку. – Чем кончится ваш совет?

Его поддержали:

– Сколько можно совещаться! Люди извелись, ожидая решения!

– Если ничего не выходит, скажи! Все будем думать!

– Верно говорит Курбан-ага! Народом решим!..

Сердар Аннатувак поднял руку, призывая к молчанию.

– Вот и решайте! – сказал он, когда крикуны успокоились. – Слово за вами!

Толпа загудела. Белобородый старичок подошел ближе к сердару и, глядя ему прямо в глаза – снизу вверх, – сказал:

– Сердар! Если слово за нами, то скажу его я! И слово будет такое: сломать мост через реку и дать кизылбашам шиш вместо лошадей! Пусть идут на нас, если смелости хватит!

Он повернулся к толпе, поднял вверх маленькие сухие руки:

– Так я сказал, люди, или не так?..

– Верно! – закричали со всех сторон. – Правильно!

– Молодец, Курбан-ага!

– Спасибо за доброе слово!

– Ломайте мост!

– Не давать им лошадей!

– Ломайте мост!

Сердар Аннатувак помолчал, словно ждал еще какого-то решения. Но люди были единодушны в своем порыве.

Он тяжело вздохнул и махнул рукой в сторону моста:

– Идите, ломайте!

Толпа с шумом и воем ринулась к мосту.

– Берите лопаты!

– Топоры несите!

– Жгите его огнем! Пусть от него и следа не останется!

– Ломайте!

Казалось, не на мост, а на ненавистного врага двинулось бурлящее человеческое море. Время разговоров кончилось – пора было действовать.

Махтумкули положил руку на плечо Аннатувака, стоявшего в тяжелом раздумье с опущенной головой.

– Не огорчайтесь, сердар. Вы поступили правильно.

Сердар не шелохнулся, но лицо его просветлело.

* * *

Весть о разрушении моста у Ак-Калы, переходя из уст в уста, из аула в аул, уже до полудня дошла до Куммет-Хауза. Ее передавали люди друг другу, ее несли специально посланные Аннатуваком гонцы. Они передавали слова сердара: «Каждый, кто считает себя мужчиной, пусть перевозит своих детей и имущество к Сонгидагу. К вечеру всем собраться у Ак-Калы!»

Слова имели предельно ясный смысл: враг приближается, родная земля требует защиты у своих сыновей. Вздыхая и проклиная судьбу, люди разбирали кибитки, увязывали вьюки. Легко сказать о переселении, но попробуй оставить обжитые места! Все вокруг приобрело особый смысл, особую цену. Даже сухие арыки, даже по-осеннему лысые, неприветливые курганы стали такими дорогими, что, казалось, покинуть их почти все равно, что распрощаться с жизнью. Но покидать было нужно, иного выхода не оставалось.

Отослав Атаназара в Хаджиговшан, старый поэт сидел у сердара Аннатувака и старался сосредоточиться на стихах, тех самых, что родились минувшей ночью. Очень мешала раздраженная, суетливая перекличка женщин, и Махтумкули досадливо морщился, с трудом ловя ускользающую строку.

– Махтумкули-ага, вас ждут! – вбежал запыхавшийся Джума.

– Кто ждет, сынок?

– Сердар-ага и другие!

– Где?

– У моста! Весь народ там собрался!

Махтумкули взял листок с переписанными набело стихами, протянул Джуме:

– Сохрани.

Он аккуратно сложил бумагу и письменные принадлежности в маленькую торбочку, положил ее в хурджун, накинул халат.

Обе кибитки сердара Аннатувака были уже разобраны, женщины и дети увязывали вьюки, подбирали остатки домашнего скарба. Увидев вышедшего из мазанки Махтумкули, они на минуту прервали работу, но времени для разговоров не оставалось, и снова зазвучали торопливые голоса, заметались фигуры в длинных, до земли, платьях.

У моста собрались жители не только Ак-Калы, но и окрестных сел. Людей было столько, что, казалось, ступить некуда. Однако Махтумкули шел свободно – ему быстро уступали дорогу. Сердар Аннатувак поздоровался, сказал:

– Народ ждет вас, Махтумкули-ага!

И отступил в сторону.

Никогда еще за свою долгую жизнь Махтумкули не приходилось говорить перед такой массой людей. Он испытывал необычную робость и смущение, и в то же время ему очень хотелось поговорить с народом, раскрыть ему душу. Стоя на возвышении, он собирался с мыслями. Молчали и люди, ожидая, что скажет поэт.

Махтумкули медленно поднял голову, и голос его, казалось бы тихий, властный зовом сурная долетел до самых задних рядов:

 
Нет больше равновесья на земле.
Какие судьбы смотрят в наши лица!
Клокочет мысль, как кипяток в котле:
Не тронь ее, она должна пролиться!
 

Толпа сдержанно зашумела, и шум походил на грозный рокот моря перед бурей. Голос старого поэта стал тверже и громче:

 
Мы не напрасно кровь свою прольем:
За наши семьи, за родимый дом.
Друзья мы все когда-нибудь умрем, —
Настало время смерти не страшиться.
 
 
Народу ныне говорит Фраги:
Меч доблести, отчизну береги,
Да не коснутся наших роз враги!..
Клекочет месть, как ярая орлица!
 

Толпа снова заколыхалась, послышались возгласы одобрения. Сердар Аннатувак сердечно пожал руку Махтумкули, громко, чтобы все слышали, сказал:

– Да сбережет вас аллах для народа!

Со всех сторон потянулись руки, раздались слова одобрения и благодарности. Народ гордился своим поэтом.

* * *

Попив чаю и посовещавшись с сердаром Аннатуваком, Махтумкули стал собираться к отъезду в Хаджиговшан. В это время вошел Борджак-бай. Он был зол и испуган, его холеное лицо покрывали лихорадочные пятна, глаза суетливо бегали. Он нервно швырнул в сторону тельпек и, тяжело дыша, сказал:

– Зря вы мутите людей, поэт! Напрасно подогреваете их чувства!..

Махтумкули промолчал, ожидая, что еще скажет Борджак-бай, ведь не за тем же он пришел, чтобы только высказать свое недовольство.

– Мутите! – повторил Борджак-бай, распаляясь. – Мост поломали, народ взбунтовали!.. А что дальше?.. Что дальше делать будете?

– Напрасно, бай, волнуетесь, – спокойно возразил Махтумкули. – Разве я взбунтовал народ? К бунту никто не стремится, но он неизбежен, когда жизнь становится тяжелее каменной горы. Нестерпимый гнет – вот что взбунтовало народ! Но если вы болеете душой за людей, если вы имеете возможность облегчить их положение, я берусь успокоить их.

– Разрушить мост приказал я, – добавил сердар Аннатувак. – Если вы найдете иной выход из положения, исправить разрушенное недолго.

Борджак-бай дрожащей рукой налил чаю в пиалу, пододвинутую сердаром, выпил одним глотком, налил снова и снова выпил.

– Бейся до крови, но оставляй путь к миру, – сказал он, отдуваясь. – Надо и о завтрашнем дне думать! Легко ли меряться силами с государством? Завтра кизылбаши придут сюда с огромным войском, что тогда станет делать?

Аннатувак сощурился:

– Что же вы хотите предложить, бай?

– Надо постараться отвести беду с полдороги, пока еще не поздно. Давайте поедем снова к господину хакиму. Он человек разумный, – поймет.

А если не поймёт?

– Ну, тогда посмотрим…

В разговор вмешался Махтумкули:

– Я вижу, что бай действительно заботится о народе! – сказал он со скрытой иронией. – Верно, что от беды полезно уйти с полдороги. Что ж, Астрабад совсем не далеко, пусть бай съездит к хакиму. Может быть, ему посчастливится поймать птицу Хумай.

Борджак-бай свирепо уставился на Махтумкули.

– Почему это я должен ехать один? А вы? Боитесь? Что, у меня две жизни, что ли?!

– Разве в этом дело? – пожал плечами Махтумкули.

– А в чем же?

– В том, что вы верите хакиму, а я не верю. В этом мире нет хороших правителей. Все они, как голодные волки, рвут добычу. Может ли волк быть чабаном? Не может, бай, даже если его нарядить в шкуру овцы. Вы говорите о жизни, бай. Если бы ценой моей жизни можно было хоть немного улучшить положение народа, поверьте, я не задумался бы пожертвовать ею сейчас же! Все горе в том, что это не поможет. И смелость, бай, тоже надо проявлять в нужное время. Как говорится: "Не трудно мнить себя Рустамом – трудно быть им".

Не находя, что ответить, Борджак-бай молча посапывал. Сердар Аннатувак заметил:

– Скажем, что хаким действительно хороший и разумный человек. Но что он может сделать, если у него приказ свыше? Не возьмет же он наши беды на свою голову?

– В этом-то и суть дела, – сказал Махтумкули. – Зло – в сидящих наверху.

Борджак-бай надел тельпек, поднялся.

– Посмотрим, чем это кончится! – с угрозой бросил он и вышел.

Его никто не стал задерживать.

13

Бурное время… За месяцы пребывания в Астрабаде у Ифтихар-хана не было такого беспокойного и неприятного дня. Сначала, не дав как следует поспать, на рассвете разбудили его галдящие туркмены, пришедшие выручать своего поэта. Потом своим спокойствием и непреклонностью суждения Махтумкули вывел хакима из себя. После его ухода заявились старейшины Алиабада, Шахрабада и Чахарчиля и вконец расстроили его жалобами на плохое положение в селениях. В довершение ко всему пришло сообщение из Файзабада: крестьяне, не желая сдавать лошадей, взбунтовались и перебили старейшин.

Сердито покусывая тонкие губы, хаким думал: "Мало хлопот туркмены доставляют, так теперь еще свои бунтовать вздумали!.."

– Ну, погодите, скоты! – сказал он вслух, словно перед ним уже стояла толпа усмиренных бунтовщиков. – Я вам покажу, как не подчиняться приказу шах-ин-шаха! Вы еще узнаете хакима! Абдулмеджит верно говорит, что с вами надо разговаривать только на языке плети!..

Он начал ходить по комнате, поминутно роняя с ног широкие домашние туфли.

Вошел сотник, поклонился, протягивая письмо:

– Поэт Махтумкули посылает вам, мой господин.

– Махтумкули? – искренне удивился хаким.

– Да, мой господин!

– Сам принес?

– Нет, Какой-то туркмен передал часовым у ворот.

Сдвинув брови, хаким еще раз перечитал надпись: "Это письмо должно быть вручено лично в руки господина хакима" – и разорвал конверт. Познакомившись с его содержанием, он некоторое время молчал, потом сделал несколько глубоких вздохов, чтобы успокоиться, но все же в голосе его прозвучала ярость:

– Какой мерзавец принял это?

Чувствуя что-то неладное, сотник несколько раз поклонился:

– Сарбазы, мой господин!

– Какие сарбазы?

– Часовые у ворот, мой господин!

– Позови сюда того, кто принял! Быстро!

– Повинуюсь! – снова склонился сотник.

Оставшись один, хаким опять поднес листок со стихами к глазам. Он прекрасно понимал, кому адресованы эти напитанные горечью и ядом строки, – Феттахом туркмены иронически называли шаха Фатали. Значит, пророчишь падение престола, проклятый туркмен? В тюрьму шах-ин-шаха собираешься запрятать? "Я жив, но распятым считаю себя…"? Будешь распятым, мерзавец, будешь!

В дверях безмолвно возникли сотник и рослый усатый сарбаз. Хаким грозно уставился на сарбаза.

– Ты принял это письмо?

– Я, господин хаким!

– Кто тебе разрешил его принять?

Сарбаз молчал, переминаясь с ноги на ногу и испуганно тараща глаза на разгневанного хакима. Язык не повиновался ему.

– Чего молчишь, сын праха? – раздраженно спросил хаким. – Или ты считаешь себя главой дивана, дурак?

– Виноват, господин хаким! – залепетал сарбаз. – Простите, ага!.. Была пятница… Поэтому я и принял…

– "Пятница была!" – передразнил хаким. – А в субботу не принял бы, ушибленный богом?.. Говори, кто принес письмо?

– Один джигит, ага!.. Туркмен!

– Узнаешь его, если увидишь?

– Узнаю, ага! Сразу узнаю!

– Тогда иди и разыщи его, где бы он ни был! Не найдешь, получишь пятьдесят плетей! Убирайся с моих глаз, дурак из дураков!

Согнувшись в три погибели, кланяясь, как заводной, сарбаз задом выбрался из комнаты. Он был несказанно рад, что его отпустили целым и невредимым. А хаким сказал сотнику:

– Дай ему еще трех-четырех человек в помощь! Пусть весь город обшарят, но приведут ко мне этого письмоносца!

Не успел сотник выйти, как пришел Абдулмеджит-хан. О сразу понял, что хаким чем-то расстроен, и некоторое время выжидательно молчал, не зная, с чего начать Однако по всей видимости, молчание грозило затянуться надолго. Поэтому он сказал безразличным голосом:

– Сто пятьдесят всадников послал, ваша светлость!

– Сколько? – переспросил хаким, с трудом вникая в смысл сказанного Абдулмеджит-ханом.

– Сто пятьдесят!

– Мало! Надо было послать побольше! Пусть было бы уроком для всех окрестных селений!

– Не тревожьтесь, ваша светлость, – успокоил его Абдулмеджит-хан, – и эти сделают все, что надо. Их не подогревать, а сдерживать надо…

– Не надо сдерживать! – буркнул хаким. – Если эти чертовы туркмены не ответят мне до завтрашнего дня, в назидание всей провинции огнем зажгу степь! Всем от мала до велика глаза прикажу выколоть!

Он тяжело опустился на подушку, знаком указал Абдулмеджит-хану место рядом с собой. Немного успокоившись, сказал:

– Возьмите вот эту бумажку… Прочитайте.

Абдулмеджит-хан взял, но после первой же строфы опустил руку, удивленно вскинул брови и посмотрел на хакима.

– Читайте, читайте! – рассердился тот. – До конца читайте!..

Прочитав, Абдулмеджит-хан задумался: что сказать? Напомнить, что предупреждал хакима в отношении Махтумкули? Нет, это будет горстью соли на свежую рану. Но хаким сказал сам – и совсем не то, что ожидал услышать Абдулмеджит-хан:

– Приходите на ужин ко мне!

* * *

После обильного ужина, затянувшегося почти до полуночи, подняв настроение изрядной порцией вина и терьяка, Ифтихар-хан отправился на покой. Однако не успела голова его коснуться подушки, как послышался осторожный стук в дверь.

– Что там еще случилось? – недовольно спросил хаким.

В дверь заглянул Абдулмеджит-хан. На лице его испуг боролся с удивлением.

– Простите, что побеспокоил вашу светлость, – начал он вкрадчиво.

– Почему не отдыхаете? – ворчливо сказал хаким. – Пора дать покой телу и мыслям! – Прошедший день сильно повлиял на Ифтихар-хана, и он, не в силах обрести свою обычную показную бесстрастность, брюзжал, как сварливая старуха. – Целый день покоя нет и еще ночью тревожат!..

– Простите! – повторил Абдулмеджит-хан. – Я тоже собирался лечь, но пришел Хайдар-хан. Он поймал Адна-сердара, ваша светлость!

Хаким привскочил на ложе и сел, моргая глазами.

– Адна-сердара?

– Да!

– Где поймал?

– На дороге между Ак-Калой и Куммет-Кабусом!

Хаким помолчал, обдумывая неожиданную и приятную весть. Он сразу успокоился. Усталость сняло как рукой.

– Где Адна-сердар? – деловито спросил он, одеваясь.

– Стоит во дворе со связанными руками! – ответил Абдулмеджит-хан таким тоном, будто он сам поймал и притащил на аркане строптивого гоклена.

– Прикажите привести его в диван!

Хаким имел все основания быть недовольным Адна-сердаром. Ему много рассказывали о сердаре, как о хитром и жестоком противнике. К тому же он, невзирая на приказ хакима, не явился в четверг в Астрабад, просидел это время под видом болезни в Ак-Кале. Неоднократно говорил о нем и Шатырбек, представляя его как весьма опасного противника для Ирана. Конечно, Шатырбек преувеличивал, но хаким был рад, что этот сердар попался ему в руки! Сейчас он ему даст такой урок, что на всю жизнь запомнится!..

Адна-сердар, понурившись, стоял у дверей дивана. Увидев хакима, он вздрогнул и торопливо поклонился. Хаким сердито кашлянул и прошел мимо, не повернув головы. Абдулмеджит-хан подтолкнул Адна-сердара к двери.

Хаким долго безразлично расхаживал по комнате. Потом подошел к окну и стал смотреть в темноту. За все это время он не проронил ни слова и ни разу не глянул в сторону Адна-сердара. Абдулмеджит-хан тоже хранил молчание. Постороннему наблюдателю могло показаться, что не живые люди собрались в диване, а темные духи вершат здесь какое-то волшебное таинство. Но посторонних не было никого Просто три матерых зверя наблюдали исподтишка друг за другом, один из которых попал случайно в лапы двум другим.

Наконец хаким отвернулся от окна и, подойдя к Адна-сердару, начал рассматривать его, как рассматривают бездушную вещь. Сердар ему понравился: богат – два халата, шелковый вязаный кушак, новые сапоги, дорогая папаха: смел – глаза невеселые, но смотрят дерзко, без приличествующей положению робкой покорности. Огрызаешься сердар? Ничего, огрызайся, твои острые зубы пригодятся и нам, а средств, чтобы сделать тебя покорным, у нас имеется в избытке!..

– Как же вы, сердар, оказались в таком положении? – спросил хаким, и в голосе его прозвучали умело поставленное участие и мягкий дружеский упрек. – Пришли бы, когда мы вас приглашали, и беседовали бы мы с вами за чашкой чая, а не так вот.

– Болел я, господин хаким! – хрипло сказал Адна-сердар, введенный в заблуждение мягким тоном Ифтихар-хана.

– Гм… болел… – продолжая игру, с сомнением показал головой хаким. – Знаем мы о вашем недуге… Что же будем делать дальше?

– Ваше слово, господин хаким.

Хаким посмотрел на Абдулмеджит-хана.

– Слыхали? "Ваше слово" говорит… С каких пор вы стали таким уступчивым, сердар? Если бы всегда следовали своим словам, не пришлось бы вам стоять сейчас в таком виде. Я свое слово сказал раньше, теперь ваша очередь, говорите бы, только побыстрее, – время позднее.

– Если можно, пусть дадут пиалу воды! – попросил Адна-сердар, давно уже мучимый жаждой.

– Воды вам? – переспросил хаким. – Сначала давайте закончим разговор, а потом не только воды, но и чаю, и вина можно будет выпить, если пожелаете.

– Аллах свидетель, я не виноват, господин хаким! – облизнув губы сухим языком, сказал Адна-сердар. – Трудно разговаривать с народом… Каждый мнит себя хозяином страны… Если бы я решал сам… Я готов поровну поделиться с государством тем, что имею!

– Слышите, хан? – снова обратился хаким к Абдулмеджит-хану. – Готов, говорит, поделиться поровну… Очень приятно слышать такие слова. Сколько же у вас лошадей, сердар?

– Четыре, господин хаким!

– Только четыре?

– Да.

– Не больше?

Адна-сердар уловил скрытую в голосе хакима насмешку, понял, что переборщил, и задумался, как вывернуться из щекотливого положения. В этот момент хаким обратил внимание на темную фигуру, стоявшую за спиной сердара. Он поманил пальцем:

– А ну, подойди-ка поближе!.. Ты кто такой?

– Нукер сердара, ага!

Это был Тархан, попавший в плен вместе с Адна-сердаром.

– Нукер, говоришь? – прищурился хаким. – Скажи, сколько коней у твоего хозяина? Только правду говори, а не то глаза со стороны затылка вынем!

– Мне врать ни к чему! – невесело сказал Тархан. – Четыре коня-производителя у него, ага. Он вам правду сказал…

– Та-ак… А непроизводителей – сколько?

Опережая ответ Тархана, Адна-сердар поспешно сказал:

– Шестьдесят лошадей у меня, господин хаким! Ровно шестьдесят, можете сосчитать! Половину из них на этой же неделе я…

– Не спешите, – сказал хаким. – Вы обещали поделиться с государством не только лошадьми. Скажите, сколько у вас овец, коров, верблюдов, а потом мы подсчитаем долю государства.

Сердар промолчал, чувствуя, как от размеренного спокойного голоса Ифтихар-хана где-то в душе начинает шевелиться противный червячок страха. Если бы хаким кричал, топал ногами, было бы проще. Но он смотрел ледяным взглядом змеи и ронял слова, как солнце – сосульки с ветвей деревьев И от этого Адна-сердару становилось зябко, уверенность уходила, уступая место жути. Такое с ним случалось редко, он даже не помнил, когда это было последний раз.

Хаким подошел к Адна сердару, схватил его за бороду и с силой дернул ее.