Текст книги "Махтумкули"

Автор книги: Клыч Кулиев

Но – надо забыть. Надо! Нельзя обнимать Нуртач, думая, что обнимаешь Менгли. Это нечестно и гадко, Нуртач ни о чем не виновата, чтобы так больно обижать ее…

* * *

…И вот уже второй день множество гостей собирается на подворье Довлетмамеда. И не только у него Гости едут и едут – их встречает все село, в каждой кибитке расстелен праздничный сачак.

А в доме Довлетмамеда собирались самые именитые, самые почетные участники тоя. Для них установили специально новую белую войлочную юрту, и там среди главных гостей расположился сам Карли-сердар. Он, конечно, мог бы поприсутствовать немного, поздравить жениха и уйти, тем более что добрыми отношения поэта и сердара не стали. Но он всенародно показывал свое уважение к Карры-мулле.

А Нуры Казим, Шейдаи, Ата Мавы, Нурджан, Мяти и остальные друзья поэта разместились в его кирпичном, сложенном собственными руками, доме.

Поэт был одет празднично: в белоснежной рубашке с разрезами на плечах, бежевых бархатных штанах, новеньком шелковом халате. На голове у него красовалась тюбетейка, вышитая к свадьбе сестренкой. Ту, что дала ему Менгли и в которой он ходил постоянно, спрятал подальше.

Царящее вокруг праздничное возбуждение подействовало на него весьма благотворно. Он понимал, что женитьба – это далеко не избавление от тягот жизни и превратностей судьбы, может быть, даже наоборот, но глаза его искрились и лицо было одухотворенным. Он был счастлив хоть на время отринуть тягостные мысли, отдохнуть, повеселиться от души.

Однако желание желанием, а мысли – мыслями, на них ошейник не наденешь и к порогу не привяжешь, как цепную собаку. Потому среди праздничных шутливых разговоров нет-нет да и затрагивалось иное.

– Вот вы, учитель, побывали во многих странах, – говорил, обращаясь к Нуры Казиму, Махтумкули. – Вам знакомы Иран, Туран, Афганистан, Индия…

– С тобой вместе путешествовали, – с улыбкой напомнил Нуры Казим.

– Да, – согласился поэт, – но вы побывали и там, где мне не довелось побывать. Хочу спросить вас: есть на земном круге места, где люди живут мирно? Или всюду царит резня, массовые побоища?

Вопрос интересовал всех, все навострили уши, ожидая, что ответит такой многоопытный собеседник, как Нуры Казим.

– Там, где мне довелось побывать, положение не ахти какое хорошее, – сказал Нуры Казим. – Основная причина, думаю, в том, что не наделил аллах всех одинаковой долей. Одним дал чересчур много, других обделил куском хлеба. Так мы обычно говорим. Но если взглянуть на самих людей, то окажется, что те, у кого большое брюхо и изворотливая совесть, прибрали к рукам все блага мира. Они не насытятся, даже если весь мир проглотят. Потому всюду идет грызня, всюду побоища. Затевает это не голодный люд, который по праву мог бы потребовать силой свою долю, а те, кто с жиру бесится. Ради наживы они готовы отдать на поругание веру, они плюют на ум и мудрость, у них все – ради корысти.

– Значит, надо считать, что главная причина крови, что льется на земле, это борьба между корыстью и мудростью?

– Вероятно, да. И корысть, к сожалению, постоянно оказывается в выигрыше. Миром правят корыстолюбцы.

Нурджан легонько ударил по струнам дутара и, воспользовавшись наступившей паузой, вполголоса запел:

 
Корысть говорит: "Мой прекрасен удел —
Одни наслажденья! Кто их не хочет!
Канат моей жизни – не жизни предел:
Бессмертие время мне щедрое прочит".
 
 
Мой ум говорит: "Завтра будет трудней,
Пройдет вереница бесчисленных дней
И жадное время сомкнется над ней:
Не вечен я – это судьба мне пророчит".
 
 
Так жил Шейдаи, красотой осиян,
Для мира звучал он, как лучший дестан,
Но время иссякло, и выход мне дан:
Душа моя больше уже не клокочет.
 

Все посмеялись и наградили певца возгласами «Браво!» и «Молодец!». А Шейдаи спросил:

– Откуда это стихотворение знаешь?

За Нурджана ответил Махтумкули:

– Не торопись. Этот парень много твоих стихов знает. Ты еще их услышишь.

Помолчали, попивая чай. И снова разговор вернулся к положению в мире.

– В Индии положение народа тоже не лучше нашего, – заметил Махтумкули. И там корыстолюбивые деспоты терзают людей.

Нуры Казим отхлебнул глоток чая.

– Там, где мы с вами побывали, еще терпимо. А вот в прибрежных провинциях, которые оказались в руках англичан, говорят, положение более тяжелое. Помните, как сокрушался этот купец, у которого мы гостили… ну, этот, как его…

– Бахадур-хан, – подсказал Махтумкули.

– Да, да, Бахадур-хан. Он рассказывал, что англичане прибирают страну к рукам с помощью оружия. Сейчас время сильных. А у простого народа откуда сила? Петому к народу и относятся пренебрежительно.

В комнату вошли два молодых джигита. Один из них был Таган, брат Аннатувак-хана. Он сказал, что Аннатувак приболел, приехать сам не смог и передает свои поздравления Махтумкули. "Неси сюда!" – приказал он своему спутнику, и тот втащил большой иомудский ковер. Его тотчас расстелили, и в комнате вроде бы стало светлее от яркой сини красок.

Больше о мировых проблемах не говорили, так как вниманием всех завладел Нурджан. Он приехал в сопровождении музыкантов, музыка и песни звучали до поздней ночи.

Утром жители села поднялись рано, предвкушая праздничное торжество. Каждый старался одеться получше. Особенно отличались девушки и молодые женщины – они всеми цветами радуги сверкали.

Свадьба проходила по издавна сложившемуся обычаю. Сперва поехали за невестой. После того, как привезли ее – это уже к полудню было, – подали обед, начались торжества. Состязание начали пальваны[47]47
  Пальван – борец, силач.


[Закрыть]. Потом широко распахнули двери белой войлочной юрты, занимаемой Карли-сердаром, и парни, разбежавшись, прыгали, чтобы достать подвешенные возле тюйнука платки.

В разгар торжества прибыли Дурды-шахир и Оразменгли-шахир. Это было приятной неожиданностью, так как Махтумкули ждал лишь одного из них, а о Дурды-шахире слышал, что тот болеет.

Большой популярностью в народе пользовался этот бахши. Он много лет дружил с семьей Довлетмамеда, Махтумкули называл его своим учителем. Не раз они устраивали шутливые состязания в вопросы и ответы. Поначалу, конечно, задавал тон Дурды-шахир, но со временем… Со временем он стал замечать, что уступает своему ученику, и первый назвал его мастером.

Был он родом из племени ата, проживающего в предгорьях по берегу реки Атрек, по соседству с гокленами. Племя тяготело к Гургену, но случалось, откочевывало в сторону Ахала. Люди жили не слишком богато, с трудом сводил концы с концами и Дурды-шахир, не отличавшийся и крепким здоровьем, но он всегда был бодр и весел.

Оразменгли же принадлежал к гокленам, живущим в Кара-Кала. И если Дурды-шахир по возрасту опережал Махтумкули на добрых полтора десятка лет, то Оразменгли был сверстником виновника нынешнего торжества. Они даже внешне смахивали друг на друга.

Оразменгли сочинял стихи, играл на дутаре, хорошо пел. Как и у Махтумкули, была у него неудачная любовь к девушке по имени Сервер, которую почти одновременно с Менгли продали другому.

Гости принесли свои поздравления, перезнакомились с теми хивинцами, с кем не были еще знакомы. Выяснилось, что Оразменгли видел как-то Шейдаи в одном из караван-сараев Хивы, но не было тогда возможности познакомиться поближе.

Пока Дурды-шахир и Оразменгли попили чаю, перекусили, отдохнули немножко с дороги, для них подготовили во дворе место, подмели, расстелили ковры. Тут расселись Довлетмамед, почетные гости, музыканты, певцы. Слушатели расположились полукругом – почти все население Хаджиговшана. Сидели, затаив дыхание, большого представления ждали.

Вот негромко зазвучали дутары и гиджаки. Несколько мелодий исполнил Нурджан. Затем запел Оразменгли – это были лирические песни на стихи Довлетмамеда, написанные им в далекой юности. Людям они были знакомы, их с удовольствием слушали на свадьбах и празднествах. Напряженным вниманием было и сейчас. И Довлетмамед задумался, теребя кончик бороды, – в далекое прошлое унесли его приятные воспоминания.

Подтянув струны, Оразменгли запел песни на слова Махтумкули. И чем больше он пел, тем воодушевленнее становился голос. Песни следовали одна за другой, каждая из них была своеобразна и интересна, со всех сторон слышались возгласы благодарности. Казалось, сама природа, даже бледные звезды в небе внимают и замирают от восторга.

Стукнув костяшками пальцев по деке дутара, Оразменгли дал понять, что уступает место другому. Но тут закричали:

– Сервер!

– Вспомни о Сервер!

– Он не может забыть о Сервер!

Ему и самому хотелось вспомнить о ней. Много его стихов было посвящено Сервер, много песен написано на эти стихи, их исполняли бахши и с удовольствием слушали люди. Невольно вспомнилась строфа:

 
Есть красавицы – меда подобны глотку.
У Сервер с губ медовый струится поток…
Если я соловей, Сервер подобна цветку:
Будет петь соловей – и поникнет цветок.
 

Оразменгли тут же проглотил едва не сорвавшиеся с губ слова. Сервер потеряна навсегда, и не к лицу ему распевать о ней любовные песни, стыдно это перед людьми. Он решительно отложил дутар.

– Давайте послушаем и других.

Шейдаи умел и на дутаре играть, и песни петь, но не решался выступать после такого прославленного бахши, как Оразменгли. Махтумкули подсказал: "Спой "Положение туркмен". Шейдаи поборол нерешительность и запел:

 
Ниже трав и выше гор
Положение туркмена.
В мире пустошь и раздор,
Бездорожье и измена.
 
 
О проклятый старый мир!
Кто зовет тебя на пир?
Где вчерашний твой кумир?
Нету счастья для туркмена!..
 

Шейдаи пел с выражением, пел – как делился собственным горем, и как-то незаметно и сразу изменилось настроение слушателей. Люди стали тяжело дышать, понурились, словно лицом к лицу столкнулись с тяготами проклятой жизни.

Шейдаи собирался ограничиться одной песней. Но ему не позволили, его заставили петь еще и еще.

Взялся за дутар Дурды-шахир. Этот без шутки никогда не обходился:

– Люди! Если Довлетмамед не скажет, каким образом он отблагодарит меня, петь я отказываюсь!

Вокруг засмеялись.

– Дадим все, что пожелаешь, – расщедрился Довлетмамед.

– Это хорошо, я люблю получать желаемое.

Поглаживая бороду, вмешался Карли-сердар:

– Может, мы заранее услышим твое желание?

Дурды-шахир помешкал немного, будто серьезный вопрос решал.

– Хорошо, я скажу. Мне многого не нужно. Пусть Довлетмамед устроит мне такую же свадьбу, как сегодня, – пусть женит на хорошенькой женщине. Большего не требую.

Дурды-шахир настолько не походил на жениха, что все вокруг грохнули. Карли-сердар тоже смеялся от души:

– Ладно, принимаем твои условия. Но только в том случае, если победишь в состязании с Махтумкули.

Дурды-шахир поднял руки.

– Отказываюсь, не могу этого сделать. Древняя мудрость гласит: "Ремесло пропадает, если ученик не превзойдет своего учителя". Перед всем народом признаю: Махтумкули превзошел меня.

– Поэт не может сдаваться просто так! – выкрикнули из толпы. – Если ему и суждено проиграть, то это должно быть в единоборстве!

Слушатели поддержали предложение. Многим из них доводилось быть свидетелями поэтического состязания в остроумии и скорости сочинения стихов, лишиться такого удовольствия они не хотели.

Дурды-шахир, взглянув на Махтумкули, улыбнулся:

– Слышишь, чего требуют? Единоборство, говорят. Давай придвигайся поближе.

Махтумкули пересел, но сказал:

– Вас нельзя побэдить, учитель.

– Не скромничай, – подмигнул Дурды-шахир. – Действуй по пословице: "В борьбе и отца не щади". Ну-ка, приготовились! Давай первый!

Махтумкули неторопливо произнес:

 
Что это – волны красок и без воды поток?
Кто это – прыгать может, но не имеет ног?
Кто серебром блистает в море, словно клинок?
Если шахир ты, дай нам точный на все ответ!
 

Слушатели зашептались, обсуждая вопросы. Взоры обратились на Дурды-шахира. Одни ожидали ответа, другие сами пытались отгадать вопросы Махтумкули. Наконец Дурды-шахир ответил после затянувшейся паузы:

 
– Ветер цветник волнует, красок струя поток.
Может змея подпрыгнуть, хоть не имеет ног.
Рыба в морях блистает, словно литой клинок.
Низкий поклон поэту – вот наш ответ тебе.
 

Восклицаниями «Ай молодец!» слушатели приветствовали находчивость Дурды-шахира. Махтумкули сразу же, не мешкая, задал следующие вопросы:

 
– Яства вкушали оба, но ни один не сыт,
Что до поры великой каждый в душе хранит?
Кожу с кого содрали, кто был врагом убит?
Если шахир ты, дай нам точный на все ответ.
 

Послышались оживленные голоса:

– Трудные вопросы!

– Теперь так легко не отделаешься, яшули!

Дурды-шахир действительно казался озабоченным – ссутулился, втянул голову в узкие плечи. Долго молчал. Наконец решился:

 
– Встреча – мечта влюбленных, ею никто не сыт.
К судному дню молитву всяк для себя хранит.
Был Несими ободран заживо и убит.
Низкий поклон поэту – вот наш ответ тебе.
 

Опять вопросы, опять ответы. Слушатели реагировали бурно, словно сами участвовали в этом состязании остроумия. Да так оно, собственно, и было. А когда поэты закончили словесный поединок, Дурды-шахир поблагодарил Махтумкули и пожелал ему долголетия и счастья, а Махтумкули набросил на старческие плечи Дурды-шахира новенький хивинский халат.

Веселье продолжалось долго. После совершения последнего намаза раздавали брачную воду. Новобрачных благословил Довлетмамед:

– Да осчастливит аллах вашу судьбу, дети мои!

* * *

…И снова не заметил Махтумкули, как минул год. В такую же весеннюю пору год назад он стал женатым человеком. Был многолюдный той, на котором присутствовали и сердечные друзья, и просто добрые люди. Он тогда, после тоя, одарил Нуры Казима шелковым халатом и папахой золотистого каракуля, а потом дал благословение на дорогу в Багдад. Шейдаи проводил до Кара-Калы, на обратном пути два дня погостил у Оразменгли – вместе сочиняли стихи. И вот уже год прошел.

Семейная жизнь пошла поэту впрок. Нуртач оказалась очень доброй, отзывчивой женщиной. Она знала о большой любви мужа и даже предполагала, что он до сих пор продолжает любить Менгли, но не давала ни малейшего намека, что ревнует. Она даже одно стихотворение, посвященное Менгли, выучила наизусть.

Вечерами, накормив и уложив спать первенца, она заваривала чай, садилась рядом с мужем, прижавшись к его плечу, просила почитать стихи. И внимательно слушала, то улыбаясь, когда стихи были веселыми, а чаще – блестя слезинками на чистых добрых глазах.

Считал себя достигшим седьмого неба и Довлетмамед. Осуществилось его заветное: сын женат, внук лежит, таращит на деда бессмысленные глазенки и посапывает. Ну как тут не будешь радоваться!

Старику казалось, что ветер судьбы переменил свое направление, что разгонит он все тучи над головой и свет воссияет над грядущим.

– Пусть все беды отступят от наших дверей, – легонько поглаживает он пушок на головенке внука.

И словно кто-то невидимый остерегает:

– Не торопись, старик. У судьбы еще много шуток. Не спеши.

Довлетмамед не слышит этого зловещего предупреждения Вернее, делает вид, что не слышит.

Давайте и мы будем считать, что ничего не слышали.

Книга вторая

1

Бегут годы – словно перебирает четки огромная незримая рука времени, и скользят по нити истории бусинки событий…

На первый взгляд, никаких особых перемен не произошло в жизни хаджиговшанцев. Они воспринимали обычную смену времен года: пышное многоцветье весны, нещадный зной лета, мягкое дыхание осени, зябкость и неуютность зимы. А движение лет… Пусть за ними присматривают летописцы, если годы не отмечены памятными событиями.

Вот и минувший год – вроде бы как родной брат предыдущего. Впрочем, не только он. Все вокруг такое же, как и десятилетия назад – тот же Хаджиговшан, те же горы, ущелья, долины, тот же пенящийся и бурлящий Гурген. Разве что дети… Да, взрослыми стали дети. И юноши постарели. А многие из тех, кто считался незыблемой опорой жизни, завершили свой земной круг.

Когда Махтумкули праздновал свою свадьбу с Нуртач, он был молод. Груз прожитого не тяготит, если тебе всего-навсего двадцать пять, и в груди твоей клокочут и радости, и надежды. А теперь… Теперь не осталось ни надежд, ни радостей, лишь тяжелый воздух старости наполняет грудь – не дышишь, а камни глотаешь.

Сколько лет минуло с тех пор, сколько дорог пройдено! Если бы все их можно было измерить шагами! К сожалению, не только этой мерой измеряются дороги жизни. В те далекие дни Махтумкули казалось, что перед ним запираются все двери бедствий, что будущее – это только свет, только удачи…

Наивны мечты человека, хоть и крылаты они, – ни света ни прибавилось, ни удач. В один из дней новруза[48]48
  Новруз – новогоднее празднество, Новый год.


[Закрыть] года Рыбы[49]49
  Год Рыбы – по мусульманскому календарю; здесь – 1760 год.


[Закрыть] оплакал Махтумкули отца – отошел в вечный мир мудрый Карры-мулла, гордость всего туркменского народа, а для Махтумкули он был и отцом, и наставником.

Через несколько лет горным паводком обрушилась на Хаджиговшан эпидемия сыпного тифа, унесла десятки жизней и среди них – обоих сыновей Махтумкули, который и сам постоял на краю могилы.

Трудно после всего этого не сетовать на судьбу, трудно удержаться от проклятий, когда мир на твоих глазах превращается в развалины, в жилище сов и нетопырей. А кругом царят произвол и насилие, свистят плети разбойных ханов и беков.

Нет, неизменность – это только на первый взгляд. А в сердцах людских – упование, что наступит когда-то конец черным дням, конец суровому времени, что жестокий хазан[50]50
  Хазан – холодный осенний ветер, символ беды.


[Закрыть] судьбы сменится наконец дуновением теплого весеннего ветра.

…Ведя на поводу коня, Махтумкули спускался к реке и думал о том разброде, что творится в мире, о свирепости насилия и произвола, при одной мысли о которых стынет кровь в жилах. Совсем недавно горькими слезами плакал народ, выплачивая непосильные поборы, а правитель Астрабада все никак не утихомиривается. Что ему нужно? Ясно, не на той[51]51
  Той – свадьба, праздник.


[Закрыть] к себе зовет – либо кони опять требуются, либо нукеры. Снова страдания, снова горе… Проклятые времена Надир-шаха возвращаются, что ли?

А они были действительно проклятыми: ни имущества, ни пристанища не оставалось у людей, вселенная стала вселенским рабством. И все жили верой, что, когда рухнет престол кровожадного шаха, мир озарится светом справедливости, широко распахнутся двери щедрот судьбы, канут в небытие все беды.

Не канули.

Те, кто трясся, заискивал, юлил, падал ниц перед Надир-шахом и лизал у его ног прах, из шакалов сразу превратились в тигров, напялили на себя венцы. В Хорасане – Шахрух, в Ширазе – Керим-хан, в Мерве – Байрамали-хан, в Дуруне – Искандер-хан, в Астрабаде – Мухаммедхасан-хан – и не-счесть. И каждый из новоявленных властителей стремился стать ни больше ни меньше как повелителем повелителей, мнил себя владыкой вселенной.

А в итоге? В итоге новые войны, потоки крови, реки слез. Одни из претендентов на должность владыки вселенной побеждали, другие терпели поражение, но никто из них не думал о народе, о его достатке, его благополучии. Народ нужен был лишь для того, чтобы держать саблю воина или платить поборы…

…Кто-то, проходя мимо, поздоровался с Махтумкули. Он машинально ответил, не заметив, кто поприветствовал его. Ссутулившись, загребая дорожную пыль носками чарыков, он глядел под ноги так выжидательно, словно сама земля могла ответить на бесчисленные вопросы, роящиеся у него в мозгу. "Разве не мы сами посадили на трон Агамамеда Скопца?[52]52
  Агамамед Скопец (Ага Мохаммед-хан Каджар) – основатель Коджарской династии в Иране (1794 г.), шах Ирама с 1786 по 1797 год (был убит своими слугами в Шуше после разрушительного похода в Грузию).


[Закрыть]

А какую корысть извлекли? Ни Ирану, ни Турану жизни не давал. А нынче этот Феттах[53]53
  Феттах – Фатали-шах, племянник Агамамеда, Шах Ирана в 1797–1835 годах.


[Закрыть], будь он неладен. Чем он слаще Агамамеда? Черная немочь на весь ваш род до седьмого колена, душегубы!"

На переходе через овраг повстречалась высокая статная девушка с кувшином воды на плече. Она обошла Махтумкули стороной, уступая ему дорогу и не глядя на него.

Сердце старого поэта дрогнуло, что-то забеспокоилось а нем, засуетилось. Неужели стройная, молоденькая девушка пробудила грешные желания? Нет, Махтумкули не принадлежал к числу немощных сладострастников, которые всеми мерами пытаются подогреть остывающую кровь. Он уже перешагнул свое шестидесятилетие, и в душу его, живущую лишь скорбями мира, уже не проскользнет весна, даже заплутав, не вспыхнет всепоглощающий огонь любви к женщине.

Тяжело это – лишиться одного из немногих целительных источников, скрашивающих бренное существование человека. А она ведь была, любовь! И овраг – свидетель и покровитель давних встреч Махтумкули с Менгли. Не потому ли дрогнуло сердце? Ведь как бы ты ни старел, а дни юности не забываются. Да вот же она – стоит напротив, потупясь, и дивная полуулыбка замерла на девичьих губах! Она не поднимает глаз, но лучистый взгляд ее озаряет душу поэта. О, почему так хрупко и недолговечно человеческое счастье! Почему ты, всемилостивый, щедрый на горести и испытания, так скуп на радости для человека?..

Неподалеку послышался говор, и Махтумкули очнулся от воспоминаний. Как и обычно, на берегу Гургена было многолюдно. Переговаривались между собой девушки и женш, ины, плескались на мелководье дети, два старика поили ослов и о чем-то оживленно спорили.

Махтумкули не захотелось присоединиться к ним. Он отошел в сторонку, напоил коня, подтянул подпругу и верхом двинулся в сторону гор, откуда тянуло прохладой и умиротворенностью. "Неужели где-то сейчас идет бойня, льется человеческая кровь? – с горечью и тоской думал он. – Неужто мало ее пролили прадеды, деды, отцы, чтобы тем же страшным делом занимались дети и внуки?"

Он спешился возле холма, у подножия которого темнел стожок, и долго незряче присматривался, словно прикидывая, его ли это стожок. На самом деле мысли далеко были.

Гнедой выдернул из руки хозяина повод и смачно стал жевать сено. Махтумкули заложил руку за кушак, поднялся по склону холма, хрустя пересохшим кустарником, огляделся. Вокруг царила желтизна пожухлой травы, лишь вдали, на отрогах гор, темнели неподвижно устремленные в небо стрелы кипарисов, и они придавали странную настороженность всеобщему увяданию. Казалось, что вокруг все замерло на короткое время и только ждет сигнала, чтобы восстать к действию. Собственно, так оно и есть: за каждым увяданием природы неизменно следует ее расцвет, и лишь один человек лишен этой благостыни…

Багряное солнце краем касалось горизонта, и навстречу ему кровавилась пурпурная полоса – словно кровь мира сквозь раны и ссадины земли стремилась к гаснущему светилу. Поддержать его пламень? Или – чтобы быстрее погасить?

Старый поэт не вспомнил, что наступает время вечерней молитвы. Его взгляд покоился на вершине Сонгидага, а мысли катились, как валуны, с которых начинается каменная лавина. Он чувствовал себя человеком, который начал большое дело, но не справился с ним, и остановился на полпути, и очень сожалеет об этом, понимая, насколько важно завершить начатое. Неорганизованность сородичей, их постоянная готовность к ссоре, а не к согласию, разрозненность мнений по самым важным вопросам, стремление к нелепой обособленности, когда теряется возможность сжать пальцы в кулак – объединить племена в единое целое, – как было не страдать от своего бессилия! "Туловище без головы труп", – гласит пословица. А если "голов" слишком много? Если каждый считает, что "голова" – это именно он и никто иной?..

2

Последние годы Бегенч жил одной заветной мечтой: скорее жениться и выйти в люди. Давно он уже переступил порог цветущей юности, и сердце его дышало нерастраченной жаждой всемогущей любви. Все прелести мира, весь смысл жизни, казалось ему, воплощались в женитьбе, которая свяжет его судьбу с судьбой некой милой девушки.

Кто она? Бегенч не думал. Разве мало девушек в этом мире? Не та, так другая, не другая, так третья. Его мятущуюся душу мучило не то, что он еще не выбрал себе красавицу по сердцу, мучила беспросветность жизни. Для женитьбы нужны деньги, чтобы уплатить калым, а у него, кроме старой лошади, доставшейся в наследство от отца, ничего нет.

Он искал выход из тяжелого положения, он трудился не разгибая спины ни днем ни ночью, стараясь нечеловеческим трудом поправить свою горемычную судьбу. Но усилия его были тщетны: все, что он, трудясь до седьмого пота, зарабатывал летом, едва-едва могло поддержать его существование в суровую, недобрую зиму.

А Бегенч спешил. Как было не спешить? Проходила неповторимая весна молодости, и порой страшная мысль пугала его: а вдруг ему вообще не суждено увидеть любимую? Прийти в этот мир – и уйти из него с несбывшимися надеждами… Какой приговор судьбы может быть для человека ужаснее, чем этот? Но разве он не знает людей, которые, всю жизнь мечтая о любимой, так и уходили из этого мира в проклятом одиночестве, не вкусив сладости семейной жизни? Какая жалкая участь! Нет, сколько бы ни страдал Бегенч, он не верил, что его удел – одиночество, он жил надеждой, что счастье наконец улыбнется им.

И оно улыбнулось. В один из осенних дней неожиданно умер дядя Бегенча – Аннакурбан. По характеру он был скопидомом, хотя, кроме жены, никого не имел. Он, экономя на собственном желудке, обзаводился скотом, расширял загоны. Мать Бегенча не раз обращалась к нему за помощью, но он каждый раз находил тысячу причин для отказа. И в конце концов из всех накопленных богатств унес с собой, как говорят в народе, всего лишь шесть вершков бязи.

Жена его Дурсун, в противовес мужу, была человеком мягким, добрым, отзывчивым. Справив на сороковой день поминки, она вместе со всем имуществом и скотом перебралась в аул, где жил Бегенч. Не прошло и года, как она задумала женить племянника: походила из села в село и наконец присмотрела девушку – дочку такой же, как и она сама, несчастной вдовы.

И вот сегодня – день свадьбы Бегенча. Все население Хаджиговшана принарядилось по этому случаю, и с самого утра в ауле царило шумное веселье. Все шло по обычаям старины. Вначале поехали за невестой. Потом мерялись силой пальваны, состоялись скачки. Теперь ждали наступления темноты и начала вечерних торжеств.

Бегенч сидел в доме тетки Дурсун в окружении таких же, как и он сам, молодых джигитов. У него было приподнятое настроение. Еще бы! Все поздравляли его, каждый старался выразить свои лучшие пожелания, добрые чувства. Не избалованный вниманием Бегенч невольно пыжился от гордости, считая себя самым счастливым человеком в мире. Ему казалось, что все тягостные заботы разом спали с его плеч, и вся остальная жизнь потечет в веселье и удовольствиях.

Беседа парней не текла по определенному руслу, говорили в основном о тягостях жизни, о превратностях судьбы. Сидевший напротив Бегенча худощавый джигит, лениво ударяя пальцами по струнам дутара, обратился к большеносому, богатырского сложения парню, который, прислонясь спиной к чувалам с пшеницей, задумчиво вертел в пальцах расписную пиалу:

– Эй, Тархан-джан, не нагоняй в такой день тоску на свою душу! Придет время, друг, и тебе судьба улыбнется, родится звезда и твоего счастья!

Продолжая вертеть пиалу, Тархан медленно поднял голову:

– Да услышит аллах твои слова, Джума-джан… Нет его, этого счастья, нет!.. Лучше совсем не рождаться от матери, чем жить с черным пятном на счастье! Что толку от прелестей мира, если судьба дырявая? – Джигит тяжело вздохнул: – Эх, если бы счастье можно было добыть силой, отвагой!

В почетном углу кибитки, придавив грузным боком сразу две подушки, лежал неуклюжий, толстощекий парень в новеньком красном халате. Он высокомерно посмотрел на Тархана и, заикаясь, сказал:

– Ну-ну, не слишком з-з-задавайся! Говорят, кто хвалит себя, у т-т-того веревка гнилая. Знаешь, что говорит М-М-Мах-тумкули-ага?

Тархан смолчал. Неуклюжий джигит продолжал:

– Т-т-трус шумлив в тылу…"

Его прервал один из парней:

– Постой, Илли-хан, я тебе помогу! – И с чувством продекламировал:

 
В тылу шумлив, кто в битве вял:
Милей, чем всем, ему привал:
Мечом сверкает самохвал,
Когда ничьих засад не ждут.
 

Илли-хан, почувствовав поддержку, надул свои и без того выпирающие щеки, нагло засмеялся. Он казался себе пальваном, спина которого ни разу не коснулась земли. Тархан сидел, опустив голову, и не произнес ни слова. Это прибавило толстяку уверенности. Он приподнялся и хотел сказать еще что-то. Однако Джума сильно ударил по струнам дутара и сказал с усмешкой:

– Эгей, Илли-хан, ты не очень-то напирай на Тархана! Махтумкули-ага и о многом другом говорил.

Вмешательство Джумы не понравилось Илли-хану. Он выпучил свои серые невыразительные глаза и грозно уставился на Джуму. Но тот, не обращая на него внимания, подвернул рукава халата, настроил дутар и негромко запел, сочувственно глядя на Тархана:

 
Вот время! Взора ты не привлечешь,
Коль у тебя мешка с деньгой не будет.
Цена словам, хоть самым веским, – грош,
Коль говорун в чести прямой не будет.
 

Хмурое лицо Тархана просветлело, глаза одобрительно сверкнули.

А Джума продолжал:

 
Коль беден ты, не слышат слов твоих
И жить тебе без близких и родных.
Пусть бедность сохнет на путях земных
И людям в ней нужды живой не будет.
 

– Спасибо тебе, Джума-джан, спасибо! – с чувством воскликнул Тархан. – Ты правде не в бровь, а в глаз попал: пусть сгинет бедность! Разве не она укорачивает язык многим людям?

Взоры всех сидящих обратились на Илли-хана. Только что торжествовавший победу, он был зол, догадываясь, куда клонится разговор. Но что он мог сделать? Встать и уйти – засмеются вслед. Выхватить у Джумы дутар – дадут по рукам. Оставалось только молча проглотить обиду и сидеть нахохлившись.

Джума, взяв на тон выше, снова запел:

 
Богатые от юных лет в почете,
Бедняк же с детства мается в заботе,
Насильник, не споткнись на повороте,
Себе под ноги камня не бросай!
 

Тархан вскочил с места, подошел к Джуме, взялся за гриф дутара.

– Тысячу лет живи, Джума-джан, тысячу лет! – сказал он с волнением, благодарно глядя на друга.

Джума чуть улыбнулся:

– Благодари, друг, Махтумкули-агу. Это его слова. А мое дело только глотку драть.

– Оба живите тысячу лет! Оба! – повторил Тархан и, повернувшись к насупленному Илли-хану, с чувством повторил последние строки:

 
Насильник, не споткнись на повороте,
Себе под ноги камня не бросай!
 

Джигиты засмеялись. Илли-хан, не выдержав такого явного выпада, взорвался:

– 3-з-зам-м-молчи, т-т-ты!..

От ярости он заикался сильнее обычного.

– Почему это я должен замолчать? – притворно удивился Тархан.

– 3-з-знай себе р-р-ровню! А не то…

– Что "не то?"

– Г-г-глаза со стороны затылка в-в-выдерну, в-вот что!

– Неужели сумеешь?

– М-м-молчи, глупец из г-г-глупцов!

В другое время Тархан, вероятно, не стал бы связываться с Илли-ханом. Все в ауле знали вздорный характер толстяка, да и не каждому под силу спорить с ним. Ведь он сын самого Адна-сердара. А кто из гокленов не знает Адна-сердара и кто может тягаться с ним! Уж во всяком случае, не Тархан – пришелец без рода и семьи, бродящий по чужим краям. Он родился в Ахале. Однажды, во время крупной ссоры из-за воды, убил мираба и вынужден был скрываться в Гургене, у гокленов. Вот уже пять лет он служил нукером у Адна-сердара. Бедность да вдобавок положение беглого… Участь джигита была горькой. И все же Тархан не считал себя последним человеком, старался не ронять своей чести. Сейчас на него были устремлены десятки ожидающих глаз, да и слова песни, спетые Джумой, пробудили в нем сознание собственного достоинства. "Будь что будет!" – подумал он и сказал.