Текст книги "Махтумкули"

Автор книги: Клыч Кулиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

– Сынок!.. Ты вернулся, сынок?!

Махтумкули глотал и не мог проглотить застрявший в горле ком, и все прижимал к себе дрожащее тело отца, все гладил острые, выступающие недоразвитыми костлявыми крыльями лопатки.

Потом он вышел наружу и обошел всех собравшихся возле кибитки, пожимая им руки, сердечно благодаря каждого за участие. Он смотрел на такие родные лица односельчан, и слезы навертывались на глаза: что может быть драгоценнее святой и бескорыстной человеческой доброты!

Проводив людей, он занялся приготовлением лекарства для отца. Нуры Казим в свое время научил распознавать болезни и врачевать их горными травами, помогало и детальное знакомство с "Каноном врачебной науки" Абу Али ибн Сины. Довлетмамед и сам был не новичок в лекарственных травах.

Но, вероятно, нет для человека лекарства лучше, чем хорошее расположение духа. Приезд сына подействовал на старика исцеляюще. Они с аппетитом поели, с таким же аппетитом пили чай. Махтумкули поведал отцу о поездке в Куммет-Кабус, и Довлетмамед, слушая, с сомнением покачивал головой, хотя и считал, что племя зендов, вождем которых был Керим-хан, добропорядочное и мирное племя.

Заглянула сестренка Убейда: пришел Медед-ага, отец Менгли, хочет посоветоваться с Махтумкули. О чем советоваться? А кто его знает, пожала плечами Убейда.

Махтумкули тоже пожал плечами. После возвращения из Хивы ему еще не доводилось встречаться со своим несостоявшимся тестем. Каким он стал после того, как разбогател за счет Менгли? Нет, не изменился такой же, как и был, хоть и родич нынче Атанепес-бая. Та же остроконечная, конусом, шапка мехом внутрь, тот же ветхий халат, заношенные ситцевая рубаха и штаны, чепеки[42]42
  Чепеки – вид кустарной обуви, подошва, прикрепляемая к ноге веревочками.


[Закрыть] на пыльных ногах. Не успел, что ли, добром распорядиться? Или припрятал?

Никаких приятных чувств при виде Медеда Махтумкули, конечно же, испытывать не мог. Но он обменялся рукопожатием с гостем, который тоже был хмур и подавлен, словно готовился выслушать много неприятных слов, понимая, что заслужил их. Махтумкули, однако, ничего обидного говорить не стал, пригласил Медеда проходить в кибитку…

Эта встреча оставила тягостный осадок. Махтумкули старался успокоиться, но это плохо получалось. То и дело перед глазами появлялась Менгли, и, вдруг голос ее жалобный заставил содрогнуться от мысли: "А ведь я предал тебя, любимая!" Появилось нестерпимое желание повидаться с ней. Желание сумбурное, неосуществимое, но оно одолевало безудержно, а как повидаешься, если Атанепес-бай даже мать Менгли близко к дому своему не подпустил, когда она дочку пришла проведать. Так-то вот! А ты с какими глазами потащишься туда?

Махтумкули вышел из дому и пошел, сам не зная куда. Навстречу попался Мяти. Они поздоровались и зашагали, словно сговорились, к старому оврагу. К заветному старому оврагу! И луна светила так же, как когда-то, когда еще оставались надежды… оставались надежды… надежды…

– Слушай, Мяти, ты сможешь завтра верхом поехать со мной?

– Далеко?

– Потом скажу.

– Нет уж. Говори сейчас.

Махтумкули не ответил. Мяти не настаивал. Он приблизительно догадывался, куда ему предложат ехать, и это его не очень устраивало.

– С Менгли хочешь повидаться? Ну, молчи, молчи, я тебя насквозь вижу. Только как ты это сделаешь, если даже сама Огульгерек-эдже добраться до нее не сумела?

– Надо ехать… Не сумеем увидеть – возвратимся.

– Пустая затея. Откажись от нее. Менгли, по слухам, в постели лежит, больная. Перед аллахом и перед людьми она жена другого человека. Какое имеешь право встречаться с чужой женой, покушаться на нее?

Махтумкули резко остановился.

– Я не покушаюсь, понял? Я люблю ее! Это тебе ясно?

– Не кричи, ясно. Знаю, что сердце у тебя горит, да выше носа, как говорят, не прыгнешь. И еще об одном не забудь: Атанепес-бай не устрашится крови. Если не твоей, то уж во всяком случае ее крови. Погубишь ты ее окончательно, вот и все.

Они остановились на краю оврага. Резонно рассуждает Мяти, ничего не возразишь ему. Действительно, Менгли замужем, и этим сказано все. Даже самый искренний доброжелатель не одобрит намерения Махтумкули. Ему не только нельзя встречаться с ней, ему в Джелгелане появляться нельзя – для Атанепес-бая и его родичей это могло послужить поводом большого скандала. Тем более, что Атанепес-бай был человеком задиристым, скандалов не сторонился.

– Еще тебе скажу, – добавил Мяти. – Допустим, ты встретился с ней, поговорили вы. Облегчит это ее участь? Не станет ли ей после этого еще горше? Или ты посадишь ее на круп своего коня и умчишь куда глаза глядят? Так это надо было сделать раньше, перед поездкой в Хиву. А теперь, друг, ты кругом опоздал, дело сделано.

Махтумкули молчал. Слова Мяти были безжалостны, они стегали по лицу и по сердцу, но Мяти был абсолютно прав.

23

Как быстро бежит время…

Ровно год миновал, как Махтумкули возвратился из Хивы. Тогда земля была одета по весне в зеленый халат, пестрела цветами, щедро расточала аромат. И сейчас тоже все кругом благоухает и дышит первозданной свежестью – опять празднует свой ежегодный той весна.

Все лето и осень Махтумкули провел в хозяйственных хлопотах. То убирал на поле урожай, то заготавливал сено для зимних запасов скотине, то ездил по горным ущельям за топливом. Он работал не покладая рук с раннего утра до позднего вечера. На другое времени не оставалось, но он все равно выкраивал немножко для общения с книгами или каламом. Иначе не мог, не умел, не получалось.

Жил заветной мечтой; поехать на поиски братьев. Не раз он слышал их голоса: "Какой ты нам брат, если дрожишь за свою жизнь?" А разве он дрожал? Это отец боялся за него, отец не отпускал от себя. С величайшим трудом удалось уговорить его на малое, и Махтумкули, прихватив с собой двух односельчан, родственники которых ушли с Човдур-ханом, с полмесяца колесил по ближним иранским селам, разыскивая караванщиков, ходивших в Мешхед, расспрашивал их, давал наказы. Все это было безрезультатно, ничего он, вроде бы, не добился, но в глубине души чувствовал какое-то удовлетворение, и голоса братьев перестали посещать его по ночам.

Отец зимой прихварывал. Не то чтобы всерьез болел, а так – или полубольной, или полуздоровый. И берегся от простуд, и диету соблюдал, и лекарства пил, а по-настоящему легче не становилось – все тянуло в мягкую постель.

Весна, однако, подействовала и на него. Он как-то воспрянул духом, стал чаще выбираться из кибитки на солнышко, гулял за пределами села, обходил посевные поля, посиживал на берегу Гургена.

Поддерживала его бодрость и Акгыз, жена Абдуллы. Она оказалась отличной хозяйкой, весь дом был у нее на плечах. С темна до темна на ногах – убирается по дому, стирает, ухаживает за скотиной, готовит обед, кипятит свекру чай и вообще обхаживает его. А чуть выпадет немножко свободного времени, садится к ткацкому станку. Неделю назад всего красивый коврик срезала, сказала Убейде: "Отдам тому, кто хоть словечко достоверное про Абдуллу принесет". А старик слышал, и заплакал, и восславил аллаха за то, что послал такую сноху.

На Убейду тоже приятно смотреть было: округлялась, наливалась жизненными соками, легко и охотно втягивалась в хозяйство. Четырнадцать лет уже минуло, большая девочка, без недели невеста.

Довлетмамед лелеял мечту о женитьбе сына. Он не слишком обольщался насчет своего долголетия, понимал, что слабеющее сердце в один прекрасный момент остановится. А так хотелось понянчить внука! Согласится ли Махтумкули с отцовским предложением? Потеря матери и братьев, горькая участь Менгли – как это совместится у него со свадебными торжествами?

А время торопило. У Довлетмамеда даже теплилось суеверное чувство, что с женитьбой Махтумкули в дом вернется благополучие. Судьба, она постоянно неожиданности преподносит. Вдруг да возвратятся Абдулла и Мамедсапа? Во всяком случае надежда не оставляла, что они живы, а коль живы, то обязаны рано и поздно переступить отчий порог. Нет-нет, Махтумкули не должен был обидеть своего отца!

Разговор между ними продолжался до поздней ночи. Нежелательный для Махтумкули разговор. Но он понимал, почему отец спешит, видел жалкую просьбу в его выцветших глазах и в конце концов дал согласие.

Довлетмамед прямо на глазах помолодел, приосанился. И сразу сообщил сыну, в чью дверь он намерен стучаться как сват. В Карабалкане жил его старый друг Овезберды-усса[43]43
  Усса – мастер.


[Закрыть]. Вот с ним старик и собирался породниться.

Не откладывая дело надолго, он прихватил с собой Мяти и съездил в Карабалкан. Вернулся такой довольный, будто золотой клад нашел. О подробностях поездки Махтумкули узнал от Мяти.

– Удачливому добыча сама в рот лезет, – весело рассказывал Мяти. – Если бы ты видел, парень, что за девушка! Она словно цветок мака, что пробился сквозь камни гор. Косы толстые, как мои запястья. Глаза – светятся. Идет – тростинкой под ветром клонится. А груди!..

– Брось, не увлекайся, – придерживал его восторженность Махтумкули, – о деле толкуй.

– А разве я не о деле! – улыбался во весь рот Мяти. Девушка ему в самом деле понравилась, и он не кривил душой, расхваливая ее. – Когда мы прибыли, Нуртач дома была…

– Ее Нуртач зовут?

– Да. Одна дома была. Отец ее в мечеть, оказывается, ушел, а мать уехала с ночевкой к родственникам в Куллидаг. Нуртач при виде нас засмущалась, забегала с угощением, за отцом мальчонку послала. Он быстро пришел. Хорошим оказался человеком, мягким, приветливым, как сам Довлетмамед-ага. Они сразу нашли общий язык, а я, чтобы не мешать важному делу, вышел прогуляться по селу. И сразу же Ату Мавы встретил. Он меня к себе затащил. Посидели у него, поболтали. Очень Нуртач хвалил, пусть, говорит, Махтумкули не сомневается, она ему полностью Менгли заменит…

Мяти бросил испытующий взгляд на друга. Но тот не поднял головы, слушал спокойно, лицо ничего не выражало, кроме естественного в данном случае внимания. "Заменит Менгли…" Да все красавицы земли не заменят Менгли! Никогда больше не содрогнется душа от жгучего пламени страсти!

– Ата Мавы сказал: "Если Махтумкули пожелает взглянуть на свою невесту, пусть приезжает в гости ко мне – все же мы старые приятели. Девушки ежедневно по вечерам ходят и роднику за водой. Можно вроде бы повести коня на водопой и увидеть ее там.

Как бы ни равнодушен был Махтумкули к той, которую избрали для него, но и ему любопытно было заранее увидеть девушку, готовящуюся стать хозяйкой его дома, матерью его детей. Ведь целую жизнь придется прожить с нею, делить и радости и горести. Конечно, если поступать согласно дедовским обычаям, то очень многие не видят лица своей жены, пока не закончатся все свадебные церемонии, и о любви говорить тут не приходится – ее многие и не знают.

А Махтумкули испытал потрясающее чувство любви. Оно вознесло его на самую высокую вершину человеческих эмоций, и теперь надо было спускаться вниз и оценивать положение трезво: такое бывает лишь единожды в жизни. Теперь надо искать не любовь, а просто верную спутницу, которая может и поддержать в трудную минуту, и утешить, и хоть как-то заполнить опустошенную душу. Любовь же Менгли унесла с собой. Пусто было в сердце и холодно. Не чувства там жили сейчас, а рассудочность. Можно ли на таком основании строить жилище жизни? Наверно, можно, потому что другие строят. И все-таки спокойнее было бы, появись возможность повстречаться с Нуртач, перекинуться с ней несколькими словами. До чего же гнусны обычаи, нависшие над человеком, как непреодолимые горы!

24

Встреча с близкими друзьями…

Ведь это же прекрасно и волнующе, особенно когда она неожиданна. Она опаляет человека радостью, воодушевляет его, очищает душу. Именно так подействовала она на Махтумкули.

Он сидел в своей мастерской, стукал молоточком по серебряной пластинке и ничего не подозревал, когда вдруг в дверном проеме возникли один за другим Шейдаи и Нуры Казим.

Махтумкули был поражен. Он видел, что друзья стоят у двери и улыбаются, но он не верил глазам своим, это было как сон наяву. Он бросил молоточек, вскочил на ноги.

– Не нашли иного способа ошарашить меня!

И кинулся обнимать гостей.

Они хлопали друг друга по плечам, по спине, говорили все разом, перебивая и не слушая один другого. И тут снаружи подал голос Ата Мавы:

– Можете выходить, если поздоровались!

Они вышли тесной группой, Махтумкули обнял веселого голубоглазого парня.

– Твоя выдумка?

– Решили застать тебя врасплох и посмотреть, как ты станешь пугаться, – засмеялся Ата.

Махтумкули дружески, но чувствительно стукнул его по спине. Они вернулись в дом. Убейда подала чай. Шейдаи пояснил, что из Хивы они поехали в Ахал, а оттуда через Кара-Калу добрались до Гургена, переночевав в Карабалкане, где их приютил Ата Мавы.

Ата был сыном карабалканского старейшины Курбанмурад-ахуна. Отец старался изо всех сил сделать сына одним из столпов религии. Ата сперва учился в селе, в мекдепе. Потом его отправили в Бухару, в медресе Гогелдаш. Там он познакомился и подружился сперва с Махтумкули, а затем – с Нуры Казимом. Случилось так, что все трое с попутным караваном совершили путешествие через Кабул в Индию. Это еще сильнее скрепило дружбу. А потом Махтумкули и Нуры Казим поехали в Хиву, Ата же вернулся в Гурген. Отец его вскоре умер, Ата отказался от намерения стать священнослужителем и въелся в хозяйство. Хозяйство да охота в горных ущельях – вот его времяпровождение. Понятно, что он был очень рад неожиданным гостям, внесшим в его однообразную жизнь приятное изменение.

Ата был веселый, жизнерадостный человек. Его умные голубые глаза всегда улыбались. От глаз и прозвище Мавы[44]44
  Мавы – голубой.


[Закрыть] получил. Любил он музыку, любил стихи, сам небезуспешно сочинял любовные песни.

Он не был знаком с Шейдаи, знал его только понаслышке. Махтумкули давал стихи Шейдаи переписывать. Но теперь было видно, что они, просидев за сачаком целую ночь, познакомились крепко и стали друзьями.

– Так целую ночь и не сомкнули глаз? – сомневался Махтумкули.

– А что! – улыбался синими глазами Ата. – Тем для разговоров много было. А я еще и о тебе рассказывал – как ты своего отца свататься к нам присылал.

– Мы получили твое письмо, – сказал Нуры Казим, обращаясь к Махтумкули. – Очень огорчились, что о братьях твоих ни слуху, ни духу. О том, что мама твоя умерла, только вчера узнали. Пусть ей земля будет пухом. Прими наши соболезнования.

– Жизнь какой-то бессмысленной становится, – поморщился Шейдаи. – Собираешься доброе дело сделать, а оно обратной стороной поворачивается. Нет постоянства в мире, нет взаимного доверия. Не живут люди, а мучаются.

– Не надо говорить о грустном, друзья, – попросил Махтумкули. – Как там Магрупи поживает? Успешно одолевает науки? Почему он с вами не приехал?

– Магрупи поехал в Мангышлак, к Довлетяру, – пояснил Шейдаи. – В Хиве опять заварушка, опять Гаип-хан пушками забавляется, по туркменам стреляет. Они…

Появление Довлетмамеда прервало Шейдаи. Гости встали, приветствуя старика. Он обошел их, здороваясь за руку. Они выразили ему свое соболезнование по поводу тяжелой утраты. Он поблагодарил, попросил садиться. Выслушал ободряющие слова, что надо надеяться на возвращение сыновей, не отчаиваться, – согласно покивал: да-да, я не отчаиваюсь, я верю. В свою очередь, осведомился о положении дел в Хиве, о жизни в Ахале. Шейдаи, как бы заканчивая прерванную появлением старика фразу, сказал, что в Хиве положение тревожное, между туркменами и ханскими нукерами постоянно происходят стычки, нередко переходящие в кровопролитные сражения. В Ахале лютует хорасанский правитель Шахрух Слепой.

– Убежден, что не избавиться нам от петлей, – с горечью закончил Шейдаи.

– На чем основана тачая убежденность, объясни, – попросил Махтумкули.

– Тут нечего объяснять, – махнул рукой Шейдаи. – Указываем врагов на стороне, а самый опасный для нас враг – мы сами: родовая и племенная вражда, месть, грабеж, обоюдное недоверие. И не где-то в одном-двух районах, а повсеместно. И не день-два, а постоянно. А кто в этом виноват?

– Те, кто от жира бесится, – сказал Ата Мавы.

Красивое лицо Шейдаи исказилось.

– Нет! И еще раз нет! Сам народ виноват, это его невозможно образумить!

– Вот как? – удивился Махтумкули.

– А ты думал, народ – святой? Это мы из него святыню делаем, а у него сколько голов, столько и мнений. Да, проливают кровь бесящиеся от жира. А чьими руками проливают? Да того же народа руками! Почему он не возмутится, не заявит: "Нет!"? Он ведь не мотальная ручка[45]45
  Мотальная ручка – деталь кустарного станка (келеп агаджи), применяющегося при изготовлении пряжи.


[Закрыть], чтобы его можно было крутить в любую сторону!

Шейдаи в чем-то прав, подумал Махтумкули, когда воцарилось молчание, несомненно прав. Если бы народ мог собраться воедино и сказать "нет" всем мерзостям власть имущих, мир не был бы столь мрачен, каков он сегодня. Но ведь и власть имущие не очень-то считаются с народом. Может, отец что-нибудь скажет по этому поводу?

Однако Довлетмамед сидел задумавшись, не меняя позы, заговорил Нуры Казим:

– Ты, Шейдаи, толкуешь о том, что должно бы быть. Конечно, это прекрасно, если народ скажет "нет" всему, что мешает жить и быть немножко счастливым. Но чтобы скапать так хотя бы для сохранения собственного достоинства, нужно иметь и единодушие, и силу, и мужество. А они есть в наличии, все эти качества?

– Верно говорите, – поддержал своего учителя Махтумкули, – народ принижен до последнего предела. Хоть Шейдаи и возражает, но ханы, беки, баи действительно превратили народ в мотальный станок и вертят его как хотят. Голод, нищета, бесправие – это кого угодно доведет до отчаяния. Люди нуждаются в поддержке, им нужен умный и прозорливый вождь.

– Где его возьмешь, такого вождя! – воскликнул Ата Мавы. – Если бы можно было найти, Довлетмамед-ага не портил бы себе глаза, переписывая по ночам свою книгу "Проповедь Азади", не сетовал бы на разобщенность и порочность мира. Нам Гер-оглы нужен, Гер-оглы!..

Довлетмамед поднял голову, словно сказать что-то хотел. Но нет, не сказал, промолчал. А Шейдаи и Ата Мавы смутились, приняв это как упрек их невоспитанности. В самом деле, расшумелись, раскричались, слова не дают сказать почтенному человеку. Он из-за своей деликатности не одергивает их, а они и рады стараться!

Но Довлетмамед совсем не об этом думал. Во-первых, ему не хотелось соглашаться с мнением спорящих. Во-вторых, он считал, что сейчас не время и не место обсуждать мировые проблемы. Гости только что с дороги – и сразу заспорили. Не положено так, хоть молодые люди сейчас не очень-то старину уважают. Он обратился к сыну:

– Гости, сынок, наверное, устали. И голодны. Одними разговорами гостей не угощают. Пойди узнай, стоит казан на огне?

– Гости охотились в пути и кушали, – ответил Махтумкули, но тут же понял, что сказал не в лад. – Хорошо, отец, я сейчас узнаю.

* * *

Легли поздно, однако встали рано. После намаза позавтракали и стали седлать коней – собирались поохотиться в близлежащих ущельях. Охота – это для отвода глаз, в действительности же намеревались съездить в Карабалкан, То, что среди них находился Ата Мавы, облегчало задачу.

Нуры Казим ехать отказался. Он чувствовал себя утомленным и его весьма интересовало общение с Довлетмамедом. Они далеко за полночь просидели вдвоем в войлочной юрте. Довлетмамед показал любознательному гостю недавно завершенную свою последнюю работу "Мухтасар". Это был своеобразный комментарий к различным произведениям, написанным на арабском, персидском, тюркском языках. Приводя нужные отрывки из произведений десятков авторов, Довлетмамед анализировал их, высказывал собственное мнение по проблемам, затронутым в этих произведениях. Нуры Казима больше всего удивило, что среди написанного на арабском языке попадалось и неизвестное ему. Он собирался спокойно, не торопясь, обстоятельно познакомиться с "Мухтасар".

"Охотники" двинулись в путь. Хоть и висели у них за спиной ружья, на охотников они в общем-то мало походили – слишком нарядная одежда красовалась на них. Особенно на Махтумкули.

Все обжитые места в Гургене носили общее название Турк-менсахра[46]46
  Туркменсахра – туркменская степь.


[Закрыть], однако собственно степь кончалась подле Хаджиговшана, а сразу за рекой начинались покрытые зарослями горы. То суживающиеся, то расширяющиеся теснины тянулись в сторону Хорасана, и в каждой из них пустил корни один из многочисленных гокленских родов.

Всадники свернули к ущелью Геокдере, которое шло параллельно теснине Карабалкан. Впереди двигался Ата Мавы – он изъездил эти места вдоль и поперек, хорошо знал дорогу и вызвался быть проводником. За ним ехал Шейдаи. Махтумкули замыкал шествие.

Ущелье было действительно зеленым. Вековые деревья переплелись ветвями и образовали над головой почти сплошной свод. Клен, арча, орех, гранат, виноградные лозы – чего тут только не было, и все такое свежее, чистое, будто их кто-то только что протер влажной тряпочкой. Сладкое и горькое смешалось в терпком аромате горных трав и цветущих деревьев, тишина стояла такая, словно в раздумье погрузилась природа.

Шейдаи восторженно вертел головой – никогда не приходилось видеть такой красоты. Особенно когда они проехали дальше, и на тишину своеобразной лавиной вдруг обрушился птичий гомон, щебет, свист, щелканье – стало казаться, что ты извечная и неотъемлемая часть природы. Но все же с восторженностью соседствовала настороженность, потому что слишком темны и густы, слишком непроницаемы были заросли, а в непроницаемом всегда подстерегает неожиданное.

Петляющая тропа круто пошла вверх и оборвалась у цветущего зеленого луга. Горы расступились. После сыроватой полутьмы ущелья всадникам показалось, что они попали в другой мир. Солнце, которое с трудом, отдельными бликами пробивалось сквозь древесную листву, здесь пылало вовсю. Любо было смотреть на сказочный луг, на делянки с посевами пшеницы, ячменя, кунжута.

Шейдаи подивился, что посевы обнесены рвом глубиной с человеческий рост и такой ширины, что не всякий конь возьмет. Преодолеть ров можно было лишь через мостики, перекрытые массивными, из бревен, воротами. Для чего это все сделано?

Ата Мавы в ответ усмехнулся:

– Это устроено для защиты от кизылбашей.

Шейдаи взглянул в лукавые голубые глаза – и не поверил.

– Как они в этих местах появиться могут? Аллах их, что ли, по воздуху перенесет?

– Появляются… От кабанов посевы люди защищают. Кабанов тут много, прорываются иной раз сквозь все заграждения. Так люди ночами не спят – ходят, кричат, по ведрам и казанам палками колотят. Иначе беда, потравят посевы.

– А это что такое? – указал Шейдаи рукояткой плети.

Целое поле было усыпано удивительными цветами, стоявшими на высоких стебельках вплотную друг к другу. Белые, оранжевые, алые, желтые, бордовые и даже черные, они создавали какую-то особую красоту, и было впечатление, что их специально посеяли.

– Так оно и есть, – подтвердил Ата Мавы. – Это опийный мак.

С сожалением цокая языком, он рассказал, что жители этих ущелий почти поголовные наркоманы, некоторые даже хлеб не сеют, а покупают его на выручку от продажи опиума. Шейдаи тоже сожалеюще поцокал – растущий мак видеть не приходилось, а вот жалких наркоманов встречал предостаточно. Терьякеши – так называют их презрительно.

На дальнем конце поля, возле дорог десятка полтора человек пили на солнышке чай. Приметив выезжающих из ущелья всадников, насторожились: с этой стороны гости обычно не заявлялись. Кого аллах послал?

На всякий случай люди стали подниматься, нашаривая кто палку, кто оружие. Выстроились по обеим сторонам дороги.

– Передний – это Ата Мавы из Карабалкана, – догадался один.

– А кто следом едет?

– Чужие какие-то…

И лишь когда "охотники" приблизились вплотную, горбатый старик обрадовался:

– Поздравляю, люди! К нам в гости поэт Махтумкули приехал!

И протянул поэту руки: здороваться.

За ним стали подходить и остальные.

Горбун предложил всадникам спешиться и присесть к сачаку. Ата попытался возразить, что, мол, не имеют времени задерживаться. Старик, как клещ, повис на поводьях коня Махтумкули.

– Нельзя уезжать, не выпив пиалу чая! Поэт Махтумкули не каждый день бывает у нас. А если на то пошло, так мы вас до утра не отпустим. Верно я говорю, люди?

– Верно! – закричали вокруг.

– Правильно!

– Молодец, Джанмурад-ага!

Пришлось спешиться.

Моментально послали гонцов в село, и через малое время повалил народ. Те, кто подогадливей, тащили с собой небольшие ковры и паласы. Их тут же расстелили, поставили угощение, чайники со свежим чаем, хотя гостей уже успели попотчевать. Горбун Джанмурад-ага сказал:

– Мы, Махтумкули-шахир, собирались своих людей в Хаджиговшан посылать. Слухи разные тут появились: вроде бы правитель Астрабада заковал вас в оковы и повез в Астрабад на расправу. Потом, правда, донеслось, что освободили. Как вам удалось образумить кизылбаша? Или с приходом к власти нового шаха в мире доброта появилась?

Махтумкули засмеялся.

– Значит, доброты ждете от нового владыки?

– Особенных надежд не питаю, – сказал Джанмурад-ага, – от смены погонщиков ноша верблюда не становится легче. А все же надеемся на лучшее, иначе нельзя.

Трезвое мышление старика понравилось Махтумкули. И простые как будто слова произносит, а смысл в них большой.

– Новый владыка, Джанмурад-ага, вряд ли намного лучше прежнего. Змея, говорят, пестра снаружи, а человек – изнутри. Хитрит, я полагаю, он, улещает народ, усыпляет сладкими словами, чтобы потом петлю на шее народа затянуть потуже.

– Куда уж туже, будь проклят его отец! И так дышать нечем! Вы вот поглядите на всех этих людей. Есть жизнь в их лицах? Все они не живые и не мертвые.

Действительно, среди окружающих не было ни одного по-настоящему цветущего лица. Все выглядели изможденными, хилыми, даже подростки, и белки глаз желтыми были у всех.

Ата Мавы сказал насмешливо:

– Вы мака побольше сейте, терьяка побольше употребляйте – глядишь, и окрепнете, живыми станете.

Горбун рассердился:

– Ата, братишка, мы тоже не ради удовольствия сеем эту гадость. Вот мне уже за пятьдесят, а я сорок лет не знал, как пахнет терьяк. Все село засвидетельствовать может, клянусь солью! А вот последние годы поддался незаметно этой заразе. Оно ведь чем больше стареешь, тем больше недугов. Да и вообще мы других лекарств не знаем, кроме этого. Простудится человек – терьяк принимает. Животом захворал – опять терьяк. Еще что-нибудь заболит – снова то же лекарство. А что делать?

– Вы, что ли, одни хвораете? – с сердцем сказал Ата. – Не выкручивайтесь, ага, не валите с больной головы на здоровую. Детишек с малых лет отравляете, под корень себя рубите…

– Что делать, братишка… мы люди обездоленные. Старшину нашего, арчина Союнмурада, сам знаешь. Безвылазно гнем спину на его полях, а он нам четверть урожая в зубы сует и еще считает, что живем мы как у аллаха за пазухой. Кому жаловаться пойдешь?

За разговорами просидели почти до полудня, пока хозяева не вспомнили, что собрались послушать стихи. Сперва прочитал несколько стихотворений Шейдаи. За ним читал свои стихи. Сперва прочитал несколько стихотворений Шейдаи. За ним читал свои стихи Махтумкули. От имени всех присутствующих горбатый Джанмурад-ага поблагодарил поэтов, еще раз высказал пожелание, что не следовало бы все-таки отпускать их сегодня. Но они спешили в самом деле да и, если говорить честно, не было особого желания выступать перед этими унылыми, действительно какими-то полуживыми слушателями.

Они заторопились. Ата Мавы, пытаясь срезать дорогу, вел друзей по трудно проходимым ущельям, сокращал путь где только можно было, чертыхаясь по случаю неожиданной задержки.

Приехали они только к вечеру и остановились на высоком холме, с которого вся окрестность была как на ладони. Отсюда был виден и родник, откуда жители села брали питьевую воду.

Махтумкули стали одолевать сомнения: как бы не обиделся Овезберды-усса. С ним беседовал сам Довлетмамед, все они обговорили честь честью, назначили день свадьбы. А теперь получается, что Махтумкули не доверяет своему отцу?.

Он поделился сомнениями с друзьями. Те не очень разделяли их, особенно Ата, однако согласились, что можно чуточку и поосторожничать. Ата предложил Шейдаи и Махтумкули подождать в укромном местечке, откуда просматривается родник, а сам он направится к роднику и подаст знак, когда Нуртач придет по воду. На том и порешили.

Ата спустился к роднику, напился сам, из водопойной ямы напоил коня. Подошел односельчанин, они разговорились. То и дело проскальзывали мимо женщины с кувшинами, здоровались, отворачиваясь. Нуртач не шла.

Когда багровое солнце скрылось за горными отрогами, поток водоносов иссяк. Ата снял папаху и отер ею лицо. Это был знак, что ничего не получилось. Оно и без всякого знака видно было, что прождали впустую. Махтумкули с Шейдаи выбрались из своего укрытия, подошли к Ате и все трое поехали к дому Аты. Дорога делила Карабалкан на две части, и по дороге шла девушка с кувшином в руке.

– Глядите в оба: она! – шепнул Ата Мавы.

Они придержали коней. Девушка, смущаясь и низко опустив голову, обошла их обочиной. Она отворачивалась, но было видно, что у нее красивое личико цвета спелой пшеницы. И косы действительно, как утверждал Мяти, толстые были, и груди заметно круглились под застиранным платьем из домотканой шелковой ткани. На голове ее была тюбетейка с серебряной гупбой и подвесками, на ногах – туфельки на высоком каблучке. Двигалась она легко, словно плыла над землей, а не ступала по ней. Джигиты долго смотрели ей вслед. Она не оглянулась.

– Ну, как? – осведомился Ата Мавы.

– Пусть состарится у его колышка, – кивнул Шейдаи на Махтумкули.

Тот только облегченно перевел дыхание.

25

Довлетмамед решил устроить большой свадебный той. Ведь это была свадьба последнего, оставшегося с ним сына, и надо было провести ее с надлежащей торжественностью. Слишком много дней в доме не было слышно веселых голосов, смеха, шуток, слишком долго были хмуры и сосредоточенны лица. Даже бедняжка Убейда и та не позволяла себе пошутить и посмеяться. Сколько можно жить в печали! Пусть свадебный той станет поворотным событием в истории семьи Довлетмамеда, пусть разгонит тоску, придаст сил старому, исстрадавшемуся сердцу Карры-муллы.

Ожиданием свадьбы жил и Махтумкули. После того, как он увидел Нуртач, в душе его что-то дрогнуло и растаяло. Значит, не умерла она, душа заледенела только, замерло, как муха зимой, чтобы пробудиться по весенней поре. Неужто так много в жизни человека значит красивая женщина? А вдруг у нее характер скверный? Вдруг какой-нибудь тайный изъян имеется? Все это пока неизвестно, однако вернулся Махтумкули из Карабалкана полный надежд и предвкушения счастья.

Ах, если бы это была свадьба с Менгли! Он старался гнать такие мысли, но они стучались в окно, они лезли напролом, и он выскакивал наружу, прижимал к себе любимую, вслушивался в ее рвущийся шепот: "Возвращайся живым и здоровым…" И руки ее надевают на голову тюбетейку, расшитую кровинками девичьего сердца. Разве такое забывается!