Текст книги "Махтумкули"

Автор книги: Клыч Кулиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

– Не спрашивал, где он ее нашел?

– Как не спрашивать! Спрашивал! Говорит, когда из Куня-Калы пробивались, она стояла возле дерева и просила: "Возьмите меня с собой! Я жена сердара!" Сапар-ага и взял.

– "Жена!" – презрительно фыркнул Адна-сердар и спросил после непродолжительного молчания:

– Атаназар с Тарханом, где встретили Сапара?

– Этого я не знаю, ага, – виновато сказал Караджа.

Понимая, что главного, с чем пришел, Караджа еще не выложил, Адна-сердар хмуро сказал:

– Ну, а еще какие новости?

– Есть еще одна новость, сердар-ага! – ухмыльнулся Караджа и полез было за насвайкой, но, вспомнив, что сердар не любит, когда в его кибитке плюют, опустил руку. – Новость такая, сердар-ага. Если я правильно разумею, Анна-Коротышка наскочил в крепости Шатырбека на богатую добычу! Его хурджун полон серебряных вещей!

– Откуда знаешь?

– Своими глазами видел, сердар-ага! Клянусь аллахом, во-от такая огромная чаша! – Караджа широко развел руки. – И вся из серебра! А еще там в материю что-то завернуто, он мне не показал, хоть я и просил показать. Спать ложился – хурджун под голову положил, оправляться пошел – с собой понес! И на поясе у него сабля висит – вся ручка из серебра да еще с узорами!

Караджа ликовал. Однако Адна-сердар не проявил к сообщению ожидаемого интереса. Покачав чайник и сливая в пиалу остатки чая, он равнодушно сказал:

– Продолжай… Какие еще новости?

– Больше ничего не знаю, ага! – растерянно, глотая слюни, сказал Караджа. – Я сам только что вернулся!..

– Что ж, – усмехнулся сердар, – иди отдыхать, наверное, устал с дороги. Иди!

Обманутый в своих ожиданиях, Караджа неохотно поднялся и, попрощавшись, вышел. На улице он столкнулся с Тарханом, возвращавшимся от Атаназара.

– Пойди-ка сюда, Караджа-батыр! – поманил его пальцем Тархан и, когда Караджа подошел, цепко взял его за плечо. – Послушай, я тебе одно стихотворение прочитаю!

– Пусти, больно! – поморщился Караджа.

– Сейчас отпущу! – блеснул Тархан недобрыми глазами. – Слушай стихи! Их Махтумкули-ага сочинил специально для тебя!

 
Ждет суд тебя за подлый твой язык,
Ты не избегнешь странной доли, сплетник:
Уймись, молчи! Ты клеветать привык,
Ты причиняешь много боли, сплетник!
 

– Пусти! – заныл Караджа, пытаясь высвободиться из железных рук Тархана. – Пусти, говорю! А то…

– Дальше слушай, – настойчиво продолжал Тархан:

 
Фраги сказал: лжец, сам себя вини
В том, что ты стал позором для родни;
Сам на себя в отчаяньи взгляни
И ужаснешься поневоле, сплетник!
 

Караджа потер ноющее плечо, отошел на шаг и воскликнул:

– Ты что?! Думаешь, сплетничать приходил? Жрать нечего, за помощью к сердар-аге обращался!

– Сгинь отсюда, нечисть! – цыкнул Тархан. – А то в загривок провожу! Сразу найдешь еду!

Караджа проворно зашагал, поминутно оглядываясь, словно ожидал, что Тархан погонится за ним. Но Тархан и не собирался гнаться. Он только подумал, что этот болтун Караджа мог наплести сердару невесть чего о Лейле, и пожалел, что так быстро отпустил его, не расспросив толком, зачем он в самом деле приходил в такую пору к сердару.

Тархан собирался идти дальше, но из кибитки его окликнул Адна-сердар, видимо, слышавший их перепалку с Караджой. Тархану очень не хотелось сейчас разговаривать с сердаром, поэтому он не пошел к двери, а спросил через стену кибитки:

– Что прикажете, ага?

– Чума тебе на голову: "ага"! – выругался сердар. – Иди сюда!

Тархан обогнул кибитку и вошел.

– Позови ко мне Анна-Коротышку! – не глядя на него, приказал сердар. – Пусть немедленно идет!

Анна-Коротышка сидел в это время в своей ветхой, покосившейся кибитке и со смаком пил чай. Окруженный детьми, – у него было четверо несовершеннолетних юнцов, – он чувствовал себя ханом, наслаждающимся всеми благами жизни, и в душе сотый раз благодарил аллаха за то, что послал не только благополучное возвращение, но и богатую добычу.

Не было у Анна ни скотины возле кибитки, ни вещи, о которой было бы не стыдно сказать: "Она – моя!" Все богатство его состояло из дружной семьи, крепких рук да неистощимого терпения. Очень напугало его то, что конь, взятый за половину добычи у Шаллы-ахуна, лег и стал пускать пену. Но всевышний не допустил свершиться несчастью – и конь, отлежавшись, встал как ни в чем ни бывало, он уже возвращен хозяину. Теперь все переменится. Богатство, которое он добыл, рискуя собственной жизнью, поможет встать на ноги и подправить бедное хозяйство. Может быть даже старшенькому для калыма останется, когда придет время привести в дом невестку.

Когда Тархан подошел к его кибитке, в ней царили шум и гам: визжали дети, хохотал Анна, шутливо сердилась его жена. Здесь была полная противоположность той гнетущей атмосфере, которая царила в новеньких кибитках Адна-сердара.

– Заходи, Тархан! – обрадовался Анна, увидев неожиданного гостя. – Ай, молодец, что зашел! Проходи, садись! Чай пить будем, лепешки есть!.. Молчите вы! – прикрикнул он на расшумевшихся детишек, и те мигом притихли, глядя во все глаза на гостя.

– Спасибо, не буду сидеть! – сказал Тархан, присаживаясь на корточки у очага. – Сердар приказал немедленно прийти к нему.

Выражение безмятежной радости сошло с худого с провалившимися щеками лица Анна. Он погладил редкую рыжеватую бороду.

– Зачем зовет?

– Не знаю. Сказал только, чтоб немедля шел.

– Что я ему, нукер – выполнять приказания? – неожиданно рассердился Анна, но сразу же остыл. – Интересно, какое у него дело ко мне объявилось?

– Клянусь богом, ты меня просто убиваешь своей наивностью! – с легким раздражением сказал Тархан.

– Почему убиваю? – не понял Анна.

– Вот придешь к сердару, тогда узнаешь почему. Вставай, пошли!

Скрытый смысл слов Тархана обеспокоил жену Анна.

– Скажите нам, если знаете, – попросила она.

Тархан безнадежно махнул рукой:

– Тут, тетушка, нечего гадать. Кто из нас не знает сердара! Думает, наверно, что Анна привез несметные богатства и боится опоздать к дележу!

Тархан хотел сказать еще несколько слов в адрес сердара и ему подобных, но не успел, потому что в дверь просунулась козлиная бородка Шаллы-ахуна. Анна поспешил встретить уважаемого гостя у порога. Ахун поздоровался, скинул с ног кавуши и прошел к почетному месту. Ребятишки, как ящерицы, юркнули за тряпье, сложенное в дальнем углу. Жена хозяина поспешила за чаем.

Помолчав ровно столько, сколько требовало приличие, Шаллы-ахун потрогал бородку и возгласил:

– Поздравляю тебя, иним Анна, с благополучным возвращением!

– Хвала аллаху, тагсир, кажется, все обошлось благополучно, – смиренно ответил Анна.

– Всевышний щедр, иним Анна, он бережет тех, кто обращается к нему с благоговением и выполняет заветы пророка нашего Мухаммеда, да будет над ним милость и молитва аллаха. Вот ты вернулся невредимым, и другие вернулись. А кто задержался, вернется не сегодня-завтра.

– Да будет так, тагсир!

Ахун помолчал и взглянул на насупленного Тархана.

– И тебя поздравляю с возвращением, сын мой Тархан! Да бережет тебя аллах под сенью своей!

"Козел ты вонючий! – мысленно выругался Тархан. – Пришел собирать там, где не сеял!"

– Я пойду, Анна! – сказал он, поднимаясь. – Не задерживайся, сердар не любит ждать.

Услышав это, Шаллы-ахун обрадовался: значит, пришел вовремя. После сердара ничего не останется. Старик повернулся к хозяину.

– Только что пришел домой, а мне говорят: приходил, мол, Анна, коня привел. А я к Сапару ходил, поздравил с благополучным прибытием домой… Вот как, иним. Главное – живыми вернулись, сохранил вас аллах. Ваш ахун, иним, дни и ночи проводил в молитвах о вашем благополучии. Скажи, увенчались успехом ваши лишения?

Анна-Коротышка взял коня у ахуна с условием, что он отдаст тому за это половину своей добычи, какой бы она ни была. Честный по натуре, довольствующийся тем малым, что давала ему жизнь, он предпочел бы скорее умереть с голоду, чем посягнуть на чужое добро. Поэтому без лишних слов Анна приволок хурджун и положил его перед ахуном.

– Вот, тагсир, сами открывайте и сами делите! Здесь все, что послал мне аллах. Ровно половина – ваша.

Глазки ахуна алчно заблестели, но он смиренно ответил:

– Ай, иним, открывай сам! Сколько решишь дать от своей щедрости, тем я и буду доволен…

Анна еще не развязывал хурджун дома. Дети просили его:

"Папа, открой! Ну, покажи, что привез". Но он отговаривался, что еще не время. Он ждал ахуна, чтобы тот не мог упрекнуть его в нечестности. Теперь дети, увидев, что отец взялся за заветный хурджун, позабыли свой страх перед ахуном и потихоньку придвинулись. Глаза их горели неуемным любопытством и тайной боязнью, словно из хурджуна должен был вылезти, как в сказке, лохматый дэв с когтями на пятках.

Ахун равнодушно смотрел на их бледные от постоянного недоедания лица с синими кругами у глаз, на худенькие, в цыпках от грязи руки, на жалкие лохмотья, служащие им одеждой и не прикрывающие даже колен у тех двоих ребятишек, у которых не было и штанов. Он привык на каждом шагу видеть такую нищенскую жизнь. Он считал бедность участью большинства людей, не удостоившихся как он, например, или сердар, особой милости аллаха. Нельзя роптать и возмущаться против того, что тебе написано на роду!

Анна развязал левую половину хурджуна и вытащил большое серебряное блюдо. Ахун принял его дрогнувшими от жадности руками, стал рассматривать затейливый орнамент.

– Сомнительно, иним Анна, чтобы такая вещь была целиком из серебра, – покачал он головой и ханжески поцокал языком. – Нет, она, конечно, посеребренная, но мы согласны взять ее из-за красивого узора… Что там еще?

Анна достал какой-то предмет, завернутый в кусок материи.

– Что-то тяжелое! – пробормотал ахун, разворачивая и путаясь от нетерпения в складках. – Никак золото! Или камни?

Завернутый предмет оказался небольшой шкатулкой черного дерева. Ахун открыл крышку, сотворив предварительно молитву против злых духов. В шкатулке лежал серый замшевый мешочек.

– Бог мой, что это такое? – удивился ахун.

Анна с женой, забывшие про стынущий чайник, зачарованно смотрели на мешочек. Ребятишки, замирая от любопытства, выглядывали из-за спин.

Ахун помял мешочек своими паучьими пальцами, покачал головой.

– Что-то мягкое… Может быть, мука?.. Или порох?..

Он развязал мешочек и опасливо поднес его к носу. В ноздри ударил резкий запах хны. Ахун еще раз понюхал, уже с демонстративной осторожностью, и сказал:

– Это, наверно, очень редкое и ценное лекарство. Оставь его себе, иним.

И отодвинул шкатулку в сторону.

Анна достал украшенный рубинами золотой браслет. Ахун, не сдержавшись, торопливо выхватил его, отставил подальше, любуясь игрой камней. За этим занятием и застал его Тархан, вернувшийся за Анна по приказанию сердара.

Увидев алчное выражение на лице ахуна, при скрипе двери моментально спрятавшего браслет в складках халата, и покорную позу Анна, присевшего у раскрытого хурджуна. Тархан разозлился и резко сказал:

– Ну-ка, Анна, немедленно забирай свой хурджун и иди за мной! Для тебя повеление сердара – шутка? Или ты ждешь, чтобы тебя с веревкой на шее повели? Идем!

Ахун быстро ухватился за хурджун.

– Вай-вей! Какое отношение имеет сердар к хурджуну?

– Это, тагсир, вы спросите у самого сердара! – злорадно ответил Тархан.

– Но, Тархак-джан, – заюлил старик, – зачем же спешить? Вот мы сейчас…

– Ну нет, – решительно сказал Тархан и взялся за хурджун, – я не могу нарушить приказ сердара!

Он подмигнул Анна, но тот не понял знака и насупился. Зато быстро сообразила его жена и пришла на помощь.

– Чего ты в самом деле медлишь! Если сердар-ага вызывает, не заставляй его ждать!

Шаллы-ахун, не отдавая хурджун Тархану, просительно сказал:

– Вы идите, иним Анна, а я покараулю здесь хурджун!

Тархан, в душе которого боролись и злость и смех, присел, завязывая хурджун, глянул в беспокойно бегающие глазки.

– Не волнуйтесь, тагсир, то, что вам положено по праву, не пропадет! Анна привез этот хурджун, считайте, с того света. Если бы он думал обмануть вас, то тысячу раз смог бы сделать это. Сказал бы, что ничего не привез – и дело с концом. Ведь вы сами знаете, что в этом походе людям пришлось не о добыче думать, а о своей голове! И потом пожалейте этих детей! Смотрите, в каких они лохмотьях, в доме нет ни зернышка, а вы…

– Ладно, кончайте! – сердито сказал Анна, которому неприятен был разговор о его бедности.

– А что, неправду он сказал? – вмешалась жена, прикусив от раздражения край яшмака. – Сегодня по всем кибиткам прошла с просьбой дать муки на одну выпечку! Только у одной Огульнабад-эдже и разжилась чашкой джугары… Хлеб, который ты ел, тоже у нее заняла!

Один из мальчиков спросил:

– Мама! А ты завтра будешь печь хлеб?

Женщина промолчала.

Бледное лицо ахуна порозовело. Он посмотрел на детей, на Тархана, облизнул губы и отпустил хурджун. Блюдо и браслет подвинул поближе к себе.

– Что ж, пойдемте, если сердар так торопится!.. А вот это пусть останется здесь, будем считать, что ни чаши, ни браслета не было в хурджуне.

– Верно говорите, тагсир! – согласился Тархан и снова подмигнул Анна. – Считаем, что их вовсе не было!

Он перекинул хурджун через плечо и вышел, сопровождаемый Анна. Шаллы-ахун, торопясь и не попадая ногой в туфель, закричал:

– Не спешите, Тархан-джан! Вместе пойдем!..

– Куда уж без вас! – пробормотал Тархан. – Разве можно уйти без тагсира!

Когда они прошли уже порядочное расстояние, Тархан вдруг остановился.

– Знаете что, тагсир, – сказал он, – вы мне в тысячу раз ближе, чем сердар… Сердара мы с вами знаем очень хорошо: он не отпустит нас, пока не возьмет все, что ему понравится. Поэтому мое предложение: оставить хурджун дома.

– И я о том же говорил! – обрадовался Шаллы-ахун и сразу схватился за край хурджуна. – Вы с Анна идите, а я подожду вас вместе с хурджуном!

– Э, нет, тагсир! – возразил Тархан. – Если мы без вас придем к сердару, он сразу закричит: "Где хурджун!", а при вас он постесняется. Да вы не беспокойтесь! Люди вам доверяют, почему же вы не должны доверять людям? Подождите меня здесь, я – мигом! – И не дав возможности сказать ни Шаллы-ахуну, ни Анна, который уже открыл было рот, побежал назад.

– Хоть вы, тетушка, не будьте глупой и не проявляйте напрасную щедрость! – сказал он, сбрасывая хурджун к ногам жены Анна. – Пока мы ходим, отложите для себя сколько надо!

Адна-сердар, вызвав к себе Илли, которого приучал к расчетам с должниками, расспрашивал, кто из вернувшихся им должен. Должников было много, хотя сердар безбожно драл проценты. Но что поделаешь – лучше отдать лишнее, чем слушать голодный плач детей. Некоторые рассчитывались с долгом еще при уборке урожая, однако таких было не много, большинство оставались должны. А сердар был из тех, кто умеет вернуть одолженное сторицей. Вот и сейчас он намеревался побольше содрать с односельчан.

Анна-Коротышка был постоянным должником, и надежды, что он сумеет погасить долги полностью, были у сердара довольно слабые. Поэтому, узнав от Караджи, что Анна вернулся с богатым уловом, он решил немедленно возвратить свое, пока к добыче не приложил руку этот козлобородый Шаллы-ахун. Когда же он увидел ахуна, входящего впереди Тархана, он едва сдержал готовое вырваться "Пошел вон!" и только иронически произнес:

– А, тагсир, и вы тоже пожаловали?

По его тону Шаллы-ахун понял тайные мысли Адна-сердара. Однако спокойно сбросил обувь, уселся на кошме и, посмеиваясь в душе, что сумел-таки перехитрить жадного до чужого добра сердара, с наигранной беззаботностью сказал:

– Ай, услышал от Тархана, что вы благополучно возвратились из Серчешмы и решил вас проведать!.. Как там дела, в Серчешме, хорошо?

Не ответив на вопрос, Адна-сердар помолчал, тяжелым взглядом уставившись на Анна, который не рискнул пройти дальше порога.

– Я слышал, Анна, – заговорил он наконец, – что тебе счастье улыбнулось? Поздравляю, если так! Как думаешь, сумеем мы сегодня разрешить наши дела насчет долгов, а?

Анна-Коротышка только сейчас уразумел, что его хотят ограбить до нитки, что все надежды на поправку хозяйства летят прахом. Со вздохом он ответил:

– Вах, разве бедняку улыбнется счастье? Вот рассчитаюсь с тагсиром, остальное – ваше!..

– Почему это "остальное" должно быть нашим? – не выдержал Адна-сердар. – Когда пища перед тобой, губы облизываешь, а когда сыт, хвостом вертишь, да?

– Ай, сердар-ага, нам до сытости далеко… Вот принесу хурджун, положу его между вами, и делайте с ним, что хотите!..

– Мне твоего хурджуна не надо! Ты мне старые долги верни, а потом уж с кем хочешь рассчитывайся!

Чувствуя, что добро уплывает из самых рук, Шаллы-ахун натянуто улыбнулся.

– Ай, сердар, долги – это вещь такая… Не вернул сегодня, вернет завтра. Да и трудно сказать, что этому бедняге повезло: что-то мне хурджун показался совсем пустым.

– Как это пустым? – вскинулся Адна-сердар. – Вы мне, тагсир, зубы не заговаривайте! Я все знаю!

– Вай-вей, сердар, что вы говорите! – испугался ахун. – Кто это старается вам зубы заговаривать! О мой аллах!.. Не сердитесь, сердар, это между нами шайтан пытается пробежать! Гоните его! Не подпускайте близко к себе, гоните!

Адна-сердар помолчал. Потом приказал Анна-Коротышке:

– Солнце взойдет – чтобы все долги были погашены полностью!

– Ладно, ага, – повернулся к выходу Анна.

Тархан вышел вслед за ним.

– Видал, друг, что делается? – кивнул он в сторону кибитки сердара. – Пиру – дай, сердару – дай… Думаешь, они страдают от бедности, как мы с тобой? Зажали в ладонях со всего света богатство, а глаза – все волчьи, все голодны! Богом клянусь, кинь сейчас между ними хурджун – сцепятся, как собаки! А ты все стараешься честность свою показать, Да кому она нужна? Только смеяться будут, что не перевелись на свете такие дураки, как ты! Что головой качаешь? Неправду говорю, что ли?

– Неправду, Тархан! – с глухой болью выдохнул Анна. – Сам знаешь что я в своей жизни не соврал ни разу, ни в грязном деле не участвовал…

– Хе, праведник! – взорвался Тархан. – Как это не участвовал! А когда мы в набег идем, умываемся кровью бедных людей, последнее добро их грабим, – это, по-твоему, хорошее дело?!

– Они нас, что ли, не грабят?

– И они грабят! Так уж устроен этот мир, друг, и не надо мучиться, стараясь заслужить себе в нем доброе имя. Все равно не заслужишь ничего, только дураком обзовут… Ты лучше иди и прибереги привезенное добро, а за последствия я сам отвечу. Богом клянусь, козлиной бородой ахуна клянусь, пусть все грехи на меня падут.

– Нет, Тархан, – грустно сказал Анна, – и спасибо, но я на такое не пойду. Не могу ради корысти изменить вере. Если нужен им этот хурджун, пусть берут его, а я и так проживу с помощью аллаха…

Тархан с сожалением посмотрел ему вслед и прикусил губу.

– Жаль, нет Махтумкули-аги! Вот бы кто сумел растолковать насчет чести и веры! Только где он, бедняга?..

10

Махтумкули проснулся и поднял голову с подушки. Было еще темно, но он сел на постели, не решаясь прилечь снова. Страшный сон не отпускал его и наяву.

Он вытер вспотевший лоб, поежился, слушая, как неприятно липнет к телу мокрая рубашка. Губы пересохли, но он терпеливо ждал рассвета. Стоило только прикрыть глаза, как снова возникало видение объятого пламенем Хаджиговшана, снова раздавались в ушах стоны и плач людей, мелькали острые сабли кизылбашей. Тонкий ручеек разбухал, бурля и клокоча, и поэт знал, что в нем течет не вода, а слезы. Около ручья появился Мамедсапа. Он стоял на коленях, бледный, в висящей лохмотьями одежде, и молил, протягивая руки: "Брат, спаси нас из этого ада! Не покидай нас, брат!" Откуда-то из темноты возникал Шатырбек, грозно крутил усы и гнал Мамедсапу прочь, толкая его конем. Махтумкули хотел бежать за братом, вырвать его из рук врага, но его ноги вросли в землю, как корни деревьев, и не было сил выдержать их. Он задыхался от ужаса, пытался кричать, звать на помощь – голос звучал слабым беспомощным стоном.

…Когда прозвучал звонкий крик пастуха, Махтумкули вздохнул с облегчением, словно действительно спасся от большой беды. Но еще не рассвело, и старый поэт вновь утомленно забылся в полусне.

На этот раз ему приснился добрый сон. Он видел праздничный Хаджиговшан, одетых в красные одежды людей, шумных и радостных. Сам поэт сидит в центре белой шестикрылой кибитки и читает стихи, а вокруг него – жадно слушающая молодежь. Потом он начинает петь песни, и все слушают, никто не замечает, что мимо кибитки прошла девушка Менгли, – только поэт видит ее. Он вдохновляется и тут же сочиняет новые прекрасные стихи в честь своей любимой, он поет эти стихи, и все кругом выражают шумное одобрение.

Сон был легкий и приятный, и Махтумкули проспал рассвет. Проснувшись, он некоторое время лежал и думал, чего это ради в такой жизненной передряге вспомнилась Менгли. А может быть, сон – знамение светлого дня и доброго пути? Дай бог, чтобы было так!

– Аллаху акбар![68]68
  Аллаху акбар! – «Аллах велик», ритуальный возглас.


[Закрыть]– донесся голос азанчи. – Аллаху акбар!..

Махтумкули встал, накинул на плечи халат, взял кумган и пошел совершать омовение пред утренним намазом. Во дворе ему повстречался Фарук-хан. Махтумкули дружески приветствовал его и спросил, нет ли вестей о Шатырбеке.

– Пока нет, Махтумкули-ага, – ответил Фарук, – но сегодня, возможно, вести будут.

Махтумкули совершил омовение, прочитал молитву и направился ка соседний двор, к землянкам. Часть из них были старые пленники, не сумевшие освободиться во время набега на крепость, несколько человек, правда, не из Хаджиговшана, попали в плен около Куня-Калы.

Прежде всего Махтумкули справился о состоянии Анна – того самого джигита, который за попытку к бегству был скован по рукам и ногам. Сейчас он лежал без кандалов, но хворал, и старый поэт лечил его.

Анна радостно встретил поэта:

– Со вчерашнего дня полегчало, Махтумкули-ага! И голова гудит меньше. Ночью хорошо спал, крепко Жив буду, завтра поднимусь на ноги, спасибо вам!

Махтумкули потрогал лоб:

– Не торопись, сынок… Состояние твое, слава аллаху, на поправку пошло, однако до конца недели лежи, я попрошу, чтобы тебя не беспокоили.

Неся в руках широкую медную чашку с молоком, вошел один из нукеров Фарук-хана. Он поставил чашу возле Махтумкули, достал из-за пазухи хлеб и сладости.

– Фарук-хан послал для Махтумкули-аги! – поклонился нукер.

– Поблагодари Фарук-хана и садись с нами кушать, – сказал Махтумкули.

Нукер вежливо отказался и ушел. Махтумкули отодвинул чашу на середину, приглашая других разделить его трапезу.

За чаем беседа коснулась искусства врачевания, и Махтумкули рассказал, что в мире было много великих мыслителей, создавших замечательные произведения о болезнях. Он рассказал об Ибн-Сине – замечательном враче и поэте, который родился близ Бухары, но своим земляком считают его и таджики, и персы, и другие народы.

Вошел Фарук. Все, кроме Махтумкули, поднялись, почтительно приветствуя его. Старый поэт обратил внимание, что пленники, соблюдая почтительное отношение к Фаруку, в то же время относились к нему без подобострастия и боязни, и это снова порадовало его, испытывавшего к юноше все усиливающееся чувство дружеского расположения.

Фарук справился о здоровье Анна. Джигит ответил по-персидски:

– Слава богу, хорошо.

– Я собираюсь съездить в верхнюю крепость, – сказал Фарук, обращаясь к Махтумкули. – Не хотите поехать вместе со мной?

– Нет, Нурулла, – ответил поэт, – счастливого возвращения тебе? А я лучше в кузнице поработаю немного.

Когда Фарук ушел, Анна сказал:

– Махтумкули-ага! В каждой стране есть достойные люди. Вот Фарук-хан… Он кизылбаш и знатный человек, а сердце его всегда открыто для людей. Жена Шатырбека тоже очень добрая и душевная женщина. А вот сам он хуже зверя. Человек для него – ничто. О нас уже и говорить не приходится, но и его собственный народ плачем плачет.

– Ты прав, сынок, – согласился Махтумкули, – и сокол – птица, и фазан – птица. Кизылбаши такие же смертные, как и мы, и жизнь их ничуть не лучше нашей. Куда ни глянешь – нищета да лохмотья, да радость при виде сухой корки хлеба, И у них, и у нас есть люди, проповедующие добро и делающие всякие пакости. Они-то и рушат мир. Если бы во главе страны стояли люди, заботящиеся о народе, мир не был бы охвачен огнем вражды и горя, сынок. Но никто не хочет подумать о своем ближнем, – вздохнул поэт. – И помни: неважно, кто ты – туркмен, кизылбаш или кто другой, главное – будь человеком. Так-то, сынок.

После чаепития все отправились по своим делам, а Махтумкули пошел в кузницу. Вот уже несколько дней он работал здесь, готовил подарок на память Нурулле-Фаруку. Раздобыл старую серебряную вазу для цветов, до зеркального блеска вычистил ее куском старой кошмы и теперь кропотливо трудился, нанося по серебру сложный узор туркменского орнамента.

Махтумкули не успел еще приступить к делу, как вошел кузнец Махмуд-усса. Он был примерно одних лет с поэтом, так же, как и тот, больше всего на свете ценил мастерство рук и чистоту помыслов человека. Всю свою жизнь он провел у пылающего горна, придавая кускам железа и стали правильную форму, создавая необходимые людям вещи. Хотя глаза его потеряли прежнюю остроту, сила в руках сохранилась и мастерство – тоже. Им нельзя было иссякать – трудом Махмуд-уссы кормились пятеро ртов. Когда-то был у него сын – надежда и опора старости. Три года назад, по дороге к Мешхеб, он попал в руки туркмен, и неизвестно, где он теперь и жив ли вообще.

– Махмуд-усса поздоровался с Махтумкули, подошел к своему рабочему месту, долго, кашляя, осматривал инструмент и заготовки. Взял в руки большой замок, повертел его, повернулся к Махтумкули.

– Вот видите, иноземный замок, дорогой. Румы делали. Из Исфагани специально привезли для больших крепостных ворот. Паршивцы, ключ потеряли. А что я, бог, чтобы римские ключи делать?

Зачищая маленьким напильником заусеницы на вазе, Махтумкули отозвался не сразу.

– Какие вести из окрестностей, усса? – спросил он наконец.

– Вести? – угрюмо отозвался мастер. – Какие могут быть вести! Вчера ночью Селим-хан со своими нукерами ушел, говорят, в сторону Серчешмы. Туда же и Тачбахш-хан уехал. Видимо, ваши там нажимают. Иначе зачем бы Шатырбек вызвал из Куня-Калы Селим-хана? Не верит Шатырбек народу, все от народа прячет, все за горы переправляет!

– А семья его здесь.

– Что ему она? Жена ни повадкой, ни характером на него не похожа. Дети тоже, сохрани аллах от дурной мысли, словно от другого отца народились. А скотину свою он давно за горы отправил! И богатство – тоже! Ему ничего, кроме богатства, не нужно… Вот, взгляните, поэт, на эту долину! Это одна из самых плодородных долин в мире, так я думаю. Тысяча людей живет и кормится здесь, один Шатырбек не может насытиться! И ведь пускай бы беден был! А то, – клянусь аллахом, не вру! – все его родичи до седьмого поколения могут, лежа кверху брюхом, день и ночь жевать – все равно не убавится. А он все хватает, что под руку попадется, все не насытится богатством, грызет народ, хуже злого волка.

Постукивая легким молоточком по резцу, Махтумкули сказал:

– Волка по зубам бьют, Махмуд-усса, чтобы он не кусался!

– А кто его сможет ударить? – воскликнул Махмуд-усса. – Шатырбек-то не один! И Селим-хан, и Тачбахш-хан, и другие, вплоть до самого хакима, – все они заодно. Попробуй-ка подступись к ним, если головы не жалко! Они все дела с помощью сабли решают.

– Все дела, усса, не переделаешь одной саблей.

– Верно. Но к кому пойдешь жаловаться, куда за помощью обратишься? Вот то-то и оно! Сами видите, с утра до ночи спину не разгибаю, а есть у меня достаток? Нету. Одних лишь проклятий на злую долю в избытке, да от них толку мало.

– Говорят, у проклятий тоже есть крылья Не всегда мир будет мрачным, настанет и для бедных светлый день.

– Не знаю, настанет ли… До сих пор, кроме страданий, ничего не видим, будь она неладна, такая жизнь!

– Страданий, усса, хватает для всех. Ни на востоке земли, ни на западе нет места, где царило бы всеобщее благоденствие. Треть мира сего водой занята, две трети – страданиями. Нет покоя в мире. На ссорах и междоусобицах построили мы дома наши, потому и колеблются они, каждый миг грозят упасть. Как-то спросили у волка: "Что спросишь у аллаха?" Он ответил: "Пусть будет ветер да темная ночь!" Вот так и наши правители только одного желают: больше было бы вражды между племенами, да сражений, да грабежей…

Махмуд отложил в сторону разобранный замок, обтер черные пальцы ветошью.

– Одно меня удивляет, поэт! Ведь есть в стране и правители повыше, чем бек или хан? Неужто до их слуха не доходит стон народа?

– Вода может мутиться и у самого родника, – усмехнулся Махтумкули.

– Возможно, так оно и есть, – кивнул старый мастер. – Иначе кто-нибудь одернул бы таких, как Шатырбек. Ну, скажи, пожалуйста, что ему еще нужно! Пользуйся тем, что бог тебе дал, и живи себе спокойно, другим жить не мешай. Так нет же! То ему зарубить кого-то надо, то ограбить… Дня без этого не может прожить.

– Привыкшая к воровству рука не остановится, усса. И Шатырбек, и наш Адна-сердар – все они одним чертом мечены. Целый мир в глотку им запихай – они все равно рот разе-вать будут. Только одно и спасение, что кляпом его заткнуть.

Продолжая разговаривать, два мастера не забывали и о работе. Махтумкули закончил последний виток орнамента, оглядел вазу со всех сторон и протянул ее Махмуду.

– Ну-ка, усса, посмотри опытным глазом!

Махмуд взял вазу, подошел к открытой двери – поближе к свету, – одобрительно поцокал:

– Замечательная штука получилась!.. Узор туркменский, что ли?

– Да. Такими узорами наши женщины ковры ткут.

– Видал я туркменские ковры у Шатырбека… А ваза добрая, богатая ваза! Руки у вас, поэт, золотые.

– Дедушка! – подбежал семилетний мальчонка. – Чай сюда принести или дома пить будешь?

Он стрельнул шустрыми глазенками в Махтумкули и спрятался за спину деда.

– Дома, внучок, дома! – сказал Махмуд. – Скажи маме, пусть и перекусить что-нибудь приготовит. Мы сейчас придем.

Мальчик убежал, а Махмуд пояснил, глядя ему вслед с теплой улыбкой:

– Единственная отрада и надежда у меня на этом свете – внучата.

– Благодарите бога, что хоть они у вас есть, – вздохнул Махтумкули. – А у меня – ни детей, ни внуков, ни братьев. Один – как сухой куст селина на верхушке бархана…

– Пойдемте! – сказал Махмуд, не давая поэту растравить себя воспоминаниями.

Он и раньше не раз приглашал Махтумкули к себе, но всегда что-нибудь мешало им посидеть рядом за дастарханом. И поэт, не желая обидеть кузнеца, покорно пошел за ним, хотя с большим удовольствием побыл бы сейчас в одиночестве.

В крепости текла будничная жизнь. Из обоих ворот тянулись вереницы людей: кто на коне, кто на ослике, большинство просто пешком. Часто попадались группы людей, присевших на корточки прямо у дороги по обеим сторонам улицы. Махтумкули обратил внимание, что дома по одну сторону дороги были добротными и чистыми, по другую сторону – приземистыми и довольно ветхими.