355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Клыч Кулиев » Махтумкули » Текст книги (страница 6)
Махтумкули
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 04:27

Текст книги "Махтумкули"


Автор книги: Клыч Кулиев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

– Нет-нет! – полушутя, полусерьезно отказался Магрупи. – Я в таких делах не участник. Надеюсь, и Махтумкули в стороне останется. А одному тебе с Довлетяром не справиться, довольствуйся лучше тем, что имеешь.

Они весело рассмеялись, все трое – хорошо смеяться тому, у кого на совести пятен нет. Ни единого пятнышка!

Со слов Магрупи друзья уже знали кое-что о Довлетяре. Он свел счеты с наместником, который измывался над жителями Арала, и ушел в степь. Теперь собрал отряд смельчаков, ведет непримиримую борьбу с Гаип-ханом. Поэтому Махтумкули, хоть и впервые видел Довлетяра, испытывал к нему очень дружеские чувства.

– Я пришел проститься с вами, друзья, – после непродолжительного незнающего разговора сказал Магрупи, обращаясь преимущественно к Махтумкули.

Шейдаи, уже знакомый с намерениями Магрупи, равнодушно прихлебывал чай. А Махтумкули насторожился:

– Как понимать?

– Я объясню, – поставил пиалу на скатерть Довлетяр и откашлялся, будто петь собирался. – Все знаете, какие события происходят вокруг. Гаип-хан и его алчные приспешники довели народ до полного отчаяния. Народ ропщет и сомневается. Настало время выбирать одно из двух: либо заявить хану, чтобы он осадил своих корыстолюбцев, руки бы им укоротил, либо уходить совсем.

– Куда? – сверкнул глазами Шейдаи. – Думаешь, там лучше будет?

– Эх, братишка, разве люди стали бы долго жить в этом аду, кабы знали наверняка, что там будет лучше, чем здесь! Не осталось, кажется, ни щелки, ни угла, где можно было бы 74 притулиться. Вот потому много дней длился совет старейшин у иомудов, пока они не пришли к выводу, что искать правду надо с помощью сабель. Во все края гонцов послали. Я побывал среди узбеков и у аральских казахов. Теперь мы с Курбанали собираемся навестить мангышлакских туркмен. Надо поднимать на ноги всех от мала до велика и давать тирану отпор.

Довлетяр говорил, и складки двигались на его лбу, складки тяжелых раздумий и сомнений. Махтумкули смотрел на него и прикидывал, как практически осуществлять этот в принципе справедливый и своевременный замысел – поднимать всех от мала до велика. По плечу ли задача Довлетяру?

Та же, видимо, мысль беспокоила и Шейдаи, он воспользовался первой же паузой:

– Одно обстоятельство удивляет меня. Народ изнывает от гнета, кровавыми слезами плачет, а когда дело доходит до решительного момента, когда последний шаг надо сделать, тот же народ начинает мяться и выжидать, разноголосица появляется, и невозможно сплотить людей воедино. Почему так?

– Не вини народ! – быстро откликнулся Довлетяр. – Вина на ханах и беках, которые приучили народ к покорности, к мысли, что кто-то придет и сделает… Это они виляют хвостами, они…

Скрипнула дверь, приоткрылась на два пальца. Кто-то невидимый сообщил в щелку, что пир обходит кельи.

Все торопливо поднялись.

– Я у пира на неделю отпросился… по домашним делам, – сказал, прощаясь, Магрупи, – но могу задержаться на Мангышлаке, сами видите, что творится кругом. Придумайте что-нибудь, если спрашивать станет.

Махтумкули и Шейдаи согласно кивнули.

12

Медленно тянется время. Но вот и щедрая осень миновала, оставив земле свою ношу. Свистя и размахивая невидимыми саблями, прискакала зима. Принесла она с собой частый и холодный северный ветер, и он прогнал людей с вольного простора в душные помещения. Затихло в городе осеннее оживление, опустели караван-сараи, затаились чайханы. Суровая пришла зима.

И обстановка в стране была не легче. Все туркменские селения, на которые распространялась власть хивинского хана, восстали, и борьба все ожесточалась. Ходили слухи, что против восставших все чаще и чаще применяются пушки – невиданное, грозное, чудовищное оружие. Порой в Хиве появлялись пленные туркмены – их демонстративно и жестоко гнали по городским улицам.

На борьбу поднялись некоторые вилайеты в Приаралье. Страна стала похожа на бушующее море. Заметно сократились, оскудели связи между провинциями и столицей. В городе стало не хватать пищи, особенно плохо было с зерном. Большинство населения голодало…

…А сегодня на рассвете пошел снег. Легкие хлопья парили в воздухе, одевая все в белое одеяние. В чистый снежный халат облачились мечети, медресе и дома.

Жизнь в медресе Ширгази протекала как обычно. Во всяком случае, так казалось стороннему наблюдателю. А если бы он заглянул внутрь, взору его представилась бы не такая уж безмятежная картина. Кельи бурлили и клокотали, там яростно спорили, ссорились, дрались. Появилось увлечение обмениваться язвительными стихами, их по ночам подбрасывали в кельи. Появились анекдоты о преподавателях и даже самом пире. Участились случаи невыхода на обязательную работу по хозяйству. Многие напропалую развлекались в веселых заведениях города. Словом, пиру и его верным суфиям забот хватало.

Сегодня с самого раннего утра пронесся слух, будто кто-то из учащихся сочинил очень злое стихотворение о суфиях. Об этом толковали во всех кельях. А суфии подняли шум, побежали жаловаться пиру. Пир прочитал стихотворение, пришел в ярость, что с ним случалось довольно редко, приказал во что бы то ни стало разыскать автора пасквиля.

Махтумкули работал в ювелирной мастерской медресе – тюкал маленьким молоточком по серебряной бляхе, придавая ей нужную форму, когда заявился Нуретдин и принес самые свежие новости.

– Болтают, что это ты сочинил! – докладывал он, блестя глазами от азарта. – Одни верят, другие на Магрупи кивают: нарочно, мол, ушел, чтоб не заподозрили. Скажи честно, не знаешь, кто?

– Не знаю, – сказал Махтумкули. – Я ведь ничего не скрываю от тебя. Да и стихов в глаза еще не видел.

– Здорово написано!.. Кто же автор? Ищут сочинителя, очень рьяно ищут, Ильмурад прямо носом землю роет.

– Принеси список. Попробуем угадать.

– Он у меня в кармане!

– Давай.

– Не здесь, в келью пойдем!

Они прошли в келью Махтумкули. Нуретдин вытащил список. Махтумкули сперва пробежал его глазами, затем усмехнулся, прочел вполголоса:

 
Наши суфии, гордые святостью слога,
За безделье не судят себя слишком строго.
Обленившись, они позабыли про бога,
К делу черному их повернула дорога.
Мало святости. Зла и бесчестия – много.
Благочестье для них – не закон, только звук.
 

– Хорошо! – с удовольствием сказал Махтумкули. И повторил: – Хорошо!

Нуретдин согласился:

– Я говорил тебе, что здорово написано! В самую сердцевину бьет!

Махтумкули прочел еще одну строфу:

 
Прибыль ищут. И рыщут за ней, как шакалы.
Накопили добра в сундуках и чувалах.
Честно, гнусно ли – их не тревожит нимало,
Лишь бы совесть подпольною крысою спала.
Оттого и вольготно безграмотным стало,
Что принизили суфии сущность наук.
 

И улыбнулся так, словно подарок получил.

– Узнал, чей почерк? – Нуретдин смотрел выжидающе и нетерпеливо. – Узнал?

– При чем тут почерк, это же не оригинал, а список. Но чьи это стихи, могу сказать. Или нам поможет Шейдаи? – обратился Махтумкули к вошедшему другу.

Тот прочитал или сделал вид, что читает, протянул листом обратно.

– Видел уже. У меня только что пир допытывался, кто бы мог сочинить такое. Суфии на тебя показывают.

– А ты? – Махтумкули встретил преувеличенно серьезный взгляд друга, таилось там что-то похожее на смешинку. – Ты на кого думаешь?

– Аллах ведает, – слукавил Шейдаи. – Наверно, кто-то из тех, кто камень на суфиев за пазухой носит, написал.

– Правильно! Большое ты, брат, дело сделал. И не опасайся: надо будет – на себя возьму.

– Что ты хочешь этим сказать? Считаешь, что это мои стихи?

– Ладно, ладно, не станем верблюда под кошмой прятать. Мы ведь друг друга знаем? Знаю, что не останешься равнодушным, если пир попытается накинуть аркан на мою шею.

– Да ну тебя, Махтумкули! Хочешь, сейчас же пойду и сознаюсь?

– Не стоит… Надежный человек переписывал?

– Пусть это тебя не заботит: моя левая рука.

Нуретдин только глазами хлопал, слушая их диалог.

В этом году медресе заканчивали восемнадцать человек. В том числе и Махтумкули. В течение трех лет штудировал он книги, слушал лекции, сочинял трактаты. Велик мир науки! Сколько ни читай, сколько ни изучай, а все мало, все хочется знать еще больше. Одна книга ведет к другой, другая – к третьей. И так без конца, не замечаешь даже, что оставил чай недопитым и бежишь в библиотеку к Захид-аге.

Захид-ага… Был ли в медресе человек, более уважаемый и желанный, чем он! Нет, он не очаровывал с первого взгляда, этот щупленький, небольшого роста человечек пятидесяти с рыжеватой бородкой клинышком. Он сутулился и ходил сильно наклоняясь вперед – как падал, зрение у него было слабое – к самому носу книгу подносил, когда читал. Когда ни зайдешь – он горбится над книгой.

Главным достоинством Захид-аги было то, что он разбирался в книгах, как хороший хозяин разбирается в собственном хозяйстве. Любую стоило назвать ему, любого автора упомянуть, и он, прекрасно владеющий арабским, персидским и многими другими языками, тотчас находил требуемое.

Келья Махтумкули находилась в считанных шагах от библиотеки. Но если шаги помножить на дни, проведенные в медресе, то расстояние это не осилить и за несколько суток пути.

Далеко не все, конечно, были ревностными читателями. Такие редко заглядывали в библиотеку, не знали толком, что им тут нужно, смотрели на Захид-агу как на пустое место.

Да, разные люди находили пристанище в стенах медресе Ширгази: одни искали здесь и обретали источник знаний, другие стремились к развлечениям за стенами медресе. И так же благополучно, как и старательные ученики, заканчивали медресе. Ибо если ты состоятелен, если имеешь возможности внести значительный вклад, то, особенно не утруждая себя учебой, получаешь право носить тюрбан и именоваться муллой. Даже – тагсиром называться.

Бабаджан-ахун занимался обычно с теми, кто завершал курс наук. Раз в неделю он читал им проповедь, или давал наставления, или проверял их знания. Он не относился к числу тупых, ограниченных наставников, которые не поднимались выше среднего муллы, его всесторонняя подготовленность во многих вопросах не вызывала ни малейшего сомнения. Он отлично владел арабским и персидским языками, разбирался в литературе и философии, а Коран знал почти наизусть. Если не считать Нуры Казима, то никто из преподавателей не мог бы состязаться с ним в толковании того или иного религиозного вопроса. Нуры же Казим был посильнее, и поэтому ахун относился к нему с невольным уважением, ценил как преподавателя, хотя и не любил за самостоятельность мышления, за попытки уклониться от ортодоксальности.

Солнце поднялось на высоту птичьего полета, когда появился Бабаджан-ахун. Учащиеся со смиренно скрещенными на груди руками встретили его у дверей и вошли только после того, как вошел он.

Комната была просторна и чиста, застелена двумя одинаковыми паласами. На преподавательском месте был расстелен небольшой, но очень красивый и дорогой туркменский ковер, на нем лежали мягкая подстилка и пуховая подушка.

Отдуваясь и покряхтывая, Бабаджан-ахун опустился на подстилку. Один из учащихся проворно поставил перед ним чайник и пиалу. Стояла гробовая тишина. Перед учащимися было ни книг, ни бумаг, ни перьев. Только Коран лежал. Все ждали, когда ахун заговорит.

Бабаджан-ахун имел обыкновение зачитывать из Корана суру. Затем заставлял перевести ее с арабского. После этого – комментировал, непременно приводя примеры из жизни. Бывали случаи, когда одна и та же сура зачитывалась много раз подряд – неделю, а то и две, – и комментарии носили скорее творческий, чем схоластический характер. Однако ахун этим не слишком увлекался – просто тренировал, разминал застоявшийся ум. А обычно уроки строились в строгой соотносительности с Кораном.

Медленно подняв руки, ахун окинул взглядом будущих выпускников. Степенно спросил:

– Где Закирджан?

Сидящий в первом ряду встал, поклонился, ответил, что Закирджану нездоровится.

Снова пергаментная кожица век прикрыла по-молодому острые, блестящие глаза ахуна. И вдруг он выкрикнул:

– Абдыкерим!

Высокий нескладный юноша, будто приготовившийся заранее, вскочил, чуть не упал, запутавшись в собственных ногах, замер в поклоне. Его неуклюжесть была смешной, но никто и не подумал хихикнуть.

– Рассказ!

Абдыкерим был сообразителен. Он взял Коран, приложил его ко лбу, открыл на двадцать восьмой суре под названием «Рассказ» и стал читать. Бабаджан-ахун немного послушал, жестом остановил чтеца, обратился к нему на арабском языке:

– Перейди на семьдесят шестую. Наизусть можешь?

У Абдыкерима сделался такой вид, словно предстояло верблюжий вьюк поднять – он надулся, покраснел, вытянул губы трубочкой. Но начал читать по памяти, без запинки.

– Хватит. Остальное расскажи своими словами.

Своими словами нескладный Абдыкерим тоже умел рассказывать.

– Достаточно. Поведай о Каруне. Какой национальности он был?

– Карун был той же национальности, что и пророк Муса, и несметным богатством наделил его аллах. Но он не пал ниц перед великодушием и щедростью аллаха, он стал кичиться достоянием. Аллах не любит людей кичливых!

Последнюю фразу Абдыкерим произнес по-арабски и подчеркнуто громко. Ахун, продолжая без особого вкуса пить чай, кивком одобрил рвение ученика. Абдыкерим еще больше воодушевился.

– Если аллах снизошел к рабу своему, то и раб обязан не забывать о милостыне. А Карун проявил алчность и спесивость, он стал кричать, что все богатство накопил собственным усердием. Он позабыл о милосердии, проявил бесчестие. Аллах не любит бесчестных!

Опять фраза выкрикнута по-арабски. Но на сей раз она не была удостоена ни одобрения, ни даже внимания ахуна – он перебирал янтарные зерна четок и думал о чем-то своем. Абдыкерим сбавил тон.

– Люди, зарящиеся на все блага этого мира, смотрели на Каруна и алчно завидовали: «Счастливый человек Карун! Мы хотим иметь столько же денег, сколько имеет он!» И они прильнули к чаше зла, чтобы получить желаемое. Но верные рабы аллаха не последовали за ними, не сошли с пути праведного, говоря: «Нет блага кроме как от всевышнего». И получил по заслугам Карун: проклял его пророк Муса, а земля поглотила алчного скрягу. И насытились землей глаза его, не насытившись деньгами!.. – Абдыкерим сделал паузу, дыхание его было прерывистым, словно он долго бежал и вдруг остановился. Закончил он декларативной фразой: – Этот мир есть мираж, и чем больше невзгод выпадет на твою долю, тем больше благ получишь в раю!

Ахун очнулся от размышлений и кивнул, одобряя. Абдыкерим был из его любимых учеников, ибо старался смотреть на окружающее глазами своего пира. Всеми мерами ахун воспитывал в учениках именно такое отношение к жизни. Основную философскую доктрину Корана – «Без воли аллаха и куст не шелохнется» – он проповедовал как повседневный и нерушимый закон бытия. И богачей делает богачами аллах, учил он, и бедняков бедняками – тоже аллах. Нельзя роптать, надо смиренно принимать все и благодарить всевышнего за это. Кто обделен божественной милостью на этом свете, сполна будет вознагражден на том. Вот и все.

Немудреная в общем-то философия, примитивная, однако заключалась в ней, как косточка в персике, губительная суть смирения, нищеты духа, рабской психологии, и долбил ее ахун изо дня в день, из месяца в месяц. Джелалиддин Руми был его любимым поэтом, и он частенько повторял:

 
Зашей ты нитками глазе, пусть сердце станет глазом —
И ты мгновенно углядишь все кущи рая разом.
 

Зашить глаза, то есть презреть все, что есть хорошего в жизни, и жить призрачными интересами? Нет, несмотря на все старания Бабаджан-ахуна многие ученики смотрели на вещи трезво, совершенно не разделяли «потусторонней» философии. Все вечные блага «того света» они предпочитали одному дню реальной радости. Вот и Нуретдин, слушая Абдыкерима, вспоминает стихи Хафиза:

 
Эй, проповедник, прочь поди! Мне надоел твой нудный крик!
Я сердце потерял в пути. А ты что потерял, старик?
…Не сменит улицу свою дервиш на восемь райских кущ,
Освобожден от двух миров – своей любовью он велик.
 

А Махтумкули повторяет про себя: «Глаза его землей насытились, деньгами не насытившись», – и думает, что надо бы стихи написать о подобных Каруну алчных людях. И можно использовать для этого образы из Корана – они прекрасны своей выразительностью.

Бабаджан-ахун разрешил Абдыкериму сесть. Хотел было поднять очередного ученика, но раздумал. Допил остатки чая в пиале, посидел, катая одной рукой четки, другой – поглаживая красивую белоснежную бороду пророка: не раз от льстецов долетало до слуха, что на пророка Шахмердана[34]34
  Шахмердан – «Царь мужей», прозвище пророка Али, образ храброго всесильного полководца.


[Закрыть]
похож тагсир своей бородой. Льстецы явно перебарщивали, потому что ничего воинственного в облике Бабаджан-ахуна не усматривалось.

Бесшумно ступая, вошел суфий Ильмурад, приблизился к ахуну, зашептал на ухо. Ахун выслушал, движением руки выпроводил шептуна, приказал:

– Всем идти в мастерские. Работать до полудня. И чтоб никто не отлынивал от дела!

Училище располагало мастерскими по различным ремеслам – по кузнечному делу, плотницкому, ювелирному, гончарному, скорняжному, переплетному. Всяк занимался тем, к чему призвание было. Ну а у кого призвания не обнаруживалось вовсе, тот вносил определенную сумму в казну медресе.

Махтумкули работал с удовольствием. Никакой прибыли мастерство незаурядного ювелира ему не приносило, поскольку вся прибыль принадлежала училищу, но он работал не ради прибыли, а ради искусства – сделанные им украшения представлялись ему своеобразной модификацией, разновидностью поэзии.

Выпив пиалушку чая и сменив одежду на рабочую, он собирался идти в мастерскую, когда к нему буквально ворвался Шейдаи. Видно было, что весть принес недобрую – его всегда жизнерадостное лицо побледнело, осунулось, губы прыгали.

– Пойдем! – выдохнул он.

– Куда? – поинтересовался Махтумкули, невольно заражаясь нервозностью друга.

– Увидишь сам… Скорее!

Резкий студеный ветер жестким ледяным языком холода облизывал лицо и руки, пробирал до самых костей. Пряча от него лицо, наклоня голову, Шейдаи почти бежал к главной улице города. Махтумкули старался не отставать от него. Наконец Шейдаи задержал шаг.

– Смотри! – с трудом пошевелил он замерзшими губами, и они вышли на главную улицу.

Она была забита народом. По ней двигалась толпа – конные воины гнали пленников из опустошенных туркменских селений.

Махтумкули до боли в скулах стиснул зубы. Какая дикость! Какая жестокость! В такой мороз гнать почти раздетых людей… Перед кем вы демонстрируете силу свою и ярость свою, о бесстрашные богатыри? Какого могучего врага одолели в смертельном единоборстве? Вот этих сгорбленных, немощных стариков? Или выплакавшие свои глаза матерей? Или вон тех подростков, которые еще не успели познать смысла жизни? Кого же, о защитники меча и веры? В чем заключены прегрешения трясущегося от холода человеческого стада, которое вы гоните неизвестно куда и зачем? Им нужны лишь кусок хлеба да спокойный сон в жалкой кибитке. Это ли их смертельная вина?

Начальственный окрик оторвал от мучительных мыслей.

– Сторонись! – кричал один из всадников, кривя злой гримасой и без того недоброе лицо и размахивая плеткой. – Сторонись!

Толпа колыхнулась, подалась в стороны, раздвинулась. Шагнул назад и Махтумкули, хотя шагать было попросту некуда – напирали зеваки, привлеченные жалким зрелищем «триумфального» шествия ханских нукеров. И среди зевак не так уж много было просто любопытных. У большинства на лицах читалось сочувствие или возмущение. И реплики были такие же;

– Зверство, и больше ничего!

– Нашли чем хвастаться, вояки!

– Бедняги совсем окоченели, замерзнут насмерть!

– Куда их гонят?

Гнали раздельными группами, каждая группа – селение. Впереди двигались старейшины со связанными за спиной руками – багрово-синими, распухшими, сключенными, подобно орлиным когтям, о" веревок и холода. За старейшинами плотным табунком двигались остальные несчастные – равнодушные, отупелые, в полной покорности судьбе.

Махтумкули невольно выругался про себя. Как терпеть это? Как смотреть на лишенных даже того малого, что могли ожидать от жизни, старцев, женщин, подростков? Тут и праведник не выдержит – заругается.

– Где же то милосердие, которое так любит аллах и к которому призывает тагсир? – у самого себя негромко спросил Махтуллкули.

Шейдаи услышал, оскалился, топорща усы.

– У этого милосердие найти хочешь?

Перед очередной партией пленных гарцевал на гнедом скакуне полный человек с огромным бурдюком живота и отвисшим двойным подбородком.

– Я его знаю… это бешеная собака, которая упивается видом крови и стонами жертв.

Протиснулся сквозь толпу Нуретдин – ему не хватало дыхания, – уцепился за рукав Махтумкули, сообщил, что сегодня будут казнить туркменских старейшин.

Махтумкули глянул на него так, будто Нуретдин палачом был, словно ему предстояло лишить жизни несчастных. Выдернул рукав и, не отвечая на недоуменные вопросы друзей, пошел прочь. Шел и думал: "Неужели стон этих бедняг не доходит до ушей аллаха?" Представилась нескладная фигура Абдыкерима, его истерический возглас о том, что земная жизнь – мираж и есть воздаяние за гробом.

Махтумкули содрогнулся. Это была дрожь ярости и бессилия, дрожь сомнения в самом глазном, в опоре мироздания: так ли все на самом деле, как учит Коран?..

Приснился страшный сон.

…Хаджиговшан. Вечереет. Махтумкули и Менгли шутят на берегу Гургена, брызгая друг на друга водой Толкнув любимого в воду, Менгли бежит к горам. Махтумкули догоняет ее Она хохочет, отбивается, но он целует ее щеки, целует губы – и сердце обрывается, замирает, сладко летит куда-то вниз. Вечность останавливает свое круговращение.

Но – гремит гром, сверкают молнии, хлещет дождь. Со страшным грохотом рушится скала. "Вий!" – кричит Менгли и протягивает руки. Он бросается ей на помощь – но вросли в каменную россыпь ноги, и руки как ватные, сил нет, и голос пропал…

Махтумкули сел на постели, придерживая рукой суматошно колотящееся сердце. Сон продолжается – гулко грохочут ломающиеся скалы, жалобно взывает Менгли, хлестко стегает по лицу ливень…

Он потряс головой, отгоняя наваждение. Дурной сон приснился потому, что давно нет вестей из Гургена. Махтумкули бродил по караван-сараям, расспрашивал всех, кто хоть что-то мог знать о Гургене. Не знал никто. И караванов из родных мест не было.

Снова ложиться спать было ни к чему. Он разжег оджак[35]35
  Оджак – очаг в кибитке.


[Закрыть]
, поставил на огонь воду. А мысли все вокруг сна вертелись.

Может, продали Менгли? Завернули бедняжку в палас и увезли плакать в далекие края. А почему именно в далекие? Что за чушь в голову лезет? Ведь к ней Адна-хан сватается, а он никуда из Хаджиговшана не уезжает, хоть и болтал про Астрабад и Тегеран. Он не Човдур-хан…

Мысль переметнулась на Човдур-хана. Тоже никаких вестей не подает, а по всем расчетам давно уже должен был вернуться из Кандагара. Пусть нет вестей из Хаджиговшана, но слухи о Човдурхане могли бы и из других мест прийти. Как там их поездка закончилась – что-нибудь добились или без толку съездили?

Забрезжил рассвет. Во дворе уже суетились люди. Махтумкули совершил омовение и пошел в молельню – для утреннего намаза. Вернувшись, заварил чай.

Чаепитию помешал Шейдаи. Он был серый и неулыбчивый, предложенный чай пил жадно, пиалу за пиалой, хотя чай был горячий. Поглядывая на него, Махтумкули собирал нервы в кулак – ждал недоброго.

Предчувствие его не обманывало. Шейдаи накануне повстречал знакомого из Ургенча. И тот рассказал, что поехавшие в Кандагар гургенцы попали в засаду кизылбашей. Для гургенцев стычка закончилась трагически.

Шейдаи никак не мог набраться духу сказать об этом Махтумкули. Как он воспримет случившееся? Ведь там его старший брат Абдулла, там его лучший друг Човдур-хан. Да и не будь их, будь просто незнакомые кандагарцы – все равно для Махтумкули это была страшная весть. Так и не нашел в себе мужества Шейдаи.

– …говорил знакомый, а он тоже живым свидетелем не был. После боя с кизылбашами гургенцы отступили. Куда – бог весть. Вроде бы больших потерь не понесли. Я допытывался, от кого он слышал все это. Говорит, человек сказал, что приехал с караваном за зерном. Хороший знакомый? Нет, случайный.

Шейдаи врал напропалую. А врать не умел. Встретив взгляд друга, прятал глаза, хватался за пиалу, начинал вообще нести не поймешь что. Махтумкули все подозрительнее и подозрительнее смотрел на него.

– Твой приятель сейчас в Хиве?

– Поехал в одно из окрестных сел.

– Какое?

– Я названия не запомнил.

– А оттуда?

– Что?.. А-а… Оттуда прямо в Ургенч поедет.

– Почему же ты нас не свел? Знаешь, что такое для меня вести из Гургена!

– Мы случайно встретились… он уже уезжал отсюда…

Я все выспросил – ничего больше он не знает.

– Пойдем! – решительно поднялся Махтумкули.

– Куда? – опешил Шейдаи.

– Туда, где остановился твой приятель.

– Мы… мы не в караван-сарае встретились.

Лицо Махтумкули исказилось гримасой боли.

– Не скрывай ты от меня ничего! Рано или поздно истина дойдет!

– Я сказал то, что слышал сам! – стал злиться Шеидаи. – Знай я, что ты так раскиснешь, вообще молчал бы!

Махтумкули сник:

– Тебе бы такое, как мне… Сколько времени ни слова из родных мест…

– А я о твоих родных местах и не говорю! О воинах Човдур-хана говорю!

– Все равно… Надо идти… надо искать… Теперь пойдут караваны из Гургена… Поднимайся!

– Ну-ка сядь! – жестко сказал Шейдаи. – Попей чаю, поешь. Потом пойдем, куда надо. Возьми себя в руки!

Но Махтумкули не мог успокоиться – руки тряслись, пиала стучала о зубы. Сказано было только о Човдур-хане, но думалось о Хаджиговшане. Сон опять вспоминался, в голову лезло всякое.

Да и Шейдаи не знал всего.

13

Тревожно зима начиналась, тревожно и ушла. Уже проклюнулась, зазеленела трава, налились почки на деревьях, как выпал снег. К счастью, морозов не было. Снег полежал незваным гостем, полежал и стаял. Потом солнышко пригрело по-настоящему, и больше весна своих позиций не сдавала.

Вроде бы также устанавливалось положение и в стране. Не удалось туркменам проучить Гаип-хана, как они того хотели. Желание есть желание, возможности… Да и не у всех желание было одинаковым. Кто-то с самого начала угодничал перед Гаип-ханом, кривил душой, выражая согласие с общим мнением. Кто-то поспешил откочевать туда, куда руке хана было не дотянуться – в горы Балханского хребта, на южное побережье Амударьи. А главной помехой явилась междоусобица, распри, личные счеты между старейшинами родов и племен. Начало было дружным, конец…

И все же военная сумятица угомонилась. Кто победил, кто остался в накладе – об этом можно было гадать и спорить. Но в Хиву снова стали стекаться караваны.

Почти полмесяца провалялся Махтумкули в постели, крепко простудившись на исходе зимы. Если бы не искусство Нуры Казима, болезнь могла затянуться. Но лекарь был опытен и заботлив, больной молод, и наконец пошло на поправку.

Все время – и во сне, и когда бредил от высокой температуры – видел Менгли, слышал ее голос, рушились скалы, надо было бежать и спасать то любимую, то брата. Это были тягостные видения, но тоска, которую они несли с собой, была желанной тоской. И едва Махтумкули немного оправился, его сразу же потянуло к перу:

 
Махтумкули бессилен говорить,
Чтобы печаль друзьям своим открыть.
О, как же слезы я могу не лить!
Ведь я горю, меня любовь сжигает…
 

Он очень ждал первого каравана из Гургена. И наконец дождался.

– Поздравляю! – порадовал Нуретдин. – Ваши прибыли!

Махтумкули засуетился – надо бежать, узнавать, что за это долгое время произошло в Хаджиговшане. Но его опередил Нурджан, поспешивший к другу, едва лишь караван начал развьючиваться.

Они обнялись и прослезились от избытка чувств.

– Когда приехали?

– Только что.

– Ну-ка, проходи, садись, сейчас чай поставлю.

Хлопоты о чае и угощении перехватил Нуретдин:

– Я сам. Разговаривайте.

По-стариковски тяжело усаживался Нурджан. Нехорошее у него было лицо, тусклое, сразу понятно, что добрых вестей не жди. Но Махтумкули и не ждал их. После тех новостей, что принес неведомый земляк Шейдаи, ждать хорошего не приходилось. Однако и торопить односельчанина тоже не следовало. Ведь пока не знаешь наверняка, все кажется, будто ничего еще не произошло, будто все еще поправимо.

Нурджан долго копался за пазухой – было такое впечатление, будто ищет что-то на ощупь, будто из многого выбрать старается что-то одно.

– Вот… письмо тебе отец написал… Прочти, не заставляй меня говорить.

Начало было зловещим. Махтумкули уже подготовил себя к тому, что новости будут невеселыми, но того, что написал отец, он не ожидал: это было удручающе тяжело. Он читал и перечитывал, а в сердце впилась зубами крыса и терзала его. "Так и умереть можно", – равнодушно подумал Махтумкули, еще не зная всей полноты новостей, ибо кое о чем отец писал вскользь, без подробностей, обходя острые углы, кое о чем умалчивал. Но остроты хватало и без того. Дробной мурашиной вереницей бежала вязь арабских строк, вдруг теряя свой смысл – надо было напрягать сознание, чтобы постичь прочитанное, – листок письма трепетал в руке, словно под ветром был, спазма стискивала горло.

– Какое несчастье! – поднял Махтумкули на Нурджана тоскующий взгляд.

Нурджан заплакал, некрасиво кривясь и отирая глаза рукавом халата, по-детски всхлипывая. И по щекам Махтумкули текли слезы – щекотные, едкие, не приносящие облегчения.

Шумно вошли Шейдаи и Магрупи – и сразу притихли. Они, зная нетерпение друга, тоже рыскали по караван-сараям, чтобы первыми порадовать Махтумкули, и сейчас спешили сообщить о прибывшем из Гургена караване, не подозревая, что их уже опередил проворный Нурджан.

Махтумкули представил им Нурджана, протянул письмо отца.

– Читайте.

Первым прочитал Шейдаи, погрыз кончик уса, передал листок Магрупи. Тот тоже прочитал, нахмурился.

– Не отчаивайся, Махтумкули. Слухи это только слухи, даже если их очевидец принес, а в этом деле, насколько я понимаю, настоящих очевидцев нет. Мы здесь горюем, а Човдур-хан пробился сквозь засаду и блаженствует себе в Кандагаре. Столько отважных джигитов! Да разве они дадут себя в обиду?

Магрупи понимал, что утешения его беспомощны. Понимал это и Махтумкули, но все равно был признателен другу за поддержку. Конечно, слезами тут не поможешь, хоть выплачь сразу весь свой назначенный от природы запас. Мог пробиться Човдур-хан, никто не спорит. Мог жить в Кандагаре. Но он был обязан дать о себе знать – не на прогулку послали, с официальным поручением послали. А если молчит, значит, большая беда случилась. Двое живых остались на поле боя, после долгих мытарств и скитаний добрались до дома. Их рассказ был настолько неопределенен, что в ущелье, к месту битвы, на поиски оставшихся джигитов послали хаджиговшанцы новый отряд под начальством Мамедсапы. Он тоже как в воду канул.

О самом худшем думать не хотелось. Теплилась надежда, что в плен попали. Радости в плену мало, но хоть живы, судьба в дальнейшем улыбнуться может. Хотелось поподробнее расспросить о Менгли, да сдерживала мысль, что на фоне общего большого горя такие расспросы показались бы мелкими и никчемными – и Махтумкули сдерживался.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю