Текст книги "Махтумкули"
Автор книги: Клыч Кулиев
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
– Больной я, ага-джан. Только сегодня с постели поднялся.
– Не врешь? – грозно спросил сердар, ликуя в душе и боясь поверить такой удаче.
– Валла, зачем врать! – с жаром воскликнул пленник. – Отрубите голову на месте, если я вру! Никого не осталось в крепости, человек десять-пятнадцать таких, как я, не больше. Все остальные ушли на ту сторону гор. Валла, правду говорю!
– Тархан едет! – сообщил с дерева дозорный.
Сердар задал пленнику еще несколько вопросов, затем приказал отвести его вниз, в ущелье, и заковать в цепи.
На дороге появились трое всадников. Перед ними на куцем ишачке ехал связанный человек. На шею ему был накинут аркан, конец которого держал Тархан. Этот пленник был того же возраста, что и первый, но поплотнее, с проворными глазами и маленькими усиками, точно приклеенными под большим, похожим на огурец, носом.
Тархан дернул веревку:
– Слезай!
Кизылбаш, навалившись на холку ишака животом, слез, поклонился сердару. Ему были заданы те же вопросы, что и первому. Он подтвердил, что в крепости не осталось никого, кроме нескольких стариков и хворых. И добавил, что все люди в смятении, все, от мала до велика, клянут Шатырбека.
– Валла! – клялся он, преданно глядя в глаза Адна-сердара. – Пусть соль меня покарает, если вру! Двое детей есть у меня – их именами клянусь!
– Попробуй соври, если жизнь надоела! – сказал сердар. – Никуда не денешься. Где начнется твоя ложь, там кончится твоя жизнь.
– Понимаю, ага! Глаза выколи, если хоть слово неправды сказал! Зачем стану помогать Шатырбеку? Будь он проклят! Мы все, ага, готовы его живьем в землю закопать!
Переведя ответы пленного кизылбаша, Джума думал: правильно говорил Махтумкули-ага, что вражда и набеги нужны только правителям. Народу они не нужны, вон и кизылбаши тоже страдают от этой смуты, проклинают Шатырбека.
Пленник с любопытством вертел круглой головой и, видимо, нисколько не тяготился своим положением. Насупленный Атаназар смотрел на него тяжелым испытующим взглядом. Пленник заметил его взгляд и улыбнулся – открыто, доброжелательно.
Результаты допроса пленных подтверждали, что все идет, как задумано. Сердар был доволен. Значит, ханы, с которыми он договорился о взаимных действиях, не обманули и в назначенное время появились у Серчешмы. Сейчас там идут бои, и Шатырбек, конечно, бросил туда все свои силы. Надо было, не теряя времени, занимать Куня-Калу и идти на крепость Шатырбека.
Однако, когда Адна-сердар изложил свои соображения старейшинам, некоторые из них не согласились с его доводами. Махтумкули сказал:
– Не надо занимать Куня-Калу. Это грозит задержкой, а лишний шум может насторожить защитников крепости Шатырбека: там он, наверное, оставил больше людей, чем в Куня-Кале. И еще не следует забывать, сердар, что враг хитер и коварен. Шатырбек не вчера опоясался саблей, он старый и опытный воин. Подозрительно то, что он так обезлюдил Куня-Калу.
Раздраженный противодействием в тот момент, когда дело казалось совершенно ясным, сердар язвительно сказал:
– Мы, поэт, тоже не из тех слепцов, которые отдают свой посох любому встречному! Мы тоже не вчера взяли в руки саблю! Видели немало всяких хитростей и уловок!
– Тигр силен и смел, сердар, – со своим обычным спокойствием возразил Махтумкули, – однако и он порой попадает в капкан. Мы не отказываем вам в сердце тигра, но, когда идешь, все же следует смотреть себе под ноги.
Адна-сердара несколько поколебала спокойная рассудительность старого поэта. Шайтан знает, может, Шатырбек и в самом деле замыслил какую каверзу, – от него все можно ожидать. Однако не станет же сердар признавать перед всеми правоту Махтумкули, дело которого – стихи сочинять, а не военные дела решать.
– Ладно, – сказал он, – посмотрим. Одни попадают в капкан, другие его обходят… Атаназар, прикажи садиться в седла!
Догнав подошедшего к своим пожиткам сердара, Атаназар тихо сказал:
– Сердар-ага, старики правы. Как бы действительно не попасть впросак – не нравится мне этот шустроглазый кизылбаш. Да и шума лишнего следует избегать.
– Дался вам этот шум! – проворчал сердар, поправляя сползший с плеча халат. – Пусть шумят! Нам некого бояться.
И отвернулся недовольный.
В сторонке, всеми забытый, сидел Нурулла, покачивая перевязанную руку. Атаназар жестом приказал ему подняться и повел его к остальным пленникам. Увидев Нуруллу, они удивленно переглянулись, а Нурулла отвернулся с подчеркнуто равнодушным видом. Они тоже разом сделали бесстрастные лица. Атаназар покачал головой: что-то здесь нечисто. Эх, напрасно упорствует и торопится сердар!
* * *
Шатырбек не хвастался, говоря, что у Куня-Калы поставил капканы на Адна-сердара. Опытный полководец, он предполагал, что туркмены попытаются ударить со стороны гор, – по крайней мере он сам поступил бы так. Поэтому, используя сарбазов, услужливо предоставленных ему Абдулмеджит-ханом, он послал двести всадников во главе со своим двоюродным братом Селим-ханом в Куня-Калу, разрешив Селиму действовать по своему усмотрению. Селим-хан, тоже не новичок в ратном деле, приказал жителям крепости уйти в горы, прихватив наиболее ценное из имущества и скот. Однако часть скота была оставлена: для отвода глаз.
Сам со своим отрядом Селим-хан расположился верстах в десяти от Куня-Калы, послав в Кемерлийское ущелье лазутчиков. Он решил поступить, судя по обстановке: если туркмены останутся на ночь в Куня-Кале, он обрушит на спящих сабли своих воинов, а если они сразу пойдут к крепости Шатырбека, то выгоднее ударить по ним одновременно с сарбазами Сулейман-хана и джигитами Шатырбека. Тогда наверняка ни один из них не уйдет живым. Лазутчикам было приказано по возможности "попасть" в плен и обмануть врага.
В крепости для вида были оставлены человек пятнадцать пожилых нукеров и несколько старых женщин, на честь которых вряд ли покусится даже самый невзыскательный женолюб. Нукерами руководил Тачбахш-хан, некогда славный воин, а ныне дряхлый старик, живущий одними воспоминаниями. Частенько, накурившись терьяка, он целыми часами многословно и красноречиво расписывал свои походы с шахом Агамамедом против турок и арабов.
Вот и сейчас, собрав нукеров в просторной, чисто убранной комнате, он говорил о том, как однажды ночью выкрал одного турецкого военачальника и бросил его под ноги шаху Агамамеду. Хотя эта история была давным-давно известна, слушатели одобрительно кивали головами и издавали удивленные восклицания: болтовня Тачбахш-хана отвлекала от тревожных мыслей. Все знали, что до наступления ночи туркмены не придут – разбойные дела только ночью вершатся, – а многие втайне надеялись, что вообще все обойдется тихо и благополучно: Шатырбек располагал слишком сильным войском, чтобы Адна-сердар решил напасть на крепость, мстя за последний набег. Поэтому когда в комнату ворвалась растрепанная старуха и завопила, что идут туркмены, ее слова не сразу дошли до сознания сидящих. Тачбахш-хан, недовольный, что его прервали на самом интересном месте, даже прикрикнул:
– Чего визжишь как дурная! Кто идет?
– Туркмены напали на крепость! – повторила старуха.
Нукеры побледнели, вопросительно глядя друг на друга.
Тачбахш-хан встревожился не меньше других, однако постарался скрыть это от окружавших и, бодрясь, сердито сказал:
– Чего задрожали? Идите встречать негодяев! Все остается, как я вам говорил. Если хоть один из вас не так ступит, – на себя пеняйте, не говорите потом, что не слышали! Селим-хан всех ваших родственников до седьмого колена в землю зароет! А ты, – Тачбахш-хан ткнул сухим пальцем в щуплого, как и он сам, нукера, – ты выйдешь через малые ворота и сообщишь о нападении Селим-хану – пусть известит Шатырбека и сарбазов. Мы постараемся занять "гостей" до вечера. Идите все!
Не успели нукеры разогнуть колен, как в дверях появился Атаназар в сопровождении нескольких джигитов. Махнув обнаженной саблей, он приказал:
– Всем сидеть! Никуда не двигаться! – И добавил по-персидски: – Сидите!
– Сидите, если приказано сидеть! – повторил за ним Тачбахш-хан и пошел навстречу Атаназару с протянутой рукой, досадуя, что не удалось отправить посланца к Селим-хану, и надеясь, что это можно будет сделать немного позже.
– Давай поздороваемся, сынок, как делают добрые люди! Добро пожаловать к нам! Добро пожаловать!
Не принимая протянутой стариком руки, Атаназар спросил:
– Ты – кто?
– Я? Вот эти, сидящие, называют меня своим яшули, сынок.
– Как звать?
– Гуламали[63]63
Гулам – букв. «слуга», никогда не бывает именем или составной частью имени знатного человека.
[Закрыть] меня зовут, сынок, Гуламали!
– Где жители крепости?
– Вах, сынок, разве здесь остались жители? Всех мужчин Шатырбек погнал на Серчешму! Там, говорят, большое сражение с туркменами, чуть сам, говорят, не попал к вашим в плен. Жаль, что удалось ему сбежать…
– А женщины и дети где?
Тачбахш-хан лукаво сощурился:
– Женщины и дети, говоришь, сынок? Где могут быть женщины и дети, когда мужчины на войне, а неприятель подходит к порогу дома? Испугались женщины и дети, на ту сторону гор пошли прятаться.
– А вы почему остались, почему не бежали?
– Зачем нам, сынок, бежать? Мы люди простые и бедные. Только и можем надеяться на милость всевышнего. Пожалей нас, сынок, и аллах воздаст тебе по справедливости!
Атаназар оглядел безмолствующих людей: действительно ни одного человека в богатой одежде, все – преклонного возраста, все худые, как борзые, невольно вызывают сострадание.
Заметив на его лице сочувствие, Тачбахш-хан повел вокруг рукой:
– Взгляните, сын мой, на этих сидящих! Ни у кого в глазах вы не найдете следа радости. А почему? Этот выживший из ума Шатырбек обращался с ними хуже, чем с собаками. Вах, увидеть бы когда-нибудь, как будет обрублена нить его жизни.
В комнату заглянул Махтумкули. Кизылбаши приняли его за сердара, разом вскочили на ноги, дружно кланяясь, – так приказал накануне Тачбахш-хан. Махтумкули вежливо ответил на приветствие, опустился на кошму и сказал Атаназару:
– Ты бы, сынок, присмотрел за своими джигитами – как бы неровен час, бедных да слабых обижать не стали.
– Хорошо, – почтительно ответил Атаназар. – Из наших никто безобразничать не будет. Но… – он строго посмотрел не кизылбашей, – выходить из крепости не разрешается никому! Запомните и не говорите, что не слышали! Если кого поймают за крепостной стеной, на месте голову отрубят!
"А если не поймают?" – ехидно подумал Тачбахш-хан, но вслух сказал:
– Мы поняли ваши слова, храбрый джигит… А ну, глупцы, чего стоите, как истуканы! Идите прислуживайте гостям! Варите обед, кипятите чай! Быстро!
Тачбахш-хан забылся и спохватился только тогда, когда встретился с испытующим взглядом Махтумкули. На его счастье, Атаназар уже шел и не слышал, как властно он командовал – яшули так с людьми не обращается. Досадуя на свой промах, который мог обернуться большой неприятностью, Тачбахш-хан подсел к Махтумкули, заискивающе улыбнулся, обнажив черные обломки зубов:
– Приветствую вас, сердар-ага! Добро пожаловать!
Он, как и с Атаназаром, говорил на туркменском языке, с грубым акцентом. Махтумкули ответил по-персидски:
– Я не сердар, добрый человек.
Услыхав чистую, без малейшего акцента, персидскую речь, Тачбахш-хан неподдельно удивился и с новым интересом посмотрел на Махтумкули.
– Вы знаете наш язык? Кто же вы такой? Брат сердара?
– Даже не брат, – усмехнулся старый поэт.
– А кто?
– Такой же божий раб, как и вы.
– Как вас зовут?
– Махтумкули.
– Какой Махтумкули? Не поэт ли? – делая ударение на слове "поэт" и еще больше удивляясь странным прихотям судьбы, уточнил Тачбахш-хан.
– Да, он самый…
Тачбахш-хан почтительно привстал:
– Тогда давайте еще раз поздороваемся. Меня зовут Гуламали, я здешний яшули… Для меня счастье видеть ваше лицо – во всей округе нет человека, который не знал бы имени Адна-сердара и поэта Махтумкули!
Старый поэт пожал плечами.
– Мы с ним разные люди, – сказал он, словно обидевшись, что его имя названо рядом с именем Адна-сердара. – Здесь нет, наверно, ни одной горы, ни одного ущелья, по которым бы он не водил джигитов, а мой удел – не конь и сабля, а перо да бумага. Я и в ваши края-то пришел в первый раз.
Тачбахш-хан уловил скрытый упрек в словах поэта и с ловкостью прирожденного царедворца выправил положение:
– Мы жалеем, что вы не посетили нас раньше! Если ханы и сердары завоевывают землю саблей, то вы своими прекрасными строками навсегда покоряете сердца людей, заставляете звучать самые тонкие струны человеческой души!
Хитрый старик пустился в рассуждения о том, как он любит поэзию и поэтов, и в заключение попытался прочитать на память один из рубаи Омара Хайяма:
Гэр бер фэлэкэм дэст беди мун йэздач,
Бердаштэми мэн ин фэлэк-ра змиян,
Аз ноу… Аз ноу…
Здесь Тачбахш-хан запнулся и, повторив еще несколько раз «аз ноу», смущенно сказал:
– Старею. Когда-то знал много стихов и этот повторял, наверно, тысячу раз, а вот сейчас забыл, никак не вспомню. Валла, постарел!..
Махтумкули пришел ему на помощь:
– У вас прекрасная память! – похвалил Тачбахш-хан, лукаво играя глазами. – У меня был брат…
– Простите! – Быстро перебил его Махтумкули. – Вам случайно не известен человек по имени Мамедсапа?
– А кто этот человек? – поинтересовался Тачбахш-хан.
И Махтумкули, проникшись доверием к собеседнику, откровенно рассказал о причине, побудившей его пуститься на склоне лет в далекий и опасный путь.
– Сочувствую вам, – сказал Тачбахш-хан. – Многолетняя разлука с братом – это черный камень печали. Но от слез он не становится белым, и тяжесть его не уменьшается… В окрестных крепостях есть много пленных туркмен. Некоторые из них живут так давно, что стали как бы местными жителями. Может быть, среди них вы и найдете своего пропавшего брата.
Внезапная мысль заставила Тачбахш-хана оживиться:
– Постойте, как вы сказали, имя вашего достойного брата?
– Мамедсапа, – ответил Махтумкули.
– О, кажется, птица счастья села на вашу голову, уважаемый поэт.
– А что? – встрепенулся Махтумкули. – Вы его видели?
Прикрыв морщинистыми веками лукавый блеск глаз, Тачбахш-хан сказал:
– В крепости Низган у Абдусетдар-хана находится в услужении один туркмен по имени Мамедсапа. Давно уже. Возможно, это тот человек, которого вы разыскиваете.
Старый поэт с трудом сдерживал охватившее его ликование. Хоть он и надеялся отыскать следы брата, он не ожидал, что груз пролетевших лет упадет с его плеч, как с верблюжьей спины падает вьюк, когда лопается гнилая веревка. И он на мгновение увидел молодое, воодушевленное лицо Мамедсапы, услышал знакомый голос… Нет, это было бы слишком большой удачей из всех удач, которыми не баловала его скупая судьба!
Он испытующе посмотрел в глаза Тачбахш-хану, словно мог проверить степень его искренности:
– Далеко отсюда Низган?
– Не очень, – ответил Тачбахш-хан и кивнул на видневшиеся в окне горы. – Вон за тем перевалом. Если не мешкая послать человека, он к завтрашнему утру вернется с результатом.
Махтумкули устремил взгляд на чернеющую вдали горную вершину. Тачбахш-хан доверительно добавил:
– О дальнейшем вы можете не беспокоиться. Я все сам устрою.
– Что вы сказали? – очнулся Махтумкули.
– Я сказал, что помогу вам, если тот Мамедсапа окажется вашим братом. Абдусетдар-хан такой же, как и вы, правоверный мусульманин, ревностно соблюдает ежедневный намаз. Он не станет упираться, если я его хорошенько попрошу…
– Вы имеете влияние на хана? – недоверчиво спросил Махтумкули.
Послав тысячу проклятий в душе на свой вторичный промах, Тачбахш-хан поспешил исправить его:
– Не я! Какое я могу иметь влияние! Но есть люди, почитающие мою старость и уважающие горе человека, разлученного с братом. Они помогут. Но надо спешить, – подчеркнул Тачбахш-хан. – Когда стемнеет, трудно переходить горы. А ваше состояние я понимаю – легко ли ждать, когда любимый брат находится почти рядом!
– Да, – сказал Махтумкули, – вы правы: это не легко. Подождите меня здесь, не уходите никуда. Я скоро вернусь.
Поэт торопливо вышел, чтобы поделиться приятной новостью с Атаназаром.
7
Осторожность все-таки не совсем покинула Адна-сердара, и занять Куня-Калу он послал Атаназара, дав ему половину всадников. Сам же с остальными джигитами несколько поотстал, создавая резерв на случай внезапного нападения врага или для обеспечения отхода отряда Атаназара, если окажется, что пленные кизылбаши сказали неправду.
Когда от Атаназара пришла весть, что крепость занята и никого в ней нет, кроме нескольких стариков, Адна-сердар принял решение: не задерживаясь на ночевку, сходу атаковать Шатырбека. Тогда, в споре с Махтумкули со старейшинами, он настоял на своем, хотя и чувствовал, что они правы. Сейчас с ним никто не спорил, и он мог вполне трезво взвесить обстановку.
Ни пленных, ни богатой добычи в Куня-Кале не было, – этого и надо было ожидать. Увиденных кизылбашами аульчан тоже не обнаружили. Поэтому сердар сразу же, не дав коням передохнуть, направился к крепости Шатырбека – стремительный удар сулил легкую победу и богатую добычу.
До наступления сумерек решено было миновать переход Чилингли и таким образом оставить за спиной самую трудную и опасную часть пути.
Недавно прошедший дождь увлажнил землю, и звуки конских копыт гасли, едва успев родиться. Только хлопотливо бормотала речушка да под случайными порывами ветра глухо шумели деревья. В многочисленных дуплах старых деревьев нашли себе приют разнообразные насекомые. Но птиц на ветвях не было, а сами ветви – безлистые, выбеленные солнцем, – напоминали обглоданные кости. Зато молодые деревья стояли зеленые, не сдающиеся осени.
Всадники объехали стороной громадное ореховое дерево, лежащее поперек дороги. Когда-то под его тенистыми ветвями отдыхали путники. На это указывали темные пятна от костра. Были ли это мирные жители, собиравшие сушняк для домашнего очага, или ловкие торговцы контрабандным товаром, или собравшиеся на грабеж разбойники, – дерево всем давало приют. Оно долго жило, много видело, и устало от виденного, прилегло отдохнуть, как старый богатырь, уснувший на полпути к дому, – только сон его был непробуден.
Взглянув на солнце, Адна-сердар приказал сделать короткий привал: к Чилинги уже подошли, нужно было подождать всадников Атаназара.
* * *
Крепость спала. Казалось, мир и покой царили вокруг. Но нет, обманчива коварная тишина ночи. Где-то готовилась месть. Где-то затаилось недоброе ожидание. Где-то в муках и унижении, в бессильных проклятиях безжалостной судьбе билось женское тело. И смерть не так уж далеко была от спящих и бодрствующих…
Джерен было не до сна. Скорчившись в своем углу, сжавшись в комочек, она смотрела на желтый квадратик окна. Мысли ее, презрев запоры, стражу и расстояние, были далеко, в Хаджиговшане. Услужливо приготовленная пуховая постель казалась Джерен иглами, готовыми свирепо вонзиться в ее тело, как только она поддастся искушению.
Она поднялась, бесшумно ступая босыми ногами, подошла к окну и долго всматривалась в глубину звездного неба. Потом перевела взгляд на высокую крепостную стену, ярко освещенную луной, пробежала глазами по молчаливому ряду домов.
Откуда-то издалека долетел тихий и жалобный зов ная[65]65
Най – музыкальный инструмент, сигнальный рожок.
[Закрыть], и Джерен вспомнилось родное село, отчетливо встали перед глазами места, где она, еще девочка, играла с подружками. Она закрыла глаза и снова задала вопрос, который задавала себе сегодня уже, наверно, тысячу раз: «Неужели теперь я навсегда погребена в этих проклятых стенах? Неужели та капля счастья, что упала на мои губы, – это все, что мне было предназначено в жизни?..»
Снова прозвучал най, на этот раз громче и еще жалобней. Вслед за ним грохнул выстрел, раскатилась частая дробь копыт, послышались испуганные голоса, зовущие на помощь.
Предчувствуя близкое освобождение, Джерен распахнула створки окна.
– Наши!.. Это – наши! – шептала она, вглядываясь в ночь.
Какой-то человек в большой папахе, пробиравшийся около стены дома, замер. Обнаженная сабля в его руке медленно поднималась для удара.
– Кто ты, брат мой? – крикнула Джерен, глотая слезы счастья.
Человек выпрямился:
– Я Тархан. А ты кто?
– Бегенча не видел?
– А, это ты, Джерен, – догадался Тархан и закричал куда-то в сторону: – Бегенч, ай Бегенч! Беги сюда!
Бегенч появился сразу, словно он стоял за углом дома, и Тархан, указав ему концом сабли на окно, убежал.
Джерен протянула из окна руки:
– Бегенч! Бегенч-джан!
– Джерен-джан! – отозвался Бегенч и в мгновение ока оказался в комнате. Джерен, обессиленная от пережитой внезапной радости, поникла в его объятиях.
– Не плачь, дорогая, не плачь! – гладил по его голове Бегенч. – Мы больше никогда не расстанемся!
Но Джерен только крепче прижималась к нему, боясь поверить, что это не сон.
– Найдите его! – послышался резкий голос Адна-сердара. – Все дома подряд переверните, но найдите, если он даже под землей спрятался!
Продолжая ласкать волосы Джерен, Бегенч спросил:
– Этот сын собаки был здесь?
– Кто? – не поняла Джерен.
– Шатырбек!
– А-а-а… Да, был…
Рука Бегенча дрогнула. Он отстранился и, приподняв за подбородок голову Джерен, заглянул ей в глаза – пытливо и тревожно. Джерен тихо опустила веки, подозрение Бегенча усилилось. Его охватила ревность. Хотя он никогда не видел Шатырбека, но сейчас явственно представлял себе его лицо и даже то, как Шатырбек, широко расставляя ноги, входит в комнату…
"Нет! – горячо уверял себя Бегенч. – Джерен предпочтет быть зарытой живьем в сырую землю, чем отдать свое сердце негодяю!"
Он посмотрел вокруг, словно ища подтверждения своим мыслям. Когда взгляд его упал на неразобранную постель, на висящую в углу нарядную одежду, сердце успокоилось. Было совершенно ясно, что ни до постели, ни до одежды не дотронулась Джерен. На ней было все то же платье, бархатный халат на голове, кавуши Сабыр на ногах. Разве человек, который посчитал бесчестьем сменить свою простую одежду на дорогое платье, позволит прикоснуться к своему чистому телу грязным рукам?!
Бегенч почувствовал себя виноватым перед Джерен за свои невольные подозрения.
Звякнул запор двери, и порог переступила Лейла, держа в руке маленький светильник. Она с трудом передвигала ноги. Губы ее вспухли. Оттененные синяками глаза казались черными провалами на лице. Левой рукой она придерживала разорванный ворот платья. Джерен бросилась к ней, схватила за руки.
– Лейла-джан! Выручая меня из беды, ты сама попала в беду! Негодяй! Дай бог, чтобы ему и в гробу покоя не было!
Лейла бросила смущенный взгляд на Бегенча.
– Слава богу, Джерен-джан, что с тобой все обошлось благополучно, – сказала она. – Что мне! Кто посочувствует моему горю, кто мне поможет! – Из глаз ее покатились крупные слезы.
Глядя на Лейлу, Бегенч подумал: да, судьба Лейлы была тяжела. Но если Шатырбек бил ее кулаками, то Адна-сердар мог затоптать ногами. Что же делать?
Он подошел к Лейле и сочувственно сказал:
– Сердар погубит вас. Лучше спрячьтесь где-нибудь. Как-никак здесь ваша родина. Может быть, посчастливится родителей увидеть.
Но прятаться было уже поздно: сердар вошел в комнату. Увидев Лейлу, он пришел в ярость, глаза его налились кровью. Помахивая плетью, он стал надвигаться на молодую женщину.
– Достигла своей цели, сука? Увидела родину?!
Джерен обняла Лейлу.
– В чем виновата эта бедняжка?
– Убери свою рабыню! – громко приказал Бегенчу сердар.
– Не уйду! – гневно крикнула Джерен, закрывая собой Лейлу.
Сердар замер на месте. Пораженные, остановились и все, окружавшие его. Женщина, вчерашняя девчонка, пошла навстречу опасности, словно мужественный джигит! Такого еще не видали они.
А Джерен действительно не пугал грозный вид Адна-сердара. Свалившиеся на нее испытания неожиданно пробудили в ней чувство собственного достоинства, и оно помогло ей не уступить Шатырбеку, а сейчас встать на защиту подруги. В самом деле, можно ли ставить в вину Лейле ее желание вернуться под родимый кров? Разве не такой мечтой жила сама Джерен несколько минут назад? Разве не мысли о родном крае, о близких людях давали ей силу и стойкость? За что же осуждать Лейлу? Нет, она не позволит сердару совершить насилие!
Решительная поза Джерен, ее смелый взгляд остановили Адна-сердара. Он опустил плеть и хмуро приказал сыну:
– Возьми ее!
Глухо ухмыляясь, Илли-хан толкнул Лейлу:
– Пойдем, ты…
Она покорно шагнула из комнаты. Светильник, который она держала, выпал из рук. Трепетный язычок пламени погас. На стене снова прорезалось смутное пятно окна, но теперь в нем плясали багровые отблески. Со двора доносились крики, плач и стоны… Крепко подвели Шатырбека самонадеянность, обильное возлияние и жажда женских объятий. Капканы, которые он подготовил для Адна-сердара, едва не защелкнулись на его собственной щиколотке.
На улице сердара остановил Махтумкули.
– Бедные и слабые ничем не виноваты, сердар, – сказал он. – Если ты пришел сводить счеты с Шатырбеком, зарой его живым в землю – никто тебя не станет упрекать в жестокости. Но зачем обижать невинных? Разве прибудет тебе, если ты сожжешь их жилище и пустишь прахом жалкое имущество?
– Не становись мне на дороге, поэт! – сквозь зубы прошипел Адна-сердар.
– Я не становлюсь на твоей дороге, сердар, – спокойно ответил Махтумкули. – Я желаю только справедливости. И тебе, если хочешь знать, желаю добра.
– Мне твое добро не нужно! Шатырбек или не Шатырбек – все они кизылбаши! Надо убивать и большую и малую змею!
– Змею – да, – согласился Махтумкули, – но не надо принимать за ядовитого гада безобидных людей, не надо за грехи волка казнить овцу.
Откуда-то вывернулся Караджа. Он тяжело дышал, по его изможденному лицу наркомана катился обильный пот.
– Сердар-ага всю семью Шатырбека мы загнали в дом! Самого найти никак не можем!
– Найти немедленно! – грозно приказал Адна-сердар. – Сквозь землю он не провалился! Где Атаназар и Тархан?
– Ищут! – Караджа ребром ладони смахнул со лба пот. – Побежали к скотным загонам. Говорят, Шатырбек в той стороне скрылся. Босой ушел и раздетый! Наверно, с какой-либо из жен забавлялся, когда мы нагрянули. Вот бы…
– Хватит болтать! – оборвал его Адна-сердар. – Иди скажи Илли, пусть еще раз обшарит все комнаты. Ценные вещи вынести наружу, а дом – сжечь!
Махтумкули посмотрел вслед удаляющемуся сердару, грустно покачал головой. Слишком ожесточил ты свое сердце, сердар, думал старый поэт. По слезам и крови идет твой конь, – а это зыбкая почва. И тропа, которую ты избрал, сворачивает в сторону от большой дороги, ведущей к людям. Как помешать тебе свершить злодеяние? Какой силой удержать твою руку, умеющую только разить?..
Пронзительный женский крик оборвал нить невеселых раздумий, – так кричит женщина в самую страшную минуту жизни. И сразу же раздался плач детей.
Старый поэт за свой долгий век видел много человеческих страданий – настолько много, что порой они оставляли почти равнодушным, не трогали глубинных струн сердца. Но никогда он не мог оставаться простым наблюдателем, когда обижали детей. И он поспешил на крик, негодуя и возмущаясь.
Из двери ближайшего дома торопливо выскочил джигит в белом тельпеке, таща за собой двух упирающихся детей – мальчика и девочку.
Махтумкули поднял руку.
– Остановись, сынок!
Джигит строптиво дернул головой, но узнал старого поэта – и на лице его сразу же появилось выражение почтительности и внимания.
– Слушаю вас, Махтумкули-ага!
При виде почтенного седобородого яшули, глядящего на них с явным участием и лаской, дети перестали вырываться из рук джигита. Яркий свет луны, обильно сдобренный багрянцем пожара, заливал их бледные лица, испуганно вытаращенные, полные слез глаза, заткнутые кляпом рты.
Махтумкули укоризненно покачал головой.
– Отпусти их.
Из дому с двумя набитыми хурджунами на спине вышел второй джигит. Он услышал просьбу Махтумкули и возразил:
– Нельзя отпустить их, никак нельзя! Увезем обоих домой и через несколько лет будем иметь раба и наложницу.
Раб и наложница! Едва достигая головой пояса своих похитителей, дети смотрели на говорящих, и страх в их глазах постепенно сменялся любопытством, хотя кляпы во рту сильно мешали им, и дышали они прерывисто и тяжело.
– Не делайте этого! – сказал Махтумкули, сдерживая гнев. – Не слушайте голоса алчности! Жадный не насытится, даже проглотив весь мир. Отпустите бедняжек. Ведь они могли быть вашими детьми, и их мог так же увести какой-нибудь неразумный кизылбаш, как это собираетесь сделать вы. Даже для взрослых слишком много горя на земле, а вы хотите ввергнуть в него и детей.
Джигит в белом тельпеке решительно махнул рукой, выдернул кляпы изо рта ребятишек.
– Пусть будет так, как вы сказали, Махтумкули-ага!
– Да благословит тебя аллах, сын мой, за доброе дело, да отведет беду от твоей головы!
Освобожденные дети побежали в дом, Махтумкули последовал за ними.
В доме было темно-темно, слышалась какая-то возня. Старый поэт достал огниво, высек огонь. Осматриваясь, спросил по-персидски:
– Кто-нибудь есть здесь?
Из темноты донесся приглушенный стон.
– Может быть, светильник найдется?
Маленькая детская ручонка указала на светильник. Махтумкули зажег его и поднял вверх. В дальнем углу дома, похожая на скатанный ковер, лежала связанная по рукам и ногам женщина. Она была без сознания.
Старый поэт присел на корточки, поставил светильник на пол возле себя, вытащил изо рта женщины кляп, осторожно разрезал веревки. Женщина продолжала лежать, закрыв глаза и тяжело дыша.
Топая крепкими маленькими пятками, девочка побежала и вскоре вернулась с пиалой воды. Махтумкули намочил платок, приложил его ко лбу женщины, влил несколько капель воды ей в рот. Она вздохнула и пошевелилась, открыла глаза, сначала помутненные беспамятством, потом вдруг сразу наполнившиеся ужасом и болью.
– Не бойтесь, сестра, – сказал Махтумкули. – Вас никто не тронет. Ваши дети с вами.
Снаружи послышался голос Джумы:
– Где Махтумкули-ага? Не видели Махтумкули-агу?
– Я здесь, сынок! – крикнул Махтумкули и торопливо вышел.
Джума был оживлен и взволнован:
– Семерых невольников нашли, Махтумкули-ага! Пятеро – из иомудов, трое – наши! Среди них, знаете кто? Брат Эсберды-аги!
– Сапар? – недоверчиво воскликнул Махтумкули.
– Да, его зовут Сапар.
– Кто тебе сказал, что это он?
– Он сам сказал, Махтумкули-ага!.. Там наши никак не могут цепи снять…
– Пойдем-ка, сынок, пойдем-ка!
Махтумкули давно знал Сапара. Это был товарищ его детских игр, товарищ его юности. Они вместе ходили на реку пошутить с девушками, вместе ездили за дровами в горы. Он даже помнил, как однажды Сапар уронил тельпек и, пытаясь дотянуться до него, свалился с коня. Конь убежал домой, а Сапару пришлось возвращаться с дровами на собственных плечах.
