Текст книги "Дьявол в музыке (ЛП)"

Автор книги: Кейт Росс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

– Именно в тот период, когда он знал Орфео, – тихо добавила маркеза.

Они просмотрела остальные произведения, но больше не нашли ничего.

– Зачем писать одни и те же ноты на одной странице? – гадала маркеза.

– Возможно, ему не давалось определённое место в его произведении, а эти заметки – его часть.

Она задумчиво улыбнулась.

– У Лодовико и правда была привычка записывать то, что было у него на уме. Однажды я узнала имя его прошлой любовницы, потому что он написал его на обрывке обёрточной бумаги от Рикорди.

– Вы поссорились?

– О, небеса, я никогда не ссорилась с Лодовико из-за любовниц. Он был очень энергичен – конечно, они у него были. Изредка я упрекала его. Он стойко принимал это.

Она раскрыла веер и начала легко обмахиваться.

– Поскольку мы заговорили об именах, должна сказать, что ваше мне больше нравится произносить по-итальянски – Джулиано. Я буду называть вас так иногда, когда мы будем наедине.

– Я молю вас не делать этого слишком часто – не больше одного или двух раз за вечер.

– Почему же?

– Из-за того, как это будет меня опьянять. Люди подумают, что я совершил налёт на винный погреб.

Она рассмеялась.

– Скажите мне, синьор Кестрель…

– Джулиано? – предложил он.

– Для человека, который так боится опьянеть, – поддразнила маркеза, – вы, кажется, слишком хотите открыть эту бутылку. Хорошо, Джулиано, решите мне такую загадку. Вы флиртуете как француз, рассуждаете как немец и понимаете музыку, как итальянец. Как получилось, что несмотря на всё это, вы англичанин до мозга костей?

– Национальный характер так просто не искоренить. Я жил на континенте несколько лет и обрёл блеск, но дубовый стол остаётся дубовым столом, даже если выглядит как красное дерево или отделан под черепаховый панцирь.

– Вы напомнили мне мой прикроватный столик – он из красного дерева. И именно того же цвета, как ваши волосы. И у него красивые ноги.

Джулиан почувствовал, что краснеет, как школьник.

– А как будет «Беатриче» по-английски? – спросила она.

– Пишется также, но произносится по-другому, – он показал, как именно. В сравнении с итальянским Бе-а-три-че, это звучало резко и отрывисто.

– Мне больше нравится итальянская «Беатриче».

Он посмотрел в её большие, тёмные, сверкающие глаза.

– Мне тоже.

Раздался короткий, резкий стук. Её браслет расстегнулся и упал на пол. Это был тот, что она всегда носила на правой руке – нитки мелкого жемчуга с большой овальной застёжкой из золота с рубином. Джулиан наклонился, чтобы поднять драгоценность и впервые увидел, что находится на внутренней стороне застёжки. Там оказалась миниатюра, изображающая молодого мужчину с тёмными глазами и чёрными усами. Он носил зелёный мундир с красным прибором с золотыми эполетами, а также медный шлем с тюрбаном из шкуры леопарда и чёрным гребнем. Джулиан видел такую форму на батальных полотнах – а также на ветеранах, что в своих плохо сидящих, залатанных мундирах, просили милостыню на улицах Парижа. Жена Лодовико Мальвецци носила на запястье портрет офицера отборных наполеоновских улан.

Джулиан посмотрел на маркезу и получил в ответ слабую, непроницаемую улыбку. Она не смутилась ни на йоту. Хотел бы он сказать то же о себе.

– Кто это?

– Майор де Гонкур, мой первый муж.

– Я и не знал, что вы были замужем прежде.

– Теперь я об этом не говорю. Он был наполеоновским офицером. Он приехал в Милан и влюбился в меня, а отец не упустил возможности сблизиться с французами. Наполеон удерживал Милан так долго, что даже патриции, вроде моего отца, постепенно смирились с его правлением. Конечно, Лодовико, что был близким другом моего отца, резко возражал против такого брака.

– По политическим или личным причинам?

– О, тогда – только по политическим. Для него я была почти ребёнком. Даже если бы он влюбился в меня, его жена Изотта, была ещё жива, а он никогда бы не помыслил соблазнить меня до того, как я выйду замуж. Нет, он просто ненавидел французов и всё, за что они выступали. Но мой отец принял твёрдое решение, и на мой восемнадцатый день рождения я стала мадам де Гонкур.

Джулиан снова посмотрел на майора. Тот был очень красив – по крайней мере, художник передал его таким. Он не выглядел достаточно зрелым, чтобы командовать полком, но в Grande Armée^[47] многие молодые люди делали стремительную карьеру.

– Вы любили его, – сказал Джулиан.

– Как вы романтичны. Он мне нравился. И он любил меня, хотя был и кое-кто, кого он любил больше.

– Кто же это?

– Его император. Филипп был не из тех аристократов, что делали вид, будто приняли Наполеона, а втайне его презирали. Он поклонился Наполеону. Он ничего не хотел кроме как умереть за него, и это желание исполнилось. Его убили при Ватерлоо.

– Мне жаль, – сказал Джулиан, и после паузы продолжил. – А как вы вышли за Лодовико?

– Когда Филипп погиб, я вернулась в Милан и увидела, что отец отчаянно пытается завести дружбу с австрийцами. Мой французский брак был для него ужасным препятствием. Сперва он меня прятал – даже пытался убедить меня носить вуаль. Потом он увидел, как австрийские офицеры кружат вокруг его дочери и стал подталкивать меня к новому браку. Я увидела, что он хочет навязать мне австрийского мужа, как уже навязал французского. Мне нравился Филипп, но я не думала, что хочу ещё одного замужества за иностранцем. В этот раз я решила выбрать сама.

У меня было довольно поклонников, но никто не заговаривал о браке. Я ведь была бедна. Филипп отдал всё, что у него было, во имя своего императора, а отец не стал бы ничего для меня делать, выйди я не неугодного ему. Но я была вдовой и могла завести любовника, который мне нравится. Когда я вернулась из Франции, Лодовико ясно дал понять, что уже не видит во мне ребёнка. Он хотел меня; мне он нравился, и мне нужен был защитник. Очень просто. Через несколько месяцев Изотта умерла, и Лодовико сделал меня своей женой. Это было очень щедро. У него не было никаких причин делать любовницу супругой.

Джулиана тронула эта история – и более всего, то, как буднично маркеза её рассказала. Он почувствовал, как одинока эта женщина – циничный страж собственного уязвимого сердца, следящий, дабы никто не смог пробудить в нём нежность или доверие. Всегда ли она была так осторожна? Или это принёс горький опыт?

– Почему вы всё ещё носите портрет Гонкура на руке? – спросил он.

– Потому что это лучше, чем носить его у сердца? – но увидев, как он серьёзен, маркеза продолжила более мягко. – Филипп подарил мне этот браслет вскоре после брака. Он часто бывал в походах и хотел, чтобы его портрет всегда был у меня, чтобы я не забыла его в разлуке. Я думаю, он бы хотел, чтобы я и дальше носила его, – она протянула правую руку ладонью вверх. – Вы не наденете его мне?

Кестрель повиновался. Когда он застегивал браслет, в комнату вошёл МакГрегор. Он замер на пороге немного сконфуженный, увидев, как Джулиан держит маркезу за руку.

Но та поднялась, совершенно спокойная.

– Спасибо, синьор Кестрель. Я думаю, теперь застёжка держится. Добрый вечер, синьор Dottor. Позвольте оставить вас с синьором Кестрелем. Я надолго оставила без внимания других гостей.

Она выпорхнула прочь. МакГрегор посмотрел женщине вслед в некотором замешательстве.

– Практикуешь новый вид допроса? – едко спросил он у Джулиана.

– Я просто помогал даме, у которой расстегнулся браслет, – Джулиан сел за пианино и снова начал «Аппассионату», – Я уже допросил её.

– Вот как? – скептично отозвался МакГрегор. – И что ты узнал?

– Узнал, что у неё был муж до Лодовико Мальвецци. Его звали Филипп де Гонкур, и он был преданным офицером Бонапарта. Она говорила о нём сдержано, но я думаю, что она привязана к нему сильнее, чем признаёт.

– Это важно для расследования?

– Окажется важно, если она сочувствует делу, за которое он погиб. В Англии мы привыкли считать Бонапарта деспотом и завоевателем, но здесь он символизирует свободу и объединение Италии. Если маркеза любила Гонкура и винила врагов Бонапарта в смерти мужа, она могла связать свою судьбу с карбонариями.

– Но она вышла за Лодовико Мальвецци, который ненавидит карбонариев и французов.

– И таким образом избавилась от любых подозрений и получила entrée^[48] в высшие правительственные круги, где могла узнавать сведения, ценные для тайных обществ.

– Ты хочешь сказать, что она была в сговоре с Орфео? – нетерпеливо спросил МакГрегор. – А вся поездка в Бельгират была нужна, чтобы помочь ему сбежать!

– Я больше склоняюсь связать поездку с де ла Марком, что также был в Пьемонте в то время.

– Ты полагаешь, между этими двумя была какая-то связь?

– Любовная или связанная с убийством? – спросил в ответ Джулиан.

– Одно могло привести к другому.

– Только не в Италии. Почему бы? Amica^[49] должна иметь мужа – это даёт ей положение в обществе. У де ла Марка не было никаких причин убивать Лодовико, если только он сам не хотел жениться на маркезе, – Джулиан перестал играть, чтобы обдумать сказанное. – На самом деле, это и правда может быть целью де ла Марка – не зря он показался мне авантюристом. Маркеза красива, благородна по рождению, а смерть Лодовико сделала её богатой. Загвоздка одна – де ла Марк так и не женился на ней. Быть может, он делал предложение, но получил отказ?

Ответа не знал никто из них. Джулиан вернулся к игре.

– Что это? – спросил МакГрегор

– Plaisirs d’amour.

– «Удовольствия любви?» Я должен был знать, что это какая-от безделица.

Слова песни звучали в голове Джулиана: «Удовольствие от любви длится лишь мгновение, боль от любви длиться всю жизнь».

Он закрыл пианино и подошёл к окну. Доктор с опаской посмотрел ему вслед.

– Этот флирт между тобой и маркезой…

– …то, о чём не стоит беспокоиться. Я держу свои чувства в узде. Я должен. Иначе эта женщина сможет делать со мной всё, что ей заблагорассудиться.

Глава 18

Джулиан решил проблему континентальных завтраков на вилле, съедая всё меньше каждый день, и на четвёртое утро получил обычный итальянский завтрак с кофе и булочками. Брокер принёс его вместе с принадлежностями для бритья в восемь утра. Джулиан, что ещё лежал в кровати, с неодобрением посмотрел на широкую ухмылку своего камердинера.

– Ты ведь знаешь, я возражаю против хорошего настроения в такой час. Если ты немедленно не придашь своему лицу выражение, уместное на похоронах, я задёрну полог и просплю до полудня.

– Да, сэр, – Брокер стал так серьёзен, что Джулиан рассмеялся и примирился с необходимостью встать.

– Полагаю, твоим неподобающим этому часу дня восторгу я обязан Нине? – спросил Кестрель, пока камердинер помогал ему надеть халат.

– Нет, сэр, это Гвидо.

Джулиан поднял брови.

– Я никогда не предполагал, что твои вкусы настолько широки.

– Я хочу сказать, сэр, – терпеливо ответил Брокер, – что кое-что вызнал про него для вас. Я ведь уже пытался распотрошить его, но он всё запирался^[50].

Джулиан кивнул. До этого Брокеру не удавалось развязать Гвидо язык, даже проигрывая ему в карты и кости.

– Так вот, я видел, что он носит с собой, – продолжал камердинер, – у него есть золотые часы и ром, почти такой же хороший, как тот, что пьёт его господин. В бумажнике у него пачка банкнот толщиной с кулак, пара печатей, карандаш и какие-то исписанные бумаги.

Джулиан пристально посмотрел на слугу и спросил опасно мягким голосом:

– И откуда же ты узнал, что у Гвидо в бумажнике?

Брокер отвёл глаза.

– Наверное, я мог подрезать его, сэр, чтобы посмотреть, что там, а потом оставить где-нибудь, чтобы Гвидо подумал, что просто выронил из кармана.

– Ад и проклятие! Не я ли предупреждал тебя быть осторожнее с Гвидо?

– Но, сэр…

– Ты понимаешь, что будет, если тебя поймают? Если неаполитанцу попадается вор, он не тащит его к судье – он просто достаёт кинжал и закалывает его.

– Я и не собирался попадаться, сэр, – с лёгкой обидой отозвался Брокер.

– Я не могу позволить себе такую возможность. У меня нет времени искать себе нового слугу потому что старый позволил зарезать себя. Ты пообещаешь мне больше не устраивать таких трюков. Ты понял?

– Да, сэр.

Лицо Джулиана смягчилось.

– Что же, поскольку ты рисковал жизнью и здоровьем, чтобы узнать, что в бумажнике Гвидо, давай извлечём из этого всё, что можем.

Он подошёл к умывальнику и ополоснул лицо, затем тщательно вытер его полотенцем.

– Начнём с банкнот, – сказал Джулиан, отходя от умывальника. – Гвидо мог выиграть их в кости или карты, хотя если ему так везёт, то другим игрокам не мешало бы проверить его рукава. Также Карло мог необычайно щедро ему платить, что заставляет подумать о том, какие ещё услуги Гвидо мог ему оказывать. Наконец, он мог шпионить на кого-то ещё.

– Вы про карбонариев, сэр?

– Возможно. Но я думаю, что лучше подойдет правительство одного из других итальянских государств. Карло – известный либерал и бонапартист. Быть может, австрийцы подсунули ему Гвидо, чтобы следить за его делами. Но сложно поверить, что Карло попался в такую ловушку. Он должен был узнать шпиона так же легко, как ты узнаёшь ищеек с Боу-стрит.

Джулиан обернул полотенце вокруг шеи прямо поверх бутылочно-зелёного шёлкового халата. Из специальной коробочки он достал бритву с серебряной ручкой и осторожно проверил лезвие пальцем, чтобы убедиться в его остроте. Кестрель всегда брился сразу после подъёма, считая, что выходить в свет с ночной щетиной – значит лишать себя преимущества. Он взбил мыльную пену и нанёс на лицо кисточкой, после чего принялся аккуратно соскребать щетину со щек, разговаривая лишь между взмахами острым лезвием.

– Исписанные бумаги Гвидо куда интереснее его денег. Немногие итальянцы его положения умеют писать, особенно в Неаполе. Грамотность – большое преимущество для карбонария, ведь благодаря ей не придётся доверять свои послания деревенскому писцу. Ты знаешь, что говориться с тех бумагах?

– На некоторых будто счёт карточной игры. Остальные все на каком-то италянском наречии, которое я не узнал – неполитанском, наверное. Но почерк аккуратный, будто ему это привычно.

– Ставлю Ломбард-стрит против медячка, что когда-то он занимал более высокое положение, – Джулиан резко отложил бритву. – Какой же я болван! Я упустил самую очевидную возможность, – он улыбнулся и снова поднял лезвие. – Не дай Гвидо понять, будто знаешь, что он умеет писать. Это помешает моему маленькому эксперименту.

Днём Нина принесла Джулиану послание от госпожи – так приглашала гостя присоединиться к ней в музыкальной комнате. Кестрель обнаружил маркезу сидящей на бело-золотом диване с письмом в руках. На неё было простое белое утреннее платье и чепец с мягким чёрным бантом наверху и оборками, ниспадающими по обе стороны лица. Браслет с портретом Филиппа де Гонкура занимал своё обычное место на правой руке.

Маркеза подняла глаза, когда Джулиан вошёл.

– Я получила от Франчески ответ на моё приглашение. Они с Валериано принимают его и приедут ещё до конца недели.

– Я рад слышать это. Она сказала что-нибудь про расследование убийства?

– Только упомянула Лодовико, – маркеза зачитала вслух, – «Я знаю, что не была ему хорошей или послушной дочерью, но прошу, поверь, что всем сердцем сожалею о том, как он погиб, хотя бы потому что это было ужасным потрясением для тебя и всех, кто любил его».

– Она очень прямолинейна.

– Она ничего не может с этим поделать. Её мысли всегда были прозрачны, как вода. Валериано более скрытен. Лодовико всегда считал его загадочным.

– Почему же?

– Многие певцы искали покровительства Лодовико, зная, что он пойдёт на многое и много потратит, чтобы помочь тем, кого обожает. Но Валериано как будто ничего от него не хотел. Я не хочу сказать, что он был груб или высокомерен – у него изысканные манеры. Он просто себе на уме. Лодовико не терпел такого пренебрежения от тех, кто был ему дорог, особенно певцов. Чем более скрытен становился Валериано, тем упорнее Лодовико его преследовал. Он приглашал его в Каза-Мальвецци и на эту виллу. Он не скупился на внимание. Именно благодаря этому Валериано познакомился с Франческой так близко. Иронично, верно? Конечно, когда он сбежал с ней, Лодовико возненавидел его так же, как прежде обожал. А Франческу возненавидел вдвойне – за то, что выставила на посмешище имя Мальвецци и за то, что похитила у него Валериано.

– А какие у вас отношения с маркезой Франческой? – с любопытством спросил Джулиан.

– Терпимые, – пожала плечами хозяйка, – но мы не слишком близки. Франческа – это очень простая душа, а я… – она загадочно улыбнулась, – а я не простая.

– Это верно, – согласился он, тоже улыбаясь, – А после того, как она уехала с маркезом Ринальдо ваши отношения изменились?

– Скорее пропали. Я видела её всего один раз, перед тем как она и Валериано покинули Милан. Я пыталась убедить её вернуться к Ринальдо.

– Что побудило вас сделать это?

– Я решила, что кто-то должен урезонить её. Угрозы Лодовико не подействовали, а Ринальдо мог только грызть ногти и выглядывать у Лодовико из-за спины. Я сказала, что не прошу её бросать Валериано. Она сможет видеться с ним, сколько захочет, и быть для него всем, кем захочет… или кем сможет, учитывая, кто он. Но зачем жить с ним? Это только злило Лодовико и превращало очаровательную и приятную любовную интригу в cause célèbre^[51].

– Что она вам ответила?

– Она кротко выслушала меня и поблагодарила за заботу, но не изменила своего решения ни на йоту. После этого я перестала ей сочувствовать. Я знаю, что ей было тяжело потерять детей, но она могла вернуть их в любой миг, сама вернувшись к Ринальдо. Она бы пожертвовала малым и обрела всё. Но Франческа не пошла на уступки. Она с головой погрузилась в своё мученичество. Надеюсь, оно приносит ей радость. Но я думаю, что она просто дура.

– Почему вы злитесь на неё?

Маркеза резко встала и подошла к пианино. Она стояла вполоборота к Кестрелю, её рука покоилась на инструменте, а лицо отражалось в его тёмной, полированной поверхности.

– Я думаю, вы считаете меня холодной. Ваш английская чувствительность поражена. Вы романтик – я говорила это прошлым вечером. Но вы слишком строги ко мне, – маркеза повернулась к Джулиану лицом, в её широко открытых глаза читалась боль, но она не отводила взор. – Если бы у меня было двое прекрасных детей, я бы их не бросила.

Он промолчал, чувствуя неуместность всего, что может сказать. Наконец, он мягко спросил:

– У вас никогда не было детей?

– Нет. Никогда. После двух мужей я могу лишь признать, что бесплодна. Вам не нравится это слово. Но это не оскорбление, а просто факт. Эти Амур и Психея работы Кановы, которые вы любите рассматривать, когда думаете, что за вами никто не наблюдает, тоже бесплодны – но это не значит, что они не прекрасны.

– Как можете вы – с вашим умом, обаянием, отвагой, изысканностью, живой прелестью – всерьёз сравнивать себя с камнем?

– Хотела бы я познакомиться с вами несколько лет назад, – задумчиво сказала она, – я думаю, это бы пошло мне на пользу.

– А сейчас?

– А сейчас это не пойдёт на пользу вам, – она легко коснулась его щеки, – если вы позволите мне.

Скорое прибытие Франчески и Валериано создало проблему – все семь спален виллы были заняты. Маэстро Донати сказал, что ему трудно подниматься по лестницам, а потому он с радостью уступит свою комнату, а сам переберётся на второй этаж. Маркеза предложила ему малую гостиную слева от холла – её называли Парнасом за фрески с музами, предающимся своему искусству на горе Парнас. По просьбе Донати туда же переехал Себастьяно, что до этого жил в помещении слуг.

Это освободило одну спальню, но не сняло проблемы – приличия не позволяли поселить Франческу и Валериано в одну комнату, как бы не была общеизвестна их связь. Джулиан отвёл МакГрегора в сторону и предложил отдать их соседние комнаты с видом на озеро и поселиться там, откуда выехал Донати. Доктор согласился, и они предложили это маркезе.

– Вы очень добры, – сказала она и отправилась раздавать распоряжения слугам.

Де ла Марк стоял, прислонившись к стене, и беззастенчиво слушал из разговор. Теперь он неторопливо подошёл к Джулиану.

– Позвольте мне выразить восхищение вашей предприимчивостью, mon vieux^[52].

– О чём вы? – требовательно спросил МакГрегор.

– Мой дорогой доктор, к чему такие вопросы? Ваш друг очень ловко убил двух зайцев одним выстрелом. Он обеспечил Ла Франческе и синьору Валериано смежные комнаты, что есть обычная любезность для дамы, путешествующей со своим возлюбленным. При этом он милостиво избавил меня и маркезу от одиночества в этой части этажа.

МакГрегор повернулся к Джулиану.

– Ты не сказал, что мы освободим наши комнаты для того, чтобы эти двое могли ложиться друг к другу в постель каждую ночь!

– Да, я позволил себе sous-entendu^[53], – признал Джулиан.

– Что же, мне такого не понять! Ты думаешь, я рад менять комнаты для того, что помогать супружеским изменам и поощрять их? Я думал, мы просто проявляем вежливость, отдавая лучшие комнаты новым гостям – в том числе даме.

– Друзья мои, я в отчаянии, что вызвал вашу ссору, – де ла Марк смотрел на них с явным удовольствием. – Вам не нужно так переживать, доктор. Подумайте, о том, насколько теоретическим может быть такой адюльтер. Как сильно кастрат способен осквернить таинство брака? Риску предположить, что он будет ходить по ночам к ней в комнату и петь для неё.

– Маэстро Донати слеп, – задумчиво произнёс Джулиан, – но может ориентироваться в комнате.

– Да, и что? – нетерпеливо спросил МакГрегор. – Руки заменяют ему глаза… О, я понимаю, о чём ты, – от смущения его голос охрип.

– Кастраты издана известны любовными историями с женщинами, – добавил Джулиан. – Им есть, что предложить.

– Это противоестественно, – настаивал МакГрегор.

– Que voulez-vous?^[54] – пожал плечами де ла Марк. – Сама любовь противоестественна. Если бы мы делали только естественное, мы бы спали со всеми подряд, как кролики. Это напоминает мне, мой дорогой доктор, поскольку вы взялись быть стражем наших моральных устоев, что вам следует связать запястье мистера Кестреля и своё этой ночью. Комната, которые вы занимаете, прямо напротив той, где живет дама, что пробудит кролика в любом мужчине.

Посмеиваясь, он ушёл. МакГрегор сурово посмотрело на Джулиана.

– Он прав? Ты предложил переехать в эту комнату, чтобы ночью пойти к маркезе?

– Вовсе нет, мой дорогой друг. Но моё присутствие удержит от этого де ла Марка.

Вещи Донати перенесли в Парнас, а в его комнату переместили багаж Джулиана и МакГрегора. Когда с переездом было покончено, Джулиан пошёл осмотреть свои новые покои, что располагались в северо-западной части дома. Это была большая и хорошо обставленная комната, но в ней не хватало света и теплоты той южной спальни, не говоря уже о великолепном виде из окна. Стены были обиты тёмно-золотым шёлком с узорами из лавровых венков. Кровать и окна украшали зелёные портьеры с золотыми шнурами. Мебель была сделана из облицованного дуба и покрыта бронзовой лепниной, изображающей нимф, фавнов и, само собой, змеев, обвивавшихся вокруг мечей.

Донати стоял на балконе, мечтательно облокотившись о перила, ветер трепал седую корону его волос. Себастьяно расхаживал по комнате, заглядывая в углы и открывая ящики. Услышав шаги, композитор повернулся.

– Это я, маэстро, – сказал Джулиан. – Простите, что побеспокоил вас. Я думал, здесь никого.

– Боюсь, это я побеспокоил вас, – ответил Донати с той странной учтивостью, что заставляла вспомнить напудренные парики и менуэты времён юности композитора. – Теперь это ваша комната. Себастьяно просто хотел осмотреть её и убедиться, что мы ничего не забыли.

– Пожалуйста, не торопитесь, – сказал Джулиан «глазам» композитора. – Я не тороплюсь вступать во владение.

Себастьяно пробормотал что-то в знак согласия и продолжил осмотр. Джулиан собирался уйти, но тут Донати сделал несколько шагов к нему, нащупывая путь лёгкой ротанговой тростью.

– Кажется, вы справились с простудой, синьор Кестрель.

– Да, маэстро, уже давно. Вы не хотите присесть?

– Да, благодарю вас.

Джулиан помог ему сесть в кресло и поставил скамеечку для ног. Он снова собирался уйти, но Донати поднял свою жилистую и почти прозрачную руку.

– У вас найдётся минуты для меня, синьор Кестрель? Я хочу спросить вашего совета.

– Конечно, маэстро, – Джулиан сел напротив композитора.

– Мне говорили, что вы уже расследовали убийства, у себя на родине.

– Да.

– Вас не пугает опасность?

– Что вы хотите сказать?

Донати помрачнел.

– Я начинаю боятся за себя. Видите ли, я единственный, кто может узнать Орфео, кроме Лючии и Тонио, которых так и не нашли. Я узна́ю Орфео, если услышу его пение – речь и манеры легко подделать, не говоря уже о том, что они могли измениться сами за эти пять лет, особенно в возрасте Орфео. Он может видеть во мне угрозу. Я знаю, что вы скажете – его здесь нет, ему незачем приходить туда, где его ждёт самая большая опасность, – Донати улыбнулся. – Между нами – это не для ушей комиссарио Гримани – меня не удивит, если Орфео сделает именно то, чего от него никто не ждёт. Это очень безответственный молодой человек.

– Маэстро, – прямо спросил Джулиан, – вы кого-то подозреваете?

Донати заколебался и со вздохом сказал:

– Иногда я говорю себе, что Орфео в Англии, или что он мёртв, или что находится где угодно, но не здесь. А всё остальное время пытаюсь узнать среди всех мужских голосов, шагов и скрипов, что слышу. Вы не знаете, на каком острие ножа я живу – весь в ожидании и ужасе, надежде и отчаянии.

– Маэстро…

– Нет, синьор Кестрель, – быстро возразил Донати, – вам не нужно беспокоится за мой счёт. Я не собираюсь превращать это в драму. Я лишь хочу сказать, что очень переживаю из-за Орфео. Сердце подсказывает мне, что он не убивал маркеза Лодовико и никогда не причинит вреда мне. Но я мог быть обманут чистотой его голоса. Если он окажется убийцей… – Донати печально улыбнулся и покачал головой. – Вы можете себе представить, как легко будет расправиться со мной.

– Вы поэтому захотели, чтобы Себастьяно жил с вами в комнате?

– Вы быстро это поняли. Да. Я попросил его никогда не оставлять меня одного.

Джулиан бросил взгляд на Себастьяно, что закончил обыскивать комнату и сейчас прислонился к стене, скрестив руки на груди и слушал из разговор, как всегда, нахмурившись.

– Вы умеете стрелять?

Взгляд Себастьяно на миг стал жёстким.

– Да.

– Хорошо. Я советую вам держать при себе заряженный пистолет по ночам и всегда, когда вы и маэстро остаётесь одни.

– Вы думаете, опасность так велика? – вздрогнув, спросил Донати.

– Я не думаю, что она вообще есть, маэстро. Я лишь надеюсь успокоить ваши страхи, дав вам защиту.

– А, – Донати откинулся на спинку кресла и улыбнулся, – я понимаю. Вы очень добры, синьор Кестрель. Я и правда чувствую себя спокойнее.

– Я рад это слышать. Вы последний человек, которого бы я хотел видеть страдающим из-за этого назойливого шарлатана Орфео.

– Вам не нужно так строго судить о нём.

– Вы должны признать – убийца он или нет, Орфео создал множество тревог.

– Если я могу простить его за это, синьор Кестрель, я думаю, сможете и вы.

Джулиан печально улыбнулся.

– Осмелюсь предположить, что у него были какие-то выдающиеся качество, маэстро. Иначе как ему так повезло с друзьями?

Вечером к гостям виллы, собравшимся на террасе за кофе и ликёрами, присоединились новые знакомые Джулиана – Флетчер и Сент-Карр. Вилла в сумерках, беломраморная терраса и балконы в золотом свете произвели на Флетчера огромное впечатление. Сент-Карр казался равнодушным к пейзажам и архитектуре, но одна улыбка от маркезы превращала его в косноязычного дурака.

Оба молодых англичанина были представлены остальным, и маркеза приложила все усилия, чтобы разговорить их. Это позволило Флетчеру немного говорить по-милански, хотя у него был чудовищный акцент. Сент-Карр полагался на своего наставника, как на переводчика, но Джулиан заметил, что тот мог следить за любой беседой, если она его интересовала. Тем не менее, более всего он засыпал вопросами Кестреля – в основном, об одежде.

– Местные молодые люди выставляют себя на посмешище, – жаловался он, – своими длинными волосами и галстуками, что завязаны в банты. Мне было бы стыдно выглядеть этакой мисс Молли.

– Мужчине требуется немалая уверенность в своей отваге, чтобы так одеваться, – весело заметил Джулиан.

– Вы так считаете? – казалось, Сент-Карр поражен. – Я никогда не думал об этом с такой стороны, – он с сомнением посмотрел на свой, набитый подкладками у плеч наряд. – Конечно, никто бы не хотел выглядеть так, будто ему нужно что-то доказывать…

Джулиан побился об заклад сам с собой, что когда он в следующий раз увидит Сент-Карра, у того будут завитые волосы и кольца, надетые поверх перчаток. Беверли уже спрашивал, как завязывать галстук в сентиментальном стиле, когда на выручку пришёл Карло и занял внимание гостя.

К освободившемуся Джулиану подошли Флетчер и МакГрегор.

– Удивительно, что вы терпите эти расспросы Беверли, – сказал Флетчер.

Джулиан пожал плечами.

– Когда кто-то борется с бурей, лучше наслаждаться представлением, чем проклинать дождь.

– И один Господь ведает, что никто не любит устраивать представления больше, чем Беверли! – сказал Флетчер и мрачно добавил. – Для меня большое облегчение увезти его подальше от Милана. Мы здесь всего пару недель, а мне уже пришлось вытаскивать его из мошеннического игорного дома, выловить из канала, в который он рухнул после того, как кутил с солдатами, и спасать от ареста за то, что он ел арбуз на улице.

– Почему, Бога ради, за это могут арестовать? – спросил МакГрегор.

– Потому что он красный, белый и зелёный, – объяснил Джулиан, – как триколор, что был у королевства Италия Бонапарта.

– Что же, из всех нелепых законов… – МакГрегор покачал головой в отвращении. – Можно подумать, у полиции нет других дел, кроме как ловить людей, что едят фрукты!

– Они напуганы, – объяснил Джулиан, – они уничтожили явное инакомыслие, и теперь не знают, где их враги. Так что они бьют наугад, почти в истерике, любого, кто покажется подозрительным.

– Будьте благодарны, что вы англичане, – заявил доктор.

– Я об этом не знал, – задумчиво произнёс Флетчер. – Мой мать – ирландка, а для ирландцев англичане и австрийцы одинаковые чужаки.

– Очень проницательно, мистер Флетчер, – к ним незаметно подошёл Карло в сопровождении Сент-Карра и де ла Марка, – в тирании есть утомительное однообразие… – он замер на полуслове. Как из ниоткуда появился комиссарио Гримани со своим верным Занетти. Карло сменил тему. – Я надеюсь, вы придёте на наш праздник. В эту субботу – день святой Пелагии, покровительницы Соладжио.

– Святой Пелагии? – Сент-Карр уцепился за имя. – Кто она?

– Дева из Антиохии, – пояснил Карло. – Когда ей было пятнадцать, солдаты пришли в её дом и обвинили её в том, что она христианка. Пелагия сбросилась с крыши, чтобы спастись от изнасилования.