Текст книги "Дьявол в музыке (ЛП)"
Автор книги: Кейт Росс
Жанр:
Исторические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)
Дьявол в музыке
Примечание автора
О миланском наречии
Действующие лица
Часть 1. Март 1821
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Глава 7
Часть 2. Сентябрь 1825
Глава 8
Глава 9
Глава 10
Глава 11
Глава 12
Глава 13
Часть 3. Сентябрь-октябрь 1825
Глава 14
Глава 15
Глава 16
Глава 17
Глава 18
Глава 19
Глава 20
Глава 21
Глава 22
Глава 23
Глава 24
Глава 25
Глава 26
Глава 27
Глава 28
Часть 4. Октябрь 1825
Глава 29
Глава 30
Глава 31
Глава 32
Глава 33
Глава 34
Глава 35
Глава 36
Глава 37
Глава 38
Глава 39
Глава 40
Примечание о языках
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
60
61
62
63
64
65
66
67
68
69
70
71
72
73
74
75
76
77
78
79
80
81
82
83
84
85
86
87
88
89
90
91
92
93
94
95
96
97
98
99
100
Дьявол в музыке
Расследования Джулиана Кестреля – 4
Переводчик: Широхов С. П.
Версия: 1.04
«Дьявол в музыке» – четвёртый и последний роман Кейт Росс о Джулиане Кестреле – детективе-любителе, столь же неотразимом, как лорд Питер Уимзи и столь же исторически аутентичном, как брат Кадфаэль. Вместе со своим другом доктором МакГрегором Джулиан путешествует по Италии и ввязывается в расследование убийства, совершённого четыре с половиной года назад. Версия перевода: 1.04.
Переводы иных книг, а также более свежие и исправленные версии детективов о Джулиане Кестреле ищите на Яндекс.Диске (https://yadi.sk/d/pWtmvdh7BYw7ng) или в группе ВК (www.vk.com/darkheresyekb).
Примечание автора
Все персонажи в романе вымышлены. Исторические личности здесь упоминаются лишь вскользь – например, политические узники Пеллико и Андраяне, а также певцы Веллути, Паста и Каталани. Джованни Баттиста Рубини, что выступает в «Ла Скала» в главах 9 и 10, – также историческое лицо, знаменитый тенор тех лет, который в 1825 году пел в Париже, но я взяла на себя вольность поместить его в Милан.
Все миланские достопримечательности, если не считать частных домов, – настоящие. Некоторые улицы носят другие названия, а грозной штаб-квартиры полиции Санта-Маргерита больше не существует. «Ла Скала» по сей день осталась почти такой же, как во времена Джулиана Кестреля, хотя теперь во время выступлений там царит почтительная тишина.
Деревня Соладжио срисована с нескольких деревень на берегах озера Комо – в первую очередь, Белладжио. Вилла Мальвецци приблизительно основана на существующей вилле Мельци (там даже есть мавританская беседка). Полноразмерные статуи Амура и Психеи работы Кановы, я «позаимствовала» с виллы Карлотта, что близь Каденаббии. Вилла Гаруо, упомянутая в главе 14, как бывшее жилище нелюбимой жены Георга IV, ныне превращена в роскошную гостиницу «Вилла д’Эсте». Вилла Плиниана с её древними источниками, увы, закрыта для посещений.
Все музыкальные произведения, упомянутые в книге – настоящие, если не считать сочинений Донати. Если читатель захочет получить список песен с их итальянскими названиями, авторами и (там, где это уместно) операми, в которых они звучат, он может написать мне.
Джулия Кэри, Синтия Кларк, Молли Кокран, Шила Эллман-Пёрл, Гленн Морроу, Роберт О’Коннел, Луи Родригес, Ингер Росс-Кристенсен, Эл Сильверман, Айлин Робинсон Саншайн, Кристина Уорд и Джин Уикер – этим людям я благодарна за помощь и поддержку. Также я должна выразить мою благодарность Дане Янг, что была очень терпелива к злоключениям Джулиана Кестреля и его создательницы. Наконец, я хочу сказать спасибо моему отцу Эдварду Россу, что в нежном возрасте познакомил меня с оперой, и чьи богатые познания и энтузиазм оказали мне огромную помощь в работе над этой книгой.
О миланском наречии
В большей части этой книги читателям предлагается представлять, что все персонажи говорят на итальянском – а точнее, на миланском, то есть старом наречии, что было распространено в Ломбардии. В тексте встречаются некоторые миланские слова – например, «signor» вместо «signore», «popola» вместо «signorina» или «palazz» вместо «palazzo». Но в целом я решила не перенасыщать диалоги иностранными словами, исключая те случаи, когда они вкрапляются в беседу, что ведут на английском, ведь для тех, кто говорит по-милански, миланская речь не должна звучат иностранно.
Действующие лица
Семья Мальвецци
Лодовико Мальвецци, миланский маркез
Беатриче Мальвецци, его жена
Ринальдо Мальвецци, сын Лодовико от прошлого брака
Франческа Аргенти Мальвецци, жена Ринальдо
Никколо Мальвецци, их сын
Бьянка Мальвецци, их дочь
Карло Мальвецци, младший брат Лодовико, граф
Слуги Мальвецци
Эрнесто Торелли, слуга Лодовико
Гвидо Дженарро, слуга Карло
Нина Кассера, камеристка Беатриче
Бруно Монти, лакей
Томмазо Агости, лакей
Маттео Ланди, садовник на Вилла Леальта[1]
Лючия Ланди, его дочь
Отец Морози, учитель Никколо и Бьянки
Музыкальный мир
«Орфео», английский тенор
Пьетро Брандолин («Валериано»), мужское сопрано
Маэстро Филирро Донати, учитель пения и композитор
Антонио Фарезе («Тонио»), «глаза» маэстро Донати в 1821 г.
Себастьяно Борда, «глаза» маэстро Донати в 1825 г.
Гастон де ла Марк, любитель музыки, учёный-дилетант
Британские путешественники в Ломбардии
Джулиан Кестрель, джентльмен
Томас Стоукс, также известный как «Брокер», его камердинер
Дункан МакГрегор, друг мистера Кестреля, хирург
Достопочтенный Беверли Сент-Карр, молодой человек, совершающий гранд-тур
Хьюго Флетчер, его наставник
Жители Соладжио
Фридрих фон Краусс, командир гарнизона
Бенедетто Руга, мэр (подеста)
Дон Кристофоро, приходской священник
Луиджи Куриони, доктор
Марианна Фраскани, владелица «Соловья»
Роза Фраскани, её дочь
Прочие
Джан Галеаццо Раверси, миланский граф, друг Лодовико Мальвецци
Камилло Пальмиери, семейный поверенный Мальвецци
Альфонсо Гримани, полицейский чиновник (комиссарио)
Паоло Занетти, его секретарь и переводчик
Часть 1. Март 1821
Мой князь со мной играет зло.
Когда пою я перед ним,
Он расправляет мне крыло
И рабством тешится моим. Уильям Блейк, «Песня»[2]
Глава 1
Лодовико Мальвецци размашисто написал своё имя на листе и откинувшись назад, перечитал послание.
Кастелло-Мальвецци
13 марта 1821
Синьора
Мой сын, как и подобает, передал ваше письмо мне. Ваши призывы не тронули ни его, ни меня. Я клянусь Богом и Мадонной, что вы никогда не увидите Никколо и Бьянку, и не сможете поддерживать с ними связь до тех пор, пока остаётесь с синьором Валериано. Я полагаю, вы знаете, что я не бросаю слов на ветер.
Вы говорите, что они – ваши дети, и что из милосердия к ним, если не к вам, я не должен отрывать их от матери. Я говорю, что теперь у них есть лишь один родитель, который не опозорил их, – мой сын. Боже мой, неужели вы думаете, что я позволю любимым внукам – плоти от моей плоти, моим единственным наследникам – попасть в руки женщины, что запятнала своё имя? Моё единственное утешение состоит в том, что вы пребываете в положении, благодаря которому не можете произвести на свет ублюдков, что будут приходится моим детям братьями или сёстрами.
Я должен был догадаться, что как только Ринальдо вернётся из путешествия, вы окружите его своими мольбами и доводами. Я знаю, что вы и ваш друг набрались достаточно наглости, чтобы поселиться на другом берегу озера (я использую слово «друг» не из уважения к вашим чувствам, но потому что называть его «любовником» было бы противоестественно). Ваши надежды тщетны, а ваш приезд из Венеции – бесплоден. Вы не увидитесь с Ринальдо, а мои слуги знают, что любой, кто впустит вас в мой дом или скажет вам хоть слово о детях, испытает на себе всю тяжесть моего неудовольствия.
Если эта кара кажется вам чрезмерно суровой, спросите себя – а лучше спросите священника – соответствует ли она тому, что вы сотворили. В этом мире никогда не поздно покаяться. Отвергните синьора Валериано и вернитесь к моему сыну. Иначе ваши дети будут для вас так же мертвы, как если бы вы похоронили их своими руками.
Остающийся, к своему вечному позору и сожалению, вашим свёкром
Лодовико Мальвецци
Лодовико удовлетворённо улыбнулся. Составлено неплохо. Он сложил письмо, надписал адрес и прошёл к окну, где оставил на солнце восковую палочку. Конечно, свеча расплавила воск бы куда быстрее, но Лодовико считал чудовищным сумасбродством средь бела дня зажигать свечу лишь для того, чтобы запечатать письмо. Он уронил на послание порцию воска и поставил печать – чёткое, решительное изображение семейного герба – указывающий вверх меч и змей, обвивающий клинок.
Маркез[3] уже собирался позвонить слуге, но по его лбу пробежали морщины, и он зашагал по комнате. Кабинет располагался на самом верхнем этаже самой большой башни замка. Одно окно выходило на запад – в него были видны двор, высокая шипастая стена, а за ними – простор лесистых холмов, где тут и там встречались каменные домики. Вдали высились пурпурные Альпы, укутанные туманом и увенчанные снежными шапками. Восточное окно позволяло видеть серебристо-голубую ленту озера Комо и его зазубренные мысы, изгибы, и деревянные мостки. Лодовико владел всем, что видел в окна, а то, чем он формально не обладал, подчинялось ему, уступая титулу, богатству и высокому положению среди австрийских владык Милана[4].
И его невестка – простая женщина, почти девчонка! – почти два года бросала ему вызов, твёрдо держась своего чудовищного любовника и не поддаваясь на угрозы. Неверность была меньшим из её преступлений – в Милане у многих замужних дам были «кавалеры» и общество смотрело на это сквозь пальцы, если любовник был из хорошей семьи, а роман проходил достойно. Но Франческа отдалась певцу и такому, кого нельзя назвать даже мужчиной. Хуже того – она ушла от мужа, чтобы открыто жить с Валериано. Этого нельзя было выносить.
Лодовико вернулся к столу, взял чистый лист бумаги и набросал новое послание:
Кастелло-Мальвецци
Утро вторника
Мой дорогой Ринальдо
Я ответил на письмо твоей супруги в той манере, которой она заслуживает. Если бы я мог положиться на твою твёрдость и решительность, мне бы не пришлось вмешиваться самому. Но я знаю, что ты – лишь игрушка чужой воли. Именно поэтому ты поступил правильно, показав её письмо мне.
Теперь я хочу знать, мужчина ли ты? Можешь ли ты раз в жизни повести себя так, как подобает будущему главе этого дома? Франческа могла хорошо подготовиться, рассчитывая – и справедливо! – на то, что ты проявишь слабость, уступишь её мольбам и позволишь увидеться с Никколо и Бьянкой. Сделай ты так, ты бы остался без содержания, а быть может – и без крыши над головой. Я ручаюсь, что выбросил бы тебя на улицу быстрее, чем ты успел бы возразить мне.
Небеса дали мне лишь одного ребёнка, и я мог надеяться, что он будет обладать твёрдостью и отвагой. Но воля Господа да исполнится. Однажды ты уже не смог защитить свою честь. Выстави себя на посмешище ещё раз, и я умываю руки.
Поверь мне, искренне твой
Лодовико Мальвецци
Лодовико сложил и запечатал и это письмо, потом позвонил в колокольчик. На винтовой лестнице раздались тяжёлые шаги. Наконец появился Эрнесто – запыхавшийся от подъёма на башню слуга. Лодовико гордился тем, что может преодолеть эту лестницу галопом, хотя был одного с Эрнесто возраста. Но седой и мрачный слуга выглядел на все свои пятьдесят шесть, тогда как Лодовико не казался стариком, чёрных волос у него было больше седых, глаза цвета лесного ореха оставались ясными, а осанка – прямой и полной достоинства. Что важнее, Лодовико не утратил своих сил и энергии – он льстил себе, говоря, что многие женщины могли бы это подтвердить.
– Вот, – он передал Эрнесто письма, – отправь их с курьером. Это слишком срочно, чтобы доверять почте.
– Да, ваше сиятельство[5], – поклонился слуга. – Вы поедете на виллу этим утром? Мне послать за вашей лошадью?
– Вилла! – Лодовико хлопнул себя по лбу. – Вакхово тело! Как я мог забыть? – он достал часы. – Уже половина десятого! Приведи мою лошадь немедленно! И сообщи, как только она будет тут!
– Ваше сиятельство, – Эрнесто с поклоном исчез.
Сердце Лодовико забилось быстрее, и он почувствовал ту вину, что охватывает влюблённого, который позволил мыслям уйти от объекта страсти. Это был первый день за несколько недель, когда он не смотрел на часы каждую минуту, когда приближалось время ехать на виллу. Будь проклята Франческа – её письмо испортило час предвкушения, которое было одним из самых восхитительных удовольствий любви.
Он прошёл к восточному окну и обратил взор от высоких утёсов, на которых стоял Кастелло-Мальвецци, к окружённой зеленью вилле на берегу озера. Один её вид – такой белой и идеальной, будто кукольный домик – заставил его сжать зубы. Он помнил дни, когда Наполеон Бонапарт, этот дьявол во плоти, правил Ломбардией, куда принёс войну, беззаконие, безбожие и грабёж – как налоговой, так и открытый. Лодовико и его единомышленники сохранили верность австрийскому императору – законному владыке Ломбардии, стражу традиций и католической веры. Но младший брат Лодовико – Карло – отдался либерализму и встал под французские знамёна. Но доставшиеся ему богатства он купил эту виллу, и прямо на глазах у разгневанного брата устраивал там развлечения для французских выскочек.
Семь лет назад – хвала Богу и Мадонне! – французов изгнали, и в Ломбардию вернулись австрийцы, что восстановили порядок и мир. Карло бежал в Парму, на юг от Милана. Денег у него не осталось, и он оказался вынужден продать виллу Лодовико. Впрочем, Карло всё ещё оставался в долгах, как в шелках – причиной тому был роскошный образ жизни и шестеро детей, которых нужно устроить в свете. Лодовико не удивился бы, приди брат к нему за займом. Он бы даже не отказал в деньгах… если его хорошо попросят.
Лодовико вновь сверился с часами. Без двадцати десять! Где, черт побери, его лошадь? Он начал спускаться и встретил поднимающегося Эрнесто. Лошадь была осёдлана и ждала во дворе. Лодовико преодолел оставшиеся ступени, забрался в седло и выехал.
Дорога от Кастелло-Мальвецци спускалась по склону, совершая множество поворотов, огибая утёсы, поросшие мхом и лишайником. Тёмные, торжественные кипарисы заслоняли всё, кроме случайных солнечных лучей или серебристых проблесков озера. У подножия утёса дорога шла за садами виллы. Это не было прямым путём, ведь вилла лежала прямо у подножия замка, но там утёс был слишком скалист и крут для людей и лошадей. Так что Лодовико приходилось объезжать половину земель виллы, чтобы добраться до южных ворот сада.
Это был самый приятный день в году. На деревьях распускались почки. Птицы кружили и пели, ящерицы сновали вдоль стен сада. В горах к северу и западу оттепель началась с удвоенной силой – Лодовико слышал шум ручьёв, поглотивших талый снег и превратившиеся в бурные потоки. По дороге брели крестьянки с корзинами земли для своих террасных ферм. Они привели перед Лодовико в реверансе и посторонились, чтобы дать ему проехать.
Тут маркез увидел другого всадника, подъезжавшего на рысях, и ругнулся сквозь зубы. Обычно он не возражал против того, чтобы провести время с графом Раверси, чья вилла располагалась на западном берегу озера. По возрасту Раверси был его ровесником, а в политике – единомышленником. Но сейчас все его мысли были о своей вилле.
– Лодовико! – окликнул его Раверси. – Я как раз ехал к вам.
– Доброе утро, – проворчал Мальвецци со всей вежливостью, которую сумел собрать, – боюсь, я не могу задержаться… я спешу по срочному делу.
– Но у меня есть новости! – Раверси отбросил назад непослушную прядь чёрных волос. На длинном, бледном лице горели тёмные глаза.
– Что за новости?
– Революция в Алессандрии дошла до Турина. Мятежники требуют конституции и отречения короля.
Он говорил о восстании, что началось несколько дней назад, в Пьемонте, у западных границ Ломбардии.
– Они не пройдут дальше, – ответил Лодовико. – В Новаре гарнизон из верных солдат. Они быстро угомонят этот сброд.
– Но разве вы не понимаете? Армии придётся возвращать Турин – они не могут оставить столицу в руках бунтовщиков. Это значит, что границу охранять будет некому. Мятеж выплеснется в Ломбардию. Местные тайные общества не упустят шанса восстать. Для революции хватит одной искры…
– Джан Галеаццо, Джан Галеаццо, – Лодовико покачал головой в шутливом раздражении, – неужели вы думаете, что горстка едва вооружённых карбонариев может сравниться с австрийской армией?
– Австрийская армия не сможет сражаться с врагом, которого не найдёт, – возразил Раверси. – Карбонарии смертельно опасны уже потому, что никто не знает, кто они и где они. Они разбиты на тайные ложи, общаются шифрами, клянутся под страхом смерти не выдавать друг друга…
– Но им придётся выступить в открытую, если они решат напасть на нас, – резонно возразил Лодовико, – после чего их перестреляют, как бешеных собак, и на этом их история закончится. Я опаздываю, Джан Галеаццо, так что если вы будете добры и позволите мне проехать…
– Но я думал, такие новости вас обеспокоят. Я знаю, что Беатриче сейчас в Турине.
– Да, в Турине, – немного резко отозвался Лодовико, – и если бы я счёл, что ей грозит опасность, я бы поехал за ней. Я способен позаботиться о своей жене.
– Конечно. Но…
– Нет никаких «но». Вы знаете Беатриче – она умна и дальновидна. Это та единственная женщина из тысячи, что не потеряет голову в опасности. Она знает, стоит ли ей покинуть Турин до того, как там появятся повстанцы, или спрятаться и не привлекать внимания, пока всё не утихнет. Я бы хотел, чтобы она поехала в Турин в другое время, но сейчас ничего не поделаешь.
– Зачем она поехала туда?
Лодовико пожал плечами. Он гордился тем, что ничего не знает о занятиях супруги. Мало какому мужчине удаётся жениться на женщине намного моложе его и такой красивой, но не давать своей ревности волю. Многие мужья превращали свои дома в тюрьмы, а слуг – в шпионов. Но они с Беатриче были выше этого. Жена не была легкомысленной, а он – слабым. Он мог позволить себе роскошь доверять ей.
– Мне действительно стоит поспешить, – сказал он, собираясь дать шпоры коню.
– Ещё кое-что, – быстро ответил Раверси. – У меня будет встреча на вилле в час дня. Будет фон Краусс, – фон Краусс командовал австрийским гарнизоном, чей штаб располагался в Соладжио – соседней деревне. – Я хочу поговорить с ним о том, как мы можем защитить окрестности от мятежников. Вы придёте?
– Да, да. Доброго дня, Джан Галеаццо.
Лодовико решительно дал шпоры и пустил коня рысью, рассчитывая наконец-то закончить разговор. У Раверси сердце было на месте, но он слишком многого опасался. По его мнению карбонарии сидели под каждым кустом и нашлись бы даже под кроватью. Мальвецци не сомневался, что беспорядки в Пьемонте подавят – так же, как недавнее восстание в Неаполе. Требуют конституции! Любой глупец должен понимать, что правитель не может подчиняться тем же законам, что его подданные – благородные или подлые, враги и сторонники. Но каждый идеалист или недовольный буржуа считал конституцию решением всех проблем на свете!
Лодовико обогнул юго-западный угол садовой ограды. По правую руку начали появляться побелённые домики Соладжио с красными крышами, соединённые друг с другом гирляндами из верёвок и сушащегося на них белья. Впереди было озеро, по блестящей поверхности которого сколькими рыбацкие лодочки. Дорога заканчивалась почти у берега – там в садовой ограде виллы были изящные кованые ворота. Лодовико спрыгнул с лошади и бросил поводья на привратный столб. Он не боялся оставлять животное без присмотра – все вокруг знали, чей это скакун, и никто не осмелился бы украсть его. Если же он приезжал надолго, то оставлял лошадь в единственном деревенском трактире – «Соловье».
Мальвецци прошёл через ворота зашагал по дорожке вдоль берега – это был кратчайший путь на виллу. Она была вымощена каменными плитами, а благодаря насыпи, возвышалась над озером на пятнадцать футов. На полпути к вилле располагался изящный маленький павильон в мавританском стиле, что служил беседкой.
Лодовико взглянул на часы, ругнулся и ускорил шаг. Вдалеке он видел изящную дугу террасы с мраморными перилами. Наконец появилась сама вилла – белая, прямоугольная, простая и почти суровая, с серыми ставнями окон и мраморными балконами. Маркез пересёк террасу и почти бегом поднялся по величественной двойной лестнице ко входу. Когда же он добрался до вершины, в дверях появилась девушка. Ей было около шестнадцати, рукава белой блузы закатаны до локтей, голубой корсаж и юбка, красная шаль. Тёмно-каштановые волосы были затянуты в узел и скреплены венцом сверкающих шпилек. Девушка сделала книксен, пряча свои сверкающие тёмные глаза.
– Доброе утро, ваше сиятельство.
– Доброе утро, Лючия! Знаешь ли ты, как радуется сердце мужчины, что видит твоё цветущее лицо весенним утром?
– Нет, ваше сиятельство, – ответила она, не поднимая глаз.
– Куда ты так спешишь?
– Поговорить с отцом, ваше сиятельство, – её отец был садовником, – о том, что мы должны получить из замка.
– Тогда будь осторожна и ни с кем больше не заговаривай, – поддразнил он её, – Твои глаза могут свести с ума бедных фермеров и рыбаков. И не только их, – со значением добавил он.
– Я не знаю о чём вы, ваше сиятельство.
– Не знаешь, Лючия? Ты скоро узнаешь.
– Могу я идти, ваше сиятельство?
Лодовико прошёлся по ней взглядом. С каждым днём она становилась всё женственнее – её груди стали восхитительно полными, руки – сильными, но изящными, а лодыжки – стройными. Кожа девушки была цвета мёда и, нет сомнений, такой же сладкой на вкус. О, он хотел её – особенно, если будет у неё первым. Покорить её девичью стыдливость, почувствовать, как её мягкая кожа краснеет под прикосновениями его рук…
«Довольно этих мыслей», – сказал маркез сам себе. У него имелось иное предназначение для Лючии. Кроме того, вожделеть крестьянскую девушку, пребывая так близко к предмету своего истинного обожания – почти кощунство. Он жестом отпустил Лючию и прошёл на виллу.
Они начали без него. Он услышал пение, когда входил в Мраморный зал – большой квадратный салон. Они отрабатывали «Скоро восток золотою ярко заблещет зарёю», арию юного и влюблённого графа Альмавивы, которую тот поёт под балконом своей дамы в «Севильском цирюльнике»[6]. Сердце Лодовико зашлось, когда он услышал это чистое, блестящее пение. Он не стал входить в музыкальную комнату, а остался за дверьми, где мог один побыть с предметом своего обожания. Испытывая лёгкое головокружение от восторга, он закрыл глаза и позволил мелодии охватить его. Плоть и кровь – ничто. Лодовико был влюблён в голос.
Глава 2
Лодовико и раньше влюблялся в голоса. Когда он был молод, новая музыкальная страсть появлялась каждые несколько месяцев. Сейчас он пресытился. В Милане не могло быть иначе – здесь люди его круга посещали «Ла Скала» шесть вечеров в неделю, три сезона в год, и каждый торговец фруктами или официант в кафе был взыскательным оперным критиком. Но всё же иногда он слышал голоса, что пронзали его до самого сердца, поглощали его желанием, что никогда не могло быть удовлетворено, и оттого становилось ещё более острым и восторженным.
Тела, которым принадлежали эти голоса, не имели значения. Это могли быть мужчины или женщины, молодые или старые, приятные или уродливые. Этот голос доносился из груди и горла двадцатиоднолетнего англичанина. Он был тенором и пел тёплым, соблазнительным грудным голосом, чей верхний регистр мог бы поспорить с иными сопрано своей чистотой и сладостью. Лодовико дал ему имя «Орфео» в честь греческого Орфея – певца, что своей музыкой очаровывал диких зверей и заставлять плакать камни.
Орфео достиг бравурной кульминации песни. Его голос искусно переходил с ноты на ноту с тем огнём и знанием, что превращают акробатику в искусство. Он закончил – пианино исполнило последние ноты, а потом раздались аплодисменты единственного слушателя. Мужской голос сказал:
– Браво, сынок! У тебя отлично получается – ты твёрдо и уверенно берёшь высокие тоны, а твои каденции точны до полутона. Конечно, ты понимаешь, где совершил неверный вдох?
– Да, маэстро, – печально ответил певец, – и знаю, что упустил время, когда попытался это исправить.
– Давай попробуем это место ещё раз.
Он пробовали снова и снова, пока не отточили пение до такого совершенства, что мог вообразить Лодовико. Он всё ещё не показывался, предпочитая слушать, оставаясь незримым. Пока Орфео отдыхал, Донати объяснял ему приёмы знаменитых теноров, которых ему доводилось слушать или учить: Кривелли, Гарсии, старшего и младшего Давидов. Наконец, он сказал:
– Хорошо, давай теперь послушаем твоё кантабиле[7]. Исполни «О, моя возлюбленная!» и укрась репризу. Но импровизации должны быть простыми и немногочисленными – ничто так не рушит сентиментальную атмосферу, чем множество трелей.
Пианино заиграло вступление. Орфео начал:
Caro mio ben, credimi almen,
senza di te languisce il cor…
Лодовико слушал в волнении, из его глаз текли слёзы. Орфео владел разными стилями, но его кантабиле было лучшим. Маркез бросил взгляд внутрь комнаты. Донати сидел за инструментом, внимая ученику в полной сосредоточенности, с которой мог слушать лишь слепой. Это был худой старик, чья кожа напоминала тонкий пергамент, а лысину обрамляла корона редких седых волос. Орфео пел, стоя спиной к Лодовико, и следя за своими движениями и выражением лица в большом зеркале. Это было одно из придуманных Донати упражнений, и нет сомнений, что оно помогало вульгарным ученикам достойно выглядеть на сцене, но в случае Орфео это было излишне. Он стоял и двигался как джентльмен, которым и был. Воспитание не могло не проявлять себя.
Когда пение завершилось, Донати увлечённо зааплодировал.
– Сынок, это было прекрасно! Твоё диминуэндо восхитительно. Не используй его слишком часто – так оно будет поражать больше.
С этим Лодовико был согласен. Орфео владел мастерством брать ноты и смягчать их, позволяя затихнуть и пропасть, как сон. Более того, железный самоконтроль позволял ему делать это, не выдавая себя ничем – ни вздохом, ни гримасой.
Донати продолжал:
– Один или два раза я заметил, что ты повышаешь свой грудной голос. Так делать нельзя. Величайшая вульгарность, что может совершить певец – это во весь голос петь на высокой ноте… или вообще на любой ноте. Тенор – это не альпийский козопас и не пьяный гондольер. Громко петь может любой обладатель здоровых лёгких. Но петь утончённо, точно, с чувством – вот признак настоящего артиста.
– Я постараюсь запомнить это, маэстро.
Лодовико больше не мог сдерживаться.
– Браво! – крикнул он, входят в комнату и энергично аплодируя. – У тебя редкий голос, мой соловей!
Орфео поднял голову. В зеркале отразились его глаза – испуганные, скованные, будто у зверя, которого дёрнули за поводок. Но повернувшись к Лодовико, он уже обрёл власть над своим лицом.
– Я не заметил вас, синьор маркез.
– Ты и не должен был, – непринуждённо ответил Лодовико, но в его глазах появился недобрый блеск. Это был его дом. Здесь он никому не был обязан объявлять о себе.
– Синьор маркез, – Донати встал и поклонился в ту сторону, откуда доносился голос. – Мы боялись, что вы не придёте сегодня.
Лодовико уловил формальность и холодность своих собеседников – это его возмутило. Нужно ли настолько явно показывать, что его появление им помешало? Конечно, они выражали уважение, но они должны быть дать понять, что ждут его. Они бы никогда не познакомились, если бы не он. У Орфео никогда не было бы учителя пения, не говоря уже о Донати – лучшем в Италии.
– Вы могли предположить, что я приду, – раздражённо сказал маркез. – Я никогда не пропускаю уроков Орфео.
– Я надеюсь, в замке не случилось ничего, что задержало вас, – вмешался Орфео своим тихим, вежливым тоном.
– Нет… просто семейные дела, которыми нужно было заняться, – Лодовико смягчился, вспомнив, как искусно этот юноша пел. – Ты делаешь невероятные успехи! Как вы думаете, маэстро, скоро наш соловей сможет расправить крылья?
– Вы хотите сказать – выступать на публике, синьор маркез? Я думаю, нам потребуется ещё хотя бы несколько месяцев. Вы помните, каким был его голос, когда вы привели его ко мне.
– Не спешите, – одобрительно кивнул Лодовико. Он хотел вывести своего протеже на оперную сцену, но не прямо сейчас – сперва он сполна насладится его пением сам. – Когда Орфео будет готов к дебюту, весь город станет умирать от любопытства. И тогда… тогда, мой соловей, тебя ждёт триумф, которого не видел Милан! Поэты будут писать о тебе сонеты, за тебя будут биться театры, женщины будут падать в твои объятия! Что такое? Ты будто в сомнениях?
– Я не сомневаюсь в ваших суждениях, синьор маркез – а лишь в своих способностях оправдать их.
– Тихо! Никакой ложной скромности. Оставь её для публики. Ты чудо, и скоро вся Италия узнает это. А пока что будь терпелив и позволь направлять тебя.
Донати встревожился:
– Вы хотите сказать, что Орфео ещё несколько месяцев не сможет покинуть виллу?
– Не говорите так, будто я запрещаю ему дышать, – нетерпеливо отозвался Лодовико. – Он может бывать в саду, сколько угодно, если не покидает виллы и не приближается к озеру. Я не хочу делать Орфео узником, но не хочу, чтобы его видели. Ты ведь будешь держаться подальше от чужих глаз, Орфео?
– Я подчиняюсь вашим желаниям во всём, синьор маркез.
Лодовико принимал подчинение нижестоящих как должное. Но в случае Орфео он не знал, чего ждать. Молодей человек был джентльменом и имел свои взгляды. Он не трепетал перед титулом, как большинство певцов. Он уважал Лодовико и показывал свою благодарность за всё, что маркез сделал для него. Но теперь он многое и скрывал. Так было не всегда. Когда он познакомились в Милане, Орфео рассказывал о своей семье, своём доме в Англии, своих чувствах и видах на музыкальную карьеру. Теперь он будто прятался за вуалью. Его сдержанность озадачивала Лодовико и порой злила. Тело певца не имеет значения, но его душа связала с искусством. Если человек столько скрывает, разве мог Лодовико сказать, что сполна владеет его голосом?
– Конечно, такие условия могут показаться тяжёлыми, – сказал маркез, – ты молод и, само собой, восстаёшь против заключения. Но поверь мне, ничто не поможет тебе в будущем больше, чем тайна, которую ты можешь обеспечить себе сейчас. Публика вечно жаждет нового. Ты не думал, почему певцы всё время странствуют и выступают то, в одной итальянской стране, то в другой? Так публика всегда слушает что-то новое. А ты, мой соловей, ещё никогда не пел на публике! Ты – тайна, которую мы должны хранить.
– Но, синьор маркез, – робко возразил Донати, – почему мы должны скрывать лицо и имя Орфео так же, как голос? Разве он не может появляться на людях, но не петь?
