Текст книги "Библиотека литературы США"

Автор книги: Кэтрин Портер

Соавторы: Юдора Уэлти
сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 59 страниц)

Дева Охра, краснокожая изгнанница
^{(Перевод Л. Беспаловой)}

Как-то летним утром все его сынки и дочки пошли собирать сливы, а Кроха Ли Рой остался один и сидел себе на крылечке, слушал, как ухают сычи в лесу, – а что еще делать? И тут-то и случилось такое, чего он никак не ожидал.

Поначалу он услыхал: где-то поблизости белые говорят. Услыхал: двое белых свернули с шоссе на дорожку. Кроха Ли Рой втянул голову в плечи, затаил дыхание, потом нашарил за спиной костыли. Цыплята повыскакивали из-под дома на ступеньки, смотрели во все глаза.

Белые подошли поближе. Говорил один из них, молодой. Но когда они вошли во двор, Макс, тот, что постарше, прервал его. Хлопнул по руке, наставил большой палец на Кроху Ли Роя.

И сказал:

– Друг, вон же он где.

Но парень помоложе говорил и говорил, все что-то ему втолковывал.

– Друг, – Макс опять сказал, – слышь, друг, вон он, тот косолапый кроха нигер, он один у нас такой во всем Кейн-Спрингсе. Это его ты ищешь?

Они все подступали и подступали к Крохе Ли Рою, а как до половины двора дошли, остановились. Но молодой такой взбулгаченный был, он, похоже, и не заметил, что уже пришел. Лет этак двадцати, сильно загорелый. Он все говорил без умолку и все вскидывал деревянно руку и отводил в сторону.

– Оно было обряжено в красное платье и жрало цыплаков живьем, – сказал он. – Я продавал билеты и думал: оно того стоит, чтоб брать за погляд десять центов, ей-ей. Мне дали бумажку, на ней написали, что говорить. И всех делов. «Дева Охра, краснокожая изгнанница». Так я в мегафон картонный кричал. А всякий раз, как ему цыплака живьем есть, я гудел в гудок.

– Ты мне, друг, вот что скажи, – Макс раскачивался на пятках, ботинки на нем были коричневые с белым, дырчатые, – этот нигер, он тот самый и есть? Тот, что вон там сидит, он самый и есть?

Кроха Ли Рой съежился, заморгал, по лицу его блуждала улыбка… Но молодой в его сторону и не глядел.

– Я тогда вдруг возьми да и устройся на работу. А вообще-то я не думал… Вообще-то я думал податься в Порт-Артур, у меня брательник на пароходе туда ходит, – сказал он. – Меня Стивом, мистер, звать. Только проработал я в этом цирке целых три месяца, торговал билетами, а вот дознаться, в чем там дело, никогда б не дознался, если б не тот мужик. – Потянулся было вскинуть руку, но не вскинул.

– Э-э, какой еще мужик? – спросил Макс без всякого интереса.

Кроха Ли Рой переводил глаза с одного белого на другого, так растревожился – еще чуть-чуть, и заговорил бы, а ведь никогда себе такого не позволял, чтобы самому с белыми заговорить. Затрепыхался, глаза вытаращились, засверкали вдруг.

– Два года назад уж тому, – торопился рассказывать дальше Стив, – мы колесили по Техасу на разбитых грузовиках… А в чем причина, что никто к нему раньше не подходил – так ведь они ему, понимаешь, железяку дали, вот такую вот длинную. И говорят, подойдет к тебе кто, грози ему железякой – вот так вот. А сказать оно ничего не могло. Потом-то выяснилось: ему не велено было ничего говорить, только мычать да рычать по-звериному.

– Хи-хи! – Это уже Ли Рой – еле слышно.

– Повтори-ка еще раз, – сказал Макс – и, раз глянешь на старика Макса, сразу поймешь, почему его все знают. – Чего-то у меня все в голове спуталось. Этот малый – он тот самый и есть? Этот кроха нигер, он и есть – та самая дева Охра, краснокожая изгнанница?

Кроха Ли Рой с высоты крыльца веселехонько посмотрел на Макса, потом пригнулся пониже, чтоб получше услышать, что еще скажет Стив.

– Оно и понятно: стоило кому подойти или пусть даже плечом каната коснуться, оно как зарычит, железяку в руки и ну махать! А начнет цыплаков жрать живьем, тут уж так рычит – мать моя мамочка!

– Хи-хи! – Ли Рой, хоть он губы и сжал, тихенько так засмеялся, точно он ушам своим не верит, и радостно пискнул.

– Оно на лету цыплака изловит – цоп! – и давай ему шею мять большим пальцем, потом жиманет посильней, куснет – и нет головы!

– Ну, – сказал Макс.

– Перья, пух с шеи пообщиплет и кровь выпьет. А цыплаки-то, народ говорит, еще живые. – Стив пододвинулся к Максу поближе, уставился на него светлыми, растревоженными глазами.

– Ну.

– Потом перья все до единого пообдерет, и аккуратно так, по-быстрому, а сам рычит без передыху, стоном стонет, и уж тут белое мясо дочиста пообъест. Тогда и я зайду за канат, погляжу на него. Я ведь его небось тыщу раз видел.

– Малый, это ты был? – огорошил Макс Ли Роя вопросом.

А Кроха Ли Рой на это ему только «хи-хи!» и сказал. Уселся крохотный-прекрохотный на верхней ступеньке, и цыплята тут же, по цыпленку на ступеньке, а мужики друг напротив друга внизу встали – чем не пирамида!

Стив руку вытянул: помолчи, мол.

– А они объявляют, то есть вообще-то это я объявляю, встаю перед балаганом с мегафоном и говорю – я, кто ж еще? – что оно ничего, кроме мяса живьем, в рот не берет. Считается, что оно вроде как краснокожая, красное, сам понимаешь, платье, чулки. Туфель, правда, на нем не было, и, когда оно ногу волокло, всем видно… А как доберется до цыплячьего сердца, мигом его сожрет, а сердце-то еще трепыхается.

– Погодь-ка, друг, – окоротил Стива Макс. – А ты, малый, скажи, этот белый, он, часом, не трехнулся?

Кроха Ли Рой извиняюще захихикал, да все никак не мог остановиться.

– He-а, сэр, никак того не может быть. – Он пытался перехватить взгляд Стива – заискивал перед ним. – Не-а, сэр, быть того не может, мистер, чтоб он трехнулся.

Стив схватил Макса за руку.

– Погодите! Погодите! – Орет – так всполошился. – Вы ж меня не слушаете. Я ж вам все хочу рассказать. Вы ж даже имени моего – Стив – не запомнили. Вы что, не слыхали про этого кроху нигера, не слыхали, что с ним стряслось? Вы что, разве не из Кейн-Спрингса?

– Друг, – сказал Макс и выдернул руку, – я ничего не слушаю. У меня, понимаешь, в заведении музыка играет, так что я свободно могу ничего не слушать.

– А все, понимаешь ли, я, – сказал Стив, он уже не так торопился дальше рассказывать, но все равно нервничал, точно плохое известие собирался преподнести. Он расхаживал взад-вперед по догола выметенной площадке перед крыльцом, обросшей по краям щирицей и молочаем. Головенка Крохи Ли Роя поворачивалась вслед за ним. – А все я – вот что я тебе хочу сказать.

– Начни я слушать всякого обормота, который заскочит к «Максу» – а они все насподряд хотят излить душу, – я первый рехнусь, – сказал Макс.

– А все, понимаешь, я, – сказал Стив. – Это уж точно. Я причиной, почему все шло себе и шло, и никому невдомек, что там творилось – какие страсти. А все я, все из-за того, что я перед балаганом в мегафон кричал.

Он остановился, в отчаянии таращился на Макса.

– Слышь, – сказал Макс. Он опустился на ступеньку, цыплята поскакали на землю. – Я знаю, что я Макс, а не Бог весть кто. Держу закусочную «У Макса». Держу, понимаешь, закусочную в полсотне метров отсюда по шоссе. Вот и все дела. Спиртное я припрятываю метров за пяток от закусочной, и покамест все шито-крыто. А здесь я ни разу не был. И нигде больше не был. И не стану хвастать, будто где бываю. Ну а народ ходит к «Максу». Вот так-то. Ты бродяга, на попутках разъезжаешь. Хвастаешь, будто много чего знаешь. И если я от тебя ничего не узнаю, так тому, понимаешь, и быть, и слава Богу. Только я думаю, ты чокнутый, как тебя увидел, сразу так подумал. И сюда я с тобой поперся только потому, что решил: ты трехнулся.

– Ты, может, и не поверишь, а я слово в слово помню все, что тогда говорил. – Стив не обиделся. – Вот о чем я по ночам думаю – об этом и о барабанах на ярмарочной площади. Ты слыхал, как барабаны на площади бьют? – Он замолчал и уже не таращился, а смотрел вежливо на Макса и Кроху Ли Роя.

– Ну, – сказал Макс.

– И тебя от этого тоска не берет? Как вспомню: барабаны бьют, а я кричу: «Дамы и господа! Не дай вам Бог дотронуться до девы Охры, краснокожей изгнанницы, она вам башку раскроит и мозги живьем выест! – Стив чуть повел рукой, и Кроха Ли Рой с визгом отпрянул. – Дамы и господа! Не подходите к деве Охре, поберегитесь». Вот никто и не подходит. Да и кто после такого подойдет? Пока не появился тот мужик.

– Ну да, – сказал Макс, – парень тот. – И прикрыл глаза.

– Потом уж, когда он подошел к ней – и удалецки эдак, я припомнил, что видел, как он покупал билет и входил в балаган. Сколько жить буду, не забуду того мужика. Для меня он… ну… прям…

– Герой, – сказал Макс.

– Жаль только, не могу припомнить, какой он был с виду. Из себя будто рослый, а лицо вроде белое. А зубы, похоже, гнилые, но, может, я и ошибаюсь. Помню: он все супился. Супился себе и супился. Всякий раз, как ему покупать билет, он возьми да и насупься.

– А после ты его больше не видал? – Макс осторожненько задал вопрос, а глаз так и не открыл. – Отыскать его так и не пробовал?

– He-а, не пробовал, – сказал Стив. И повел рассказ дальше. – Супится себе и всякий день, пока мы в тех вонючих техасских городишках кантуемся, покупает билеты, иной день по три-четыре раза на дню покупает, а будет оно цыплака жрать или не будет – ему без разницы.

– Ну, заходит, значит, он в балаган, – сказал Макс.

– А под конец, значит, тот мужик вот что сделал: подошел прямиком к помосту, где оно на привязи содержалось, положил руку ладонью кверху на доски и говорит: «Подь-ка сюда» – быстро и тихо так.

Стив положил руку ладонью кверху на Крохино крыльцо и оставил ее лежать там, а сам супился – что-то свое думал.

– Понял, – сказал Макс. – Он усек, что это липа.

Стив распрямился.

– Тут все вокруг давай орать, уходи, мол, уходи, – продолжал он, голос у него окреп, – потому что оно ну рычать, ну мотаться, ну железякой махать, как ему и велено было. Такая заваруха началась – натерпелся я страху, жуть!

– Ты не знал, что это липа?

Стив минуту помолчал, а Кроха Ли Рой даже дышать перестал – боялся, что рассказу конец.

– Слышь, – сказал наконец Стив, и голос у него пресекся, – так уж, выходит, суждено, чтобы мне тошно было, а вам – нет. А служить матросом на этом порт-артурском пароходе и все такое прочее мне не суждено. Такая моя фортуна, не ваша. Быть за все в ответе. Вам все нипочем, мистер, не то что мне. Я переживаю незнамо как. Бедненький, кроха такой.

– Слышь, вот же он, – встрял тут Макс. – Ты на него поглядел? Протри глаза. Ничего ему не сделалось. Я же вижу. Вот ты – это другой коленкор. Вот ты так трехнулся.

– Так вот, когда тот мужик положил руку ладонью кверху на доски, оно, верите ли, железяку вмиг отпустило, – продолжал Стив, – выронило вот так вот – бух! – и стоит себе, точно не соображает, что делать. Потом поковыляло туда, где тот парень стоял, нагнулось, хвать его за руку, вцепилось в нее, плачет-заливается – прямо дитя дитем. А бить его оно и думать не думало!

– Хи-хи-хи!

– Вот так-то. Бить его оно и думать не думало! И знаешь, чего оно хотело?

Макс покачал головой.

– Хотело, чтобы тот мужик его вызволил. Ну, мужик ему тогда и говорит: «Хочешь отсюда выбраться, кто ты ни на есть?» А оно ничего не ответило – мы же и знать не знали, что оно умеет говорить, – вцепилось мужику в руку и не отпускает. Повисло на его руке, а само плачет-заливается – чисто дитя. Ну, мужик и говорит: «Раз так, подожди здесь, покуда я вернусь».

– Ишь ты! – сказал Макс.

– Ушел он и возвратился с шерифом. А тот всех нас поволок в тюрягу. Но засадили туда только балаганщика с сыном. А мне сказали: иди, никто тебя не держит. Я им все твержу: я знать не знал, что оно меня железякой не долбанет; твержу: я знать не знал, что оно разумеет, что ему говорят.

– Да уж ты небось им все выложил, – сказал Макс.

– Тогда-то мне и сделалось тошно. И по сю пору все тошно. Ни на одной работе удержаться не могу и ни в одном месте долго жить не могу – хоть ты меня режь, хоть стреляй. Они его из тюряги не сразу отпустили, сначала проверили – умеет ли оно говорить или нет, а в первый вечер оно ни словечка не сказало. Поскуливало только. Тогда раздели они его и видят: никакая это не краснокожая изгнанница, а косолапый кроха нигер.

– Хи-хи!

– Так выходит – этот малый он и есть, ну да, так и есть. Он и есть дева Охра.

– Лицо ему оттерли, оно ведь было красное, потому что его краской вымазали. И краска вся сошла. А говорить оно умело – не хуже вас или там меня. Только ему не велено было говорить, вот оно и не говорило. А велено было, если к нему подойдут, пусть на себя пеняют и пусть оно шарахает их с ходу железякой и рычит. Вот никто к нему и не подходил, покуда тот мужик не появился. Я кричу, надрываюсь у балагана: мол, осади, осади назад. По нему видно – его колотили. Да и как не колотить – иначе разве оно стало б есть цыплаков, а сколько оно их переело – не счесть. А уж грязное оно какое было – жуть. Они его отпустили домой, откуда его и забрали. А им они велели купить ему билет от Литл-Ойла, что в Техасе, до Кейн-Спрингса в Миссисипи.

– А ты памятливый, – сказал Макс.

– А началось все вот с чего, – рассказывает Стив, и голос у него озадаченный. – Разъезжал наш цирк в разбитых грузовиках по здешним местам, и видят ребята – сидит себе на заборе этот увечный кроха нигер, ну они его и утащили. А он что – он ничего поделать не мог.

Кроха Ли Рой запрокинул голову – так хохотал, остановиться не мог.

– Все это я уже позже узнал. Катался как-то на чертовом колесе с одним из наших ребят, и на верхотуре – там тебе ни шума, ни колготы – мы разговорились, и он мне и откройся, что они на него налетели – точнее не скажешь, ну вроде как ураган налетает; а оно что? – оно ничего поделать не могло. Они его – цоп – и утащили. – Стив вдруг побелел под темным загаром. – И еще они узнали, что в Миссисипи оно не только ходило, а бегало – и еще как! – на костыликах, совсем малюсеньких.

– А вот и они, – сказал Макс.

Кроха Ли Рой поднял костыль повыше, повертел и обезьяньим жестом зашвырнул назад.

– Только не будь того мужика, я бы так по сю пору ничего и знать не знал. Не будь он такой удалец. Если б он не знал наперед, что надо делать.

– Помнишь того мужика, малый, о котором этот парень говорит? – спросил Макс, а сам разглядывает Кроху Ли Роя.

А Кроха Ли Рой – видать, ему неохота отвечать и конфузится он – легонько покачал головой.

– He-а, сэр, не скажу, что помню, – сказал тихо и уставился на свой совсем детский башмачок, куда только что спорхнул воробей. И добавил радостно, точно его вдруг осенило: – Зато этого вот мужика я помню.

Стив не поднял глаз, но, когда Макс затрясся в беззвучном смехе, его, точно боль в боку, пронзила тревога. Он тяжело пересек двор и постоял несколько минут в тени платана, упершись головой в ствол.

– Похоже, тот мужик присмотрелся к нему и раскусил, что дело нечисто, – сказал Стив чуть погодя; голос его звучал еще более равнодушно, чем всегда. – Но я-то не раскусил. Я смотрю не смотрю, а так и не понимаю, что к чему. Потом-то мне все ясно. Потом-то я вижу, что и как.

– Ну да, но ты-то чокнутый, – благодушно сказал Макс.

– Думаешь, вы бы поняли – как бы не так, тоже нет! – выпалил Стив: он озлился и отбивался совсем по-мальчишечьи. Потом вышел из-под платана и встал на солнцепеке с самым разнесчастным видом прямо напротив Макса, который сидел на ступеньку пониже Крохи Ли Роя. – Вы бы тоже их остановить не могли, точь-в-точь как я, и они бы день за днем над ним изгалялись.

– Это ты брось, чего-чего, а мужика с бабой и индейца с негром я не перепутаю, – сказал Макс.

Стив взметнул легкое облачко пыли, поддев ее растоптанным башмаком. Цыплята бросились врассыпную – вот когда только переполошились.

Кроха Ли Рой, рассиявшись, смотрел то на одного, то на другого, прикрывая руками растянутый улыбкой рот.

Тут Стив вздохнул: мол, что делать, если иначе нельзя, выбросил руку и – вот так вот, ни слова не говоря – двинул Макса в челюсть. Макс слетел с крыльца.

А Кроха Ли Рой застыл на месте и все смотрел на них – неподвижный, темный, истукан истуканом.

– Эй, эй! – завопил Стив. Он смущенно потянул Макса за рукав – тот лежал на земле, вытянув губы трубочкой: свистнуть, что ли, собирался – и отступил назад. На лице его был написан ужас. – Ну как ты?

– Паршиво, – раздумчиво сказал Макс. – А ты отцепись от меня! – Приподнялся, опираясь на локоть – и лежал себе, смотрел на хибару, на Кроху Ли Роя, который сидел скрестив ноги на крыльце, на Стива, который тянул к нему руку. Полежал, полежал и встал.

– Сам не соображу, как мне удалось нокаутировать такого силача. Но иначе я не мог, – сказал Стив. – Вам этого небось не понять. Но я не мог вас не ударить. Это что же получается – сначала вы мне не верите, а потом вас ничего не колышет.

– Все бы ладно, только помолчи, – сказал Макс и добавил: – Сколько обормотов рвется мне чью-то подноготную разболтать, но пока еще ни у одного такой номер не прошел. Это мне звоночек – впредь быть поосторожнее.

– Надо думать, синяк долго не продержится, – сказал Стив.

– Ну, мне пора, – сказал Макс. Но не ушел. – Чего тебе нужно от Охры? Ты вон из какой дали приперся его повидать. – И теперь уж не вполглаза смотрел на Стива, а с интересом.

– Я, вишь, вроде думал, денег ему дать или еще как наградить, если б разыскал его, только теперь у меня ни гроша, – с вызовом сказал Стив.

– Ладно, – сказал Макс, – вот тебе, малый, кое-какая мелочишка – бери. И марш в дом. Марш, марш.

Кроха Ли Рой навалился на костылики светлого дерева и шасть в дверь. Макс еще с минуту глядел ему вслед.

– А что до тебя, – отряхнулся, оборотился к Стиву и тут только сказал: – Ты когда в последний раз ел?

– Сейчас, значит, скажу… – говорит Стив.

– Не здесь, – говорит Макс, – не для того я сюда перся, чтобы задавать тебе вопросы. Иди за мной. «У Макса» есть чем людей покормить. И потом, мне хочется запустить музыку. Ты будешь есть, я музыку слушать.

– Ну что ж… – сказал Стив. – Только когда жара спадет, я дождусь попутку и покачу дальше.

– Нынче, когда вы все поуходили и в доме не было ни души, – сказал Кроха Ли Рой за ужином, – к нам два белых мужика пожаловали. В дом зайти не пожелали, зато поговорили со мной про прежние времена, еще когда я в цирке служил…

– Эк заладили, папаша, – сказали дети.

Попутчики
^{(Перевод В. Голышева)}

Том Харрис, тридцатилетний коммивояжер, торгующий канцелярскими принадлежностями, вскоре после полудня выехал из Виктори, повидался с нужными людьми в Миднайте и Луизе, но решил ехать дальше, в Мемфис. Там была его база, а ему захотелось что-нибудь вечером предпринять.

К концу дня где-то посреди Поймы он подобрал двух попутчиков. Один неподвижно стоял на обочине, причем отставленная нога его напоминала старый корень, а другой играл на желтой гитаре, и она блестела в вечерних лучах, длинной прямой полосой стелившихся над полями.

За рулем Харриса клонило в сон. И в пути он кое-что делал как бы в полудреме. От вида людей, ждущих попутной машины, от их фигур на фоне неба на миг просыпалось детское ощущение: стоишь неподвижно, ничего не касаясь, и кажешься себе высоким, а земля под ногами вдруг округляется, летит и вертится в пространстве, и чувствуешь, как одиноко и ненадежно ты на ней стоишь. Он открыл дверь машины.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

Харрис начал разговор с пассажирами почти официально. Теперь, набрав скорость, он чуть подвинулся на сиденье. Сзади свободного места было мало. Гитарист держал свою гитару между ногами. Харрис включил радио.

– Ага, музыка! – сказал гитарист. Он заулыбался. – Весь день пробыли на этом месте, – тихо сказал он. – Видели, как солнце поднимается и спускается. Нет-нет да и приляжем, конечно, под деревом отдохнуть.

Они ехали молча; солнце между тем садилось в красных облаках, и по радио уже сменилось несколько передач. Харрис включил фары. Однажды гитарист стал напевать «В сердце у меня одна осталась роза» – ее играли по радио «Алоха Бойз». Он застеснялся, умолк и провел по шкале приемника черноватым мозолистым пальцем.

– У некоторых электрические гитары, нравятся мне, сильные, – сказал он.

– Куда направляетесь?

– На север, наверное.

– Как раз на север, – сказал Харрис. – Курите?

Второй протянул руку.

– Да… изредка, – сказал гитарист.

От неожиданного слова Харрис дернул щекой; он протянул пачку. Все трое закурили. Молчаливый держал перед собой сигарету, как монету, – большим и указательным пальцами. Харрис заметил, что он не курит, а просто наблюдает за огоньком.

– Ух ты, ночь уже, – сказал гитарист. Голос его мог выразить любую степень светского удивления.

– Поесть было? – спросил Харрис.

Пассажир щипнул басовую струну и взглянул на небо.

– Ежевика, – сказал другой. Он высказался в первый раз и произнес это неторопливо, с раздумьем в голосе.

– Там хорошенький такой кролик притопал, – сказал гитарист, слегка ткнув Харриса в бок, – но сразу повернул – и деру.

Второй настолько погрузился в свой бессловесный гнев, что Харрису представилось, как он гонится за кроликом между рядами хлопчатника. Он улыбнулся, но головы не повернул.

– Теперь ночлег искать – так? – не унимался Харрис.

Снова брякнули струны, и гитарист зевнул.

Впереди был городок; на равнине огни стали видны километров за тридцать.

– Это Далси? – Харрис тоже зевнул.

– Где я только не ночевал; рассказать – не поверишь. – Гитарист повернулся, говорил Харрису прямо в лицо, и при свете дорожного знака улыбка его почему-то приняла насмешливое выражение.

– Не отказался бы от булки с котлетой, – заметил Харрис и, как бы уклоняясь безотчетно, свернул с дороги под знак. Он посмотрел в окно – девушка в красных штанах вспрыгнула на подножку.

– Три и три пива? – спросила она с улыбкой, просунув голову в окно. – Привет, – сказала она Харрису.

– Здравствуй, – ответил Харрис. – Да, три.

– Ух ты, – сказал гитарист. – Портки красные, как у юнги. – Харрис ждал, когда зазвенит струна, и не дождался. – Но не красавица, – сказал гитарист.

Сетчатая дверь закусочной скрипнула, и раздался мужской голос:

– Заходите, ребята, у нас девочки.

Харрис выключил приемник, и они услышали музыку из автоматического проигрывателя, озарявшего окна закусочной то голубым, то красным, то зеленым светом.

– Привет, – снова сказала подавальщица, появившись с подносом. – Вроде дождь собирается.

Они съели булки с котлетами быстро и молча. В окно закусочной, опершись на руку, выглянула девушка. За спиной у нее все танцевала одна и та же пара. Музыка звучала бравурно: джазовый оркестр играл «Любовь, любовь, беспечная любовь».

– Всюду одни и те же песни, – тихо сказал гитарист. – Сам я с гор… У нас там совы вместо кур и вместо собак лисы, но пели мы как следует.

Стоило гитаристу заговорить, и Харрис почти каждый раз дергал щекой. Развеселить его было легко. Кроме того, он сразу угадывал в человеке желание пооткровенничать и ту неизбежную минуту, когда это желание иссякнет. И чем больше ему рассказывали, тем больше ему хотелось слушать. Еще послушаем, как ты играешь на своей гитаре, подумал он. Оно стало частью заведенного порядка жизни, дневной и ночной, это слушанье, сделалось почти автоматическим, как движение руки, ныряющей в карман за деньгами.

– Все равно что баллада, – сказал гитарист, слизывая с пальца горчицу. – Мать у меня баллады любила. Талия что у осы, а голос сильный. Песен знала уйму. Давно померла и в земле лежит. Отец приедет из города пьяный, как тачка, а она уйдет, сядет на крыльцо, смотрит на гору и поет. Все песни поет, какие знает. Давно померла и в земле лежит, и дом сгорел. – Гитарист глотнул пива. Он постукивал ногой.

– А что, – сказал Харрис, дотронувшись до гитарного грифа. – Мог бы где-нибудь здесь остановиться, поиграть за деньги?

По гитаре он и понял, конечно, что они не просто ловят попутную машину. Они были бродяги. Закоренелые, отдавшиеся своей участи. И тот и другой. А прикоснувшись к грифу, Харрис смутно осознал, что эта желтая гитара, эта яркая, веселая ноша в руках бродяги и заставила его остановиться, подобрать людей.

Гитарист шлепнул по деке ладонью.

– На ней-то? Я для себя играю.

Харрис обрадованно засмеялся, но ему почему-то хотелось подразнить его, услышать, как он присягнет своей свободе.

– Не хотите задержаться и поиграть где-нибудь в таком месте? На танцах? Раз все песни знаете?

Тут громко рассмеялся гитарист. Он повернулся к Харрису и заговорил так, как будто товарища не было рядом:

– Так ведь он при мне.

– Он? – Харрис смотрел в лобовое стекло.

– Ныть начнет. Он на одном месте болтаться не любит. Дальше хочет. С кем ни свяжешься – у каждого своя фантазия.

Второй бродяга рыгнул. Харрис положил ладонь на сигнал.

– Возвращайтесь скорей. – Подавальщица открыла над сердцем карман в виде сердечка и вежливо опустила туда чаевые.

– До скорого, – пропел гитарист.

Когда они выехали на дорогу, второй бродяга стал поднимать пивную бутылку и с полным ртом просительно посмотрел на гитариста.

– Вернемся, хозяин. Хнык забыл отдать ей бутылку. Вернемся, хозяин.

– Поздно, – с решительностью ответил Харрис, торопясь скорее попасть в Далей, и подумал: еще бы чуть-чуть, и я его послушался.

Харрис остановил машину на площади перед гостиницей «Далей».

– Благодарствую. – Бродяга взял свою гитару.

– Подождите здесь.

Они остались на тротуаре: один под фонарем, другой в тени, под статуей конфедератского солдата – оба понурые, пропахшие пылью, покорно вздыхающие.

Харрис пересек двор, поднялся на одну ступеньку и вошел в гостиницу.

Хозяин, мистер Джин, седой человек с мелкими темными веснушками на лице и руках, поднял голову и выбросил руку почти одновременно.

– Кто к нам пожаловал! – Он улыбнулся. – Ровно месяц… Я как раз подсчитывал.

– Мистер Джин, мне надо ехать дальше, но со мной двое – они на улице. Всё ничего, но им ночевать негде, а у вас там задняя верандочка.

– Чудесная ночь на дворе! – гаркнул мистер Джин и беззвучно рассмеялся.

– Они вам блох в кровать напустят, – сказал Харрис, показывая ему тыльную сторону руки. – Но у вас веранда сзади. Там неплохо. Я как-то ночевал там, забыл почему.

Хозяин разразился смехом, словно открыл шлюз. И так же внезапно умолк.

– Хорошо. Ладно. Подождите минуту… Майк хворает. Майк, поди сюда, тут наш мистер Харрис проездом.

Майком звали древнюю шотландскую овчарку. Майк поднялся с подстилки у двери, прошел по квадратному коричневому ковру, скованно, как стол бы шел, и втиснулся между мужчинами. Он подставлял длинную голову то руке мистера Джина, то руке Харриса и наконец тяжело опустил морду Харрису на ладонь.

– Хвораешь, Майк? – спросил Харрис.

– От старости он подыхает, вот что! – выпалил хозяин, будто рассердившись.

Харрис стал гладить собаку, но рука делала привычные движения замедленно и нерешительно. Майк смотрел на него глубоким взглядом.

– Пал духом. Видите? – жалобно сказал мистер Джин.

– Эй, послушайте! – раздался голос у двери.

– Заходи. Катон, посмотри на бедного старичка Майка, – сказал мистер Джин.

– Я угадал, что машина ваша, мистер Харрис, – сказал мальчик. Он суетливо запихивал в брюки кретоновую рубашку с Бингом Кросби, как будто это была настоящая взрослая рубашка. Потом поднял голову и сказал: – Они хотели вашу машину угнать – только отъехали, и один другому голову бутылкой разбил. Как это вы шума не слышали? Там прямо все собрались. Я говорю: «Это мистера Тома Харриса машина, глядите – номер иногородний, и товар он такой возит, в крови весь».

– Но он еще не умер, – сказал Харрис, стоя коленями на сиденье своей машины.

Это был гитарист. Плафончик на потолке горел. Из разбитой головы текла кровь, и гитарист обмяк над своей гитарой, как наездник на неоседланной лошади: она была между колен и руки свесились по обе стороны. А в каком-нибудь метре маячило другое лицо: на краю тротуара стоял тот, кого гитарист назвал Хныком, и его без всякой надобности держали двое. Он был больше похож на зрителя, чем все остальные, только до сих пор сжимал в правой руке бутылку.

– Если бы он его хотел ударить, он бы его гитарой ударил, – сказал кто-то. – Вот чем огреть хорошо. Дзинь!

– Я себе так представляю, – раздался пронзительный голос – как бы жены, объясняющей происшествие мужу, – они остались одни. И вон тот хотел удрать с машиной – он плохой. А хороший ему говорит: «Нет, не годится так».

Или наоборот? – сонно подумал Харрис.

– И тогда тот ему: бам! бам! По голове. Дурак какой – как раз все из кино выходили.

– У кого ключи от моей машины? – все время кричал Харрис. Сам того не заметив, он выбил ногой подпорку – гитару – и чем-то остановил кровь.

Ему не надо было спрашивать, где находится ветхая больничка – он побывал там раз во время одной поездки по Пойме. Вместе с констеблем, который сперва трусил рядом, а потом ехал на подножке, бережно держа очки в одной руке, а другой таща Хныка в наручниках, в сопровождении длинной вереницы мальчишек-велосипедистов в цветастых рубашках, иногда появлявшихся перед ним в лучах фар, сквозь дождь, под умоляющие выкрики мистера Джина, которые неслись ему вдогонку из гостиницы, и лай Майка, влившийся в общий собачий хор, Харрис с большой осторожностью ехал по длинной, осененной деревьями улице, не снимая потной ладони с сигнала.

Старик врач спустился на тротуар, залез к ним в машину и медленно взял гитариста за плечи.

– А все равно, наверное, умрет, – горестно сказал цветной мальчишка. – Интересно, кому гитара достанется?

В комнате на втором этаже двухэтажной гостиницы Харрис переодевался в чистое, а мистер Джин лежал на кровати, и на нем, поперек живота, лежал Майк.

– Погубили свой нарядный галстук. – Хозяин говорил с одышкой. – И Майк из-за этого умучился, поверьте мне. – Он вздохнул. – В первый раз залаял с тех пор, как Бад Милтон застрелил китайца. – Он приподнял голову, сделал долгий глоток из гостиничной бутылки виски, и на его добрых карих глазах выступили слезы. – А если бы они это на веранде устроили?

Зазвонил телефон.

– Видите, все узнали, что вы тут, – сказал мистер Джин.

Харрис взял трубку.

– Рут? – спросил он почти покаянным тоном.

Но попросили хозяина.

Положив трубку, он сказал:

– Этот таракан… никогда не заучит, на что башмак надевают, а на что шляпу. Констебль. У него тюрьма негром занята, так он весь город обегал, искал, куда засунуть вашего попутчика с бутылкой, и не придумал ничего лучше, чем гостиница!

– Черт, он что же, со мной будет ночевать?

– Почти что. Через коридор. Тот может умереть. Единственное в городе помещение с замком, говорит, кроме банка.

– Который час? – вдруг спросил Харрис.

– Ну, еще не поздно, – ответил мистер Джин.

Он открыл Майку дверь, и мужчины медленно спустились за собакой по лестнице. На нижней площадке свет не горел. Харрис выглянул в приоткрытое окно с цветными стеклами.

– Дождь идет?

– Пошел, едва стемнело – но у нас это как часы, даже не замечаешь. – У конторки хозяин поднял коричневый пакет. – Нате. Я велел Катону принести для вас мемфисского виски. Надо было ему чем-то заняться.