Текст книги "Библиотека литературы США"

Автор книги: Кэтрин Портер

Соавторы: Юдора Уэлти
сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 59 страниц)

– Так я и думала, – сказала миссис Флетчер.

Послышался треск.

– Билли! – взвизгнула Леота. – Чего тебе нужно в моей сумке?

– Да вот грызу эти трухлявые орешки, что у вас там завалялись, – сказал Билли.

– Сейчас же иди сюда! – взвизгнула Леота и в сердцах шваркнула расческу, расческа при падении перевернула подносик с заколками, тот в свою очередь обрушил батарею бутылок из-под кока-колы. – Нет, с меня хватит!

– Поймала! Поймала! – хихикала миссис Флетчер. – А ну садись ко мне на колени, гадкий мальчуган. Пожалуй, мне пора привыкать управляться с такими гадкими мальчишками, – сказала она.

Когда клиентка, назначенная на одиннадцать часов, распахнула двери кабинки, ее глазам предстала такая сцена: Леота азартно дубасила мальчишку щеткой, мальчишка яростно поносил ее, его крики проникали сквозь стены кабинки в замерший от любопытства зал. Со всех сторон стекались дамы посмотреть на расправу. Билли что было мочи отбивался от Леоты и миссис Флетчер, на лице которой застыло непривычно умильное выражение.

– Получай, паршивец! – шипела Леота. – Ты у меня теперь неделю сидеть не сможешь.

Билли прошелся вприпрыжку сквозь кучу растрепанных дам, выскочил в дверь и на пороге бросил через плечо:

– Раз вы такие умные, чего ж у вас денег нет?

Ключ
^{(Перевод А. Дурново)}

В зале ожидания маленькой станции было тихо, слышался только ночной шорох насекомых снаружи. Они плели свои узоры в траве, и казалось, тихий голос что-то нашептывает в ночи. Да еще стукались о дощатый потолок и колотили большими крыльями ночные бабочки. Они упорно липли к желтому шару абажура, будто какие-то дуры пчелы, слетевшиеся на запах, который никто, кроме них, не чувствует.

Под резким светом по одному и по двое, молча, в полудреме сидели и ждали поезда люди с усталыми лицами, в неловких, неудобных позах. Никто не проявлял нетерпения, хотя поезд опаздывал. На коленях у матери, раскинув руки, лежала маленькая девочка – сон сразил ее, как удар.

Элли и Альберт Морган тоже сидели на скамье в ожидании поезда и молчали. Их имена очень аккуратно, крупными буквами были выведены на большом рыжем чемодане, перетянутом ремнем: один замок у него сломался, и крышка приоткрылась, как рот идиота. «Альберт Морган, Элли Морган, Йеллоу-Лиф, Миссисипи». Видно, приехали они на станцию в фургоне – одежда и чемодан в разводах желтой пыли, будто захватаны грязными пальцами.

Элли Морган – крупная женщина, лицо у нее румяное, точно распустившаяся роза. Ей лет сорок, если не больше. На широком крепком запястье повешена черная сумочка. Конечно, только благодаря сбережениям Элли эта поездка вообще оказалась возможной. И куда же вы едете? – хотелось спросить ее, так напряженно и неподвижно она сидела; казалось, она пытается побороть неизъяснимую тревогу, растущую и переполняющую ее от мыслей о поездке. Лицо ее то подергивалось, то застывало напряженно и мрачно, точно на похоронах, – как видно, ей мучительно хотелось высказаться.

Альберт казался более вялым и мягким. Он неподвижно сидел рядом с Элли, придерживая обеими руками на коленях шляпу, которую наверняка никогда прежде не носил. На вид он странный, словно бы самодельный, будто в долгие одинокие вечера Элли, смущаясь и робея, сама связала себе мужа или как-то иначе его сотворила. На голове копна выгоревших белокурых волос. Он слишком застенчив для этого мира, это сразу чувствуется. Руки его как будто картонные – так неловко и неподвижно держит он шляпу; однако как мягко смотрят на тулью его глаза, с какой мечтательностью и вместе с тем с каким страхом оглядывают они ее коричневую поверхность! Он меньше жены. Костюм на нем тоже коричневый и такой аккуратный, такой чистенький, словно его обладатель всем своим видом говорит: «Не смотрите на меня – зачем вам? – я ведь такой незаметный». Подобное выражение лица бывает у молчаливых детей, которые, однако, во внезапной, даже какой-то веселой вспышке откровенности вдруг расскажут вам, что приснилось им минувшей ночью.

Время от времени в глазах этого щуплого человечка появлялась хитроватая настороженность, как будто он заметил что-то почти невидимое, и тогда он медленно, лукаво осматривался по сторонам. Но затем опять опускал голову, и это выражение исчезало, точно ему не удалось почерпнуть в себе достаточно сил и удержать его. На стене за его головой висел пожелтевший от времени плакат, изображающий паровоз старого образца, который вот-вот врежется в открытый автомобиль с женщинами в вуалях. Ожидающих этот примелькавшийся плакат нисколько не пугал, как и не занимал их человечек, который то поднимал, то опускал голову на его фоне. И все же порой могло показаться, что человечек исполнен надежд.

Среди прочих пассажиров в зале ожидания находился рослый рыжеволосый молодой человек без шляпы – единственный, кто не сидел, а стоял у стены. Он вертел в пальцах маленький ключ и то нервно перекидывал его из одной руки в другую, то подбрасывал вверх и ловил.

Он рассеянно поглядывал на окружающих, однако мимолетный его взгляд был таким цепким, что как бы охватывал всего тебя целиком; всякий, кто оказывался в поле его зрения, ощущал себя маленьким суденышком, попавшим в кильватер большого корабля. В парне чувствовалась неуемная энергия, которая отдаляла, отгораживала его от остальных, да и в движении его рук, подбрасывавших и ловивших ключ, угадывалась сдержанность, даже скрытность: он явно был не слишком общителен. Можно было догадаться, что он в этом городке чужой, и даже заподозрить, что он преступник или игрок, однако и мягкость в нем тоже чувствовалась. В его взгляде, который ни на чем долго не задерживался, светилось ласковое внимание и забота.

Волосы у парня переливались и колыхались, словно на ветру чиркнули спичкой. Мигающий свет под потолком пульсировал, точно живая неуловимая сила, и казалось, этот рослый парень с ключом как бы расплывается, не оставляя на желтых стенах даже четкой тени. Он напоминал саламандру в огне. «Берегись!» – хотелось сказать ему, но и сразу же: «Иди сюда!» А он стоял и рассеянно, нервно перебрасывал ключ из одной руки в другую. Вдруг ему как будто надоела эта игра: рука задержалась, затем метнулась, но слишком поздно, и ключ упал на пол.

Все, кроме Альберта и Элли, посмотрели в его сторону. Ключ громко звякнул, и в этом резком металлическом звуке словно крылись вызов и предостережение. Все даже вздрогнули. В тишине зала, где шелестели под потолком бабочки, где каждый человек мирно сидел среди своих вещей в уверенном ожидании отъезда, звон ключа прозвучал оскорблением, нескромным вопросом. Между молодым человеком и ожидающими как бы выросла стена легкой досады.

Молодой человек увидел встревоженные, но сдержанные, апатичные лица, которые на мгновение повернулись к нему, и губы его тронула легкая усмешка. Он пошел подобрать ключ.

Но ключ, сверкнув, скользнул по полу и лежал теперь в пыли у ног Альберта Моргана.

Альберт Морган уже нагнулся за ним. Стоя напротив, молодой человек видел, как Альберт медленно, внимательно разглядывает ключ, а его лицо и руки выражают изумление, как будто ключ свалился с неба. Неужели он не слышал звона? Странный какой-то…

Молодой человек, судя по всему, решил не разрушать чудо – он не отобрал ключ у Альберта. Он отошел, а в его опущенных глазах мелькнул не то острый интерес, не то нечто более загадочное, быть может, покорность судьбе.

Альберт, наверно, задумавшись смотрел на пол, как вдруг по темной половице скользнул блестящий ключ. И, видно, сразу хлынули воспоминания – лицо его дернулось и застыло. Какая давняя, невинная картина воскресла в его памяти? Может, он вспомнил рыбу, которую мальчишкой увидел на поверхности сверкающего на солнце озера? Ключ появился тоже неожиданно, ошеломляюще, был так же полон особого значения. Альберт сидел, положив ключ на широко раскрытую ладонь. До чего же отчаянными и тщетными выглядят попытки убогих высказаться! Когда он взял в руки этот неизвестно откуда появившийся ключ, почувствовал тяжесть на ладони, его всего словно обожгло восторгом. Он повернулся к жене. Губы у него дрожали.

А хозяин ключа все еще ждал – казалось, непонятная радость человечка была для него важнее всего. А когда он увидел, что Элли, отодвинув с запястья ремешок сумки, заговорила с мужем на пальцах, его словно ударило током.

Остальные тоже увидели, что делает Элли, и дешевенькая жалость прокатилась по всему залу, как грязная волна, вспенивающаяся на общественном пляже. «Глухонемые!» – быстро прошелестело от скамьи к скамье. Но где им было видеть то, что видел рыжий? А он, хотя и не понимал слов, сказанных Элли, заволновался, поняв ошибку человечка, увидев его напрасные изумление и радость.

Альберт ответил жене. Его руки сказали: «Я нашел его. Теперь он мой. Он появился неспроста! Он что-то означает. Теперь нам будет легче друг с другом, мы будем лучше ладить… Может быть, когда мы приедем в Ниагара-Фолс, мы даже полюбим друг друга, как другие люди. Может, и мы поженились по любви, а не потому, что мы оба калеки, неспособные говорить и потому одинокие. Теперь ты можешь больше не стыдиться, что я такой осторожный, всю жизнь медлю и ни на что не решаюсь… Теперь у тебя есть надежда. Ведь это я нашел ключ. Запомни: это я его нашел». Он внезапно рассмеялся, совсем беззвучно.

Все смотрели, как он произносит на пальцах свою короткую страстную речь. Людям было неловко, они смутно сознавали, что происходит что-то важное, и это почему-то шокировало их, но они не могли вмешаться – как будто это они были глухонемыми, а он умел говорить. Когда же он рассмеялся, несколько человек непроизвольно, с облегчением засмеялись вместе с ним и отвернулись. Один только молодой человек не двинулся с места и, стоя невдалеке, внимательно наблюдал.

«Ключ появился здесь непонятно откуда, а это что-то да значит, – говорил муж. Он поднес ключ прямо к глазам жены. – Ты всегда молишься, веришь в чудеса, вот тебе и чудо в ответ на молитвы. Оно явилось мне».

Жена смущенно осмотрелась и ответила:

«Вечно ты мелешь глупости. Успокойся».

Но втайне она была довольна и, когда он медленно, как всегда, опустил глаза, тотчас наклонилась к нему, будто хотела взять свои слова обратно, и положила ему на ладонь свою руку, коснувшись ключа натруженными, неуклюжими от нежности пальцами. Теперь уже они, занятые только собой, не смотрели вокруг. Они глядели друг на друга напряженно, торжественно – им хотелось, чтобы каждое движение было правильно понято.

«Пойми же, это особый знак, – снова начал он; пальцы его от волнения двигались неловко и скованно. – Это знак, знак чего-то, что мы заслужили, – знак счастья. Мы найдем его в Ниагара-Фолс».

А потом, словно вдруг застеснявшись даже ее, Альберт слегка отвернулся и опустил ключ в карман. Теперь они сидели, положив руки на колени, и смотрели на чемодан.

Молодой человек медленно повернулся и, отойдя обратно к стене, достал сигарету и закурил.

Темнота за окнами смыкалась вокруг станции, плотная, как камень, и маленький зал был закован в ней, как мошка в янтаре, чтобы навечно сохранить этот миг надежды. Подошел поезд – всего несколько вагонов, – остановился и почти беззвучно ушел.

На станции все переменилось: одни уехали, другие встрепенулись во сне и снова заснули, третьи бродили по залу. Только глухонемые и никуда, очевидно, не спешивший молодой человек остались на прежних местах.

Молодой человек все курил. Он был одет, как одеваются, например, молодые городские врачи, и все же не производил впечатления городского жителя. Он выглядел очень сильным и энергичным, но при этом в нем чувствовалось что-то необычное, какая-то встревоженность и настороженность, и оттого сила его не представала во всей красоте силы – уверенной и спокойной, а казалась словно бы ускользающей и зыбкой. Не молодость была главной чертой его личности, хотя именно через нее проявлялась его потребность в деятельности; то, как он стоял, хмуро затягиваясь сигаретой, заставляло опасаться, что он воплотит свою жизненную цель, какова бы она ни была, не в этой молодости и силе, не в действии, а в сострадательном отчуждении, в интуитивных, бессознательных дарах и жертвах – и не потому, что в мире слишком многое требовало применения его силы, а потому, что слишком чутко он на все отзывался.

Он ошеломлял, когда вы смотрели на него, а когда отворачивались, закрывали глаза и не видели больше ни его, ни желтой комнаты, в вашем воображении словно запечатлевалась тень его напряженности и всей напряженности, накопившейся в этом зале: чернота и свет, негатив рядом с позитивом. Казалось, между вашими душами искусно протянули какие-то тончайшие нити, чтобы вы осознали и его радость, и отчаяние. Вы ощущали всю полноту и тщету жизни этого незнакомого человека.

Вошел дежурный по станции и, увидев глухонемых, перестал размахивать фонарем. Со смущенным и недовольным видом он подошел к ним, резко жестикулируя и пожимая плечами.

Глухонемых будто громом поразило. Элли на какой-то миг вся поникла. Но в глазах Альберта появилось даже что-то вроде бравады.

– Они пропустили свой поезд, – громко, ни к кому не обращаясь, объявил рыжеволосый.

Дежурный, точно извиняясь, поставил фонарь у ног Альберта и быстро ушел.

И, словно замыкая круг, молодой человек тоже подошел к глухонемым и молча остановился рядом. С укором взглянув на него, Элли подняла руку и сняла шляпу.

Они снова начали разговор на пальцах и говорили быстро, почти одновременно. Старые, привычные ощущения вернулись к ним. Глядя на их сходство – у нее тоже были светлые волосы, – можно было подумать, что они вместе росли, что они даже двоюродные брат и сестра, пораженные одной и той же болезнью и отправленные из дому в один и тот же муниципальный приют…

Они казались заговорщиками. Они были в тайном заговоре против всего, что давило их, что было вне их понимания, вне их способа объясняться. Жена явно получала от разговора большое удовольствие. Но когда вы смотрели на взъерошенного Альберта, то казалось, что разговор оставался для него чем-то вроде буйной игры, которой Элли научила его как старшая и более сильная.

«Что ему, по-твоему, нужно?» – спросила она, кивая на рыжеволосого, который едва заметно улыбнулся. И как сверкнули ее глаза! Кому дано знать, как глубоко укоренилось в ее душе недоверие ко всему окружающему миру и до какого предела оно довело ее?

«Что ему нужно? Ключ!» – быстро ответил Альберт.

Конечно, ключ! И до чего же чудесно сидеть, спрятав его от чужих и от собственной жены – ведь она не видела, куда он его положил. Он незаметно потрогал ключ, лежащий в кармане почти у самого сердца. Потом удовлетворенно кивнул. Ключ, конечно, появился на полу перед его глазами внезапно, но нельзя сказать, чтобы совсем уж неожиданно. Так все в жизни и бывает. Элли этого не понять!

Вот и теперь она сидит притихшая. Дело не только в безнадежности путешествия. Ключ и у Элли, несомненно, пробудил какое-то неведомое до того чувство – неважно, что она говорила или что он ей сказал. Он ведь почти поделился с ней ключом – это всем понятно. Альберт хмурился и улыбался почти одновременно. Что-то от него ускользало – еще немножко, и он поймет, и тогда можно будет навсегда оставить этот ключ у себя. Он знал, что непременно поймет, когда останется один.

«Не бойся, Элли, – сказал он, и его губы тронула тихая улыбка. – Ключ у меня в кармане. Никому его не найти, и дыры там нет, он не выпадет».

Она кивнула, но она ведь всегда сомневается, всегда тревожится. Только поглядите на ее беспокойные руки. Как ужасно, как странно, что ключ ему дороже Элли! То, что они пропустили поезд, его нисколько не огорчало. Об этом говорило каждое его движение. Ключ был важнее, важнее. Случившееся осветило их, будто взвившееся пламя фонаря. Суетливая, крупная Элли могла укрыть его, как теплая колыбель, но таким знаком, полным тайного смысла и силы, такой уверенностью, к которой он стремился и которую, несомненно, заслужил, – этим она не владела. Чего-то в Элли не хватало.

Могла ли она с ее вечной подозрительностью постигнуть подобное, понять, пусть в меру своего разумения? Ее красные, заскорузлые руки ничего не могут выразить, хотя и пытаются изо всех сил! Да, для нее его спокойствие – несчастье, разделившее их даже больше, чем пустота. Ей необходимо тревожиться, говорить, говорить. Можно легко представить, как она бросает сбивать масло и выходит к нему на веранду, где он сидит в кресле, и говорит, что любит его и всегда будет заботиться о нем, а капли молока стекают с ее пальцев. Попробуй-ка объясни ей, что разговаривать бесполезно, что он не нуждается в заботе… И в конце концов он обычно соглашался с ней, и она опять уходила…

По лицу Альберта, на котором так легко проявлялось изумление, можно было догадаться, как это непросто – разговаривать с Элли. Пока не говоришь, читали вы в его круглых карих глазах, чувствуешь себя мирно и спокойно, и все как-то обходится. Пока не вмешиваешься, все идет гладко, своим чередом, как дела на ферме в спокойный день: она – на кухне, сам ты – в поле, хлеба, как им и положено, растут, корова доится, и небесный свод над всем этим, как покрывало, и ты радуешься просто так, словно жеребенок, – ни тебе ничего не нужно, ни от тебя ничего не требуют. Но стоит только поднять руки, сказать что-нибудь – и все становится ненадежным. Ты только заговоришь о чем-нибудь, сделаешь какое-то замечание, просто чтобы успокоить жену, и все уже сломано, нарушено, выворочено, как земля позади плуга, а ты знай поспевай за ним.

Но счастье, знал Альберт, – это нечто такое, что появляется внезапно, оно предназначено тебе, ты протягиваешь за ним руку, берешь и прячешь на груди – что-то сверкающее, живое, трепещущее.

Элли сидела притихшая, как мышка. Она раскрыла сумочку и вынула открытку с изображением Ниагарского водопада.

«Спрячь от него», – сказала она.

Значит, она и правда опасалась. Рыжеволосый подошел поближе. Он нагнулся и увидел, что на открытке Ниагарский водопад.

«Видишь перила?» – начал Альберт с нежностью. Элли любила смотреть на него, когда он рассказывал ей о водопаде; она сплела пальцы и улыбнулась, обнажив кривые зубы, и вдруг помолодела – так она, наверное, выглядела, когда была девочкой.

«В них-то и ткнула указкой учительница, когда мы смотрели слайды. Вон те маленькие перильца. Там и надо встать. Наклониться через них. И тогда услышишь водопад».

«Как услышишь?» – спросила Элли, радостно закивав.

«Услышишь всем своим существом: руками, ногами, телом. После ты уже никогда не забудешь, что значит слышать».

Видимо, он рассказывал ей об этом сотни раз, но она все так же благодарно улыбалась и пристально вглядывалась в яркую открытку.

«Если бы мы не пропустили поезд, то были бы уже там», – сказала она.

Ей и в голову не приходило, что ехать туда далеко и долго.

Затем она взглянула на рыжеволосого, насупилась, и он наконец отвернулся от них. Но он увидел пыль у нее на шее, иголку, воткнутую в воротник и забытую там вместе с ниткой. Завершающие штрихи! Она сжала руки так сильно, что кожа сморщилась. Потом слегка качнула ногой в новой босоножке с твердым носком.

Альберт тоже отвернулся. Казалось, именно сейчас он с испугом подумал о том, что, не уйди поезд без них, они бы теперь слушали водопад. Стояли бы, прижавшись к перилам, друг к другу, и жизнь пронизывала бы их вибрирующей дрожью, и все бы менялось… Откуда ему знать, как это было бы? Он склонил голову, стараясь не смотреть на жену. Ему нечего было сказать. Затем он взглянул на незнакомца почти умоляюще, как бы говоря: «Не поедете ли вы с нами?»

«Столько лет работать, а потом взять и пропустить поезд», – сказала Элли.

По ее лицу было видно, что она еще не сдалась, все еще ждет будущего.

И, уж конечно, она будет сидеть и хмуро обдумывать все это, как обдумывает все их разговоры, все случаи, когда они понимали или не понимали друг друга, каждый их спор – и даже то таинственное и неизбежное, что разделяет мужчину и женщину, что делает их такими, какие они есть, думать о душе, о своей тайной жизни, вспоминать их детство, их мечты. Это для Элли было так горько.

Когда она была маленькой, ей рассказывали, что по обычаю молодожены начинают счастливую жизнь свадебным путешествием к Ниагарскому водопаду, и все ее надежды воплотились в мечте об этой поездке. Она копила деньги. В удачные и неудачные годы она много работала, больше, чем он, – стоило только сравнить их руки, – больше, чем следует женщине. И все эти годы жила надеждой.

А он – он, пожалуй, никогда и не надеялся, что это время придет и они и вправду поедут. В отличие от Элли он никогда не заглядывал так далеко в будущее, не размышлял об изменении, слиянии их жизней, которое произойдет, когда они увидят водопад. Для него это всегда было чем-то, что без конца откладывается, как выкуп закладной. Но сейчас, сидя на станции, с набитым чемоданом у ног, он вдруг понял, что путешествие действительно могло состояться. Таинственно появившийся ключ показал ему всю чудовищность этой затеи. Оправившись после первого потрясения, он просто забрал ключ – положил в карман.

Элли смотрела, не мигая, на фонарь, стоящий на полу. Ее ярко освещенное лицо совсем рядом с его лицом пугало скрытой в нем силой. Радости в нем не было. Можно было только не сомневаться в ее мужестве.

Альберт словно сжался, замкнулся. Он еще раз сунул дрожащую руку под пиджак и ощупал карман, где лежал ключ. Вспомнит он когда-нибудь о той робкой надежде, что охватила его при виде ключа, не разуверится ли, что он и вправду явился как знак… Знак чего? Его глаза, которые так быстро затуманивались, стали мечтательными. Возможно, он даже решил, что ключ предсказывал совсем не их с Элли счастье, что это символ чего-то другого, что получит он один, только для себя, чего-то необычного, что придет к нему…

Рыжеволосый достал из кармана второй ключ и не раздумывая положил его на красную ладонь Элли. На ключе болталась большая треугольная бирка из картона с четкой надписью: «Гостиница «Звезда», комната 2».

Он не стал ждать, что будет дальше, круто повернулся и ушел в темноту. На улице он остановился и достал сигарету. Чиркнул спичкой, чтобы прикурить, и уставился прямо перед собой; во взгляде его, бесшабашном и испытующем одновременно, кроме простого сочувствия, прятались и беспокойство, и усталость, и привычка подмечать смешное. Ясно было, что он презирает свой поступок и сознает всю его бесполезность.