Текст книги "Библиотека литературы США"

Автор книги: Кэтрин Портер

Соавторы: Юдора Уэлти
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 59 страниц)

Теперь успеха ему не занимать. Тут он расправил письмо, которое вертел в руках, и погладил его, словно котенка.

– Все время, – сказал он, – я подводил вас к кульминации, готовил сюрприз. Древний прием. Так что держитесь.

Итак, после пяти лет разлуки Мириам написала ему письмо и попросила взять ее назад. И хотите верьте, хотите нет, он готов перебороть себя и пойти ей навстречу. Отец у нее умер, живется ужас как одиноко, время подумать было, и она знает, что во многом виновата сама, его же она искренне любит, всегда любила, и, очень сожалея обо всем случившемся, надеется, что им еще не поздно начать новую, счастливую жизнь вместе… Все его статьи, которые удавалось раздобыть, она читала – по ее мнению, очень хорошие статьи. Так что как раз сегодня он выслал ей телеграфом деньги на дорогу и готовится ее принять. Но никаких современных квартир! Снова будет ютиться в мексиканском домишке без удобств. Пусть радуется тому, что дают. И жениться на ней еще раз он не собирается. Хватит. Так что захочет жить с ним на таких условиях – милости просим. Нет – и не надо, пускай возвращается в свою школу в Миннеаполисе. Но если она все же останется, ей придется «переступить черту», и не только ту, которую она сама провела. Он взял нож для сыра и провел по клетчатой скатерти резкую длинную черту. Можете поверить, она ее переступит.

Стрелки часов показывали половину третьего. Журналист допил свой бокал и слабой рукой продолжал крест-накрест чертить на скатерти. «Не забудьте позвать меня на свадьбу», – хотел было сказать гость, но передумал. Журналист поднял тяжелые, подрагивающие веки, постарался сконцентрировать взор на неясной фигуре напротив и сказал:

– Видимо, вы думаете, я не понимаю…

Гость передвинулся на край стула и стал смотреть, как музыканты укладывают инструменты. Кафе почти опустело. Журналист сделал паузу, но не в ожидании ответа, а чтобы придать значимость важному заявлению, которое собирался сделать.

– Думаете, я не понимаю, что происходит? – спросил он. – Не заблуждайтесь. На этот раз все понимаю.

Казалось, он уговаривает сам себя перед зеркалом.

Как была брошена бабушка Уэзерол
^{(Перевод Н. Волжиной)}

Она ловко выпростала руку из заботливых пухлых пальцев доктора Гарри и подтянула простыню к подбородку. Этому мальцу самый раз ходить в коротких штанишках. Нацепил очки на нос и колесит по всей округе с визитами.

– Да ну вас совсем! Забирайте свои школярские учебники и марш отсюда. Ничего со мной не стряслось.

Доктор Гарри приложил свою теплую лапу, как подушку, ей ко лбу, где над подрагивающими веками дергалась ижица зеленоватой вены.

– Ну, ну! Будьте умницей, и мы вас живо на ноги поставим.

– Женщине без малого восемьдесят лет, а вы так с ней разговариваете! И только потому, видите ли, что она лежит в постели. Я научу вас уважать старших, молодой человек.

– Вы на меня не сердитесь, мисси. – Доктор Гарри потрепал ее по щеке. – Я же должен вас предостеречь. Вы чудо из чудес, но надо щадить себя, не то как бы не пришлось пожалеть потом.

– Вы меня не учите, жалеть мне себя или нет. На самом деле я ведь ходячая. Это все из-за Корнелии. Пришлось лечь, лишь бы она отвязалась.

Кости у нее будто разболтались и плавали под кожей, и доктор Гарри тоже плавал в ногах кровати, точно воздушный шар. Он плавал, и одергивал на себе жилетку, и крутил очками на шнурке.

– Ну раз легли, так и лежите, это уж, конечно, вам не повредит.

– Марш отсюда и лечите своих немощных, – сказала бабушка Уэзерол. – А здоровую женщину оставьте в покое. Понадобится, я сама вас позову… Где вы были сорок лет назад, когда я лежала с родильной лихорадкой и с воспалением в обоих легких? Вас тогда и на свете не было. Не слушайте, что вам Корнелия будет говорить, – крикнула она, потому что доктор Гарри будто взмыл под потолок и выплыл из комнаты. – Я сама оплачиваю свои счета и не стану тратиться на всякую чушь.

Она хотела помахать ему рукой на прощанье, но это было слишком хлопотно. Глаза у нее сами собой закрылись, точно кто-то задернул кровать темным пологом. Подушка поднялась под ней и поплыла так приятно, будто качнуло гамак легким ветерком. Она прислушалась к шелесту листьев за окнами. Нет, это кто-то шуршит газетой. Нет, это Корнелия перешептывается с доктором Гарри. Она сразу очнулась, точно они шептали ей на ухо.

– Такой она еще никогда не была, никогда!

– Что поделаешь…

– Да, восемьдесят лет…

Восемьдесят – ну и что? Слуха-то она еще не лишилась. Шептаться за дверями! Корнелия – вот она вся тут. Всегда секретничает на людях. А ведь деликатная и добрая. Корнелия верная дочь – в этом вся ее беда. Верная и добродетельная.

– Уж такая верная и такая добродетельная, – сказала бабушка, – что выпороть бы ее как следует. – И она представила себе, что порет Корнелию, порет со знанием дела.

– Ты что-то говоришь, мама?

Бабушка почувствовала, как лицо у нее стягивает в тугие узлы.

– Что, уж и подумать человеку нельзя?

– Мне показалось, тебе что-то нужно.

– Да, нужно. Мне много чего нужно. Перво-наперво, чтобы ты ушла и перестала там перешептываться.

Она задремала, надеясь сквозь дремоту, что дети не прибегут в комнату и дадут ей отдохнуть. День был такой длинный. Да нет, она не устала. Но всегда приятно урвать минутку-другую для отдыха. Столько всяких дел впереди. Вот, скажем, завтра.

До завтра еще далеко, и беспокоиться пока не о чем. Так или иначе в свой час все успеваешь переделать. Благодарение Богу, для тишины и покоя всегда остается хоть какое-то время. Тогда человек может расправить свой план жизни и аккуратно подоткнуть его края. Хорошо, когда у тебя все прибрано, все на месте: головные щетки и флаконы со всякими снадобьями в порядке разложены и расставлены на белой вышитой дорожке. День начинается без суеты, и на полках в кладовой рядком стоят формочки для желе, и глазурованные кувшины, и белые фарфоровые банки с голубыми разводами, и на каждой написано: кофе, чай, сахар, имбирь, корица, гвоздика; и бронзовые часы со львом наверху, с которого чисто обметена пыль. Сколько этот лев набирает на себя пылищи за сутки! А на чердаке ящик с пачками всех этих писем. Надо будет их разобрать завтра. И то, что письма эти – письма Джорджа, и письма Джона, и ее письма к ним обоим – лежат там и попадутся потом детям на глаза, обеспокоило ее. Да, этим надо заняться завтра. Нечего им знать, какая она была дурочка когда-то.

Копаясь в мыслях, она наткнулась там на смерть – такую липкую, незнакомую. Она потратила столько времени, подготавливая себя к смерти, что незачем опять ворошить все это. Пусть как будет, так и будет. Когда ей стукнуло шестьдесят, она почувствовала себя такой дряхлой – ну, конец пришел! – и стала разъезжать с прощальными визитами по своим детям и внукам, не выдавая им своей тайны: последний раз видите родную мать, дети мои! Потом составила завещание и надолго слегла в горячке. А то, что засело у нее в голове, оказалось просто фантазией, как часто бывало и раньше, но пришлась эта фантазия весьма кстати, потому что мысли о смерти сразу и надолго оставили ее. И теперь не желает она беспокоиться. Теперь, надо полагать, она стала умнее. Ее отец дожил до ста двух лет и, празднуя в последний раз день своего рождения, выпил кружку горячего крепкого пунша. Он сказал репортерам, что это ежедневная порция, чем и объясняется его долголетие. Такое заявление всех огорошило, а он остался весьма доволен собой. Она решила: надо бы немного помучить Корнелию.

– Корнелия! Корнелия! – Шагов не было слышно, но чья-то рука коснулась ее щеки. – Боже ты мой! Где ты пропадаешь?

– Я здесь, мама.

– Так вот, Корнелия. Я хочу выпить кружку горячего пунша.

– Ты озябла, родная?

– Мне, Корнелия, холодно. Когда лежишь в постели, кровообращение останавливается. Я, наверно, тысячу раз тебе об этом говорила.

Вот она все-таки услышала, как Корнелия сказала мужу, что мать немножко ребячится и надо сделать ей поблажку. А ее больше всего злило, что Корнелия думает, будто мать глухая, немая и слепая. Быстрые взгляды, чуть заметные жесты – так и перебрасываются ими над кроватью и у нее над головой, будто говоря: «Не надо ей перечить. Пусть как хочет, так и будет. Ведь как-никак восемьдесят лет!» А она точно сидит в прозрачной стеклянной клетке. Случалось, бабушка решала почти окончательно: соберу свои вещи и уеду к себе домой, где никто не станет мне тыкать каждую минуту, что я старая. Подожди, подожди, Корнелия, придет время, и твои детки тоже будут перешептываться у тебя за спиной!

В былые времена порядка в доме у нее было больше и работы наваливалось тоже не сравнить. Вот Лидия, например, не сочла ее старухой, небось отмахала восемьдесят миль, чтобы посоветоваться с матерью, как быть с одним из ее ребят, который сбился с пути, и Джимми все еще заглядывает к ней, когда нужно обсудить что-нибудь. «У тебя, мама, голова всегда хорошо работает, как ты думаешь насчет…» Старуха! Корнелия и мебель не может переставить, не посоветовавшись с ней. Малыши, малыши! Какие они были славные – маленькие! Бабушке захотелось, чтобы время повернуло вспять, когда дети еще бегали малышами, и все надо было бы начинать снова. Ей приходилось нелегко, но ничего, сил хватало. Как вспомнишь, сколько она всего напекла, нажарила, сколько сделала всяких выкроек, сколько всего сшила, сколько развела огородов! Ну, что ж, это по детям видно. Вот они, все пошли от нее, и никуда им от этого не деться. Иногда ей снова хотелось повидать Джона и выстроить их всех перед ним и сказать ему: «Вот, посмотри, не так уж все плохо у меня получилось». Но с этим придется обождать. Это отложим на завтра. Обычно она думала о нем как о взрослом мужчине, а теперь дети стали старше отца, и если б увидеться с ним теперь, он показался бы мальчишкой по сравнению с ней. В этом было что-то странное, что-то неправильное. Да он и не узнал бы ее. Однажды она обнесла изгородью участок в сто акров, сама копала ямы под столбы, а тянуть между ними проволоку ей помогал только парнишка-негритенок. Такое меняет женщину. Джон, наверно, ждал бы, что увидит молоденькую, с тем самым высоким испанским гребнем в волосах и с пестрым веером. Рытье ям под столбы меняет женщину. Ездить зимой по деревенским дорогам к роженицам тоже дело нелегкое; сидеть целыми ночами возле больных лошадей, больных негров, больных ребятишек и почти всех их выходить. Джон, я почти всех выходила! Джон сразу все поймет, это ему все знакомо, ничего не понадобится растолковывать.

От всех этих мыслей ей захотелось засучить рукава и снова наводить порядок в доме. Корнелия хоть и старается поспевать всюду, но у нее все-таки до многого не доходят руки. Завтра надо встать и все сделать самой. Хорошо, когда у тебя хватает сил, даже если все, что ты сделала, тает, меняется и уходит у тебя между пальцами, так что, когда работа кончена, ты вроде и забываешь, чего ради все это затеяно. «Что это я собиралась сделать?» – пытливо спросила она себя, но вспомнить так и не смогла. Над равниной поднялся туман, она видела, как он наступает на реку, заглатывая деревья, и поднимается вверх по холму, точно воинство призраков. Скоро подберется к ближайшему углу сада, и тогда настанет время возвращаться в дом и зажигать лампы. Дети, идите домой, не стойте там на ночном холоду.

Зажиганье ламп – как это было прекрасно! Дети жались к ней и дышали, точно телята, сбившиеся в сумерках у кормушки. Глаза не отрывались от спички и следили, как огонек разгорается и голубым пояском обегает фитиль, потом они отходили от нее. Лампа горит, бояться им теперь нечего и льнуть к матери тоже незачем. Больше так никогда, никогда не будет! Господи! Благодарю тебя за каждый прожитый день. Без тебя, Господи, я бы такой жизни не выдержала. Богородица дева, радуйся!

Я хочу, чтобы вы собрали весь урожай фруктов в этом году и чтобы ничего у вас не пропало даром. Всегда найдутся такие, кому и падалица годна. Нельзя, чтобы добро валялось попусту и гнило. Вы жизнь расточаете, когда выбрасываете добрую еду. Нельзя, чтобы что-нибудь пропадало. Если что пропадает, это беда. И не заставляйте меня забивать себе голову разными мыслями, потому что я устала и хочу немножко вздремнуть перед ужином…

Подушка вздыбилась у нее под плечами, навалилась ей на сердце, и память стала выдавливать из него воспоминания: ох, примните кто-нибудь подушку, если держаться за нее, она меня придушит. Дул такой свежий ветерок, и день был такой зеленый, и ничем этот день не грозил. А он все-таки не пришел. Что делать женщине, когда она надела белую фату и поставила на стол свадебный пирог под белой глазурью, а он не идет? Она попыталась припомнить, как все было. Нет! Богом клянусь, он никогда не причинял мне зла, вот только в тот раз… ну, а если и причинил? Да, был день, был такой день. Но поднялся вихрь черного дыма, и закрыл его, и пополз дальше в чистое поле, где все было посеяно так аккуратно, такими ровными грядками. Это был ад, сущий ад. Шестьдесят лет она молила, чтобы ей было позволено забыть его, чтобы не загубила она свою душу в глубокой прорве ада, и теперь все это смешалось воедино, а мысль о нем стала дымной тучей: вымахнула из ада, пробралась ей в мозг и зашевелилась там в ту минуту, когда она отделалась от доктора Гарри и только-только собралась немножко отдохнуть. Уязвленное самолюбие, Эллен, проговорил резкий голос у нее в мозгу. Не давай уязвленному самолюбию взять над тобой верх. Первый раз, что ли, девушек бросают? И тебя бросили, ведь правда? Так держись, не сдавайся. Веки у нее дрогнули, и ленты серо-голубого света хлынули под них, точно папиросной бумагой залепив ей глаза. Надо встать и задернуть занавески на окнах, а то не уснуть. Вот она опять лежит в постели, а занавески не задернуты. Как это получилось? Повернуться, что ли, на другой бок, спрятаться от света: когда спишь при свете, снятся кошмары.

– Мама, как ты теперь? – и саднящая влажность на лбу.

Не люблю я, когда меня умывают холодной водой!

Хепси? Джордж? Лидия? Джимми? Нет, Корнелия, и лицо у нее припухло и все в маленьких лужицах.

– Они выехали, родная, скоро приедут.

– Пойди умойся, девочка, а то вид у тебя какой-то странный.

Вместо того чтобы послушаться матери, Корнелия опустилась на колени и положила голову ей на подушку. Она будто говорила что-то, но слов не было слышно.

– У тебя что, язык заплетается? Чей сегодня день рождения? Ты ждешь гостей?

Губы Корнелии как-то странно, настойчиво задергались.

– Зачем ты так, дочка? Мне неприятно на тебя смотреть.

– Нет, мама! Нет, нет…

Вздор какой! Странные они, эти дети. Каждому твоему слову наперекор.

– Что «нет», Корнелия?

– Доктор Гарри пришел.

– Не хочу я опять видеть этого юнца. Он пять минут назад от меня ушел.

– Это было утром, мама, а сейчас ночь. И сиделка здесь.

– Я доктор Гарри, миссис Уэзерол. Никогда вас не видел такой молоденькой, такой спокойной!

– Молоденькой мне уже больше не бывать, а успокоюсь я, когда мне дадут полежать здесь тихо и мирно.

Ей казалось, что она проговорила это громко, но они промолчали. Теплая тяжесть у нее на лбу, теплый браслет на запястье, а ветерок все шепчет и шепчет, пытаясь втолковать ей что-то. Шорох листьев в предвечной длани господней. Он дохнул на них, и они пустились в пляс, зашуршали.

– Мама, ты только не бойся, сейчас мы сделаем тебе легкий укол.

– Слушай, дочка, откуда у меня столько муравьев в постели? Я вчера рыжих видела.

А за Хепси тоже послали?

Больше всего ей хотелось увидеть Хепси. И пришлось пройти далеко назад, комнату за комнатой, чтобы разыскать Хепси, которая стояла, держа девочку на руках. Ей почудилось, будто она сама стала Хепси, а девочка у нее на руках тоже превратилась в Хепси, и в него и в нее, и все это сразу, и в их встрече не было ничего удивительного. Потом Хепси начала таять изнутри и сделалась вся прозрачная, как серая кисея, и ребенок тоже превратился в прозрачную тень, а Хепси подошла к ней вплотную, и она сказала:

– Я думала, ты никогда не придешь, – и пытливо присмотрелась к ней и сказала: – А ты ничуть не изменилась.

Они потянулись друг к другу, чтобы поцеловаться, и тут Корнелия зашептала откуда-то издали:

– Ты хочешь мне что-нибудь сказать? Чем-нибудь помочь тебе?

Да, спустя шестьдесят лет она стала относиться к Джорджу совсем по-другому, и ей захотелось повидаться с ним. Разыщите мне Джорджа. Разыщите Джорджа и скажите ему, обязательно скажите, что я его забыла. Пусть узнает, что у меня все-таки был муж и дети и дом, как у всех женщин. Хороший дом и хороший муж, которого я любила, и славные дети от него. Я на такое даже не рассчитывала. Скажите ему, что мне было дано все, что он отнял у меня, все и даже больше. О нет, о Боже мой, нет! Ведь было что-то еще, помимо дома и мужа и детей. Неужели дом и муж и дети – это все? Что же еще было? То, что ко мне не вернулось… Дыхание ушло у нее куда-то вниз, под ребра, и стеснилось там страшным чудовищем с зазубренными краями; оно ввинтилось ей в голову, и боль стала непереносимой. Да, Джон, зови доктора, и довольно говорить, пришло мое время.

Когда этот родится, он будет последним. Самым последним. Ему бы родиться первым, потому что его-то она по-настоящему и хотела. В свое время все сбывается. Ничего не упущено, ничего не отложено. Она сильная, через три дня будет не хуже прежнего. Даже лучше. Женщина только тогда и здорова, когда у нее молоко в грудях.

– Мама, ты меня слышишь?

– Я о том говорю, что…

– Мама, отец Конноли пришел.

– Я только неделю назад ходила к святому причастию. Скажи ему, что не такая уж я грешница.

– Отец хочет просто поговорить с тобой.

Ну и пусть говорит сколько ему угодно. Это на него похоже: заглянет на минутку и осведомится о ее душе, точно она младенец, у которого зубки прорезываются, а потом останется на чашку чая, перебросится в карты, поболтает о том о сем. У него всегда в запасе разные смешные истории, чаще всего об ирландце, который натворил кое-каких грешков и кается в них, а вся соль была в тех откровениях, которые он выбалтывает в исповедальне, раздираемый на части между своим исконным благочестием и первородным грехом. За свою душу бабушка спокойна. Корнелия, как ты себя ведешь! Подай стул отцу Конноли. У нее установилось удобное тайное взаимопонимание с несколькими любимыми святыми, которые проложили ей прямую дорожку к Богу. Все честь честью: и подписано, и с приложением печати, как государственный документ на земельный участок в сорок акров. Навечно… наследники и правопреемники на веки вечные. С того самого дня, когда свадебный пирог так и остался неразрезанным и был выброшен за ненадобностью. Мир лишился днища, и она так и осталась стоять без опоры, ослепшая, вся в поту, и земля уходила у нее из-под ног, и стены вокруг рушились. Его рука подхватила ее под грудь, и она не упала, а на только что натертом полу, как и прежде, лежал тот самый зеленый ковер. Он ругался, точно попугай, подученный матросней, и сказал: «Я его убью, отомщу за тебя!» – «И пальцем не тронь, оставь что-нибудь Господу Богу. Сделай это ради меня». – «Эллен, послушай, поверь мне…»

Так что потом не о чем, просто не о чем было беспокоиться, разве только когда кто-нибудь из детей вдруг закричит среди ночи во сне и они оба заторопятся и, дрожа всем телом, будут шарить – где спички? – и успокаивать их: «Сейчас, сейчас, мы здесь». – «Джон, зови доктора, – Хепси пришло время». А Хепси – вот она, стоит в белом колпачке возле кровати.

– Корнелия, скажи Хепси, пусть снимет свой колпак, я ее плохо вижу.

Глаза у нее широко открылись, и комната выступила из мрака, точно картина, которую она где-то видела. Стены темные, и к потолку вытянутыми углами ползут тени. На высоком черном комоде пусто, отсвечивает только фотография Джона, увеличенная с миниатюрной, и глаза у Джона совсем черные, хотя на самом деле должны быть голубыми. Вы же его никогда не видели, откуда вам знать, какой он был? Но фотограф уверял, что портрет лучше и быть не может, прекрасный портрет. Правильно, получилось у него хорошо, настоящая картина, но это не мой муж. Столик у кровати покрыт полотняной скатеркой, на нем свечка и распятие. Лампы у Корнелии с шелковыми абажурами, свет от них голубоватый. Что это за освещение – так, дешевка. Ты проживи сорок лет с керосиновыми лампами, вот тогда оценишь бесхитростное электричество. Она почувствовала себя полной сил и увидела доктора Гарри с розовым нимбом вокруг головы.

– Вы прямо как святой, доктор Гарри, но, уж поверьте мне, больше святости вам вряд ли прибавится.

– Она что-то сказала.

– Я тебя слышу, Корнелия. Что вы тут затеяли?

– Отец Конноли говорит…

Голос у Корнелии пошатнулся и стал подпрыгивать, точно коляска на ухабистой дороге. Раза два-три он завернул за угол, и снова подался назад, и никуда не приехал. Бабушка легко, во весь рост, встала в коляске и хотела взять вожжи, но рядом с ней сидел человек, и она узнала его по рукам, которые правили лошадью. Она не взглянула ему в лицо, потому что и так знала, кто он, но посмотрела вперед – туда, где деревья сгибались над дорогой и кланялись друг другу, а сотни птиц пели мессу. Ей тоже захотелось петь, но вместо этого она сунула руку за пазуху и вынула оттуда четки, и отец Конноли торжественным тоном проговорил что-то по-латыни и пощекотал ей пятку. О Господи, перестаньте безобразничать! Я замужняя женщина. Ну и что, если он сбежал, оставив меня одну лицом к лицу со священником? Я нашла другого, в тысячу раз лучше. Я бы ни на кого своего мужа не променяла, разве только на самого святого Михаила, и так тому и передайте, а заодно и мою благодарность в придачу.

Свет блеснул ей на закрытые веки, и глухой рокот сотряс все ее тело. Корнелия, что это – молния? Я слышу гром. Будет гроза. Закрой все окна. Позови детей домой…

– Мама, мы здесь, мы все тут.

– Это ты, Хепси?

– Нет, это я – Лидия. Мы торопились, хотели как можно скорее приехать. – Их лица плавали над ней и вот – уплыли. Четки выпали у нее из рук, и Лидия снова вложила их, Джимми хотел помочь, их руки соприкоснулись, бабушка уцепилась двумя пальцами за его большой. Зачем тут четки, надо, чтобы что-то живое. Она была так потрясена всем этим, что мысли у нее метались по кругу. Господи милостивый! Значит, моя смерть пришла? А у меня и в мыслях этого не было. Мои дети все съехались, чтобы быть при мне, когда я буду умирать. Но мне еще рано, я еще не могу. Всегда терпеть не могла, когда меня застигают врасплох. Я хотела еще подарить Корнелии мои аметисты, – Корнелия, аметисты тебе, только давай их поносить Хепси, когда ей захочется, и… доктор Гарри, помолчите, пожалуйста. Вас никто сюда не звал. Боже мой, Боже! Подождите минутку. Я хотела распорядиться насчет земельного участка. Джимми он не нужен, а Лидии когда-нибудь понадобится, при ее-то никчемном муженьке. Я собиралась докончить вышивку на алтарном покрове и послать сестре Борджиа шесть бутылок вина, это ей от расстройства пищеварения. Отец Конноли, я хочу послать шесть бутылок вина сестре Борджиа, напомните мне об этом.

Голос Корнелии заметался из стороны в сторону, круто накренился и рухнул.

– Мама, мама, ой, мама…

– Я не ухожу, Корнелия, меня застигли врасплох. Не могу я так уйти.

Ты еще увидишь Хепси. Как она там? «Я думала, ты так и не придешь». В поисках Хепси бабушка совершила путешествие далеко во внешний мир. А что, если она так и не найдется? Что тогда? Ее сердце стало падать все ниже и ниже, смерть была бездонна, не было ей конца. Голубоватый свет лампы, проникавший сквозь абажур, сузился до крошечной точечки в центре ее мозга, он вспыхивал и угасал, подмигивал, точно глаз, он тихонько мерцал, все убывая и убывая. Свернувшись калачиком внутри себя, бабушка изумленно и настороженно вглядывалась в точечку света, которая была ею самой. Ее тело стало теперь более густой тенью в бесконечном мраке, и этот мрак скоро обовьется вокруг света и проглотит его. Господи, где твое знамение!

А знамения и на этот раз нет. И снова нет жениха, а священник тут, в доме. И ей не вспомнились беды, сколько их у нее ни было, ибо эта боль стерла их все. Нет больше жестокости! Этого я никогда не прощу. Она вытянулась с глубоким вздохом и погасила свет.