Текст книги "Библиотека литературы США"

Автор книги: Кэтрин Портер

Соавторы: Юдора Уэлти
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 59 страниц)

Треснутое зеркало
^{(Перевод Е. Суриц)}

Деннис слушал, как Розалин болтает на кухне и ей отзывается мужской голос. Он сидел, забыв на коленях руки, и думал в сотый уж раз, что вот иногда слушать Розалин для него одно удовольствие, а то, бывает, с утра до вечера только и хочется, чтоб помолчала немного. С годами человек выдыхается, и что толку вечно одно перемалывать без конца. Даже от мыслей вечно одних и то тоска берет. А вот Розалин – ей бы все болтать. Не с ним, так с первым, кто подвернется, а не подвернется никто – она с кошками, она сама с собой будет болтать. Окажется рядом Деннис, она только голос повысит и продолжает свое, и ей ничего не стоит вдруг заорать: «А ну вон отсюда, сколько раз говорено – сюда нельзя!» – и кошки прыскают со стола с виноватыми мордами. «Так и удар схлопотать недолго», – Деннис, бывало, ворчит. А Розалин: «Миленький, да это же я не тебе» – и все как рукой снимает. А если он сразу не уйдет, тут же она заведет еще историю. Но сегодня она только шикала на него, слова доброго не сказала, и Деннис в изгнании чувствовал, что он для нее сейчас распоследний человек. В десятый раз он пересек залу, подошел к двери и приложил ухо к замочной скважине.

Розалин говорила:

– Может, живой кот так лапки передние и не постановит, но на картине это ничего. Я говорю Кевину: «В жизни тебе этого кота не нарисовать похоже», а он взял да нарисовал, развел малярные краски в блюдечке и кисточку выбрал поменьше, чтоб черточки были тоненькие. Я хотела, чтоб он был изображен на столе, оттого лапки так и вышли – на самом-то деле он на столе не сидел, я все время его на руках держала. А мышей ловил! Чудо! Настоящий охотник, с утра до вечера их таскал…

Деннис сидел на диване в зале и думал: «Ну вот. Пошло-поехало».

Интересно, с кем это она, голос незнакомый, но громкий, нахрапистый, может, он там что всучить ей собрался.

– Красивая картина, миссис О’Тул. И кто, вы сказали, ее нарисовал?

– Кевин его звали, молодой человек, был мне как брат, ушел от нас счастья искать, – отвечала Розалин. – Маляр по профессии.

– Кот и кот. Прямо вылитый кот! – раскатился голос.

– То-то, – сказала Розалин. – Билли – как живой. Вот Нэнси – она ему сестра родная, а Джимми, Энн и Мики – племяшки ему – и какое родственное сходство. И вот ведь удивительная вещь с нашим Билли приключилась, мистер Пендлтон. Иной раз он ужинать являлся, аж когда стемнеет, так увлекался охотой, и вот как-то вовсе не пришел, и на другой день, и на третий, а я все думаю-думаю про него, глаз не смыкаю. И вот в полночь на третью ночь уснула я, а тут Билли и входит ко мне в комнату, прыг на постель и говорит: «За северным полем стоит клен, у клена того кора содрана, где бурей ветку отломило, а рядом с тем кленом плоский камень лежит, там меня и ищи. Я попал в капкан, говорит, не на меня, говорит, его ставили, да я в него угодил. А теперь, говорит, ты обо мне не печалься, все, говорит, уже позади». И ушел он, и эдак через плечо на меня глянул, ну прямо человек, а я – Денниса будить и рассказала ему. И Деннис пошел за северное поле и принес его домой, и мы его похоронили в саду и поплакали над ним.

Голос у нее прервался и затих, Деннис даже испугался, как бы она слезу не пустила перед посторонним.

– Господи, миссис О’Тул, – громыхнул мужской голос. – Ну это ж надо! В жизни такого не слыхивал!

Деннис встал, не без скрипа, проковылял к восточному окну, и вовремя – толстяк с потасканной красной мордой как раз втискивался в ржавую развалюху с рекламой на дверце.

– Вечно одно, – засвидетельствовал Деннис, сунув голову в кухонную дверь. – Вечно надо преувеличить.

– А чего? – отвечала Розалин без малейшего смущения. – Он историю хотел послушать – я ему и рассказала. Я как-никак ирландка.

– Нагородить с три короба – это ты как-никак здоровá, – сказал Деннис.

Розалин уже начала заводиться.

– Вон отсюда, – закричала она, но кошка ни одна и усом не повела. – Мужчине на кухне не место! Сколько раз говорено?

– Ладно, подай-ка шляпу, – сказал Деннис, а шляпа висела поверх календаря на гвоздочке, под рукой, с тех самых пор там висела, как они перебрались на ферму. Через несколько минут он затребовал трубку, помещавшуюся на полке под лампой, где ей и положено. Потом ему спешно занадобились высокие сапоги, про которые он месяц не вспоминал. Наконец он сообразил, что ответить, и чуть приоткрыл дверь.

– Небось я последние десять лет преспокойно где хотел, там сидел, разве нет? – спросил он и глянул на свое кресло со свежеобитым сиденьем, бочком притулившееся к обеденному столу. – А нынче уж мне тут и не место?

– Ворчи, ворчи, еще пожалеешь, – крикнула Розалин весело. – А ну убирайся, покуда чем в тебя не запустила!

Шляпу Деннис положил в зале на стол, сапоги сунул под диван, а сам сел на крыльце и раскурил трубку. Скоро холодом повеет, надо бы ему снять старую кожанку с крюка на кухонной двери. И что это нашло на Розалин? Зря, Деннис решил, Розалин валит все свои грехи на ирландскую породу, это очень даже несправедливо. Нет, ирландец – это вот как он сам: человек самостоятельный, рассудительный, и он правду любит. Розалин – ей никак этого не понять. «Да у тебя хоть кол на голове теши!» – сказала она как-то будто в шутку, а ведь не шутила. Не уважала она его никогда, вот что. И первая жена тоже. Что им ни дай – они вечно хотят другого. Был он молодой и бедный – первой жене не хватало денег. Стал солидный человек, деньги в банке имеет – этой молоденького подавай. «Все они неблагодарные, факт», – решил он, и сразу ему полегчало, как от удачной находки. В сентябре человек может насмерть простынуть без куртки на этом крыльце, а ей хоть бы хны! Он лязгнул зубами, почувствовал, что неплотно пришлись, что не те уж зубы. И руки-ноги будто на веревках привязаны.

А Розалин – та с виду ни чуточки не постарела. Можно подумать – нарочно, чтоб ему досадить, из вредности, да никогда она не была вредной. Вот уж чего не скажешь. Только она никак не могла забыть свою юность, свой успех на всю Ирландию и вечно ему про это разные сказки рассказывала. Эту ее юность он яснее представлял, чем свою собственную. Про себя самого он ничего не мог вспомнить отдельно. Прошлое в нем осело неделимое, в целом, оно было в нем, он узнавал его разом, едва о нем вспомнит, оно было как сундук, где уложено все добро, известно какое, не надо перетряхивать и пересчитывать. Да, если в целом взять, нелегко пришлось человеку по имени Деннис О’Тул в английском Бристоле, где он подрос и работать пошел, едва работа подвернулась, когда и силенок-то еще не хватало. А первая жена так и не простила ему, что оторвал от корней и перетащил в Нью-Йорк, где жили братья-сестры и работа была получше. Долгие годы, что он прослужил официантом, а потом метрдотелем в нью-йоркской гостинице, стояли в памяти, как в телескопе. Гостиница, конечно, была не ахти, но все же он служил метрдотелем, а это немалые деньги, он скопил на ферму в Коннектикуте, худо-бедно обеспечил себе постоянный доход, и чего Розалин еще надо?

Он не особенно горевал, когда первая жена умерла вскорости после приезда в Америку, они не очень-то ладили, и вроде еще до ее смерти он решил, если она умрет, больше не жениться. Он и держался чуть не до пятидесяти, до тех самых пор, пока на танцах, где собирались ирландцы из графства Слайго, где-то в самом конце 86-й Восточной не повстречал Розалин. Была она рослая, румяная, плясала лучше всех, парни за нее прямо дрались. Так и проплясал он под ее дудку два года целых, пока она согласилась за него пойти. Говорила, что всем он хорош, да жаль, родом из Бристоля, а считается, мол, что ирландцу, рожденному на чужбине, веры нет. Почему – она не бралась объяснить, просто считается так, что они даже дублинцев хуже. Приличная девушка из Слайго никогда не пойдет за дублинца, присватайся он к ней хоть на необитаемом острове. Деннису прямо не верилось, в жизни он не слыхал ничего такого про дублинцев; лично он полагал, что деревенская девушка должна с радостью выскочить за городского. Розалин сказала: может, и так, но он еще поглядит, как она с радостью выскочит за ирландца из Бристоля. Работала она горничной у одной богачки, ведьмы, каких мало, говорила Розалин, и сперва Деннис даже опасался, что, когда девушке так туго приходится, она может выйти за человека, который ей в отцы годится, просто по расчету, но еще те два года не прошли, а он свои опасения оставил.

Скоро после свадьбы Деннис начал было даже чуть не жалеть, что не уступил ее какому-нибудь здоровенному битюгу, но он ведь любил ее, она была славная, добрая девушка, и, когда поунялась немного, он понял, что лучше он выбрать не мог. Об одном он жалел – что не на Розалин он женился тогда еще, в первый раз, в Бристоле, и доживали б они сейчас тихо свой век. Как-никак – тридцать лет чересчур большая разница. Розалин он про это, конечно, не говорил, это б надо совсем себя не уважать. Он выбил трубку о скребок, и тут ему позарез понадобился пыж, который лежал на кухне.

Розалин сказала:

– Заходи, гостем будешь!

Он стоял, озирался, гадал, чем это она тут занималась. Она предостерегла:

– Я доить пошла, а ты тут, слышь, уж смотри. Ой, что с коровой делается! Того гляди, через заборы скакать начнет, по полям бегать-реветь, а все оттого, что телка хочет, обманули бедную!

Деннис сказал:

– Не пойму, какой тут обман.

– Ах, уж и не поймешь? – сказала Розалин и собрала подойники.

На кухне было тепло, Деннис опять почувствовал себя дома. Урчал чайник, кошки потягивались, сворачивались калачиком, а Деннис сидел, улыбался и прочищал трубку. Розалин в деннике, взметнув красной юбкой, села, прижалась лбом к теплому, мирному коровьему боку, стала тянуть густые молочные струи в подойник. Она сказала корове:

– Нет, не жизнь это, не жизнь. Мужчина в его года не может утешить женщину, – и перешла на мерное бормотанье, уже не содержавшее жалобы на эти ее обстоятельства.

Иной раз она жалела, что они перебрались в Коннектикут, где слова сказать не с кем, одни поляки да итальяшки кругом, не лучше черных протестантов, если подумать. Местные – те еще хуже. Она представила себе соседей на горе: женщина в темном затрапезном платье, вид у нее, будто с голоду помирает, золотушный красноглазый муж и малый их недоумочный. Шаркали мимо по воскресеньям в старых страшных ботинках – вот и вся их религия, с презрением думала Розалин. По будням – несчастного малого колотить, бить животных, между собой драться. Ни гостей позвать, ни принарядиться, ни взглянуть на кого с лаской. «Это ж грех-то какой», – сказала Розалин. Но Деннис старел – вот что надрывало ей сердце. А какие волосы у него были, какая копна – ни у одного мужчины она таких не видывала. Хорош, ах как хорош был Деннис в то время! Деннис встал перед ее взором – черный костюм, перчатки белые, ответственный, самостоятельный, самым каким ни есть богачам объяснит, что такое хороший ужин, глядит господином, манишка крахмальная, белая, официантам указывал и клиентам, вот денежки ему и текли. И что теперь. Нет, просто не верится, что это Деннис. Где же Деннис? И Кевин – где? Зря она тогда Кевину настроение испортила из-за той девки. Она же так, не со зла. Неужели же нельзя с добрым другом поговорить откровенно? Ну, показал ей Кевин тогда фотографию эту – как гром с ясного неба, Розалин знать не знала, что у него вообще девушка есть. Официанткой в Нью-Йорке. Вот уж оторва, бесстыжие глаза, у них в Слайго парни над такими только смеются, а они – в Нью-Йорк, и там подолами метут. Знавала таких Розалин. «Неужели же, неужели ты с этой свяжешься?» – как закричит Розалин, а у самой на глазах слезы. «А что? – Кевин спрашивает и аж зубы сжал. – Мы уж три года гуляем. Кто против нее слово скажет – тот против меня говорит». И тут они, ну, не то что поссорились, а так, холодок пробежал, и Кевин сунул то фото обратно в карман и говорит: «Ладно, не будем об этом. Зря сказал тебе только».

В тот вечер он спать не лег – сперва все вещи собрал, но еще посидел с ними на крылечке, и больше про то не говорили, молчали, будто и не было ничего. «Надо жизнь устраивать, – объяснил Кевин. – Везде люди живут, подамся в Нью-Йорк, а может, в Бостон». Розалин сказала: «Письмо, смотри, напиши, я ждать буду». «Как устроюсь, – пообещал, – напишу обязательно». Расстались с ложными улыбками до ушей, дошли в обнимку до самых ворот. Из Нью-Йорка пришла открытка, на ней магазин Вулворта и написано: «Вот моя гостиница, Кевин». И больше за пять лет ни словечка. Недоносок бессовестный! Как исчез он за поворотом со своим чемоданчиком на плече, Розалин кинулась в дом, поглядеться в квадратное зеркало возле кухонного окна. Зеркало давно пошло рябью, треснуло посередине, лицо отразилось как в воде. «Перед Богом я не такая, – сказала она и воротила зеркало на крюк. – Была б я такая – не диво б, что он уехал. Да я не такая». Она не сомневалась, что с этой грубой девкой не выйдет у них толку. Ничего, он скоро ее раскусит и вернется, не такой дурак Кевин. Она все ждала-ждала, что вот он вернется, признает правоту Розалин, скажет: «Прости, я задел твои чувства из-за той, которая и взглянуть на тебя недостойна». Но прошло уж пять лет. Она подстелила под портрет кота Билли вязаную салфетку, приставила его к стенке на кухонном столике, чтоб удобно было иногда помянуть Кевина, хоть Деннис имени его слышать не мог. «Не говори ты про него, – сколько раз просил Деннис. – Он бы обязан послать нам весточку. Терпеть не могу неблагодарных». Что теперь с Деннисом делать, подумала она и тяжко дохнула в коровий бок. Разве на то жена человеку дана, чтоб в теплое его кутать, как дитятко, да грелки к ногам прикладывать. Она еще дохнула, поднялась, пнула табуретку.

– Вот так-то, – сказала корове.

Вдруг ей стало весело, потому что от лампы, от печки кухня была уютная и запах ванили напоминал духи. Она постилала скатерть с белой бахромой, покуда Деннис процеживал молоко.

– Сегодня, Деннис, важный день, надо это дело отметить.

– Всех Святых, что ли? – спросил Деннис. Он лично давно не заглядывал в календарь. Что за день, интересно?

– Нет, – сказала Розалин. – Кресло свое пододвинь-ка.

– Тогда, может. Рождество, – предположил Деннис, и Розалин сказала – нет, лучше Рождества.

– Ну, не представляю, – сказал Деннис, оглядывая поджаристого гуся. – Вроде ничье не рожденье.

Розалин поддела рукой торт. Торт был как гора свежего снега, расцветшая свечками.

– Подсчитай-ка, может, и вспомнишь, – сказала она.

Деннис ткнул в каждую свечку пальцем, сосчитал.

– Действительно, Розалин, действительно.

Еще поперекидывались фразами. У него это вылетело вовсе из головы. Розалин поинтересовалась – когда именно вылетело. Он и вообще думать забыл, что у них когда-то свадьба была.

– Ну нет уж, – сказал Деннис. – Я помню отлично, что я на тебе женился. У меня только число вылетело из головы.

– Ты как и не ирландец совсем, – сказала Розалин. – Как англичанин, ей-богу.

Она глянула на часы и напомнила ему, что это было ровно двадцать пять лет назад в десять часов утра, а ровно час в час, как сегодня вечером, они в первый раз сели ужинать мужем и женою. Деннис подумал, что, может, все эти годы, пока он выбирал для людей еду, а потом смотрел, как едят, отбили у него аппетит.

– Ты же знаешь, я торт не ем, – сказал он. – У меня от него живот болит.

Розалин не сомневалась, что от ее торта живот не заболит даже у грудного младенца. Деннис сам лучше знал, у него любой торт камнем ложился в желудке. Так слово за слово умяли чуть не всего гуся, который прямо таял во рту, а потом приступили к торту, съели по клину, от души запивая чаем, и пришлось Деннису признать, что давненько ему не было так хорошо. Он смотрел на нее через стол и думал, какая же она чýдная женщина, снова видел рыжие волосы, пшеничные ресницы, большие руки, большие, крепкие зубы и гадал, чтó, интересно, думает про него она, когда толку ей от него никакого. Да, такие дела, был да весь вышел, и ведь так сколько уж лет, а все ж иногда он виноватым себя чувствовал перед Розалин, которая не хотела понять, что настает для мужчины срок, когда – все, конец, и тут ничего не попишешь. Розалин налила два стаканчика домашней наливки.

– Прямо так всю бы ночь и плясала, Деннис, – сказала она. – Помнишь, как мы на танцах тогда познакомились. Как оркестр играл, помнишь?

Она налила ему еще стаканчик, себя тоже не забыла, налегла грудью на стол и заблестела глазами, будто сообщала ему интересную новость.

– Помню я, один парень в Ирландии степ танцевал – чудо, лучше всех, он с ума по мне сходил, а я его мучила. Ну почему так девчонки устроены, Деннис? И водил он замечательно, от девок отбоя не было, а я не иду с ним и не иду. Он мне тыщу раз: «Розалин, почему ты не хочешь хоть разок со мной в танце пройтиться?» А я: «Ты и так нарасхват, где уж нам-то». Так он все лето и не танцевал вообще, его прямо засмеяли, ну, я с ним и пошла. Потом я домой, он со мной, а за нами хвост целый, а в небе звезд этих, звезд, и собаки лают вдали. А потом я слово верности ему дала и, как пообещала, тут же и пожалела. Такая была. Мы ж в то время день-деньской только и думали, что о танцах, волосы мыли-завивали, платья примеряли, прилаживали, хохотали до упаду над парнями, сочиняли, что бы им такое сказать. Когда моя сестра Гонора замуж выходила, все меня за невесту принимали, Деннис: платье белое, все в оборках до самого пола, на голове венок. Все за меня пили, как за царицу бала, говорили – теперь моя очередь. А Гонора мне и говорит, что поменьше бы я краснела да глазки опускала, мол, все это для собственной свадьбы прибереги. Вечно, вечно она мне завидовала, Деннис, она и сейчас мне завидует, сам знаешь.

– Все возможно, – сказал Деннис.

– Уж чего там, «возможно», – сказала Розалин. – Но когда были маленькие, мы даже очень весело время проводили. Например, когда прадедушка наш, девяноста лет, умирал. Мы все по очереди дежурили ночью…

– А он все никак умереть не мог, – вставил Деннис для разговора. Ему ужасно хотелось спать, он чуть не клевал уже носом.

– Все никак, – сказала Розалин. – И вот в ту ночь выпало нам дежурить. А мы прямо не могли – спать хотели, потому что всю прошлую ночь танцевали до упаду. Мать велела: «Почаще ноги ему щупайте, и как заметите – стынут, значит, скоро конец. Он до утра не доживет, говорит, но вы уж с ним побудьте». Ну, мы чаек попиваем, смеемся, шепчемся, чтоб не уснуть, а дед тут же лежит, подбородок на одеяле. «Погоди-ка, – Гонора говорит и ноги ему щупает. – Стынут», – говорит, а сама дальше рассказывает про то, как она вчера ответила Шону, когда он ее к Теренсу приревновал и спросил, что могу я, мол, тебе доверять, когда меня рядом нету. А Гонора ему: «Нет, – говорит, – не можешь». Ну, он орать-возмущаться! Тут Гонора аж кулак в рот засунула, чтоб не расхохотаться вслух. Я пощупала дедушкины ноги, а они как камень ледяные до колен, и я говорю: «Может, кого позвать?» Гонора: «A-а, пусть еще поостывает!» И мы – опять чайку, и стали волосы расчесывать, косы плесть. и опять смеемся, шепчемся. А потом Гонора сунула руку под одеяло и говорит: «Розалин, у него живот остыл, видно, он уже умер». И тут дед как глаз откроет, ну прямо бешеный глаз, и говорит: «Я вам дам – умер, пошли вы к черту!» Мы как заорем, и тут все сбежались, а Гонора: «Ох, он умер, он умер, царствие небесное!» И – представляешь? – так и вышло. Он умер. И когда старухи его обмывали, мы с Гонорой уж и хохотали, уж мы и плакали… а ровно через шесть месяцев, день в день, является ко мне во сне дедушка – сам знаешь как, я говорила, – и он ведь нам не простил с Гонорой, что у его смертного одра хохотали. «Так бы, – говорит, – и отстегал вас до полусмерти, да только, – говорит, – я вот в эту самую минуту в Чистилище маюсь – за мои последние слова. Пойди закажи, – говорит, – обедню особую мне за упокой, потому что я, говорит, только из-за вас тут страдаю. Ну, – говорит, – мне пора, черт бы тебя побрал!»

– И ты проснулась в холодном поту, – сказал Деннис, – и чем свет пошла в церковь.

Розалин кивнула.

– Ах, Деннис, если б я не отказала тому парнишке, не пришлось бы мне разлучаться с Ирландией. И как подумаю – что с ним сталось. Я в дальней стороне, а он с проломленной головой в канаве лежит – умирает.

– Это тебе приснилось, – сказал Деннис.

– Ну и что? Это же правда истинная. Уж я рыдала, как рыдала над ним… – Розалин гордилась своими рыданьями. – Не знала – не ведала, какое мне здесь выпадет счастье.

Деннис никак не мог догадаться, о каком это счастье она говорит.

– Ну и не будем про это, – сказала Розалин. Она снова отошла уже к угловому шкафчику. – Тот мужчина сегодня трубки продавал, – сказала она. – Так я самую лучшую у него купила.

Трубка была под пенковую, с резным, затаившимся в джунглях львом, и был этот лев размером в мужской кулак.

Деннис сказал:

– Небось хорошие денежки выложила.

– А тебе какое дело, – сказала Розалин. – Мне вот захотелось подарить тебе трубку.

Деннис сказал:

– Уж больно резьбы много, небось и не раскуришь. – Он набил трубку, зажег и сказал, что вкуса в новой трубке нет никакого. Он устал с нею возиться.

– Точно такая трубка у моего отца была, – подбодрила его Розалин. – Да так тянула, он говорил: курнешь – и закачаешься. И эта когда-нибудь такая же будет.

Когда-нибудь я в могиле лежать буду, подумал Деннис, а она себе другого найдет, уж он ее утешит.

Как легли, Розалин положила его голову к себе на плечо.

– Деннис, у меня глаза на мокром месте. Подумать, Деннис, нам было так хорошо в тот день, в день нашей свадьбы.

– Да? А как ты себя вела, – хохотнул Деннис, в котором вдруг взыграла наливка, – мне тогда не показалось.

– Давай спать, – сказала Розалин целомудренно. – Не надо так говорить.

Голова Денниса плюхнулась, как куль с песком, на подушку. А Розалин не могла уснуть, она лежала и думала про свадьбы, не именно про свою, раз слово дадено, назад не воротишь, и чего тут раздумывать, а как вообще люди поженятся, а потом нет им счастья: муж пьет, или работать не хочет, или над женой, над детьми измывается; или жена где-то бегает, детей балует, или вовсе не смотрит за ними, или таскается, шуры-муры с каждым встречным-поперечным; или выйдет женщина за парня гораздо моложе, а он одумается и давай за юбками гонять, иной раз прямо стыд; или, например, выйдет молоденькая за старого, пусть и с деньгами, а все равно потом пожалеет. Не будь Деннис такой хороший человек, Бог знает, что бы у них получилось. Ей еще повезло. И чего тут зря сердце крушить, думу думать. И такая на нее напала тоска, впору метаться из угла в угол по комнате, за голову держась, и вспоминать все свои беды. Всю жизнь, всю жизнь на нее невзгоды сыпались, и никак их не избыть, не забыть. Когда-то разрешила себя поцеловать совсем кому не надо и чуть вовсе до худа не допустила, у нее до сих пор, как подумает, что еще б немного – и быть ей бесчестной девушкой, так сердце захолонет. И еще Билли-кот, добрая душа и такая жуткая смерть, и – одно к одному, одно к одному – тот ужас, когда лошадь понесла, отца сбросила, а отец пьяный был, и тот случай, когда она на танцы явилась в штопаных чулках из-за Гоноры-злодейки, которая стащила единственную целую пару.

Вот была б у нее дюжина детей, вместо того единственного, что на второй день умер. Вдруг полузабытое дитя воскресло у нее в памяти, и она стала убиваться по нем, будто вчера похоронила; был бы он сейчас взрослый, хороший человек, отрада для матери. Его образ встал у нее перед глазами ясно, как день, и он превратился в Кевина, и Кевин красил сарай и хлев во все цвета радуги и раскачивал кисть, как колокол. Бывало, работал как бешеный дни напролет, а потом дни напролет, как бродяга, под кустами валялся. Милый, милый, он был ей как сын родной. Маляр – ничего профессия, но зачем ошиваться у этих поляков, итальяшек, у нехристей, которые самогон варят и не по-людски лопочут? Так она и выложила Кевину.

– Побойся Бога. Ты же, парень, из Слайго, не как-нибудь.

Тут Кевин стал ее задирать, как у парней в Слайго положено.

– Я-то думал: вот женщина из Мейо[25]25
  Также графство в Ирландии.


[Закрыть], или я ничего не понимаю в людях.

– Молчи уж, – Розалин ему, нежней голубки. – А то ты не знал, что с женщиной из Слайго разговариваешь.

Кевин сделал большие глаза:

– Ну да? Вот приятный сюрприз. В Мейо они все, на мой вкус, гордые больно.

– Ага, – сказала Розалин. – Выше всех нос задирают – по этой части чемпионы.

– Ага, – сказал Кевин. – А тот, кто из Слайго, полное право имеет нос задирать.

– А ты полное право имеешь жить у порядочных ирландцев, – сказала Розалин. – И селись-ка ты к нам.

– Тут уж я так нос задеру, будто я в Мейо родился, – сказал Кевин и дальше пошел краску на ворота нашлепывать. И стояли они, и улыбались, в полном согласии, и каждый придумывал, что бы еще сказануть, чтоб его слово было последнее. Так и повелось. Больше года они состязались, и когда повезет ему, когда ей, но всегда им весело было, легко, радость бурлила и пела, как со свисточком чайник. «Ты мне была как сестра, Розалин, я не позабуду тебя до последнего вздоха» – так ей Кевин сказал в тот последний вечер.

Деннис зачмокал, всхрапнул. Розалин хотелось завыть в голос, но и тут бы она Денниса не разбудила. Он спал как каменный после того гуся.

Розалин сказала:

– Деннис, а мне сегодня Кевин приснился. Могила, старая могила, и на ней цветы свежие, и на плите имя высечено, ясно так видно, но вроде не по-нашему, и я не могу разобрать. Тут ты приходишь, и я у тебя спрашиваю: «Деннис, чья это могила?» А ты: «Это Кевина могила, разве не помнишь? Ты же сама положила цветы». А я и говорю: «Значит, вот оно как – могила, ну и будет об этом. Только странно – Кевин умер давно, а я и не знала…»

Деннис сказал:

– Он и упоминанья не стоит, на все добро на наше чем ответил? Ни словечка не прислал.

– Значит, уж силушек не было, – сказала Розалин. – А ты на него не сердись. И я не права была, что его так строго судила. Подумать! Кевина уж на свете нет, а все эти иностранцы и местные живут-поживают, краской любуются, какую Кевин им на дома – на сараи намазал! Ну не обидно?

Горестные ее соображения с Кевина перекинулись на иностранных и местных фермеров по соседству. Она до смерти их боится, она сказала – уж как смотрят на тебя, нехристи. Иностранцы – те наглые, дальше некуда, а местные – хитрые, злые. «Самогонкой направо-налево торгуют, друг друга в постелях сжигают, головы друг другу топорами секут, – сетовала она. – Порядочному человеку и в собственном доме покоя нет».

Вчера опять видела: этот местный – Гай Ричардс – пьяным-распьян идет, на любое злодейство способный. Розалин терпеть его не могла – усы щеткой, рубаха драная, темное тело сквозит, страх Божий, глаза завидущие так и зыркают, живет один в своей развалюхе, дружков созовет, надерутся, и ну орать, всех перебудят, или носятся, окаянные, по округе. А то мимо окон их гонит-нахлестывает одра своего сивого, аж стоймя в дрожках своих грохотущих стоит и поет-надсаживается, святых выноси, и где накачаться успел, когда время еще до завтрака. Раз было: Розалин стояла в дверях, платье зеленое, в клеточку, а он как заорет: «Эй, Рози, давай прокачу!»

– Недоносок бесстыжий! – сказала Розалин Деннису. – Пусть только пальцем до меня дотронется – сразу пристрелю.

– Не думай днем про чего не следует, – сказал Деннис севшим голосом, – а ночью получше дверь запирай – и не придется стрелять никого.

– Ничего ты не знаешь! – сказала Розалин. Ей не раз уж привиделось, как Ричардс дотрагивается до нее пальцем, а она смертным выстрелом пресекает его намерения. – И что бы я без тебя делала, Деннис? – спрашивала она в тот вечер. Они сидели рядышком на крыльце, а нежную тьму вокруг всю истыкали светлячки и полонили сверчки своим пением. – Как подумаю, ну что за мужчины бывают, жуть. Этот Ричардс, к примеру!

– Молодой еще, погулять охота, – сказал Деннис добродушно и зевнул.

– Молодой! – Розалин прямо взвилась. – Кобель потасканный! Детей взрослых впору иметь, мне ровесник, а я солидная женщина, давно позабыла про эти глупости!

Деннис чуть не сказал: «Ну, ты у меня еще молодая», но вдруг он сам вскипел.

– Может, хватит языком-то трепать? – Как отрезал.

Розалин примолкла. Не то что обиделась, чего тут обижаться, старость она старость и есть. Он встал трудно, будто еле себя собрал, и потащился в дом. Где-то там внутри у него упрятался Деннис – только где? «Как в пустыне живешь», – поделилась она со сверчками и светлячками, лягушками.

Дотронуться до Розалин пальцем Ричардс поползновения не выказывал, но иной раз, когда только чуть навеселе, он присаживался к ним вечером на крылечко, и тут заметно было, что он человек с воспитанием, если бы не это питье. Рассказывал разные разности про свою жизнь, про то, какой он, в общем-то, был отчаянный малый. Не в детстве, конечно. Пока жива была мама, он ничего себе такого не позволял, чтоб ее огорчить. Она была не из крепких, чуть что – могла слечь, и такая верующая, такая верующая, целый день тихонько молилась, и за работой, и даже во время еды. Он тогда входил в Общество трезвости, а там все парни местные были зароком повязаны – крепких напитков ни под каким видом, «даже в целях медицины», – цитировал он, воздев правую руку и уставясь в пространство. Или он вдруг разражался одушевляющим маршем, который запомнил с тех ежедневных спевок: «Вейте, трезвости знамена, вейте, белые, как снег!» – и почти слово в слово мог повторить свой любимый стишок, который его вызывали читать на каждой сходке: «В шатре своем высоком увидел сон султан…»

Иной раз ей хотелось перебить Ричардса, сказать, мол, разве это жизнь, вот бы он молодой в Ирландии пожил. Но ничего она такого не говорила. Сидела, застыв, подле Денниса, кидала искоса на Ричардса тяжелые взгляды и гадала, помнит он или нет, как крикнул тогда: «Эй, Рози!» Это с досады умрешь – не найти ни словечка в ответ на такую наглость! И не стыдно ему притворяться, будто и не было ничего? Как-то вечером она все ломала голову, что бы ему такое сказать, чтобы на место поставить, пока он толковал про их гулянки в бухте за скалами, и как у них бочонок домашнего пива с собой всегда был, и как их компания с Железнодорожной каждую субботу танцы устраивала в Уинстоне. «Уж мы не терялись», – и тут он глянул прямо на Розалин и – не успела она опомниться – взял и ей подмигнул, вот хам. Она отвернулась с вытянутой физиономией, не сразу ответила: «Всего вам доброго, мистер Ричардс», холодно, как лед, и ушла в дом. Сняла с крюка зеркало, поглядеться, но глаза на зыби вышли большими и стертыми, как плошки, а где нос, где рот, из-за трещины и не разобрать…