Текст книги "Библиотека литературы США"

Автор книги: Кэтрин Портер

Соавторы: Юдора Уэлти
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 59 страниц)

3

– Теперь только одно дело осталось – выждать, – повторял доктор Кортленд каждый день. – Постепенно поле зрения очищается, расширяется. Думаю, что нам хотя бы частично удастся вернуть зрение и этому глазу.

Но если доктор Кортленд, посещая судью, смотрел на него как на выздоравливающего, Лоурел видела, какой непредвиденно дорогой ценой отец расплачивался за малейшее улучшение. Он лежал, все такой же огромный и грузный, в постоянном напряжении, при полной неподвижности, и лицо его с каждым утром становилось все более усталым, а тень под здоровым глазом сгущалась все сильней, словно наведенная темной краской. Он открывал рот и съедал все, что она ему давала, со старческой покорностью. Он – и с покорностью! Ей становилось неловко, что ему приходится играть перед ней эту роль. Иногда, перевернув небо и землю, ей удавалось раздобыть для него что-нибудь особенно вкусное, но она могла с таким же успехом скармливать ему больничную кашу, консервированный компот или желе – никакие лакомства не могли вывести его из этого терпеливого безразличия, из этой не свойственной ему замкнутости, ведь он еще ни разу не сказал, что все будет хорошо.

Как-то ей повезло: на пыльной полке книжной лавчонки ей попался потрепанный экземпляр «Николаса Никльби». Это разбудит его воспоминания, с надеждой подумала она и на следующее утро стала читать ему Диккенса.

Он не попросил бросить чтение, но, когда она забывала, где остановилась, он ей ничего подсказать не мог. Конечно, она не умела читать, как, бывало, читала ее мать: плавно, выразительно, и, должно быть, ему этого недоставало. Через час он медленно покосил здоровым глазом в ее сторону, хотя редко делал даже это незначительное, но дозволенное ему движение, и долго смотрел на дочь. Она не была уверена, слушает ли он чтение.

– Это все? – спросил он терпеливо, когда она остановилась.

– А ты ружье-то зарядил? – крикнул мистер Далзел. – Арчи Ли, тебе говорят, заряжай ружье, пока они не повыскакивали.

– Ай да молодец! Можете хоть всю ночь охотиться во сне! – бодро сказала миссис Мартелло.

Она никогда в жизни не посмела бы так фамильярничать с судьей Мак-Келва, подумала Лоурел, тем более шутить над его болезнью. Она угадала только одну черту из его прежнего облика.

– Какое же он у вас золото! – говорила она каждое утро его дочери. – Спит-то он неважно, а только по доброте и виду не показывает.

За это время миссис Мартелло связала двадцать семь пар детских башмачков. Только башмачки ее и занимали.

– А расходятся они у меня просто на удивление, – говорила она. – Лучше подарка не придумаешь.

Уже давным-давно судья Мак-Келва выработал в себе способность бесконечного терпения на случай, если оно понадобится. И вот теперь, в этом бедственном положении, Лоурел казалось, что он погружен в сон долготерпения. Он редко заговаривал, если к нему не обращались, да и то отвечал не сразу, как будто слова доходили до него постепенно, что уже было совсем на него не похоже. Он больше не пытался разглядеть дочь здоровым глазом.

Теперь он все чаще лежал, закрыв и второй глаз. Иногда Лоурел понижала голос, потом умолкала.

– Я не сплю, – говорил ей отец. – Читай дальше, пожалуйста.

– Как вы считаете, что его ждет? – спросила Лоурел у доктора Кортленда, выйдя за ним в коридор. – Прошло уже три недели.

– Три недели! Бог мой, как время летит! – сказал он. Ему казалось, что он умеет скрывать нетерпение, свойственное его живому уму, и это ему удавалось: он двигался и говорил размеренно, неторопливо, но вдруг выдавал себя внезапной улыбкой. – У него все идет нормально. Легкие чистые, сердце крепкое, давление ничуть не хуже прежнего. Да и глаз проясняется. По-моему, зрение тоже понемногу восстанавливается, пока что на периферии, понимаете, Лоурел? Ведь, если у него разовьется катаракта, пусть он хоть настолько видит, чтобы ему можно было повозиться в саду. Дайте время. Нам надо играть наверняка.

В другой раз, когда они вместе спускались в лифте, она спросила:

– Скажите, это у него из-за снотворных такое состояние – будто он где-то ужасно далеко от нас?

Доктор наморщил веснушчатый лоб.

– Видите ли, нет двух людей, которые реагировали бы на одно и то же одинаково. – Лифтер задержал лифт, чтобы дать ему договорить. – Люди-то друг на друга не похожи, Лоурел.

– Мама тоже ни на кого не была похожа, – сказала Лоурел.

Ей теперь не хотелось оставлять отца и по вечерам. Она сидела с ним и читала. Казалось, что «Николас Никльби» тянется без конца, как без конца тянулось время для больного, и они сговорились без слов, что она будет сидеть рядом и читать тихонько, почти про себя. Он тоже лежал в полном молчании, пока она читала возле него. Не видя ее, он, казалось, отмечает каждую страницу, которую она переворачивала, как будто отсчитывает минуту за минутой по шороху перевернутых страниц, и она чувствовала, что было бы жестоко закрыть книгу, пока чтение его не убаюкает.

Однажды Фэй вошла и увидела, что Лоурел сама спит – сидя, не сняв очки.

– Тоже глаза себе портите? Я ему сто раз говорила: не сидел бы годами над всякими старыми книжками – от них и пыли не оберешься, – тогда у него глаз еще надолго хватило бы, – сказала Фэй. Она протиснулась к самому изголовью. – Скоро ты встанешь, миленький? – крикнула она. – Послушай, как они там разгулялись! Гляди-ка, что они мне бросили на параде!

Расплывчатые мягкие тени от длинных зеленых сережек лежали, как тоненькие баки, по сторонам ее маленького напряженного личика, и она тыкала в них пальцем, выговаривая ему, назойливо упрекая:

– Что мне этот карнавал, раз мы туда и пойти не можем, миленький?

Лоурел до сих пор никак не могла постигнуть, почему ее отец на семидесятом году впустил в свою жизнь кого-то нового, совершенно чужого, да еще и пытался оправдать этот свой непростительный поступок.

– Отец, где ты с ней познакомился? – спросила его Лоурел полтора года назад, когда она прилетела в Маунт-Салюс на их свадьбу.

– На съезде Южной юридической ассоциации, – сказал он и широко развел руками, так что она сразу поняла: это было в старом отеле на побережье. Фэй временно работала там машинисткой. Через месяц после съезда судья привез ее в Маунт-Салюс, и они поженились в мэрии.

Ей было лет сорок, она моложе Лоурел. Ей бы и сорока нельзя было дать, если бы не выдавала ее возраст линия шеи и тыльная сторона маленьких короткопалых праздных рук. Фигурка у нее была костлявая, под кожей просвечивали синеватые вены – весьма вероятно, что в детстве она редко наедалась досыта. Волосы у нее до сих пор были похожи на мягкие детские кудряшки. Казалось, эти прядки можно растереть между пальцами в пыль, так что и следа от них не останется. У нее были круглые, по-деревенски голубые глаза и острый, хищный подбородок.

Когда Лоурел прилетела из Чикаго на свадьбу, Фэй в ответ на ее поцелуй сказала: «Ни к чему вам было ехать в такую даль!»

При этом она улыбнулась, словно хотела, чтобы этот выговор польстил Лоурел. И сейчас, когда она, сменяя Лоурел, повторяла почти то же самое чуть ли не каждый день, в этих словах лесть была совершенно неотличима от желания уколоть и унизить.

Странно, но Фэй никогда никого не называла по имени. Только раз она сказала «Бекки»: так звали мать Лоурел, умершую за десять лет до того, как Фэй услышала о ней, выйдя замуж за отца Лоурел.

– И как это Бекки умудрилась дать вам такое чудное имя[38]38
  Laure – лавр (англ.).


[Закрыть]? – спросила она Лоурел в первую же встречу.

– Лавр изображен на гербе штата Западная Виргиния, – ответила Лоурел, улыбаясь. – Мама была оттуда родом.

Фэй не улыбнулась в ответ. Она только подозрительно покосилась на нее.

Как-то поздно вечером Лоурел постучалась в номер к Фэй.

– Вам чего? – спросила Фэй, открывая дверь.

Лоурел решила, что пора ей поближе познакомиться с Фэй. Она присела на жесткий стул в узкой комнатушке и спросила Фэй, где ее семья.

– Семья? – повторила Фэй. – Да их никого нет в живых. Оттого-то я и уехала из Техаса в Миссисипи. Может, мы и бедно жили там, в Техасе, но уж такой дружной семьи поискать. Никогда ничего друг от дружки не скрывали, как некоторые. Сестра у меня была просто как близнец. А братья такие добрые! Когда папаша скончался, мы, конечно, все отдали мамочке. А когда она умерла, я порадовалась, что мы все для нее сделали. Нет уж, я бы ни за что не сбежала из дому от своих, от тех, кому я нужна, лишь бы называться художницей и деньгу зашибать.

Больше Лоурел и не пыталась с ней сблизиться, а Фэй ни разу не постучала к ней в номер.

А теперь Фэй ходила вокруг постели судьи и кричала:

– Нет, ты погляди, погляди, что я себе купила к этим сережкам! Нравится тебе, миленький? Небось ты не прочь со мной потанцевать?

И, стоя на одной ноге, она подсунула к самому лицу судьи зеленую туфлю с высоким каблуком-гвоздиком. Если бы туфля была исписанной страницей, какой-нибудь деловой бумагой, которую она сама состряпала, он бы успел все прочесть и изучить – так долго он смотрел на эту туфлю. Но ни одного слова он не произнес.

– А попробуй я удрать хоть на минуточку, пробежаться на этих самых каблучках, разве он бы меня отпустил! – сказала Фэй.

Она улыбнулась ему – пусть видит, что это сказано специально для него. Он ей не ответил.

Лоурел не уходила, ждала, когда загремят подносы и начнут разносить ужин.

– Арчи Ли, ты зарядишь ружье или так и будешь ворон считать? – крикнул мистер Далзел.

– Как мистер Далзел похож на моего дедушку, – сказала Фэй. – Я не жалею, что он тут, с ним веселее.

Вошла дежурная сестра – накормить мистера Далзела и сделать ему укол. Фэй помогала судье Мак-Келва поужинать – главным образом тем, что отправляла кусочки и себе в рот. Лоурел дождалась, когда в коридоре выключили свет; в палате сразу стало темнее.

– Может быть, ты уснешь, отец, – сказала Лоурел, – ведь ты весь день не спал.

Фэй зажгла ночник у кровати. Слабый, не ярче свечи, отблеск от невысокой лампочки тронул лицо судьи Мак-Келва, но застывшее выражение терпеливой покорности ничуть не изменилось. Лоурел только тут заметила, что у него на затылке отросли не темные, а совсем белые волосы, легкие как пух.

– Скажи, чего бы тебе хотелось поесть? – умоляюще спросила Лоурел.

Фэй, наклонившись к нему, вложила ему в губы свою зажженную сигарету. Видно было, как приподнялась грудная клетка, когда он затянулся, но Фэй тут же отняла сигарету, и грудь его медленно опала, пока дым струился у него изо рта. Фэй наклонилась и снова сунула ему сигарету.

– Вот что ему надо, – сказала она.

– Смотри костер не прозевай, сынок! – всполошился мистер Далзел.

– Нет, сэр! Все в порядке, мистер Далзел. Смотрим в оба! – крикнула дежурная сиделка, стоя в дверях. – Ну-ка забирайтесь в свою палатку, прочитайте молитву – и на боковую! В нашем лагере полный порядок!

Лоурел встала и пожелала всем спокойной ночи.

– Доктор Кортленд думает, что скоро тебе можно будет попробовать очки с перфорацией, – сказала она, едва осмеливаясь подавать ему эту надежду. – Слышишь, отец?

Но он, всегда заявлявший во всеуслышание о своем оптимизме, ни разу сам никакой надежды не высказал. Теперь ей приходилось его ободрять. И может быть, эта надежда не оправдается.

Ответа не было. Судья Мак-Келва лежал в темноте молча, как и мистер Далзел, а Фэй, свернувшись клубочком в качалке, прильнула щекой к подоконнику и не отрываясь глядела в щелку под шторой.

Медленно и неохотно Лоурел вышла из палаты.

4

Но в следующую ночь Лоурел, уже собравшись лечь в своем гостиничном номере, вдруг снова стала одеваться. Когда она спустилась по лестнице и вышла в душную, неспокойную ночь, мимо проезжало такси с огоньком наверху. Она замахала ему и побежала вдогонку.

– Ну и повезло же вам, сестренка, – сказал шофер. – В такую-то ночь не всякому колеса подвернутся.

В машине было не продохнуть от запаха виски, а когда они проезжали мимо уличного фонаря, она заметила на полу нитку дешевых зеленых бус – наверно, их выбросило сюда из карнавального водоворота. Шофер пробирался глухими улочками, застревая на каждом углу, или ей это просто казалось, потому что она так торопилась. Но когда она опустила окно, чтобы вдохнуть свежего воздуха, она услышала все тот же издевательский голос трубы, все тот же джаз и все на том же расстоянии. Потом она расслышала, что на каких-то далеких улицах играет не один, а несколько оркестров, стараясь переиграть друг друга.

Может быть, то, что с ней творилось, было связано всего-навсего с гнетущей атмосферой карнавальной ночи, с дико клубящимися толпами на улицах чужого города. Еще в самом начале этого дня, войдя в палату, где лежал отец, она подумала, что с мистером Далзелом уже что-то случилось. Он лежал на каталке младенчески безволосый, горбоносый, тихий; у него забрали вставные зубы. Как видно, что-то готовилось. Когда судья Мак-Келва завтракал, пришли два санитара и повезли мистера Далзела в операционную. Но вдруг, когда его выкатили в коридор, притихшего, равнодушного, оттуда донесся его голос:

– Говорил я вам, негодяи, огонь не прозевайте!

Когда Лоурел уходила, его все еще не привезли с операции.

Странный молочно-белый свет заливал ночью больничные коридоры, как лунное сиянье на пустынной улице. Белые двери, белые стены и белый потолок разделялись тонкими черными линиями, сходящимися в отдалении, а нанизанные на них углубленные двери казались все меньше и меньше, все они были закрыты. Лоурел никогда раньше не обращала внимания на узор паркета и не могла запомнить какие-нибудь признаки, по которым можно было бы найти нужную дверь. Да вон же дверь справа по коридору, та, что немного приоткрыта, как всегда, – палата отца.

В эту минуту оттуда донесся въедливый, сдавленный голосок, прорвавшийся визгом:

– Ну вот что, хватит с меня!

Лоурел застыла. Как будто тысячи бечевок опутали ее, перекрещиваясь на всем теле, приковывая к месту.

Голос завопил еще пронзительней:

– У меня день рождения!

Лоурел увидела, что миссис Мартелло спешит в палату со своего ночного поста. Потом миссис Мартелло, пятясь назад, снова показалась в дверях. Она тащила Фэй, схватив ее в охапку. Резкий вопль оглушительным рикошетом пошел отражаться от стен и потолка. Фэй вырвалась из рук сестры, увернулась и помчалась по коридору, высоко вскидывая колени. Лицо у нее было совершенно белое. Не переставая колотить себя кулаками по вискам, она налетела на Лоурел, как будто ее тут не было. Высокие каблучки простучали, словно пулеметная очередь, мимо, дальше, она ворвалась в приемную, крича все громче и громче, как ребенок, потерявший мать.

Миссис Мартелло, задыхаясь, подбежала к Лоурел, тяжело шлепая толстыми туфлями на резиновой подошве.

– Она в него вцепилась! Она сказала, что пора кончать, не то она…

Все достоинство медицинской сестры слетело с миссис Мартелло, она приблизила вплотную к Лоурел свое лицо, красное лицо деревенской женщины с Миссисипи, и голос ее зазвучал протяжно и громко:

– Она напала на него! Она его обидела! – Слова раскатились эхом. – Видно, примеривалась, как бы его из кровати вытащить. Вообразила, что у ней силенок хватит. Нет уж, эту гору ей не своротить! – И миссис Мартелло свирепо прибавила: – Она-то – не сиделка!

Она круто повернулась, громыхнув крахмальными складками, и крикнула в сторону палаты судьи Мак-Келва:

– Да что с ней стряслось? Хочет совсем погубить ваш глаз?

Наконец-то ноги послушались Лоурел. Она побежала.

Дверь осталась распахнутой, в темноте палаты повисло размытое, дрожащее и близкое созвездие. Перед ее глазами была вся Миссисипи, залитая огнями. Она нашла дорогу – у постели горел ночник. Правая рука отца была брошена поверх одеяла, непокрытая, оголенная до плеча, с кожей дряблой и морщинистой, как складки на женском рукаве. Лоурел поняла, глядя на эту руку, что он весь расслабился, обмяк. Она почувствовала, как ей обожгло глаза, и сразу же подумала о нем: ему нельзя плакать, у него на глазах не должно быть слез, и она, наклонясь, положила руку на его раскрытую ладонь и ласково сжала ее.

Ей показалось, что он наконец-то ответил ей, но это был загадочный ответ. Он лежал без подушки, и его голова вся сразу вдруг окуталась тенью, словно он откинул ее под струящуюся поверхность темных вод и не хочет поднимать.

В комнате вспыхнули все лампы. Доктор Кортленд черным силуэтом скользнул между ней и кроватью. Он положил кончики пальцев на запястье отца. Потом его рука легко коснулась оперированного глаза и так же бережно приоткрыла здоровый глаз. Он низко наклонился и стал всматриваться, ничего не говоря. Откинул простыню, прижался ухом к рубашке на груди отца; на минуту его глаза тоже закрылись.

Но Лоурел казалось, что прислушивается не доктор, а ее отец. Верхняя губа у него приподнялась, короткая и мягкая, как у ребенка, открылись странно белые зубы – раньше их никто не видел, даже когда он разговаривал или смеялся. На лице появилось лукавое выражение – словно ребенок притаился в темноте: все его разыскивают, а он ждет, что его наконец найдут.

Рука доктора взметнулась и нащупала кнопку звонка.

– Бегите живей. Задержите его жену и не выпускайте. Обе подождите меня в приемной. Никуда не уходить, пока не вернусь.

Сестра вбежала в комнату, за ней еще одна.

– Ну а он-то что выкинул? – закричала миссис Мартелло.

Другая сестра задернула занавески между кроватями, отделив пустую, аккуратно застеленную кровать мистера Далзела и качалку с висящей на ней фетровой шляпой. Носком туфли она отбросила занавеску, лежавшую на полу.

Доктор Кортленд обеими руками вытолкнул Лоурел из палаты.

– Лоурел, дорога каждая секунда.

Он закрыл за ней дверь.

Но она в коридоре услышала, как он отвечал сестре:

– Отступник! Да он просто от нас удрал!

В приемной какая-то старуха в домашних тапочках, с недоеденным бананом в руке пыталась утешить Фэй.

– Ночи, ночи напролет с ним сидишь, с ложечки кормишь, поилку подносишь, даешь сигареткой затянуться, только бы он ни про что не думал, – рыдала Фэй на груди у старухи. – А тут тебя выставляет нахальная сиделка, как будто я ей ровня!

Лоурел подошла к ней поближе.

– Фэй, случилось что-то очень серьезное. Доктор сейчас у отца.

– Не смейте со мной разговаривать! – взвизгнула Фэй, не оборачиваясь. – Сиделка тащит меня, толкает, а она смотрит – и хоть бы что.

– Доктор Кортленд просил подождать его здесь.

– Уж я-то его дождусь! Погодите, я ему такое скажу – не обрадуется! – крикнула Фэй.

– Бедняжечка ты моя, – невозмутимо сказала старуха. – Всем нам из-за них переживать приходится.

– Мне кажется, он умирает, – сказала Лоурел.

Фэй извернулась, вытянула шею и плюнула ей в лицо.

– Ну-ну… – сказала старуха. – Сядь-ка на стул да побереги силы. Посиди, подожди, они выйдут и все скажут. Обязательно скажут.

Стулья были составлены вокруг стола, и Фэй уселась на свободный – на остальных сидели пять или шесть взрослых мужчин и женщин, и все они как один походили на старуху. Их пальто были кучей свалены на стол, а на полу повсюду стояли открытые коробки из-под ботинок и бумажные мешки: семейство как раз ужинало.

Лоурел стала ходить по комнате мимо этой компании и других людей, развалившихся или уснувших в креслах и на диванах, мимо экрана телевизора, где бледно-голубые ковбои вели беззвучную перестрелку с другими ковбоями, до самой двери в коридор; потом остановилась – взглянуть на часы возле лифта – и снова зашагала по тому же кругу.

Семейство, к которому подсела Фэй, ни на минуту не умолкало.

– Ступай-ка туда, Арчи Ли, тебе идти, – сказала старуха.

– Да я еще есть не кончил, – ответил крупный, неповоротливый, совсем седой человек в коротеньком пальто, похожем на красное одеяло. Трудно было предположить, что это сын старухи, но говорил он с ней словно ребенок, а сам посасывал виски из бутылки.

– И так они нас по одному пускают. Теперь твой черед, – сказала старуха. Она повернулась к Фэй. – С Миссисипи? Мы сами с Миссисипи. Почти все у нас тут из Фокс-Хилла.

– А я не с Миссисипи. Я из Техаса. – И Фэй снова протяжно зарыдала.

– Вашего оперировали? Нашего оперировали, – сказала одна из дочерей. – Он с самой операции под особым наблюдением. Один шанс из ста, что выживет.

– Иди-ка ты лучше к нему да не каркай, – распорядилась мать.

– Полезли в глаз моему мужу и ничуть не поинтересовались, что я от этого переживаю, а теперь вот хотят меня из больницы выставить! – крикнула Фэй.

– Мама, сейчас очередь Арчи Ли, но лучше ты иди вперед, а я за тобой, – сказала дочка.

– Вы уж меня извините, я ненадолго, – сказала старуха Фэй. Она стала отряхивать кофту – у нее на груди только что рыдала Фэй – и счищать с юбки налипшие крошки. – Я и сама-то не знаю, о чем мне говорить с отцом, вот что.

– Знаете, на что у него лицо похоже? На лист бумаги, – сказала поблекшая дочка.

– Ну уж это я ему рассказывать не собираюсь, – сказала старуха.

– Скажи ему, что тебе надо скоро уходить, – посоветовал один из сыновей.

– Спроси, узнает ли он тебя, – сказала поблекшая дочка.

– А может, попробуешь просто помолчать? – сказал Арчи Ли.

– Он тебе такой же родной, как и мне, – воинственно сказала старуха. – Иду, потому что ты свою очередь пропускаешь. Ты тут жди. Не вздумай от меня удрать.

– А он и не узнает, что я ушел, – сказал Арчи Ли, когда женщина прошлепала за дверь в своих индейских мокасинах. Он опрокинул бутылку – сын мистера Далзела, пропавший без вести…

Когда старуха ушла, Фэй зарыдала еще громче.

– Вам нравится Миссисипи? – почти в один голос спросило все семейство мистера Далзела.

– Как по-вашему, здесь народ хороший? – добавила поблекшая дочка.

– Да я как-то больше привыкла к Техасу.

– Миссисипи – лучший штат в Америке, – сказал Арчи Ли и растянулся на кушетке, задрав ноги повыше.

– Родичи-то у меня тут есть, это верно. У меня дедушка жил под Бигби, в Миссисипи, – сказала Фэй.

– Вот это другой разговор! – сказала младшая дочка. – Бигби мы знаем, хоть сейчас вам покажем, как туда добраться. До Фокс-Хилла добраться потруднее, чем до Бигби. Но для нас-то это никакая не глушь – когда все соберемся, скучать некогда, нас девять душ, не считая мальков. А если дед выкарабкается, то десять. У деда-то рак.

– И у моего папочки был рак. А дедушка! Дедушка любил меня больше всех. Славный старик, он умер у меня на руках, – сказала Фэй, сверля Лоурел глазами через всю комнату. – Они умирали, но прежде они изо всех сил старались выздороветь, они не жалели сил, чтобы выкарабкаться. Ради нас. Надо только очень захотеть, вот что они говорили.

– Ну и я своим всегда говорю: верить надо, – сказала увядшая дочка.

Можно было подумать, что распорядок дня в приемной – или, скорее, распорядок ночи – предписывал им наперебой выкладывать друг другу все свои неприятности, никто здесь не считал убегающие минуты, так же как и лежавший на кушетке Арчи. Он свесил руки, на пол скатилась пустая бутылка и, как сброшенный башмак, скользнула по полу под ноги Лоурел. Лоурел, держась как можно дальше от них, прошла стороной в своем одиноком отчаянии.

– Пора бы им дать отцу напиться. Рот прополоскать, – сказала мать, входя в приемную. Лоурел едва не столкнулась с ней возле двери.

– А помните сынишку Мэйми? – Это пришла еще одна семья, и все столпились у машинки для сбивания коктейлей. Мужчина, запуская машинку, громогласно рассказывал: – То ли он сам в себя стрельнул, то ли кто-то его подшиб. До чего ж он мучился, все воды просил. А эти, в больнице, ни глоточка ему не дали. Так он, бедняга, и помер, не напившись.

– А я помню Джо-лесовика из Брайнтауна, – вмешался другой, отрываясь от телевизора. – Его тоже оставили без капли воды, так он дотянулся, раскусил трубку от аппарата и выпил всю ихнюю глюкозу. Всю выпил, до капельки. Так этот-то полоумный уже через две недели был здоровехонек, сразу отпустили его домой.

– Через две недели! А знаете, сколько они нас тут продержали? – закричала Фэй.

– Ладно, если не дадут вашему отцу воды, мы все туда пойдем, напоим его вдосталь, – пообещала мать. – Если уж ему помирать, так я не потерплю, чтобы он помер, не допросившись водички.

– Верно, мать.

– А ты как считаешь, Арчи Ли?

Но Арчи Ли, разинув рот, спал на кушетке.

– Полюбуйтесь-ка! Хорошо, что отец не может войти да взглянуть на него, – сказала старуха. – Нет уж, если отцу суждено помереть, так я ему не дам помереть, не напившись, – решительно повторила она, и всех вдруг разобрал смех.

– Вольем ему воду прямо в глотку! – крикнула мамаша. – У нас-то уж он не вывернется!

Семейство засмеялось еще громче, неудержимей. Та, другая семья тоже стала хохотать. Лоурел показалось, что еще минута – и всю приемную зальет этим неудержимым хохотом.

В дверях стоял доктор Кортленд, и часы, как гиря, тяжело лежали в его ладони.

Лоурел и Фэй сразу бросились к нему, и он увел их на площадку возле лифта. Дверь в палату судьи Мак-Келва была закрыта.

– Не смог я спасти его… – Стоя между ними, он взял их за руки. Потом склонил голову, в голосе прорвались переполнявшие его возмущение и обида: – Его больше нет, а глаз у него почти выздоровел.

– Вы что, хотите сказать, что вы мне мужа не спасли? – крикнула Фэй.

– Он скончался внезапно. – От усталости лицо доктора осунулось, щеки посерели и обвисли. Он все еще не отпускал их рук.

– Вы нарочно все подстроили, в мой день рождения! – в голос завопила Фэй.

Тут из палаты вышла миссис Мартелло. Она прикрыла за собой дверь. Она несла закрытую корзину. Подчеркнуто не обращая на них внимания, она громко протопала по коридору.

Лоурел почувствовала, как рука доктора скользнула и сжалась у нее на запястье, – она хотела бежать туда, где отец остался совсем один. Доктор повел обеих женщин к лифту. Лоурел только сейчас заметила, что на нем вечерний костюм.

Он вошел с ними в лифт и снова встал между ними.

– Может, мы от него слишком многого требовали, – хмуро проговорил доктор. – А ведь ему осталось потерпеть самую малость. – Доктор хмуро взглянул на мелькавшие мимо лифта освещенные этажи. – Мне так надо было узнать, хорошо ли будет видеть этот глаз!

Тут заговорила Фэй:

– Знала я, с самого начала знала, что нечего вам было лазить к нему в глаз. Глаз был блестящий, здоровый, не хуже вот вашего. Он только шипом поцарапался! Все прошло бы само собой. Сейчас бы мы и думать об этом забыли. Природа бы справилась. Но вы-то вообразили, что все знаете лучше всех! – Она заплакала, заглядывая в глаза врачу.

Доктор Кортленд бросил на Фэй быстрый взгляд – как будто он уже видел множество таких, как она. Когда они выходили из лифта вместе с другими пассажирами, он со страдальческой улыбкой заглянул в лицо Лоурел. И сразу сказал:

– Он ведь помогал мне, пока я учился на медицинском, поддерживал после смерти отца. Тогда это был подвиг. Настали тяжелые времена – депрессия, а он помог мне встать на ноги.

– Ни о чем сейчас не надо говорить, – сказала Лоурел.

– Да, – сказал он. – Да. – Он снял очки и сложил их, как будто он и Лоурел только что подписались под этими словами. Потом сказал: – Лоурел, здесь с вами нет никого из близких. Хотите, поедем ночевать к нам? Бетти будет рада вас приютить. Беда в том, что вам предстоит много хлопот, и чем дальше, тем больше. Знаете, Делл – это наша старшая, ей восемнадцать…

Лоурел покачала головой.

– Ну, я по крайней мере попрошу своего шофера подождать, – продолжал доктор Кортленд. – И как только вы обе справитесь с делами в регистратуре, я вас отвезу домой и дам чего-нибудь, чтобы вы заснули.

– А я вот хочу, чтобы вы всю ночь глаз не сомкнули, лежали бы да казнились, что все испортили! – крикнула Фэй.

Он проводил их, провел через все необходимые формальности, а когда они вышли на свежий воздух, наполненный шумом вечернего города, посадил их в свою машину.

– Я позвоню Адели, – сказал он Лоурел. Он говорил о своей сестре в Маунт-Салюсе. – Завтра вы сможете увезти его домой.

Кортленд помедлил, прежде чем снова уйти в больницу; он стоял возле машины, держа рукой дверцу, которую только что захлопнул. Он как бы признавался в своей беспомощности, затягивая минуту прощания. Она поняла, что это, быть может, самое трудное, что выпало на его долю за сегодняшний день, а может быть, и за всю его жизнь.

– Если бы я только мог его спасти, – сказал он.

Лоурел коснулась рукой бокового стекла. Тогда он помахал им и быстро отвернулся.

– И спасибо вам сказать не за что! – крикнула Фэй сквозь рев отъезжающей машины.

Лоурел все еще пыталась переключиться, приспособиться к замедленному течению времени. Машина тихо ползла по улицам. То и дело они останавливались и ждали. Иногда шофер на кого-то орал, не вылезая из машины, и тогда им давали дорогу.

Фэй вцепилась в руку Лоурел – точно так же она ухватилась бы за любого чужого человека.

– Ой, что я видела, там человек наряжен скелетом, а его девушка – в белом платье до полу, а вместо волос – змеи, и в руках – лилии! Спускаются из дома по лестнице, будто на бал собрались! – Тут она снова перешла на крик, вся тоска, вся злоба ее жизни забились в ее голосе – И это называется карнавал!..

Лоурел слышала, как играет оркестр, а другой уже наплывает следом. Она слышала шум огромной толпы, который ни с чем не спутаешь, шум сотен, тысяч людей, топочущего, толкущегося человеческого месива.

– Я видела человека, одетого в лишайник, весь костюм из лишайника, и он стоял на обочине совсем один. Его рвало прямо на людях, – сказала Фэй. – Почему я должна на такое смотреть?

– Вы откуда свалились? – сердито сказал шофер. – Это же карнавальная ночь.

Когда они подъехали к гостинице, оказалось, что карнавал захлестнул и ее. Люди в маскарадных костюмах сновали туда и сюда. Кота спустили с цепи; он повернул к ним свою полосатую морду, посмотрел, потом в несколько прыжков взлетел по лестнице и остановился, поджидая их на площадке. На коте была жилетка, расшитая блестками.

– И все на мой день рождения! Хоть бы кто мне сказал, что со мной такое стрясется! – прорыдала Фэй, с треском захлопывая дверь своей комнаты.

Ее рыдания – два почти слитных ноющих звука, повторяющиеся раз за разом, – все еще были слышны за тонкой перегородкой, разделяющей их кровати. Лоурел лежала в темноте и ждала, когда это прекратится. Дом уснул позже, чем Фэй; город – еще позже, чем дом. Какое-то время спустя Лоурел услышала неуместно насмешливые трели – из вырытого рядом котлована доносилось кваканье лягушек. Перед самым рассветом откуда-то издалека послышался последний, прощальный пистолетный выстрел. После него – ни звука, даже эхо не откликнулось.

К вечеру они уехали. Тело судьи Мак-Келва уносил комфортабельный скорый поезд Новый Орлеан – Чикаго; он сам очень любил ездить этим поездом и каждый раз с откровенной радостью смотрел на туго накрахмаленные льняные скатерти, на свежую розу в серебряной вазе, наслаждался – смотря по сезону – сельдереем, похрустывающим со льда, или свежей клубникой из Хеммонда, отличным сервисом. Но теперь этот поезд тоже доживал свои дни.