Текст книги "Мистер Дориан Грей (СИ)"
Автор книги: Каролина Янис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)
Ещё минуту я смотрел вслед неизвестной мне девушке, силясь понять, почему хочу остановить её. Остановить и посмотреть в горящие глаза, меняющие цвет от серого до карего. Осознав, что эта маленькая актриса ещё не поняла, что платье на «приме» именно то, что она так старательно перекроила, я улыбнулся. Её ждёт сюрприз, если она будет в зале.
Господи, я и сам не могу пропустить подобное «представление».
…Смех, «ахи» и «охи», вопли неодобрения и радости, жуткий стыд полуголой Джессики, её слёзы. Это я увидел, едва зашёл за кулисы, чтобы посмотреть на происходящее. Я несколько опоздал. Всё уже случилось. Увидев меня, Джессика бросилась прочь, и я даже не попытался её останавливать. Она была сломана и ей было до боли плохо, а мне… мне почему-то было плевать. Я даже как-то облегчённо выдохнул. Я простоял за кулисами, пока все до единого зрителя не покинули зал. Когда я уже решил уйти, ко мне подбежал директор театра, с какими-то извинениями и фальшивыми сожалениями.
– Мистер Грей, я не вижу другого выхода, как отстранить мисс Нильсон. Понимаете, при всём моём уважении к вам, я не могу держать у себя в труппе актрису, которой… которой плевать, в чём говорить, как говорить, и что говорить… Может, мои речи бессмысленны, но посудите сами, захочет ли она сама выйти на сцену после случившегося? Зрители недовольны, актёры тоже, с ней так тяжело работать…
– Фрэнк, – резко прервал его я, – Делайте, как считаете нужным. Теперь, мне плевать на то, что происходит в вашем театре.
– Мистер Грей, вы неправильно поняли…
– Это вы неправильно поняли. Я не сказал, что отказываюсь вас финансировать. Я сказал, что ваша труппа меня больше не касается. Делайте, что считаете нужным.
– О, мистер Грей, благодарю вас! – он начал крепко пожимать мою руку. С некоторыми усилиями, я вытянул её и, кивком простившись с ним, вышел прочь из зала.
Минуя широкими шагами холл, я чувствовал, как дыхание и шаги становятся всё тяжелее. Трудно было объяснить причину, но я испытывал эйфорию, точно отчего-то освободился. До этого мгновения, я мог бы многое анализировать, о многом говорить с Джессикой, объяснять, почему охладел и отдалился, почему чувствую себя раздвоенным на части, разбитым и неполноценным, когда нахожусь рядом с ней, не до конца остепенившейся женщиной и плохо состоявшейся актрисой. Я до последнего не верил, что план той девочки, чьё имя я так и не узнал, сработает. И то облегчение, что я испытал, нельзя передать словами…
– Эй! Стойте!
Дрожь промчалась по венам от узнанного мною голоса, и я сдержался, чтобы не остановиться тут же. Я чуть замедлил шаг, чтобы убедиться, что обращаются ко мне. А к кому ещё? Холл пустой…
– Я не знаю, как вас зовут, чёрт возьми, но стойте!
Я обернулся на эту фразу – и тут же столкнулся взглядом со встрёпанной «модисткой». Её глаза сияли, а дыхание было быстрым. Видимо, она обежала весь театр, чтобы найти меня.
– Я слушаю вас, – произнёс я, возвращая с небес на землю.
– Как вас зовут?
– Дориан Грей, – она нервно засмеялась, заправляя прядь волос за ухо.
– Что ж, тогда я Джейн Эйр, – она чуть сжала губы, – Я… Вы… помогли мне опозорить свою Сибилу Вэйн, а я… Даже подозревать об этом не могла. Объясните, почему?
– Во-первых, для Джейн Эйр вы слишком коварны и красивы, – улыбнулся я, – А Дориан Грей – моё настоящее имя.
– Лучше ответьте на мой вопрос, – перебила она.
– Я вам не обязан ни в чём отчитываться, Лили Дэрлисон, – тихо произнёс я, прочитав её имя с пейджера, пришитого к костюму, что висел у неё через руку.
– Вы просто дьявол, мистер Грей, – выпалила она, глядя прямо в мои глаза.
Я не смог сдержать ухмылки, хотя в груди у меня горело. Я хотел сказать ей «спасибо» за то освобождение, которое я чувствовал до того момента, пока она не догнала меня. Не догнала меня…
– Сочту за комплимент, – произнёс я.
Сделав над собой усилие, я круто развернулся и широкими шагами двинулся к машине. Я считал ступени, чувствуя прожигающий взгляд затылком, спиной, шеей. Что-то внутри моей груди начало дышать, громко и легко.
Бежать к чёрту из этого театра, как дьяволу из рая. Бежать и подальше.
========== obsession ==========
Дориан
Посмотрев на календарь, я отчётливо осознал, что уже три дня никуда не выходил из квартиры. Остывший кофе не мог изменить моего настроения ни в одну из сторон, голова болела от мыслей. Поначалу, на мобильник приходили сообщения от Джессики, с извинениями, просьбами о помощи и даже угрозами суицида. Во всех её текстовых мольбах, а позже голосовых, сквозил крепкий дешёвый бурбон и водка, так что всерьёз я к этому не относился. После той эйфории, что меня охватила, я вдруг почувствовал опустошение и ощутил себя ужасно. Всё перестало лезть в мой мозг, кроме образа мисс Лили Дэрлисон. И даже работа меня не привлекала своим нескончаемым потоком документации, что заполняла мою электронную почту.
Я пытался понять, что всё это значит и ни одна из мыслей мне не нравилась. Надо было уволить её из театра. Она бы ушла неизвестно куда, и я бы тогда не горел желанием ворваться в знакомое мне здание, – из которого я бежал, как чёрт от ладана – найти её, схватить за плечи, чтобы… Чтобы, что? Посмотреть в её глаза? Сказать, что она убила для меня Джессики и заставила чувствовать себя последним человеком? Уволить её? Сделать ей больно? Для чего мне нужна встреча с ней? Не для чего. Пусть она наконец-то начнёт играть, если камнем преткновения для неё всегда была лишь Джессика. Так, а что, если она ей просто чем-то нагадила? А та, возомнив себя великой актрисой, решила, что если Нильсон исчезнет, роли юных девиц и цариц перейдут ей. Я набрал номер заместителя директора, Гарольда Фишера, мечтая узнать, каков сегодня актёрский состав. Если в нём есть имя Дэрлисон, я загадал, что так суждено: она уволена не будет, а я лично приеду и оценю её игру. Может, посмотрев, как она выглядит на сцене, эти чары «ничего не под силу», наконец, спадут?
– Мистер Грей, – весело поприветствовал меня Фишер, – Рад слышать вас, мой юный театрал.
– Не такой уж и юный, – ухмыльнулся я в мобильник, – Гарри, скажи, как там обстоят дела после скандального шоу Джессики?
– Знаешь, без неё всем стало дышать легче. Ты что-то ничего в её защиту говорить не стал… Стало быть, ваши с ней, даже не знаю, как называть… Гм-м!.. Дела. Вот, точно. Ваши дела позади?
– Можно и так сказать, – произнёс я, не поверив сам себе, но моё состояние за последние дни и кофе, который невозможно пить, возвращали меня в реальность и правоту моих слов, – Что у вас сегодня за пьеса? Какой состав?
– О, наш новый режиссёр, самый молодой в театре, мистер Бредли Ривз, решил поставить пьесу новой, подающей большие надежды писательницы, она называется «Двое в спальне». Этот мистер Проныра-Ривз выбрал девочку одну из самых талантливых.
– Неужели? – я непроизвольно задержал дыхание.
– Да, красавица и умница, Лили Дэрлисон… Ты, наверное, даже и не видел эту девушку. Джессика давила её всеми возможными способами, не давала репетировать днём, сцена была свободна только ночью, и, представь себе, они не слали всё к чертям, а работали, как волки.
– Как давно? – тихо спросил я.
– Не поверишь, но Бредли занимался постановкой этой пьесы у нас уже год, Лили и Чарльз Кэллин играли её для пустых кресел. Нильсон опускала пьесу в наших глазах чёрной и неоправданной, как оказалось, критикой. Сегодня уже третий день, как идёт премьера, а люди идут и идут, идут и идут! Некоторые дважды – вот так-то! Видел сам, поэтому уверенно говорю, брат, что это – успех. Это искусство.
– Ты заинтриговал меня, – с какой-то жадной радостью произнёс я, – Могу я попросить тебя о месте в партере?
– Размечтался! Сам директор и режиссёр о таком просить не могут, тут сидят более значимые лица.
– Генеральный директор холдинга мирового масштаба не значимое лицо? – усмехнулся я.
– Да шучу я, шучу, Дориан Грей, – засмеялся он.
– Вот и славно, – улыбнулся я.
– Место на балконе устроит?
– Ох, чёрт тебя…
– Что?
– Устроит. Только в комплекте с лучшим биноклем.
– О, это без проблем, дорогой. Устроим. До вечера, спектакль в семь.
– Я обязательно буду, Гарри.
– Ждём.
– Ага, бывай, – попрощался с ним я.
Положив мобильник на край стола, я глубоко выдохнул и посмотрел на нетронутый кофе. Значит, год репетиций и ни одной минуты славы. Эта девочка, как оказалось, ещё была сострадательна к Джессике. Как она терпела? Сколько в человеке должно быть самодисциплины, самоотдачи и преданности своему делу, чтобы показывать душу пустому залу, ни на что не надеясь… Или, надеясь, мечтая? О чём она мечтает? Чего хочет от жизни? Мировой славы? Тогда, почему театр, а не кино?
Я вышел из кухни и пошёл в спальню. Ноги понесли меня к мольберту, стоящему у панорамного окна. Свет весеннего яркого солнца, белеющего в дымчатой синеве, такого высокого и, будто бы, снисходительного, лилось на улицы и дома, на крыши огромных зданий, которые стремились дотянуться к небесам, неприступным и далёким. Белый лист плотной холщовой бумаги лёг на мольберт, подаренный мне сестрой моего отца, Фиби, прекрасной художницей и верной женой и помощницей в маркетинговом отделе медицинского бизнеса её мужа. Рисунки Фиби всегда были полны особого смысла и живости, неподкупной и естественной красоты, будь то пейзаж, портрет, или реклама медицинского оборудования. Она умеет доносить красками и карандашами всю суть прочувствованного ею, продуманного и увиденного. Когда я заикнулся о том, что хочу научиться так же, она улыбнулась и сказала:
—Я открою тебе один секрет, Дори. Неважно, чем и где ты будешь рисовать. Важно, что ты будешь чувствовать во время этого процесса. Мне всегда трудно было вести дневник, я не могла выразить словами то, что копилось внутри… Но когда я брала уголёк или карандаш, а предо мной лежал белый лист бумаги… Мне больше ничего не было нужно. Главное кроется в том, что хочет показать твоё подсознание, что оно хочет отобразить на бумаге через твои руки. Действуй ими, когда в твоих мыслях абстракция.
И я рисовал. Тёмные стремительные линии, оставленные чёрным угольком, медленно раскрывали взору гордую тонкую шею, хрупкие плечи и лёгкие линии ключиц. Я растушёвывал каждую черту, чтобы сделать изображение ярче, объёмнее, естественнее. Солнце изливало на бумагу свет, показывая плавные переходы каждого штриха, контура, каждого оставленного мною следа. В моих глазах снова вспыхнул образ Лили: я понял, какие хочу изобразить губы, носик, брови и… глаза. Нет, её глаза слишком хороши, чтобы рисовать их, заглянув в эту глубину всего пару раз. Я начал с бровей: тёмные и изящно-широкие, предающие её лицу особую естественность и выразительность, женственность и оригинальность. Я прорисовывал каждую линию, я восстанавливал в памяти воспоминания трёхдневной давности… Чёрт подери, что со мной?! Точно вспышкой мне дало в глаза и заставило отшатнуться от мольберта. Не может быть, я рисовал её! Я смотрел на эту длинную шею, которая говорила об её осанке, на этот смелый разлёт бровей, на аккуратный носик и покатые плечи. На начинающие проявляться глаза, на вырисовывающиеся мелкими штрихами губы и чувствовал, что становлюсь сумасшедшим. Время… уже далеко за полдень и новые переливы солнца предавали её смутным чертам, чёрным на белом, какую-то особенно чарующую грусть и нежность. Я сравнивал её портрет с тем лицом, что помнил.
– Исчезни из моей головы, – прошептал я и разорвал портрет на две части.
«Сумасшедший психопат», – констатировало моё подсознание, и все подспудные мысли зааплодировали ему в поддержку. Пыхтя от раздражения, я чувствовал себя в самом гадком состоянии, которое когда-либо со мною было. Твою мать, что это такое?! Я бросил разорванное мною великолепие в горящий камин в гостиной и вернулся на кухню к своему холодному кофе. Выпив полчашки, я вылил остатки, морщась от гущи и горечи и ополоснув чашку, снова вернулся в гостиную. Сев на пол, я бесстрастно смотрел, как тлела бумага с лицом, которое не покидало мои мысли… Я вытащил «портрет», когда от него остался лишь обугленный уголок с легко изогнутой бровью и кончиками подкрученных густых ресниц. Я изучал его взглядом, долго и пристально. Обычная человеческая женская бровь, обычные женские ресницы. Нет в ней ничего особенного. Но какого я тогда хрена достал этот прожжённый кусок бумаги? Мысленно сплюнув, я встал с пола и пошёл в душ, бросив несчастный остаток её «брови» догорать в пламени. Я просто слишком впечатлительный. Этот позор Джессики сыграл со мной в нелёгкою, я остался без Сабы, естественно – это стресс. Не хватает мне ощущений! Не хватает эмоций! Что за чушь я себе возомнил?! Ведь, с другой стороны, где я смогу найти девушку, нормальную, адекватную девушку, которая могла бы делиться со мной и чувствами, и похотью? Разве настоящая чистая душа, которая может любить, способна беспрестанно хотеть для себя рабства, хотеть для себя боли, если так желает, так скажем, любимый человек? И будет ли любимый человек хотеть боли для того, от кого ждёт светлых чувств? «Нет», – ответил я себе, «спроси у своего дедули», – смеялось над моим анализом подсознание. М-да, прекраснейший совет, учитывая то, что дед не знает, чем так увлечён его любезный внук!
После контрастного душа, обмотавшись полотенцем, я провёл на кафельном полу, остывая, бог весть сколько времени. Вода успела стечь, а влажные волосы более-менее высохли. Моя причёска «после секса», как прозвал Марсель, никогда не требовала особой укладки, не то, что у этого павлина. Марсель был из тех, кто выглядел бы сногсшибательно даже после атомной катастрофы. В стараниях над формированием своего внешнего вида, он выпускал из головы мысли о том, как навести порядок внутри. Я же, войдя в гардеробную, выбирая между белой и серой рубашками, выбрал чёрную, чтобы не дополнять её всевозможными удавками. Мне не нужно было много, чтобы выглядеть так, как я хочу выглядеть. Я хочу выглядеть самим собой, а для этого требуется только две вещи: стиль и аккуратность.
Закурив, я вышел на балкон и отдался любованию покрытому сумерками городом. После душа меня отпустили и мысли, и хандра, и на улицу мне захотелось больше, чем когда-либо. Но внутри я будто чего-то ждал, а точнее, не чего-то, а той минуты, когда я могу сказать себе: «если я не выеду сейчас, то пропущу интригующий спектакль, в котором играет очень уверенная в себе захваленная замдиректора актриса». Нет, я даже не смог дождаться, не смог докурить. Табак был особенно горьким, а воздух в квартире надоевшим и спёртым. Спускаясь на лифте, я вызвал Олсена, своего охранника и водителя, которому дал неделю продыху. Сегодня его последний день «отпуска», так что я от всей души надеялся, что он не обидится, что я завершил его этим же вечером. Вести машину у меня сейчас не было ни азарта, ни сил, ни желания. Внутри стало отчего-то иссушено и серо.
Смотря на проплывающий за окнами пейзаж огромного города, я вдруг остро, до боли в груди ощутил, что мне страшно. И чем можно было это объяснить? Чего я вдруг испугался? Но в ту секунду в моей груди, словно изнутри прорезался тонкий острый импульс. Он извечно был для меня предвестником необъяснимого, смутного чувства, которое я ненавидел. Это чувство было страх. Я откинулся головой на сидение и открыл глаза только у театра, освещённого множеством фонарей, стоящих на высоких, уверенных столбах. Я молился, чтобы этот спектакль раз и навсегда разочаровал меня в её игре, в её глазах, в ней самой. Чтобы это наваждение, из-за которой я предал женщину, бескорыстно дарившую мне истинное наслаждение, оказалось фальшивкой, мелочью, той самой абстракцией, в которой не существует чётких позиций и стремительно-уверенных линий.
«Я пришёл, чтобы разочароваться в тебе, Лили Дэрлисон, не разочаруй меня», – бредил я, бормоча себе под нос, умещаясь на место в пустующем балконе, как бы обособленном от других зрительских мест. Только спустя несколько минут, когда прозвенели все три звонка, а занавес распахнул свои объятия для зрителя, и я увидел силуэт Лили, лежащей в роскошном чёрном пеньюаре на белых простынях, моё одиночество, заполненное эстетической эротикой было нарушено. На балкон вышел ещё один статный мужчина, оглядел меня, совершенно не удивляясь моему нахождению здесь, осторожно пожал мне руку и шепнул на ухо:
– Приятного просмотра, я режиссёр, Бредли Ривз.
Я ответил только лишь, что это честь для меня, но имя своё не назвал: раздался рокот аплодисментов. И, к счастью, больше Ривз не отвлекал меня. Я видел Лили сверху вниз, а такое зрелище открывалось здесь немногим. Совсем немногим… Ох, старый развратник Гарольд постарался, выбрав мне место, ничего не скажешь. Где-то в районе сердца прошла незнакомая дрожь, когда она выгнулась всем телом на постели, потягиваясь. Томно простонала, будто спросонья, изнеженно протёрла глаза. А затем, таким тихим голосом позвала:
– Любимый!..
… А потом этот «любимый» убил её. Не знаю, как я усидел на месте, в том жёстком кресле, пока она погибала в его руках. Я не мог понять, это игра или обкуренный актёр слишком вжился в роль?! Господи, как же я вцепился в плечо Ривза, который, по всей видимости, наслаждался картиной, сукин сын! Встряхнув его, я как ненормальный, спрашивал, раз за разом: «Так должно быть? Он же не убьёт её? Ей ничего не угрожает?». Он смотрел на меня, как на сумасшедшего, но старался повторять чаще, и, как можно громче и разборчивее: «так должно быть». Мне казалось, что он открыто упивался, той болью, которую испытывала героиня.
Лили.
Её глаза были полны слёз, а тело вздрагивало и сжималось на смятых простынях. Какие крики, сдавленные и сухие срывались с её уст, пока он сжимал её шею! Как этот ублюдок накрыл её лицо подушкой, заставив тело конвульсивно забиться и замереть в ужасном облике смерти. Я сидел, как на пытках, как на электрическом стуле, плотно сжимая руками сиденье. Мне хотелось выбежать на сцену, изматерить этого урода, избить его, уничтожить. Только внутренний контроль, только самодисциплина не давали мне сделать это.
Сюжет развивался, изначально, слишком тускло, но это затяжное начало приносило неоценимую пользу – я мог вдоволь налюбоваться ею. На какую-то минуту меня осенило: люди пришли сюда не из-за новой постановки, а для того, чтобы посмотреть на неё. Господи, почему на неё хочется смотреть непрестанно?.. Когда герой-ублюдок сказал: «Я разлюбил тебя. Ты не нужна мне. И никому ты не будешь, мёртвая, нужна», – по моему телу прошёл озноб. Я думал, что это будет быстро. Что это не будет повторением убийства Дездемоны Отелло, но, чёрт подери, всё было гораздо хуже. Грёбанные пять минут длились эти муки. Вернее, я смог выдержать только пять минут. Слова извращённого любителя смерти-режиссёра успокоили меня только на долю секунды, а дальше я не смог выдержать этого кошмара. Я умчался из зала, моё сердце колотилось так бешено, что всё свело у меня внутри. Тяжко дыша, я остановился у колонны в холле театра и откинул голову назад…
Этот Бредли, тот герой-любовник… Они наслаждались смертью, болью? Я называл их в подсознании мерзавцами, упырями, уродами? А сам-то я, чем отличаюсь? Чем я, чёрт возьми, отличаюсь? Что я могу дать Лили или любой другой девушке? Ничего, кроме той боли, которой буду наслаждаться. Но она… эта слишком невероятная Дэрлисон достойна большего! Но почему сейчас я не получал удовольствия от того, что видел? Почему хотел задушить того урода, а не присоединится к этому… процессу? Вздрогнув изнутри, я был готов уже выбежать из театра, но увидел женщину, что везла огромную тележку с цветами: среди них были розы, пионы и лилии… Штук сто, не меньше. Бордовые, как кровь. Яркие, как её губы. С длинными лепестками, как её ресницы – такие длинные, что запросто бросали тень на её щёчки, от белеющего света софитов. Я подошёл к женшине и произнёс еле слышно, протянув тысячу долларов.
– Все лилии в гримёрку Лили Дэрлисон.
– Будет выполнено, сэр, но тут слишком много…
– Мне всё равно. Главное возьмите и сделайте, что я сказал.
– Никакой записки?
– Мне пока нечего ей сказать, – неопределённо прошептал я, пожав плечами.
Слабо улыбнувшись, я вышел прочь из театра. Но уже не бежал, как ошпаренный. Я понял, что хочу на неё смотреть. Хочу видеть её: чаще, хочу слышать её: громче. Хочу понять, что она значит. Что всё это значит.
– Лили, – шепнул я её имя вслух, прежде чем лечь на постель и уснуть глубоким сном.
На следующий день я проснулся как обычно, в пять тридцать девять, но вечером. Как приличный наркоман к дискотеке, к семи я был полностью готов, чтобы принять новую дозу её мастерства, её голоса… И не хотел останавливаться.
========== fears ==========
Дориан
Я перелистнул последнюю страницу отчёта Джеймса Гриндсона, и, перед тем, как поставить подпись, взглянул на дату. Шестнадцатое апреля. Середина второго месяца весны, такой длинной, как никогда раньше. Или может только мне дни казались вечностью до того момента, пока я не опускался в кресло в великолепной зале театра? Дрожь прошла по сердцу, прежде чем театральные образы Лили пронеслись перед глазами. Я поймал себя на мысли, что вот уже чуть меньше месяца посещаю театр, как зритель – и только зритель – ежедневно. Ведь каждый день на величественную сцену выходит Лили Дэрлисон, играя в спектаклях «Двое в спальне», «Ромео и Джульетта», «Несчастная Лукреция». Везде она – главный персонаж, что, несомненно, заслужено. Главный и ужасно несчастный. Около недели я видел её игру лишь в той пьесе, в которой познал её актрисой впервые.
«Двое в спальне» дались мне до конца только с третьего просмотра. И дело совсем не в том, что мой неподкупный страх и ужас перед её убийством исчез. Наоборот: она играла ещё реалистичнее, чем прежде. Я боялся увидеть её мёртвой, пусть даже на сцене. И моё чёртово подсознание меня наградило: после спектакля, мой ночной кошмар непременно заканчивался пропадающей во тьме сценой, на котором стоит белоснежная кровать, а на ней лежит Лили, без движения, без румянца на щеках, но с открытыми глазами, в которых пустота и смерть. Проснувшись в холодном поту раза четыре за одну ночь, я понял, что сумасшедший и хочу убить того урода, который прикончил невинную ни в чём, кроме любви к этому зверю, девушку. Мне тогда впервые захотелось досмотреть до конца, что станет с тем ублюдком. Что он скажет в своё оправдание? Или что он почувствует, когда увидит, что тело его некогда любимой женщины окажется бездыханным, покинутым жизнью, душой, любовью. Меня поразило то презрительное равнодушие, с которым он накрыл её тело простынёй. Будто она кукла, или манекен. На постели он бездвижно сидел с минуту, после чего произнёс: «Теперь я никому не нужен». Обняв её мёртвое тело, он лёг рядом с ней – и занавес закрылся, под страшный гул аплодисментов. Когда овации достигли своего пика, зрителям снова были предоставлены: сцена, актёр, играющий ублюдка, а ещё, самое желанное мною зрелище, Лили. Живая, улыбающаяся, счастливая. Она купалась в том, как пожирали её глазами мужчины, в этом чёрном, полупрозрачном в зоне ног великолепии. Безусловно, она видела, с каким восхищением на неё смотрели некоторые женщины, а некоторые – с завистью, что выражалось в их злых лицах и отсутствии аплодисментов. Но на это ей было всё равно – она принимала кожей только свет, вдыхала только хорошие эмоции.
Я посылал ей цветы, без всякой записки, после каждого спектакля. Для того, чтобы у неё не было ни малейших подозрений о постоянном поклоннике, по крайней мере, в моём лице, я просил принести то пионы, то тюльпаны, то розы, то хризантемы… Лишь одно оставалось неизменным – размер букета. Я хотел, чтобы её гримёрная утопала в аромате, который я успел вдохнуть.
– Мистер Грей, – раздался стук в дверь, а следом голос моей секретарши Оливии, что тут же сделала пару шагов в кабинет, и с улыбкой остановилась. Я часто моргал, пытаясь прогнать воспоминания, возвращая себя в реальность, – К вам пришёл мистер Кристиан Грей, – она отошла от двери, пропуская его.
– Что? – я даже рассмеялся от неожиданности. – Дед, ты бы сказал, я бы сам к тебе приехал! – я подошёл к нему навстречу, пожимая руку и помогая снять светлый демисезонный плащ.
– Нет, правильно, Дори, дедушка сам ходить может, сам и приедет! Что мне утруждать тебя, такого занятого и важного, хе-хе?
– Да ладно тебе, садись, – улыбнулся я.
Седовласый тигр, не иначе, как мистер «Я уведу твою бабулю», галантно уместился на диван. Секретарша, забрав плащ мистера Грея, с улыбкой стояла и смотрела на нас, по всей видимости, ожидая очередных поручений и, безусловно, любуясь на основателя империи, в которой она работает.
– Оливия, принесите нам кофе, – попросил я, садясь рядом.
– Ливи, крошка, принеси дедушке Дориану и красавцу Кристиану по стопке коньяку, – начал смущать он секретаршу, – С такими ногами бегать по мелочам негоже…
– Ох, что вы, мистер Грей, – вспыхнула девушка, – Я могу исполнить поручение? – спросила она, потупив взор в мои глаза.
– Надеюсь, что да, – улыбнулся я, – Но мне, всё же, кофе.
Девушка кивнула и унеслась из кабинета, как можно круче виляя бёдрами. Я закатил глаза, пока дед любовался её прелестями. Пару раз кашлянув, я отвлёк его от созерцания миссис Кларк, жены, между прочим, моей правой руки в компании и улыбнулся деду, который, прищурившись, смотрел на меня.
– Я ведь всё могу рассказать Анастейше, – поиграл бровями я.
– Рассказывай, если совсем балбес.
– Дед! – я рассмеялся.
– Лучше расскажи мне, милый друг, почему я всё узнаю последним?
– Ты о чём?
– Да о том, с кем связалась Софина, твоя кровная сестра! – он снял оптические очки с глаз и бросил на журнальный стол. Кристиан казался взбешённым, хотя только пару минут назад его можно было назвать одним коротким словом – «весельчак». Моргая, я пытался проанализировать, что из самых свежих новостей от мамы я знаю о Софине:
– Мне… неизвестно, с кем она сейчас завязала дружбу, но то, что она рассталась с Патриком Мэлфи, гандболистом, я знаю точно… Она сама сказала мне за недавним ужином, что их отношениям пришёл конец ещё в феврале.
– Это я и без тебя знаю, – махнул он рукой.
– Мне кажется, дед, ты узнаёшь новости первым, а не последним, – ухмыльнулся я, – Ну, и с кем связалась наша журналистка?
– Софи головку снесло, друг, – покачал он головой, – Я ещё не знаю, должен ли рассказывать об этом Теодору.
– В чём дело? – напрягся я.
– Птичка одна мне чирикнула, что в Италии, будучи там независимым репортёром на модном показе, который состоялся именно в феврале этого года, она познакомилась с Микеле Арбалем.
– Его имя ничего мне не говорит, – нахмурился я, подумав с секунду.
– Именно, – кивнул дед, – Потому что Микеле Арбаль известен под именем Колина Рональдса, Джейми Бествуда, Арнольда Шлицера и Гюнтера Маларки.
– Зачем ему столько имён? – я непонимающе покачал головой.
– Затем, что он крупный бандит, мой друг. Твоей сестричке захотелось поиграть с судьбой. Опозорить моё имя, имя твоего отца и прежде всего – твоё!
– Да нет же, это невозможно, – покачал головой я.
– Ещё как возможно, как доказывают факты. Если ты не вставишь ей мозги, я завтра же начну делать их своему любезному сыночку. А всё это их демагогия с вашей матерью, ети её мать! Дети, чёрт возьми, должны знать, где их место. Я буду искать вам с Марселем жён, решено.
– Что? – чуть не поперхнулся я воздухом, смеясь.
– А-то! Найдёте себе каких-нибудь бандиток, фриков, или актрис, не дай бог.
– Почему? – что-то внутри меня замерло на секунду.
– Потому что актрисы – это и фрики, и бандитки, и что похуже. Прежде чем залезть в кадр или на сцену, ты знаешь, через какое количество… к-хм, испытаний, им надо пройти, а? Знаешь?
– Не все же, – неопределённо сорвалось с моих губ.
– Я тебя умоляю! – всплеснул руками Кристиан, словно не желая меня слушать и вовсе. Он уже хотел было продолжить, но в кабинет вошла Оливия и поставила бутылку коньяка, рюмки, кофе и лимон. – Спасибо, моя радость, – он поцеловал ей руку, пожал и вложил в неё, по всей видимости, деньги.
– Нет, что вы, мистер Грей…
– Бери, бери и иди. Кто-то же должен заботиться о помаде для тебя?
Смеясь и краснея, Оливия убежала в приёмную, неслышно, но плотно прикрыв за собой дверь. Дед налил нам по стопке коньяка, хотя я пытался прикрыть рукой рюмку. Он так взглянул на меня, что мне показалось, он прожжёт во мне дыру. Если какая-то «птичка», чирикающая ему о Софи, то наверняка есть ещё одна тварь, чирикающая ему обо мне. Или нет? Сомнения, их слишком много. Мы опрокинули по рюмки коньяка. Я даже не почувствовал горечи. Медленно, в мои мысли стало закрадываться догадка за догадкой… Бредли Ривз, тот придурок, так жадно смотрящий на неё, этот режиссёр?.. Не могла ли она, чтобы он взял её на эту роль, заняться с ним… Я поёжился от этой мысли, к горлу подкатило. Я тяжело сглотнул. За двадцать четыре дня моего сумасшествия, непрекращающихся походов в театр, бессонницы, ночей, заполненных сладким бредом о ней, я впервые ощутил, что кровь моя не бурлит, а леденеет. Нет, вру. Это чувство морозящего вены ужаса уже не раз накрывало меня, но это было только тогда, когда я видел смерть героини Лили, раз за разом, одну за другой. Теперь же, этот лёд был каким-то отвращающим и горячим. Мне захотелось порвать все двенадцать портретов, которые я успел написать за эти дни: акрилом, акварелью, гуашью, углём, тушью, карандашом… Каждый раз, просыпаясь ночью, гоня от себя нелепые кошмары и видения, я умывался, подходил к мольберту и рисовал её. Мне нужно было увидеть в ту же минуту лицо некого повторения Одри Хепберн, даже нет… лицо Лили Дэрлисон прекраснее.
Мы молча опрокинули уже третью рюмку. Дед молчал, то жевал лимон, то глядел в окно. Поймав мой взгляд, он, словно, читая мои мысли, произнёс:
– Знаю я, про твою актриску, – вздохнув, он откинулся спиной на диван; кровь внутри меня похолодела, – В таких передрягах она перебывала, с такими людьми «пере» и «пере»…
– Хватит, – резко прервал я, – Ей от силы лет двадцать – двадцать два.
– Что? – изумлённо выгнул брови Кристиан, – Джессике Нильсон?
«Чёрт подери!»
– А, ты о ней, – выдохнул я, смотря на рюмку.
– А что, у тебя уже моложе? – вдруг расстроенно произнёс Кристиан. – Почему же я всё узнаю последним?
– От кого?
– От тебя, от кого ж ещё?
– Нет, дед, я серьёзно.
– И я серьёзно! Сейчас ты сам мне сказал об этом.
– А обычно, кто тебе сообщает? Я хочу дать ему денег, что бы за мной он слежку не вёл, – Кристиан расхохотался на мой деловой тон.
– Ох, Дори! Ты что, моя внучка? Я нанял людей следить только за девочками, ибо женский мозг устройство, которое зачастую может дать сбой.
