Текст книги "Мистер Дориан Грей (СИ)"

Автор книги: Каролина Янис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

Это было на втором курсе нашего обучения в университете: Марсель был несколько иным, нежели сейчас. Его язвительная натура скрывалась тогда где-то глубоко, на самом дне его души, которая не знает границ – вряд ли, не имеет, – он был мальчиком без единого намёка на цинизм, на сексизм, который после той истории стал его спутником. Произошло так, что он влюбился в девушку с редким именем – Леона, – и хоть я тогда мало верил в любовь, да и сейчас не верю, – но в его способность чувствовать, я не верить не мог. Он летал на крыльях амура, скакал с ней на единорогах по радуге. Их идиллия не знала никаких границ, но вечное счастье, на которое рассчитывает каждый влюблённый идиот, длилось недолго. Она узнала, что больна раком, а так как родителей мало заботило благосостояние семьи, Марселю пришлось бороться и спасать свою любовь. Несмотря на то, что я предложил ему разорвать «договор о благополучии без помощи родителей», он не стал этого делать. Он работал на трёх работах для неё, отсылал ей деньги в Германию, куда она поехала с братом – ведь там лучшие врачи. Так длилось около года. Когда же он решил приехать проведать её лично, его чуть было не хватил удар. Эта больная страдалица оказалась маленькой бесчувственной стервой, которая проспорила со своим парнем, – названным для Марселя «братом», – на то, что сможет влюбить в себя одного из самых развязанных Греев и сорвать на этом большой куш, включая поездку в одну из европейских стран. Меня она, как благоразумно она решила, не потянет, поэтому и выбрала Марселя, для того, чтобы окрутить вокруг пальца.

Он вернулся из Германии, как после войны. Только не лицо, не тело, а его душа была безжалостно избита, скручена, связана по швам и молила о помощи. Я же был ангелом отмщения: до конца нашей учёбы в университете её «братец» выплачивал нам деньги, а этой хитрой суке пришлось продать драгоценности и «тачку», подаренную Марселем. Я сказал ему позже, что, наверняка, «можно любить и подешевле», на что он ответил: «полюбишь – поймёшь». И, быть может, это цинично, но я безумно счастлив, что до сих пор этого не понял. Вообще, с каждым годом, любовь кажется для меня всё большим и большим дерьмом.

После такой откровенности о личном крушении высшего морального чувства, я не мог не делиться с Марселем своими горестями и бедами. Я говорил ему всё, да и сейчас бегу к нему со своим настроением, как с бутылкой виски, а зачастую и с тем, и с другим. Однако о своих садистских наклонностях я рассказал недавно, о чём жалел только в те моменты, когда мой брат был настроен оторваться и язвить, а это было почти всегда. Но в одном я был уверен на сто процентов – он предан мне, как я ему и такого неприятного события, как предательство ждать устанет даже бессмертный. Это правда.

А что касается правды о моём происхождении – я умолчал. Это дело моё, родителей и Элены. Я знал, что ни Марселю, ни Мэлу, ни сёстрам незачем об этом знать, ведь вряд ли это что-то изменит. А шокировать этой правдой и получать непонимающие взгляды – у меня не было, да и нет никакого желания. Кроме того, мне казалось, родители опасались, что я могу очернить в глазах братьев и сестёр Элену, подозревая, что после входа в архив мне стали доступны некоторые тёмные факты. И напрасно, потому что это бессмысленно. Это моя личная боль, моя личная обида, которую она нанесла мне, как шрам. Всё. Никого другого это не должно интересовать. Эта тайна стала тайной за семью печатями. Я превратился в ужасно скрытного человека. Признаться, только Марселю я и мог, по необходимости, излить душу. А о Джессике и своих садистских увлечениях я рассказал ему относительно недавно, потому что мне нужно было с кем-то, кроме участников клуба говорить о своих ощущениях. И, если честно, меня достали его шутки по поводу Дориана Грея – гея.

– Знаешь, я бы всё-таки хотел знать, почему ты, вместо того, чтобы трахать и пороть Джесси, здесь и со мной, пьёшь этот хреновый бурбон? Для той же цели мы могли бы остаться и в ресторане. Там хоть выпивка получше, – продолжал допытывать меня Марсель, почему и для чего я к нему наведался.

Мы сидели в дрянном баре на окраине Сиэтла: он привлекал меня своей заброшенностью, шумом, забитыми столиками, где никто и никогда тебя не найдёт, словно ты иголка в стоге сена. Я пил тёмную ядрёную жидкость, смотрел в серые глаза братца и несколько раз пытался сформулировать в голове фразу, которая могла бы отвлечь его от пристального наблюдения за моим настроением. И нашёл тему наиболее требующую скорейшего обсуждения.

– Я хотел поговорить о Grindeellte Company.

– Grindeellte Company? – чуть нахмурился Марсель.

– Да. Эту компанию мне завещала Элена. Я подтвердил своё согласие на владение, все юридические дела улажены, но только Бог знает, как я не хочу сейчас лететь в Гаррисберг. А это необходимо, если я собираюсь иметь там влияние.

– Гаррисберг. Это Пенсильвания, верно?

– Да, – кивнул я, отпивая бурбон, – Пять по географии, умница Марсель.

– Да я ни к этому! – отмахнулся он, щурясь, – В Пенсильвании Элена приготовила сеть ресторанов для меня. Её бизнес распространяется на шесть штатов. Вашингтон, Пенсильвания и Массачусетс – мои, Нью-Джерси, Невада и Калифорния – дело для рук Армэля, но ему нет двадцати одного года, поэтому он не может стать полноценным наследником. Папа сказал, что я должен всё взять на себя, пока Мэл не возьмётся за ум.

– Ему девятнадцать. Думаю, за ум браться уже давно пора, он мужчина.

– Так, давай не будем скакать с темы на тему. Я сказал тебе о своём бизнесе не для того, чтобы похвастаться, а потому, что я через неделю лечу в Пенсильванию, рассматривать рестораны, проверять персонал. В общем, ладить дела. Если нужно, я заеду в Гаррисберг, посещу офис. Буду там твоим представителем. Тебе будет нужно только написать письменное соглашение, и, если надо, поручения, которые я могу отдать твоему заместителю и распорядителю там.

– Я не знаю, чем заслужил такого брата, Марсель, – произнёс я, улыбнувшись.

– Да брось ты, – подмигнул он, – Кайфуй с Джессикой.

– Сегодня я даже не дождался её, чтобы поблагодарить за спектакль.

– Ой, не умрёт.

– Это мне ясно, – спокойно проговорил я, – Но знаешь… Я не хочу к ней охладевать. Лучше сабмиссив мне не найти.

– Поэтому ты не хочешь покидать Сиэтл?

– Я похож на того, кто зависит от бабы? – выгнул я бровь, продолжая, – Дело не в ней, а в моём нежелании заниматься этой завещанной компанией. Это единственная причина. Хотя… И тут у меня дел по горло.

– Однако ты боишься охладеть…

– Не боюсь, а не хочу. Это слишком разные вещи, – киваю я.

– Ну, если не хочешь, подсыпь дров в угасающий огонь. Разожги вас обоих. Сучки, какими старыми они бы не были, текут от сверх обыденных поступков своих любовников: неважно, что вы доминант и сабмиссив. Знаешь, почему?

– Почему? – нахмурился я.

– Потому что так всегда. В отношениях нет равноправия: кто-то саб, а кто-то господин, и когда господин одаряет большим вниманием свою незабвенную рабу, происходят новые вспышки чувств, ну, или, желаний телесных у обоих.

– Значит, я должен проявить… заинтересованность в сохранении наших отношений, так ведь?

– Да.

– И как?

Марсель Грей поедающим взглядом смотрел на меня. Я, сдерживая улыбку, пристально посмотрел на него исподлобья.

– Что? – тихо спросил я, – Знаешь ли, я не страдал болезнью под названием «любовь», и понятия «первый шаг», «красивый жест»… Для меня далеки. Это что-то, что осталось у меня на уровне книжного прочтения.

– Всему тебя учить надо, братец, – ухмыльнулся Марсель, хлопнув меня по плечу, – Для того, чтобы очаровать плодоноску окончательно не обязательно «болеть», как ты выразился. Достаточно твоей врождённой галантности.

– И я… могу просто приехать к ней перед спектаклем, принести букет роз и дожидаться, пока чувство отчуждённости исчезнет?

– Ты смышлёный, однако.

– Да неужели? – рассмеялся я.

Я почувствовал, как внутри моей груди разлилось тепло и благоговение перед этим испытавшим некогда сильнейшую боль парнем. Он растерял многое в себе, борясь с болью, но одна черта в нём осталась неизменной. Он человек, который хочет и может слушать.

========== i r e n e ==========

Дориан

– Мама! Мама! Посмотри, кто приехал! Мамочка! – по громким и радостным восклицаниям, я не мог не догадаться, что навстречу мне, сбегая со ступеней винтовой лестницы, – весёлая и счастливая – выпорхнет Дэйзи Грей. Такая, какая она есть. Лёгкая, непосредственная, самая младшая в нашей семье.

Она кинулась мне на шею и радостно простонала от счастья. Я обнял её хрупкую спину, тонкие руки «малютки», – как называли её все поголовно, – крепко сдавили меня, и я засмеялся от безысходности.

– Дэйз, я не могу дышать, – пробубнил я на выдохе.

– Терпи! Терпи, мой любимый негодник! – в холл вышла мама.

От этого нежного голоса у меня прошли мурашки по телу. Только после этих слов, Дэйзи, с широкой улыбкой на губах, отпустила меня, уступая место другой моей любимой даме. Айрин обняла, как умеет только она – до боли. Мы так и стояли, замерев. Я испугался, когда мне показалось, что она плачет. Вдохнув, осторожно коснулся губами её виска.

Да-а, только Айрин Грей умела быть настолько чуткой и нежной, что я поражался. При всей своей умеренной строгости, неисчерпаемом обаянии, умении держать себя и других рядом с собой с выровненными по струнке спинами – она могла быть олицетворением теплоты нрава. Обладательница души-бездны. Её манера смотреть в глаза собеседнику, улыбка, осанка – всё это не могло не понравиться моему отцу, Теодору. Именно по этой причине я не имел права не верить, что у них любовь с первого взгляда. Однажды у нас состоялся с ним разговор. Я задал философский вопрос, тогда мне было почти семнадцать:

– Папа, что такое любовь?

И он ответил мне, как мог ответить только он. Честно, прямо, без вдохов и закатывания глаз, без лишних слов.

– Любовь – это Айрин Грей.

Это было лучшее определение любви, которое я когда-либо слышал. И уж точно лучше, чем я потом себе пытался разъяснить, нарекая любовь «болезнью», «ядом», «вирусом». Не раз я отмечал и то, что да, наверняка, это вирус. И у меня к нему железный иммунитет. Но к маме у меня его не было.

Мама, вот уже десять лет, как является ректором собственной хореографической академии, располагающейся в самом центре Сиэтла. Начиная с танцевальных школ, продолжая балетными студиями – она создала свою академию, с лучшими танцорами и возможностями, о которых грезят миллионы. Каждый год она осуществляет набор в сто восемьдесят детей из небогатых семей, разделяет их на труппы по направлениям и совершенно бесплатно доводит их таланты до совершенства, и так долгие годы. Многие танцовщицы её школ и студий сейчас получают высшие знания и умения там же, бесплатно, так как были её ученицами изначально. При том, что она посвятила себя этому делу, искусству танца – я не могу вспомнить, чтобы мамы мне когда-то недоставало. Она всегда находила выходы из сложных положений – так все её дети освоили вальс, польку, танго, буги-вуги и большинство другой «старой доброй классики». Все, кроме Дэйзи – она знает больше, пойдя по стопам мамы в отделение балета в четыре года. Айрин дала всем нам, её детям, возможность и неоспоримый повод гордиться ею. И нам хотелось, чтобы она гордилась нами.

Её болевой точкой и волнением зачастую был лишь Армэль, рождённый в летний жаркий день почти двадцать лет назад. Врачи не усмотрели патологию, когда мама была беременна. Новорождённый так громко кричал, что у докторов-акушеров лопались барабанные перепонки. Далее была высокооплачиваемая операция, которую назначал на международном докторском съезде муж нашей тётушки Фиби, Адам. Затем были два тяжёлых года реабилитации. Однако, как бы то ни было, всё подвластно времени. И самые страшные болезни, самые горькие периоды оно лечит, стирает чёрные полосы, хоть и белых не щадит. Мэл слыл любимцем Элены, пока она была жива. Он никогда не был обойдён вниманием, а наоборот – брал его повышено первые годы. Но я никогда не испытывал ревность. Любовь Айрин, любовь Теодора к нам была полноценна и равноправна.

Айрин Грей сегодня, как и всегда, выглядела замечательно. Родить четырёх детей и оставаться практически в одном и том же весе – великое искусство, не находите? Её золотые волосы удерживало статное каре, проверенное временем. Добрая улыбка излучала свет, а синие глаза не потускнели, несмотря на то, что ей было волнительно меня видеть спустя два «загруженных» месяца.

– Как не задушить тебя в объятиях, мой мальчик? – спросила она, задрав голову, чтобы посмотреть мне в зрачки, – Ты помнишь, у тебя есть мы, что мы скучаем?

– Конечно, я помню, – немного растеряно произнёс я.

– А ты? Ты разве не скучаешь?

– Конечно, конечно я скучаю, мама. Я, правда, был занят: слишком много работы.

– Я понимаю, но на семью время находить нужно. Ты сам знаешь, каков твой отец в этом отношении. Да и я не помню, чтобы заставляла вас скучать по мне, пока вы были детьми… Ладно, идём. Приехал, слава Богу, – она приподнялась на носочки и поцеловала меня в щёку. – Есть будешь?

– Нет, спасибо, я обедал. Сказать по чести, я прибыл ненадолго, через час мне надо быть…

– Дориан Грей, молчать, – она сверкнула на меня глазами, после чего провела в гостиную, усадила на диван. – Дэйзи, сбегай на кухню, милая. Попроси подать чай.

– Не думаю, что успею…

– Дори, нам нужно поговорить, – её глаза испепеляли мои.

– Я слушаю.

Произнеся это, я пытался хотя бы примерно понять, что могло так взволновать маму. Смотря в её лицо, видя, как она принимает чай от Бри, немного нервно и отрешённо размешивает в моей чашке сахар, просит Дэйзи ненадолго оставить её наедине со мной – я силился вспомнить, когда видел её такой в последний раз. Почти сразу ответ загорелся в моей голове: Армэль. Именно такой была мама на протяжении двух лет – взвинченная, несчастная, но способная держаться изо всех сил.

– Разговор пойдёт о Мэле? – тихо спросил я, пытаясь смыть с мамы ледяную маску, за которой скрывается душевное искривление.

Она, до этого молча сидевшая с чашкой и блюдцем в руках, уткнувшись глазами в тёмную жидкость, как школьница на первом свидании, вдруг вздрогнула и посмотрела пристально в мои глаза. Тяжело вздохнув, она сглотнула и произнесла:

– Как ты это понял?

– Я вижу, как болит твоя душа. И понимаю, за кого она болит. Ведь только он сейчас причина твоего волнения.

Айрин грустно улыбнулась и покачала головой. Поставив чашку на журнальный столик, она подсела ко мне ближе и положила руку на плечо, крепко-накрепко его сжала.

– Я волнуюсь всегда, за всех за вас, Дориан. И я…

– Я знаю, мама, – я взял её руку и нежно сжал, – Я говорил ни к тому, о чём ты сейчас подумала. Я просто очень наблюдателен и помню тебя в первые два года жизни Мэла. Ещё, вчера я встречался с Марселем. Когда я отвозил его домой, он рассказал мне, что месяц назад Армэль написал личную просьбу об отчислении из института. Как-никак, хоть и с горем пополам, но учился он уже третий год. Он говорил о том, что случилось?

Рука мамы похолодела в моей руке. Я перевёл взгляд на сплетение наших рук и плотно сжал, успокаивающе поглаживая большим пальцем влажную от волнения ладонь. Она шумно выдохнула и начала говорить:

– Знаешь, мне кажется, что это началось после смерти Элены. Ровно семь месяцев назад его учёба совсем пошла под откос, раньше было лучше, поверь мне. Потом начались явки домой под утро. А последние два месяца он вообще сам не свой. Тед пытался говорить с ним, «вправлять мозги», было так много шума, но всё без толку, как об стену головой. Папа просил деда, тоже самое.

– И Кристиан не подействовал?

– Нет, – печально вздохнула она, – Меня он совсем не слушает. Только: «да, да», а сам делает, как хочет. И поступает, как знает. Глупо говорить – отбился от рук, он и, правда, уже не мальчик. По крайней мере, уже не должен вести себя, как мальчик. Но порой мне кажется, что он никогда не вырастет, что пубертатный период в нём навечно. Ты же знаешь его. Он был таким добрым, нежным, чутким. Максимализм и голое сердце. А сейчас? Он злой и раздражительный. Я не нахожу себе оправданий, но я не знаю, что я упустила, – она закрыла лицо руками, забыв про макияж.

Сердце моё наполнилось острой болью. Я притянул маму за плечи к себе и нежно обнял, прижал ближе к себе. Часы на стене, за её спиной показывали, что я уже двадцать минут, как опоздал в театр. Спектакль уже начался, а значит сегодняшний шанс на спасение «отношений» практически утерян. Но семья в сто крат дороже, чем сабмиссив.

– Если ты хочешь, я попробую поговорить с ним.

– Поговорить с ним? – мама сглотнула, часто заморгав.

– Это уголовно наказуемо? Или смертельно опасно?

– Он никого к себе не подпускает после последнего разговора с Тедом.

– Пусть никого не подпускает, а меня пусть только попробует не подпустить. Я всё выясню. И всё решу сам. Только вы с папой не вмешивайтесь. Ты обещаешь мне? – я посмотрел маме в глаза.

– Дориан, только без насилия!

– Обижаешь, мама, – я с улыбкой покачал головой, поцеловал её в лоб.

– Я помню, каким драчуном ты был…

– Был, вот именно. И он, можешь считать, был никого не подпускающим депрессивным отпрыском. Я поговорю с ним. Вот увидишь, всё встанет на свои места.

– На тебя последняя надежда, Дори, – она ещё раз обняла меня и поцеловала в лоб, – Он в своей комнате, дверь закрыта изнутри.

– Я найду способ вскрыть любой замок, – кивнул я, встав с дивана, – Сделаешь так, чтобы нам никто не помешал?

– Конечно, – кивнула мама, встав следом за мной.

Я смотрел в её глаза и понимал, как люблю эту вечно переживающую за своих детей женщину. Снова обнял её, выдохнул и поднялся на второй этаж. Из-за двери комнаты, на которой было написано золотой гравировкой «Мэл», доносились звуки расстроенного к чёрту синтезатора. Я дважды постучал в древо, получил остановку мелодии и сиплый голос:

– Кто?

– Это Дориан, Армэль, – тихо произнёс я.

Прошло около десяти секунд перед тем, как «занавес поднялся». И моему зрению открылся мужчина, которого я раньше не знал. Или знал, но очень скудно.

========== a r m e l ==========

Дориан

Предо мной стоял высокий молодой человек, с пронзительным взглядом голубых глаз, которые как бы потухли, не отражая ни капли света. Я смотрел на него и силился понять: что произошло с этим белокурым мальчишкой с нашей последней встречи, которая состоялась на похоронах Элены? Как сейчас помню – сразу после этой трагичной церемонии у него был рейс в Дрезден, где он должен был набирать материалы для своей исследовательской работы в институте и провести две «продажи лица и тела своего» для местных модных каталогов. С тех пор мы не виделись. С тех пор, по-видимому, мальчик с сияющими глазами и распахнутым сердцем превратился в этого слегка долговязого несчастного человека. С плотно сжатыми губами и кругами под глазами. Хочется спросить: «какие твои беды?» Но не суди и не судим будешь. Я даже отмёл от себя мысль о любовных страданиях – он хоть и убивался, как Пьеро, но вид-фасон оставался невредим. И он уж точно не был злым, непреклонным, замкнутым и раздражительным. Никогда. Буквально. «Здесь дело серьёзнее», – решил я, проходя в его комнату. Он почти сразу закрыл за мной дверь и щёлкнул двумя ключами.

– Как ты? – спросил я, опустившись на край его постели.

Мэл лишь безучастно пожал плечами, словно разговор не о нём, сел у синтезатора на стуле -раскоряке, углубился в изучение чёрных и белых клавиш. К счастью, взглядом. Мысленно я поблагодарил его за то, что он не стал ездить мне по ушам этим расстроенным инструментом. Какой хозяин, такой и инструмент, кстати.

– Мэл. Ты хочешь поговорить? – я заглянул в его лицо, склонившись.

– О чём ты хочешь говорить? – маниакально произнёс он.

– О том, что с тобой стряслось. Что произошло?

– Ты не поймёшь, – он сморщился, как маленький ребёнок и предо мной вмиг предстало лицо некогда малыша-братика. Я вздрогнул изнутри, когда вспомнил.

Армэля Грея принесли домой только через полгода после рождения. Я тогда не понимал, чем он был так болен, но спустя годы узнал и был поражён. Младенец Мэл – ребёнок-бабочка. Врачи доставали из утробы маленького беззащитного человека с синдромом Киндлера, не подозревая об этом. Они не сдерживали себя в жестах, в то время, как буллёзный эпидермолиз подразумевает в себе боль от каждого прикосновения. Как он пережил эту боль? Как выдержал? Эти мысли терзали меня до тех пор, пока я не поговорил с Адамом, который ответил: «Так хотели сверху. А мы, врачи, сделали, что могли, чтобы он больше никогда не чувствовал эту боль».

И я был рад, что тактильно он боли больше не знал. Только вот, как защитить от боли столь же чувствительное сердце?.. Юный Мэл писал стихи, дарил цветы девочкам и сорил комплиментами, был щедр на подарки. Его самолюбие и любовь ко всему были в особом, очень устойчивом тандеме и не представлялось возможности думать, что он, этот мальчик-красавец может быть иным. К чувствам он относился очень пристально, интенсивно их анализировал. Он мог триста раз перечитывать переписки с девочкой, заставившей его сердце страдать, а затем, как ничего не было, отправиться по городу кормить бездомных собак и кошек. Таков был Мэл, который не менялся, относясь ветрено только к разуму и всему, что с ним связано – к учёбе тоже. Однако его никогда нельзя было назвать глупым. Если он танцевал, то танцевал с душой. Если играл, то так, чтобы дрожал хрусталь и хрупкие души. В нём был кураж, и этого хватало, чтобы любить его. Его нельзя было не любить и за это его очень многие ненавидели. Или хотели ненавидеть. Некоторые считали его ребёнком и мечтали стать наставником столь богатой и цельной натуры. А Мэл был открыт для всех, но предпочитал учиться только на своих ошибках. Учиться, живя, без лишней помощи. Или не учиться вовсе, если того не требует жизненная необходимость.

Элена сдувала с него пылинки, не чая в нём души. Нужно признать, они безумно любили друг друга. Только с ним бабушка позволяла себе сюсюканье. Она научила его этикету и французскому играючи, так, как не мог педагог. Видимо, такой стиль был ему больше всего по вкусу.

Никто и никогда не мог назвать его обыкновенным, или пустым, или ординарным. Никто. Потому что он не был таким. Он был другим. И его невозможно было не любить.

А то, что произошло с ним сейчас… Я смотрел на него и не мог осознать, в чём дело. Самовольный отказ от учёбы, в которой он против желания, но пытался что-то смыслить. Ведь он имел большие планы, которые без образования были бы неосуществимы. Самовольная замкнутость. Самовольное желание закрыться и спрятаться в комнате, чтобы никто не тревожил и не видел. Для чего? Зачем? Почему?

– Мэл, если ты будешь молчать, я действительно ничего не пойму, – тяжело вздохнув, продолжил настаивать на разговоре я, – На твоём лице, как всегда, всё написано – тебе очень плохо. Но только вот прочитать нельзя. Совсем.

– Ты часто думаешь о смерти? – спросил он тихо, ни с того ни с сего.

Но я не растерялся:

– Я вообще не думаю о смерти. Потому что это естественный и необратимый процесс. В этом нет ничего удивительного… Конечно, в твои годы у меня был некий внутренний протест. Я засыпал и просыпался с мыслью, а что будет, если я усну и не проснусь? Или, что будет, если бы я не проснулся сегодня? Так было, но это всё пройдёт. Уверяю тебя.

– А что делать, если…

Его голос дрогнул на половине фразы. Он подскочил с места и резкими шагами отошёл от меня к панорамному окну. Его спина, опавшие плечи и опущенная светловолосая голова отражала всю его тёмную, не пойми, откуда пришедшую скорбь. Я молча поднялся, подошёл к нему и тихо спросил:

– «А что делать, если…», что?

– Если смерти слишком много, – он обернулся ко мне, тяжко дыша. Его взгляд был холодным, как металл. В потемневших голубых глазах бродили льдины.

– О чём ты? – осторожно спросил я.

– Сначала бабушка, – не дыша произнёс он, – А потом… Лорайс.

– Лорайс?.. Кто такая эта Лорайс?

– Моя лучшая подруга, – полушёпотом произнёс он и сделал на меня шаг вперёд, становясь ближе, – Самая лучшая. Даже больше, чем просто подруга. Лорайс Принстон была той, кто понимал меня больше всех на свете. И она умерла. Она ушла из этого мира! – с последним предложением он повысил тон на несколько октав, и я вздрогнул от того отчаяния, которое исказило его лицо, – Она ушла! И она оставила меня! Скажи, я виноват?! Скажи, я?! Конечно, я, я! Я!

Его истерические восклицания закончились крушением синтезатора, его стола и подранными лацканами моего пиджака, за которые он схватился, трясясь и тряся меня, крича о том, что он виноват, что всё из-за него, что он себя ненавидит. Я не пытался его успокаивать, относился к этому, как к должному. Это эмоции, только эмоции, и они скоро прекратятся. Я молчал, смотрел ему в глаза и сжимал его плечи, слушая его, и всматривался в суженые от гнева, боли и злости зрачки. Мне казалось, что видя то, как я реагирую на состояние, он уже больше ненавидит меня, чем себя. Но пусть лучше видит мою чёрствость и понимает, что мужчины созданы не для слёз, истерик и закусывания губ. А для того, чтобы холодно справляться с эмоциями, наедине с собой. Когда его порывистость в чувствах снизилась, он, дрожа, влажный от пота, вызванного напряжением, отпустил меня и упал ничком на кровать. Он не шевелился. Он был обесточен и обездвижен, а я присел рядом и смочив сухие губы, смотрел на него.

– Тебе принести воды? – спросил я.

– Мне ничего не нужно.

– Мэл…

– Ты понятия не имеешь, что мне пришлось пережить. Не знаешь, что я чувствую и переживаю сейчас, – тихо произнёс он в подушку, а затем бросил злой взгляд на меня, – Да тебе вообще всё равно! Тебе «не плевать» только на себя! Ты не знаешь, как ты был нужен здесь всё это время, но ты и не хочешь знать! Тебя нет несколько месяцев, твоих звонков то же, да тут все без тебя скучают, ты всем нужен, но только тебе не нужен никто! – он встал с постели и остановился прямо передо мной, – И не смей сейчас прикрываться своим чёртовым бизнесом! Папа владел тем же и он, надеюсь, что ты помнишь, всегда был рядом с нами, рядом со своей семьёй!

Я молча встал с постели, взял Мэла за плечи, встряхнув, и усадил его в кресло грубым движением. Он подпрыгнул от шока, и даже хотел было встать, но мой поставленный голос послужил мне порукой:

– Сидеть!

Он замер, пристально смотря мне в глаза. Я зажёг потолочный свет в его комнате, так как эти сумерки в захламлённой обители меня бесили. Сел на постели, напротив него.

– А теперь, послушай меня, братец, – с выдохом произнёс я, – Я не думал, что ты у меня такая истеричка… ну, да ладно. Да, может быть, я не знаю, как тебе больно там, внутри, какие глубокие чувства ты испытываешь, не знаю, как наступила смерть Лорайс и почему ты считаешь себя виноватым… Но я точно помню тебя младенцем. Помню, как хотел и не мог к тебе прикоснуться, потому что это вызывало у тебя невозможную боль. И я слышал её в твоём крике, видел на твоём детском искажённом личике, а потом ездил с бабушкой Аной и тётей Фиби в церковь, чтобы молиться за тебя. Это я помню, – кивнул я, сглотнув, – Я знаю, что нужен здесь, что должен чаще навещать свою семью, но я действительно был занят. Сегодня я сорвал свои личные планы и ничуть не жалею об этом. Это я говорю не потому, что хвалюсь, а для того, чтобы ты помнил, чтобы ты знал, что вы – у меня на первом месте. Я заставляю страдать мать с отцом, да? А это твоё поведение, думаешь, их радует? Думаешь, им в кайф видеть, как их сын превращается в овощ, сидя здесь то перед маком, то перед синтезатором, забросил учёбу и бичует себя, но ничего не делает? Знаешь, Мэл, когда я ничего не делаю, я считаю, что я ни на что не способен. Я вбил себе в голову, что если у меня нет дела, я деградирую и настолько опустился и морально, и физически, что на меня можно только плевать. В этом всё моё самолюбие, да, – кивнул я, смотря ему в глаза, – А твоё самолюбие в том, что ты сидишь и жалеешь себя, при этом валя на себя вину, съедая собственное время. Тебе почти двадцать, двадцать лет, Мэл. Схватись за голову. Виноват не мир, не окружающие, а ты сам. Только не в том, что умерла Лорайс, ведь ты её не убил, потому что на это, к счастью, не способен. А в том, что ты не можешь взять себя в руки. Не можешь стать мужчиной и отыскать более оптимальное решение, нежели сидеть в этой комнате и грызть себя, плюясь ядом на других, – я встал с постели и похлопал его по плечу, – Я всё сказал, Мэл. Если хочешь рассказать о том, что случилось, я весь во внимании. Если считаешь, что я не прав, я уйду.

– Нет, ты прав, – сказал тихо Мэл, заставив меня поразиться столь явному эффекту. – Сядь, пожалуйста.

– Пожалуйста, – я сделал попытку улыбнуться и вернулся на своё прежнее место. Мэл выдержал недолгую паузу и произнёс:

– Она позвала меня на вечеринку к Хоустелу. Доди Хоустел был моим другом. Год назад…он увлёкся наркотиками и мы перестали всячески контактировать. Лори… Лорайс была его сводной сестрой, – он сморщился, сглотнув, – Отношения у них были отнюдь не родственные. Они спали вместе, создали против своих родителей настоящую группу протеста. Она рассказывала мне всё. Она доверяла мне, как никогда и никто. И никогда не отвергала меня. На той вечеринке… я и Хоустел… мы подрались. Она хотела нас помирить, но вышло хуже некуда… Я думал, что убью его. Потом, задыхаясь от его цепких пальцев на шее, думал, что он убьёт меня. Тогда Лорайс, чтобы стащить его с меня, стала вкалывать в себя всякую дрянь на его глазах, чужими, грязными шприцами, – Мэл сжался на стуле, жмуря глаза и тресясь в судорогах, – Он отпустил меня, стал бить её, орать, хотел её… я вскочил и ударил его тем, что было под рукой – двухлитровой бутылкой с остатками виски, по голове. Как назло, на заднем дворе мы были одни. Он валялся с окровавленной головой, а у Лори… у Лорайс вытекала пена изо рта. Она умерла. Она умерла у меня на руках, Дориан! У меня на руках! – он взвыл, проскулил, как раненный волк и сложился на стуле втрое. Его дыхание было неровным, быстрым, а по щекам текли белые, полные соли слёзы. Он рычал сквозь зубы, вздрагивая, и я впервые почувствовал ужас и страх смерти, учуял запах боли, границы которой нельзя обозначить.

– Армэль, – не зная, что сказать, осипшим голосом произнёс я.

– На похоронах… Доди сказал, что если попадусь ему на глаза, он прикончит меня, – вдруг поднявшись и посмотрев в мои глаза, произнёс он, – Я не могу больше прятаться. Не могу выносить этого. Будет так! – Армэль выбил дверь плечом, несясь сломя голову вниз. Стиснув челюсти, я помчался за ним следом.