Текст книги "Свет всему свету"
Автор книги: Иван Сотников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)
– Ах, изверги!..
– Ну погодьте только, – негодовал Глеб, тщательно и долго целясь.
Раздался выстрел, и конвоир, измывавшийся над девушками, взмахнул руками и рухнул наземь. Остальные снова соскочили в ход сообщения и на несколько минут скрылись из глаз. На самом гребне витановской горы, по которой вели пленных, стояло одинокое дерево. К нему, выбравшись наружу, и повернули эсэсовцы.
Никто еще не успел подумать, зачем, как фашисты схватили одну из девушек и на глазах у всех повесили ее на дереве. Но всему рубежу закипел огонь, и среди конвойных началась паника. Сначала упали трое, потом еще один, а пока остальные бежали к ходу сообщения, снайперские пули свалили и их. Поблизости никого не оказалось. Сдернув с одного из убитых шинель и схватив свой китель и автомат, брошенные конвойными, Моисеев с девушкой, оставшейся в живых, бросились к лесу.
Леона трясло как в лихорадке. Немыслимые терзания проникли в самую душу и жгли ее, беспощадно жгли на жарком огне.
Моисеев и его спутница скрылись за деревьями. Но что их ждет там? Нагонят ли их немцы на лыжах и вернут обратно, чтобы загубить в пытках? Или их прикончит в сугробах злючий татранский мороз? Или все же судьба улыбнется им и выведет к своим? Что?
Таню знали все, и ее слава была дорога каждому. Надю знали меньше, подчас иронизировали над ее легкомыслием. Только никто не осуждал девушку. Не без влияния Тани Надя полюбила радио и мечтала стать радисткой. Рацию она изучила досконально. Умела работать на ключе. Жаров выхлопотал одно место на армейские курсы, и сегодня у комдива должна была решиться ее судьба. Но вот она решилась по-другому. А как?.. Еще никто не знает.
Таковы были подруги, одна из которых – какая, сейчас не узнать – уже мертва и перед глазами сотен людей висит на одиноком дереве, взывая к мести. Другая же, преследуемая палачами, может, выбивается из последних сил, коченея на февральской стуже.
У Моисеева своя слава. То, что делал он, было малозаметно, но необходимо и даже героично. Полк дни и ночи лежал в снегу, ползал по снегу, ходил по глубоким сугробам, и начальник тыла ежедневно по две роты переодевал и переобувал во все сухое, привозил бойцам соломенные маты, изготовленные по его инициативе, и в снежном окопе от них было теплее, уютнее. Привозил он и сотни химических грелок, которые где-то раскопал на армейском складе. Добавишь в грелку немного обычной холодной воды, и от химической реакции она становится горячей. В метельные или морозные дни и ночи грелки эти выручали бойцов, согревая их коченевшие тела. Будничная и простая, вроде незаметная работа, а без нее девять из каждого десятка лежали бы в госпитале, а то, закоченев, и вовсе погибли бы.
Молодцеватый вид полка сильно потускнел бы, не будь Моисеев таким рачительным и заботливым. Не дай бог, увидит он солдата в порванных шароварах или в гимнастерке хоть без одной пуговицы. И починить заставит, и выстирать, и проутюжить, и пуговку пришить. Выпустит от себя, как из «ателье мод». Да притом отчитает так, что всю душу перевернет. Скажет, вот не берег шинель, срока не выносил, куда годится? Ну что шинель, скажет солдат, ведь ползешь, по горам лазишь, разве убережешься? А то, возразит Моисеев, сегодня один, завтра десять не сберегут обмундирования, а там тысяча, миллион... Понимаешь, мил-ли-он! Сколько твоим матерям и сестрам работать нужно, чтобы изготовить тот миллион? А!.. И солдат уходит, понимая, что за его шинелью стоит огромная фабрика, тысячи людей, которым придется работать вдвое больше, будь он таким беспечным. А раз, еще в Будапеште, поймал Моисеев Зубца без пуговицы на рукаве (ее отгрыз ему немец в схватке) и пошел отчитывать. Зубец объясняет, дескать, не я, товарищ майор, немец вчера отгрыз, а он свое. Это же вчера, почему не пришил ночью? Ведь идешь – на тебя весь Будапешт смотрит. «Нет, этот ничего не спустит!» – говорили про него бойцы. Зато уж, что положено солдату, все получает сполна и в срок.
Однако любили и ценили его не только за это. К тому имелись и другие весьма важные причины: был Моисеев храбр и отважен.
– Они его сонного взяли, не иначе!
А тем временем немцы начали седьмую атаку. И хоть эсэсовская тысяча сильно поредела, ее напор еще силен и опасен.
Дом Самохина, как заноза, очень тревожил гитлеровцев, и они выкатили второе орудие. Первое, не сделав и выстрела, было разбито артиллеристами Кострова. Новое орудие появилось внезапно и первым же снарядом ранило троих. Глеб мигом снял наводчика. Потом еще одного немецкого артиллериста.
– Вниз, в подвал! – скомандовал Самохин.
У окон нижнего этажа остались дежурные: снайперы и автоматчики. Им удалось вывести из строя расчет орудия. Второй этаж был сильно разбит. Он зиял проломами стен, и углы его совсем обрушились. Потеряв второе орудие, немцы повторили наскок на осажденных, но снова безуспешно. Вокруг дома они оставили много трупов. Пока противник не опомнился, Глеб с Павло выскочили наружу и снова пополнили запасы гранат, патронов, автоматов. Эсэсовцы рассвирепели. Они выкатили еще орудие и начали бить с дальней дистанции.
– Совсем осатанели! – ожесточился Павло.
Но вот смолкли пушки, и опять атака. Она длилась минут двадцать. Положение в доме Самохина сильно осложнилось. Из двадцати семи человек – трое убитых, много раненых. Четверо очень тяжело и лежат при смерти. А тут еще застрочил крупнокалиберный пулемет. Укрылись в подвал. Но что это? Дым и пламя. Значит, бьют зажигательными. В дыму весь второй деревянный этаж. Даже в подвале воздух стал горячим и удушливым. Все затянуто дымом, нечем дышать.
Дым. Огонь. Грохот пальбы из орудий.
Очередная атака отбита с трудом. Еще поредели ряды защитников разбитого дома. Всех погибших сложили внизу. Они только что стреляли, разговаривали, надеялись. Теперь им ничего не нужно. Лица их бледны, глаза неподвижны. Усилились стоны раненых. У молодого разведчика разворочен живот, и солдат умоляет пристрелить его сейчас же. Все равно умрет. Но чья рука поднимет автомат? У многих по две раны. У всех обгорели шинели, обожжены руки и лица. Зубец легко ранен в шею, Голев – в ногу. Ярослав стоял у окна с перевязанной рукой. Леону осколком зацепило ухо.
Наконец самая большая атака. Гитлеровцы осторожны: они атакуют ползком. Свыше сотни эсэсовцев ползут к дому с расстояния в двести метров и, медленно приближаясь, все туже стягивают смертельное кольцо. Связи нет: сгорела антенна. Зубец сквозь дым и огонь пробрался на второй этаж, чтобы из пролома стены спустить запасную антенну.
– Есть, есть связь! – радостно закричала Оля.
– Молодец, Оленька! – похвалил Леон. – Передавай, подготовить огонь на меня... подготовить огонь на меня, сигнал по рации... дублирующий – красная ракета... дать не менее ста снарядов... слышите, ста снарядов... ста...
Там, слышали... там все поняли... там у каждого, от командира полка до правильного у орудия, морозом охватило сердце...
А кольцо все туже и туже. Разорвался свой снаряд... другой, ударила мина... Контрольная пристрелка.
– Павло, спустись, передай, хорошо. Пусть будут готовы.
Орлай спустился к Оле:
– Так держать! Ждите сигнала. А не будет – все равно бейте минут через пятнадцать, значит, некому сигнализировать.
Сто метров... С обеих сторон ни выстрела.
– Вызывать! – И Павло поднял глаза на Самохина.
– Обожди.
Восемьдесят метров... Семьдесят...
«Ну когда же сигнал? Когда?!» – спрашивают молчаливые взгляды бойцов, пока не услышали строгой команды Леона:
– В подвал! Все до одного в подвал!
Сам он задержался одну-другую секунду.
– Связь исчезла! Нет связи! – донесся отчаянный голос Оли.
– Ракету!
Зубцу оставалось лишь нажать спусковой крючок ракетницы, и красная ракета невысоко взвилась в воздух.
Залп! Другой! Третий!
Что-то ухнуло разом, и бойцы перестали слышать и видеть друг друга.
Они забились по углам, задыхаясь от пыли, поднимаемой разрывами. Несколько минут, показавшихся вечностью, бушевал огненный шквал, не оставляя на месте ничего живого.
– Молодцы артиллеристы! – прохрипел Голев. – Дали им прикурить. – В ответ он не услышал ни звука. – Что такое? Жив кто?..
Разрывы смолкли.
– Живы, товарищи? – крикнул Леон, выбираясь из-под обломков.
Продираясь сквозь удушающий дым и пыль, живые потянулись наверх. Лишь тяжелораненые были бессильны двигаться самостоятельно. Оля без сознания лежала у разбитой рации. Когда девушку вынесли, губы ее еще вздрагивали. Несколько снарядов угодило в дом, и один из них, пробив перекрытия, разорвался в подвале. А вокруг на почерневшем снегу – ни одного живого эсэсовца. Обе пушки перевернуты вверх колесами. И мертвая тишина.
4
Витановская трагедия потрясла Максима, и он весь день не находил себе места. Он был там вместе со всеми. Вместе со всеми попал в беду. Но, собирая команду и разыскивая Таню с Надей, он оказался отрезанным от своих и с небольшой группой разведчиков пробился к Румянцеву. Комбат, получил задачу ударить вдоль Оравицы, и ему потребовалось немало времени стянуть свои роты.
С командного пункта видна и витановская гора. Все случилось на глазах Максима и Якова. Чернеет дерево, на котором висит труп их девушки. Но кто висит там, Таня или Надя? Вон лес, укрывший Моисеева с другой девушкой. А вон в деревне где-то чадит дом Самохина, вызвавшего огонь на себя. Жутко подумать, что сохранилось у них под разрывами снарядов. Погибли эсэсовцы, но и своих не слышно. Как же тяжки и томительны последние минуты ожидания!
Контратака была неистовой. Два батальона охватили Витаново с флангов и стремительным ударом затянули смертельную петлю. Третий обрушился на немцев с гладовской горы. Истребление окруженных было беспощадным.
Максим с разведчиками первым пробился к развалинам дома Самохина. Здесь все обожжено и разрушено, всюду крошево кирпича и камня. Спустившись в один из отсеков подвала, Максим крикнул громко:
– Товарищи, свои пришли! Есть тут живые?
– Есть, есть!..
Максим обрадованно бросился на слабый голос.
– Жив, Тарас Григорьевич!
– Жив, сынок, жив, родной! – обрадовался бронебойщик. – Ранен только.
– Дай помогу!
– Не надо, сам управлюсь. Вон Олю бери, дюже изранили сестренку, в санчасть ее скорее.
Максим сделал шаг-другой и почувствовал, как у него остановилось сердце, а руки и ноги сделались чужими: он увидел ее на пыльном каменном полу с раскинутыми руками и окровавленным лицом. Офицер бережно взял девушку, поднял на руки и понес через дорогу, в гору, как мечтал вчера. Только Оля лежала не радостной и смеющейся, а без сознания, и он нес ее, оставляя на почерневшем снегу красные кровавые следы.
Одного за другим разведчики выносили раненых и убитых. Выбравшись наружу, Леон вздохнул полной грудью и вдруг с болью ощутил, нет у него больше сил ни стрелять, ни говорить, ни просто двигаться. Слезы, мужские слезы сами собой катились из глаз и, обжигая щеки, солеными каплями таяли на губах.
глава пятая
БЫЛИ И ЛЕГЕНДЫ
1
Перерезали ему пояс – тут вся сила Яношикова и пропала. Связали они его и стали пытать. Потом за ребро на крюк повесили...
Голос у Марии певуч, былинная речь грустна и раздумчива.
– Провисел Яношик день, два, а на третий указ ему: ежели хочет жить, пусть королю послужит. «Коли сварили меня, – ответил им пленник, – так и лопайте!» Такой он, Яношик! А на казнь шел – над палачами смеялся, виселицу завидел – песню запел.
Кабы знал я, кабы ведал,
Что висеть на ней придется,
Расписать ее велел бы,
Златом-серебром украсить...
И повесили его за то, – вздохнула рассказчица, – что бедных защищал и товарищей не выдал.
– Богатырь ваш Яношик, истый богатырь, – сказал Голев.
Полк наступал местами, где третью сотню лет живут легенды о храбром Яношике. Слушая Янчинову, Максим то и дело поглядывал на поросшую елью заснеженную гору, которая носит имя былинного героя.
Видит, стройные молодые деревца по склонам сбегают вниз, и перед ним, будто живые, Яношиковы хлопцы в зеленых рубахах с кушаками, серых портах и невысоких остроконечных шапках, все с самострелами и валашками.
Бесподобны и красивы словацкие легенды, но краше их героические были. Вершину Яношиковой горы венчает теперь белый пилон обелиска, хорошо видный в погожий день за десятки верст. А под обелиском – просторный склеп, и в дубовом гробу – обгорелые кости. Останки советского солдата-парашютиста, руководившего здесь словацким отрядом. Крепко полюбился партизанам смелый командир. Не раз водил он их на гитлеровцев, и всегда с победой. Женщины-горянки вышили отряду алое знамя, и оно стало святыней. Слава об отряде облетела горы, и к партизанам все шли и шли люди: плечом к плечу со словаками воевали чехи и русские, поляки и венгры, румыны и болгары. Долго охотились фашистские каратели за партизанами и никак не могли обнаружить их. Наконец все же удалось выследить группу партизан на вершине Яношиковой горы, Долго бились партизаны, пока не стали иссякать патроны. Командир приказал отступать под покровом тумана, вынести раненых. Сам же остался на вершине в каменном блиндаже у пулемета и прикрывал отход товарищей. Отчаявшись взять его живым, фашисты облили блиндаж бензином и подожгли... А кто он, тот парашютист, и откуда, никто не знает.
Позже Якорев показал Марии живого Яношика. Он стоял под развесистым ясенем, и из его открытого люка весело посматривал вокруг красивый чернобровый подофицер из танкового взвода Вацлава Конты. На башне машины отчетливо красовалась надпись «Яношик». Как и в легенде, он не раз погибал и возрождался. Первая машина с его именем, объятая дымом и пламенем, погибла в бою. Но пришла другая, и за нею сохранилось имя легендарного героя. Сгорела вторая – появилась третья.
– Наш «Яношик» бессмертен! – смеялся молодой танкист.
Мария зачарованно глядела на грозный танк.
– Теперь о нем сложат новые песни! – сказала словачка.
Возрожденный на русской земле, он пришел на свою еще более сильным, пришел вместе с товарищами по оружию дать людям силу, свободу, счастье!..
2
Партизанский отряд Штефана Янчина, направляясь в чехословацкое войско, пробился к Жарову и вот уже несколько дней действует вместе с его полком. Партизаны отряда – люди смелые, отважные.
Андрею полюбился их боевой командир, в разговоре с которым он проводит долгие февральские вечера. На вид Янчин, пожалуй, ничем не примечателен: средний рост, молодое сильное тело, мускулистая шея, смотрит чуть исподлобья, как и многие жители гор; одетый в теплую меховую куртку и туго подпоясанный, он чем-то напоминает хорошо снаряженного опытного охотника.
Сын простого моравского крестьянина, Янчин работал на одной из крупных обувных фабрик в Батеване. Стал коммунистом. А началась война – он сколотил из рабочих небольшой отряд. Партизаны казнили предателей и изменников, уничтожали учреждения ренегата Тисо, наносили сильные удары немцам. Не по дням, а по часам росла их смелая рать. Выражением ее силы, можно сказать, явилось и словацкое восстание, прогремевшее на весь мир.
Восстание словацкого народа и части словацкой армии началось осенью сорок четвертого. Повстанцы освободили обширную территорию, очистив ее от немецких захватчиков. В Банской-Бистрице возникло революционное правительство национального совета.
Гитлеровцы всполошились и бросили против восставших восемь дивизий с танками и артиллерией. Два месяца шли упорные бои. Героические повстанцы сражались стойко и мужественно, удивляя мир своими подвигами. Но им не хватило сил удержать освобожденные районы.
Последняя неделя октября была самой тяжкой. Жертвы тех семи дней стихийного отхода повстанцев в горы намного превысили потери почти трех месяцев борьбы с начала восстания.
Смертью храбрых пал тогда и Ян Шверма. Человек-легенда, он был широко известен. Чешский коммунист сражался в Мадриде, стал в ту пору героем арагонского фронта. Янчин сам видел его, говорил с ним, лежал в одном окопе. Отважный командир. Дальновидный политик. И зажечь умел. С таким хоть в огонь, хоть в воду!
Повстанцы ушли в горы. А с продвижением советских частей они всемерно помогали им в освобождении родной земли. Десять тысяч словаков ушли в ряды чехословацкого войска, которое продвигалось вместе с Советской Армией. Многие тысячи партизан остались в отрядах и продолжали борьбу в тылу врага.
Когда началось восстание, в отряде батеванцев насчитывалось свыше пятисот партизан. Помимо винтовок и автоматов они имели уже немало немецких пулеметов, даже орудия и минометы. Отряд Янчина входил тогда в группу, ставшую как бы гвардией восстания. Много раз немцы окружали «хлапцев с Батевана», как их любовно окрестила людская молва, но они пробивали кольцо окружения и уходили в горы.
Где они научились этому? У них одни учителя. Батеванцы с первых дней изучали опыт советских партизан, у них учились смелой тактике, по их примеру наносили массированные удары крупными силами. Имея радио, они связывались с Киевом и Москвой, однажды и с Лондоном.
Ярослав Янчин нахмурился. Оказывается, они просили Лондон оказать им помощь, поддержку.
– Каким образом? – допытывался Жаров.
– Как-то захватили мы нефтеочистительный завод, – заломив рукой шапку, пояснил Янчин. – Он мог бы снабжать партизан в дни восстания. На всякий случай и Лондон предупредили, чтоб английские летчики не бомбили. Так что же вы думаете? – В глазах Янчина блеснули злые огоньки. – Англичане разбомбили завод буквально за несколько дней до начала восстания. Помогли, называется.
3
– Был колодец в городе, – рассказывал солдатам пожилой партизан усач Франтишек Буржик. – Дорого обходилась вода людям... В пещере возле колодца поселился семиглавый дракон, и каждый день ему живую девушку на растерзание подавать нужно. А не отдашь – воды не дает, тогда всем худо.
Буржик обвел солдат долгим пристальным взглядом
– Скажете, сказка, чего болтает старый, ан нет: вся жизнь такая, и кто ни пойдет против дракона в одиночку, гибнет, и только.
– У нас свой был такой же, – заговорил Тарас, – а голов-то у него, может, и побольше. Все поотрубали.
– Поглядите-ка вокруг, сколько партизан у нас, больше, чем деревьев вон в том лесу, – указал Буржик на высокие нагорья, сплошь покрытые лесом. – Все они, партизаны то есть, на того дракона поднялись, да сил маловато. А пришли вы – и конец тому дракону.
Буржику около пятидесяти, но выглядит он старше. Полжизни он провел, можно сказать, в роскоши: отделывал богатые квартиры. Только роскошь была чужая, и благ ее он не вкусил. Так уж было. Бывало, командует им подрядчик, выжимает из него все соки. А что делать? Долго не находил ответа. С каким бы удовольствием схватил он подрядчика за шиворот, отхлестал по морде! Ну хорошо, а дальше что? Да, дальше? Посадят его в тюрьму или, самое меньшее, выкинут на улицу. Кто семью кормить будет? Франтишек сжимал зубы и беззвучно ругался, колотил по стене кулаком. Так бы его, мерзавца, так! Буржик давал волю воображению. Первым делом он схватил бы подрядчика, потом хозяина и с каким бы наслаждением стиснул им глотки, прижал бы к стене – и раз, раз, раз!.. А потом, потом тюрьма, голод семьи, может, смерть. Нет, думал, надо терпеть: жизни не изменишь. Так он буйствовал и смирялся, пока его не сманил к себе Батя. Может, еще есть счастье? А ну удастся разбогатеть? Есть же примеры. Да, упорство и смирение! Но когда пришли гитлеровцы, и Батя, разорив его, выбросил на улицу, он призрачному терпению предпочел открытую ненависть и ушел к партизанам Янчина.
Снарядом выворотило граб, и лежит он, как воин, павший в бою.
– Ай-яй! – качал головой сухонький грибообразный старичок, присаживаясь у израненного комля погибшего граба. – И деревам жизнь не в жизнь, и их из земли с корнем.
Это – отец Франтишека. Он словоохотлив и с удовольствием рассказывает о своей жизни. Ярко горит вечерний костер, весело потрескивают в нем сучья и беспокойные белые язычки пламени старательно лижут их, превращая в багрово-красный жар древесного угля.
Правда, нет ли, трудно сказать, но старику уже за сто, и у него все высохло: и кожа на лице сморщенная, как у перепеченного яблока, и шея столь тонкая, что удивительно, как держится на ней его седая голова, и руки, такие маленькие и плоские, будто их, как рыбу, много лет вялили на солнце. Да и весь он так мал, сух, тонок, что приходится удивляться, как может еще теплиться жизнь в этом слабом и хилом теле. А меж тем старик помногу ходит, ездит верхом, а то и часами лежит на позиции и постреливает себе по немцам. Глаз еще меток. Много он, бывший маляр-отходник, видел на своем веку разного рабочего люда, много стачек и забастовок в Чикаго и в Канаде, в Вене и в Париже, в Антверпене и Амстердаме. Немало судов бороздит моря и океаны, тех самых судов, на которых он работал со своей кистью. Сколько денег осело в чужие карманы при помощи мастера Буржика, а он так и вернулся лет пятьдесят назад в свою нищую Бистричку, не скопив ни доллара, ни франка, ни гульдена, ни форинта, ни марки. Все терпел. А появился Гитлер – чаша уж переполнилась, переполнилась и пролилась. Никто не захотел покориться черному фюреру и его сподручным из шайки Тисо. Вся деревня подалась в партизаны. Лишь девки да бабы остались дома.
А тут каратели. Переловили баб с детьми да на круг. Партизан требуют, грозят деревню сжечь. Только молчит деревня. Один дом подпалили с краю, второй подпалили. Вскрикнули бабы, оцепенели. А каратели с факелами стоят, окаянные, выдачи партизан требуют. Еще два дома запалили. Молчит деревня. Кричат, все спалим и вас всех в том огне пережарим: говорите, где партизаны. Сердце заледенело. Молчим, однако. Вот и вся деревня полымем объята. Чего ж теперь взять с них! Они все отдали им, душегубам. Не все, одначе. Вытащили меня, говорят, стар ты, пожалей матерей с детьми. Молчу, прижимаю к себе внучат и молчу. А они, изверги, вырвали детишек да за ноженьки на дерево. Не скажешь, всех попалим. Ахнули матери, взвыли – не передать. А немцы из автоматов р-раз... р-раз... Угомонили. Костер под детьми раздули. Женщины глаза руками заслонили. Стоят, не шелохнутся. А дети кричат, душу переворачивают. Говори, старик, требуют каратели. А как скажу, как выговорю, где партизаны. Как скажу, сорок человек тут близехонько, всего с час ходьбы. Ведь всех же загубят. Как скажу?! Они же, мерзавцы, уж большой огонь распалили. Чую, конец моим хлопцам. Бабы, кричу им, что же стоим мы, они, ироды, всех тут погубят, души их, бабы! Ахнули, и пошла свалка. Пальба, гитлеровцы их прикладами душат, они чем попало отбиваются. Да силы не равны. В лес бросились... Много полегло наших баб и девок, много детишек осталось там...
– То так было, человече! – закончил старик, почему-то обращаясь лишь к Голеву, будто ему одному и рассказывал.
– Как же тяжело тут людям! – вздохнул Тарас. – И так понятно их ожесточение. Что ж, гитлеровцы еще попомнят ту Бистричку!
У костра долго царило молчание, словно каждый задумался вдруг о своем, близком и далеком, что дороже всего на свете. Против Березина сидела Мария Янчинова. Чем заняты сейчас ее мысли и чувства? Молодая словачка с первой же встречи полюбилась Березину. Красивая, умная, с огоньком в душе, она никого не оставляла равнодушным, и Григорию хотелось слушать и слушать ее звонкий певучий голос и даже просто быть рядом, лишь бы ощущать ее присутствие. Уж не влюблен ли он в эту партизанку? За всю войну его не привлекла ни одна женщина. А сколько их было, и красивых, и умных, и тоже с огоньком в душе! Не потому, что он какой-то сухарь, ему не чуждо ничто человеческое: ни товарищество, ни дружба, ни сама любовь. Но дело осталось делом, и ему Григорий не изменил ни в чем. И вдруг Мария! Живой огонек в его душе, яркий, даже обжигающий. Нет, она ничего не говорила ему про свои чувства, ничем не обнаруживала их, с ее стороны не было и намека. Она больше и чаще с другими, чем с ними, и у Григория порою нет-нет да и шевельнется в груди что-то тоскливо-ревнивое. Пройдет несколько дней, и они расстанутся, расстанутся навсегда. Мыслима ли в таком случае какая любовь? Пусть и немыслима, а его безотчетно влечет к этой женщине.
– Мария, спой еще про свое, словацкое, – тихо попросил Березин.
– Спой, молодица, спой, – добавил старик, – повесели людям душу. Вельме добра молодица, – кивнул он в ее сторону, – вельме добра!
Мария запела. Голос у нее мягок и звучен, приятен. Чем-то милым, близким и домашним повеяло на солдат, что-то дрогнуло в душе и больно заныло. Каждый вспомнил и семью, и доброе мирное время, и песни тех дней.
Ах, война, война, далеко ты завела солдата! Не скоро еще увидит он дом свой, родную землю. Ан нет! Скоро уж, возражает он самому себе. Скоро! Скоро! Недолго осталось шагать по военным дорогам, лежать под огнем, слушать грозную музыку боя. Недолго!
А Мария пела дивную словацкую песню-легенду, и звучала в той песне и горечь жизни ее народа, и надежда на богатырей, которые придут на эту вот землю и освободят ее от насильников и палачей.
На одной из Шавницких гор, говорилось в песне, на вершине Ситнагоры, живут заколдованные врагом солдаты, живут и не могут биться за свой народ. Враг-чародей заворожил их руки, заслепил глаза, усыпил их буйную душу. Но будет время, придет богатырь из-за гор – и солдаты воспрянут и вместе с ним освободят свой народ от вековечной беды.
– Гей, человече! То так было, – говорил старик, – так было! – И он, оглядев всех, скучившихся у костра, снова обратился к Голеву: – И вот, человече, все так сполнилось, как народ молвил: пришел тот богатырь-освободитель, расколдовал наших солдат и вот сидят они и вместе с вами против общего ворога бьются...
4
Таня упала, уткнувшись в снег. Неужели все? Занемевшее тело стало бессильным и безвольным, уже не способным ни к какому сопротивлению. Ею овладела вдруг необыкновенная жажда покоя. Казалось, легче умереть, чем двинуться дальше. Только кошмар пережитого, все эти часы неотступной погони мучительно жгли мозг: и веселье предпраздничной ночи, и смертный огонь, и нежданный плен, и побег с погоней. Бедная Надя. Как чудовищна ее смерть. Уже лишенная сил, она кусалась и царапалась, не сдаваясь до последней минуты. Мгновенное воспоминание вдруг придало Тане новые силы. «Нет, и я не дамся. Ни за что не дамся!» – мысленно твердила она, упрямо карабкаясь в снежную гору с решимостью во что бы то ни стало уйти от погони. Но скоро силы ее иссякли, и она опять уткнулась в снег, жадно хватая ртом воздух.
– Дыши носом, слышишь, носом, – упав рядом с нею, заботливо напомнил Моисеев. – Легкие обморозишь.
Девушка не смогла ответить. Над головой просвистела автоматная очередь. Трудно уйти, ой трудно. Только ни ей, ни Моисееву и в голову не приходила мысль поднять руки. Ни за что! Майор молча осмотрел автомат. Последний магазин. А там хоть голыми руками бери. Нет, надо рискнуть. Иначе плен и гибель.
– Беги, Танюша, кустарником, – тяжело задышал Моисеев. – А выбежишь в горку, обожди.
– Товарищ майор!
– Беги, говорю.
– С вами хочу...
Моисеев грозно нахмурил брови.
– Не перечь и беги, я знаю, что говорю.
Таня метнулась в гору, и по ней застрочили из автомата. Моисеев с болью глядел вслед: проскочит или не проскочит? Ох как же трудно посылать человека на смерть. Не легче и оставаться. Однако пора, и он рванулся следом за девушкой. Добежав до кустов, круто свернул в сторону и залег. Выждав, пока Таня выбралась в гору, Моисеев насторожился. Как он и думал, немцы продолжали погоню. Сейчас или смерть, или... Он не успел закончить мысли. Из пятерых осталось трое. Одного из преследователей он уложил в самом начале. Час спустя удалось подбить второго. Немцы легко ранили его в руку, пробили пулей ухо. Липкая густая кровь все еще сочится и, стекая по шее, мокрой холодящей массой липнет к плечу. Что ж, и трое против одного – Таня безоружна – это немало. Двое из них ближе, третий отстал и движется сзади. Упорны, однако. Пять часов гонки измотали вконец.
Из низины, крадучись, поднимались горные сумерки. В темноте легче уйти, скрыться. Впрочем, утешение невелико. Беспощадный татранский мороз страшнее гитлеровцев. Нужен иной выход, и Моисеев замер за кустом. Немцы приближались. Сейчас должно наконец решиться все. Вот до них уже и сто метров. Вот еще ближе. Он прицелился, дал очередь... потом еще и еще. Двое из преследователей уткнулись в снег. Третий схоронился за кустами. Моисеев с сожалением посмотрел на автомат. Магазин пуст. Но что это? Далеко-далеко, в Витанове, загорелся вдруг бой. Даже отсюда слышно, жаркий бой. Моисеев воспрянул духом. Приподняв из-за веток голову, он радостью увидел, как последний из трех его преследователей, бросив своих и прячась за кусты, ударился в бегство. Наконец-то! Моисеев начал осторожно спускаться вниз. Убил он их или не убил? Оба лежали не шевелясь. Он дважды скомандовал «хенде хох», ответа не было.
Тогда он смелее начал сближение, выставив перед собою уже незаряженный автомат. Однако стоило ему сделать несколько шагов, как один из немцев быстро поднял голову и прицелился. Трудно сказать, что помешало ему, только выстрелить он не успел. Моисеев в два прыжка оказался рядом и выбил из его рук оружие.
– Таня, сюда! – успел он крикнуть, уже барахтаясь в снегу.
Схватка была ожесточенной. Немец впился пальцами в лицо, чуть не разорвал рот. Укусив его за руку, Моисеев ощутил привкус чужой крови и непроизвольно чуть ослабил руки. Немец мигом воспользовался этим и опрокинул его навзничь. Насев на него, он надсадно бил кулаками в грудь, в шею, в лицо. Моисеев задыхался от боли, от злого бессилия справиться с немцем.
– Хенде хох! – вдруг раздался хриплый голос над ухом.
Остолбенев, майор решил, что теперь все кончено. Видно, и второй немец тоже не был убит, и Моисеев, стремясь обмануть преследователей, сам попал в ловушку.
Озверевший толстяк замахнулся и со всей силы ударил его в лицо. Сразу зарябило в глазах, и Моисеев перестал видеть, слышать, чувствовать...
5
Выстрел грохнул совсем близко, и кто-то побежал. Дозорные переглянулись: разведчики сзади, а выстрелы спереди. Так кто же и в кого стреляет? Затаились. Опять тихо. Осторожно продвинулись чуть вперед. Ух ты, смотри! В ста шагах закачались ветки молоденьких елок. Кто-то есть. Зубец вскинул было автомат, но Голев опустил на него руку. Тсс... Из-за елок выглянул немец.
– Хенде хох! Ауфштеен! – крикнул Голев.
– Выходи, стрелять будем! – щелкнул затвором Зубец.
Двое немцев потянули вверх руки.
– Зубчик, мы, не стреляй!..
Бойцы вздрогнули, и у них перехватило дыхание.
– Таня! Товарищ майор, вы!.. – рванулся Зубец на знакомый голос. Но сердце его сразу дрогнуло. Оба они – и Таня, и Моисеев – едва держались на ногах. Их посиневшие и обмороженные лица сплошь в кровоподтеках, изодраны и исцарапаны, в запавших глазах лихорадочный блеск.
