Текст книги "Свет всему свету"
Автор книги: Иван Сотников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)
Никола не верил своему счастью. Он порывисто разжал ее руки и обнял Веру, с силой притянул к себе. Казалось, налетела горячая волна, подхватила обоих, высоко подняла на гребень, и уже ничему не хотелось противиться. Пусть несет!
5
Однажды еще на Молдове передний край немцев вдруг вспыхнул выстрелами, и все увидели, как человек, выскочивший из вражеской траншеи, стремительно понесся к советским окопам. Несколько раз он валился на землю, вскакивал и бежал снова. В него стреляли, но ему удалось все же проскочить узкую открытую полоску и скрыться в высоких травах ничейной земли. Прошло немного времени – он выполз и, окровавленный, свалился в траншею прямо на руки Максима Якорева. Но, собравшись с силами, тут же встрепенулся и, бросившись к брустверу, застрочил из своего автомата в сторону противника. Минуту спустя он с сожалением поглядел на пустой магазин.
– Ты кто, откуда? Как тебя зовут? – расспрашивали перебежчика.
Но он молчал, беспомощно разводил руками. А пытался заговорить – лишь раздавались нечленораздельные звуки. Неужели глухонемой? Нет, оказывается, слышит.
Это был молодой солдат, с живыми острыми глазами, очень подвижный и беспокойный. Со лба его струйками стекала кровь. Красным пятном взмокло плечо. Но лицо светилось радостью.
После перевязки, несмотря на недовольные взгляды врача, разведчики наперебой предлагали раненому то закурить, то воды, то что-нибудь из съестного. Своего автомата черноволосый солдат не выпускал из рук. Как ни уговаривали и ни просили его, он не отдавал оружия. Увидев на стене карту, рванулся к ней. Карту сняли, поднесли к раненому. Он восторженно показал на Болгарию, снова пытаясь что-то сказать. Но с его губ срывались лишь нечленораздельные звуки.
Кто же он таков? Может быть, болгарин?
Принесли бумагу, карандаш, и сразу многое выяснилось. Действительно, болгарин, и зовут его Коста Киров. Был партизаном, попал в концлагерь. Бежал и снова стал партизаном, уже в Чехословакии. А попался немцам вторично – его забрали в обоз. Даже обрадовался: легче бежать. Он вовсе не немой, а контуженный, оттого и потерял дар речи.
Разведчики зачастили к нему в санчасть.
Коста Киров оказался на редкость сильным, жизнерадостным и смышленым юношей. Стал быстро поправляться. Речь его постепенно восстанавливалась. За короткий срок он научился сносно объясняться по-русски, и в разговоре с ним многое понималось и без перевода – настолько болгарская речь близка русской.
Теперь у Максима стало двое подшефных: Ярослав и Коста.
На всем пути наступления, когда выпадал свободный час. Максим не прекращал занятий с ними.
Вылечился Коста довольно быстро. Молодой организм в короткий срок справился с легкими ранами, хоть их было немало. Из медсанбата он возвратился в полк и запросто, будто отлучался на день-два, заявил:
– Здравейте! Коста Киров пришел.
Разыскав Якорева, он объявил вдруг, видно считая, что иначе и быть не может:
– Вот начальник на Коста Киров.
Было в нем что-то дерзкое, самобытное, что привлекало и радовало. Максим полюбил молодого болгарина, и не без его стараний тот оказался в полковой разведке. Правда, уполномоченный «смерш» долго противился, и пришлось заручиться поддержкой политуправления армии.
Косту сразу прозвали орленком, и песня «Орленок» сделалась у разведчиков самой любимой.
Воевал Коста дерзко и отважно, и бойцы полюбили его за мужество, за чистую светлую душу, за буйный веселый нрав, в котором сказывался неистовый темперамент юга. Он ни в чем не знал удержу: ни в атаке, ни в пляске. Петь он готов был днем и ночью. Разведчикам полюбились болгарские песни, которых он знал великое множество.
Чаще всего Коста пел про чишму: родник был чудесен, свеж и чист. Юноши, склоняясь над ним, черпали в нем силу и вдохновение, девушки, заглядывая в него, превращались в красавиц.
Но еще больше нравилась песня про глаза. Каждому вспоминались ласковые глаза любимой, что пристально следят за ним издалека. Максим перевел песню на русский, и бойцы увлеченно распевали ее вместе с Костой:
Твои черные глаза
Мне как солнце светят,
А милее солнца нет
Ничего на свете.
Сам он с мыса Калиакрия, из Булгарево. Их деревня не то что на всю страну, на весь мир славится своим изумительным танцем на горячих углях.
Казалось, такое невозможно. Фантастический танец – не что иное, как легенда, красивое предание далекой старины. Но Коста обещал, что сам исполнит такой танец.
Как-то вечером в полковом тылу сложили громадный костер. Часа три палили и нажгли гору пламенеющих углей. Разгребли их тонким слоем и, когда они еще играли всеми цветами побежалости, на раскаленные угли выскочил Коста. Почти нагой, невообразимо стремительный, сам как пламя на сильном ветру, он исполнял танец в таком бешеном темпе, что за ним не успевали глаза.
Танец пленил, захватывал, восхищал. Живая молния!
Когда же кончил и выпрыгнул из огненного круга, ошеломленные бойцы долго еще стояли не шевелясь. Затем бросились к солдату и, схватив его, взметнули в воздух. И долго-долго не опускали на землю.
Живой, подвижный, темпераментный, он стал своим в полку. Любили его самозабвенно. Но случалось, Коста как бы уходил в себя, становился грустным и задумчивым. Тогда от него слова не услышишь. Молчит и молчит и на все вопросы отвечает жестами или кивком головы. А с этими жестами тоже свои причуды. Спрашивают, идет ли ужинать, в ответ кивает головой: «Нет», а сам идет. Зовут сыграть в шахматы – головой кивает: «Да, согласен», а сам ни с места, и игра срывается. Лишь потом разобрались, в чем дело. Оказывается, когда болгары хотят сказать «да», то кивают так же, как у нас «нет», а когда «нет» – наоборот.
Довольно сносно объясняясь по-русски, Коста любил свою яркую самобытную речь. Обычно его хорошо понимали и без перевода, хотя в болгарском языке немало слов, весьма отличных по значению от русской речи.
Иногда Коста рассказывал советским друзьям о своей земле. И они запомнили его чудесную легенду. Распределяя среди людей земли, бог забыл про болгар. Все получили свое, а болгарам ничего не осталось. Они возопили. Как же мириться с такой несправедливостью! Бог и сам видит, получилось нехорошо. «Ладно, – сказал он, – живите!» – и отколол им кусочек рая.
Но сколько лет их благодатная земля была сущим адом! Почти двести лет под властью Византии. Почти пять веков под игом турок! А уже в наши дни – фашистский террор. Невыносимые муки. Кровь. Смерть. Хочешь не хочешь, а станешь отчаянным! Среди болгар тысячи и тысячи героев – и все отчаянные. Коста тоже хочет быть таким же.
Коста будет командиром своей народной армии. Зубец ему день и ночь читает боевой устав. Коста все знает, и команды.
У него восприимчивый ум, цепкая память. Он очень смышлен, Коста Киров. И Максиму верилось, получится из него молодой командир новой болгарской армии.
Однако Коста не только радовался, но и страдал. У него все время было как бы две жизни, каждой из которых он отдавал все силы, всю страсть души. Здесь он воевал, постигал настоящую дружбу. Это была большая жизнь, она высоко поднимала его. Но эта жизнь звала его туда, в Болгарию. Звала настойчиво и властно. Там семья, отчий дом, любимая девушка, черные глаза которой неотступно следят за ним с Балканских гор. Там родина, там друзья, они с оружием в руках бьются с врагом, и Коста хотел, страстно хотел воевать там, в общем родном строю. И в этих стремлениях домой была его вторая жизнь.
Так Коста думал, радуясь и страдая. Радовался он на виду у всех, страдал молча и гордо. Но долго так не могло продолжаться, и Коста снова удивил Максима своими замыслами.
– Коста уйдет скоро.
– Как уйдет, куда? – ахнул Максим.
– За Дунай, в Болгарию уйдет.
– Что ты еще придумал? Это же будет похоже на дезертирство.
– Коста не дезертир, – сказал он. – Коста уйдет свою Болгарию строить, в болгарскую армию служить.
– Слушай, Коста, так нельзя, – доказывал Максим. – Ты подумай только, что станет, если все начнут уходить...
– Коста один уйдет, все останутся.
– И одному нельзя. Не торопись. Подожди.
– Коста не может ждать. Там воевать надо. Коста уйдет...
– Не торопись, так и погибнуть можно.
– Умереть за родину Коста не боится. Сколько героев погибло за Болгарию. Их тысячи и тысячи. Смертию смерть поправ, они обрели бессмертие. Это о них верно сказал наш Христо Ботев: «Тоз, който падне в бой за свобода, той не умира!» Чего же бояться!
И он ушел. Сколько ни искали, как сквозь землю провалился. Уполномоченный «смерш» с ног сбился, все поднял на ноги. А что, если?.. Максиму досталось и от Жарова. Почему недоглядел? Забруцкий тоже наседал на командира полка. Что за бдительность, если из полка так просто уйти солдату? Порой страсти вокруг Косты так разгорались, что становилось нечем дышать. Нашли виновных, и каждый получил свое.
Лишь много позже страсти все же улеглись. Коста дошел. Он снова воюет, но уже в болгарской армии. Стал командиром. А тихими вечерами, когда стихают бои, он и его болгарские друзья поют русскую песню: «Орленок, орленок, мой верный товарищ...»
Да, он был истинным сыном орлиного народа. Максим все простил ему, своему орленку, который не захотел остаться в гнезде, а полетел сам пробовать свои крылья. И верилось, крылья эти выдержат любые испытания.
глава шестнадцатая
ПОСЛЕДНИЙ ПЕРЕВАЛ
1
«Ну и глушь!» – продираясь сквозь чащу, думал Максим. На всем пути ни селения, ни хижины. Лес да кустарник, ущелья да скалы, и где-то совсем близко главный хребет Южных Карпат. Его гребень напоминает в этих местах замысловатую кривую. Во все стороны бегут отроги, и любой из них легко принять за основной хребет. Тем более что все тут в густых зарослях. Бродишь, как в лабиринте. Натыкаясь на противника в самых неожиданных местах, разведчики возвращались ни с чем.
Позвонил Виногоров.
– Все топчетесь? – сердито спросил у Жарова.
– Ищем, товарищ генерал, – расстроенно ответил командир полка.
– А где Хмыров?
– В разведке со своей ротой.
– Так вот, Хмыров ваш за хребтом, – и назвал квадрат карты, – только что поймали по рации.
– Невероятно: нет же проходов, – засомневался командир.
– Тем же путем пускайте роту за ротой, – приказал комдив.
Однако найти Хмырова не так просто. Посланный для связи взвод возвратился ни с чем: нет проходов. Послали роту Румянцева – те же результаты. Виногоров горячился, упрекая людей в беспомощности. Вызванные от Хмырова связные где-то застряли в пути. Наконец, после долгих ожиданий, они заявились.
– Где рота? – спросил Жаров сержанта. – За хребтом.
– Покажите на карте.
– Тут вот, – указал сержант.
Точно, за хребтом. Отделение прошло, не встретив противника; но, потеряв ориентировку, оно долго плутало в горах и с трудом вышло к своим. Снова направили роту Румянцева, уже во главе с самим комбатом. Прошел час, другой, третий. Нет роты. Хмыров беспрестанно докладывал по радио, что никого не видели. Виногоров был сам не свой. И вдруг Румянцев и Костров возвратились: проводники забыли дорогу. Комбата душила бессильная ярость. Ох и задаст он Хмырову! Пришлось вызвать новых проводников с офицером. Они явились спустя шесть часов. Костров взял роту Румянцева и сам повел ее к Хмырову. Часа два бойцы продирались через девственные заросли, пока вдруг не выяснилось, что и новые проводники потеряли ориентировку. Тьфу, черт: они ведут прямо в противоположном направлении. Борис повернул назад и заново повторил маршрут, шаг за шагом отмечая по компасу азимут движения. Проводники вели совсем не туда. Хорошо, надо идти за ними. Майор, кажется, начал понимать истину. Часа через два они вышли на высоту, густо поросшую лесом и кустарником, и на ее вершине нашли Хмырова.
– Где хребет? – спросил Костров командира роты.
– Вот тут и есть.
Комбат кипел и готов с кулаками броситься на Хмырова.
– Вы в семи километрах от гребня, вот вы где, – указал Костров на карту. – Совсем в другой стороне. Понимаете, как запутали всех?
Наконец полк нащупал замысловатую линию главного хребта. Позиции противника по самому гребню, и к ним не подступиться: убийственный огонь. Обходов в полосе дивизии нет. Значит, штурмовать!
2
Из поиска разведчики пришли ни с чем. Приезжал начальник армейской разведки и крепко пробрал Самохина. Жаров требует пленного, и не позже, чем сегодня ночью.
Злой и раздраженный, Леон спешил из штаба к разведчикам, и, как на беду, повстречался ему Сахнов. Леон налетел на него и стал пробирать за все, что было и чего не было. Оторопев, разведчик все же понял, что это просто придирки. Осмелел вдруг и хоть сдержанно, а начал возражать. Самохин разошелся еще больше. Чем бы кончилось это, трудно сказать, если бы не появился Березин.
– Это что за война? – не стерпел он, подходя ближе и посматривая то на одного, то на другого. – Что случилось?
Самохин растерялся.
– Разрешите идти, товарищ майор? – козырнул Сахнов.
– Идите, – отпустил его замполит и долго смотрел ему в спину. Подошел Костров и тоже остановился. – Так что же случилось? – повернулся Березин к Самохину. – Впрочем, можешь не отвечать: я долго стоял и слушал. Вижу, ты несправедлив к солдату, мстительно придирчив к нему. А ведь ты и за него отвечаешь. Хорош он – честь тебе, а нехорош – ты виновен. И никто больше. Учи, воспитывай. А то, что я видел здесь, – не воспитание, а издевка.
Они молча пошли втроем. Безропотно шагая рядом, Леон с опаской поглядывал на Березина.
– Знал я одного учителя, – теперь уже совсем тихо и вроде мирно заговорил Березин. – Умница был, способный, энергии хоть отбавляй. Бывало, кипит весь. А посмотришь, на что расходует свои силы, – так на пустяки. Вечные придирки, кислая усмешка. Угодить ему невозможно – всем недоволен, все не так, все плохо. Вечно подозрителен. Мстит за всякий пустяк. Мелкая война у него изо дня в день. А на большое дело – ни сил, ни времени, ни страсти. Так и зачах человек. Кто его помянет добрым словом! Чему и кого научил он? Кого вывел в люди?
Леон поднял голову, не решаясь заговорить.
– А клоню к тому, – чуть помолчав, продолжал Березин, – чтоб не зачах ты, не откачнулся от людей. Их не подавлять, а вести надо. Вести! Ведь подумай, за что не любишь Сахнова, мстишь ему? За что? Впрочем, и не это важно. Важно другое. Идет никому не нужная мелкая война. Она принижает офицера. Принижает и портит солдата. А разве достойно командира опускаться до мелких обид? Да занимайся ты делом, большим, настоящим делом, которое поднимает тебя в глазах людей, поднимает их самих.
Костров тоже с тревогой прислушивался к словам замполита.
– Не буду, товарищ майор, – остановился Леон. – Увидите, не буду.
– Только помни, Леон, – совсем смягчился Березин, взял его за руку, – самое трудное в жизни – это победить самого себя.
Возвращаясь к себе, Леон опять увидел Сахнова. Вынесла его нелегкая, рассердился Самохин и сразу осекся. Вот оно, первое испытание. А ведь он еще не готов к нему, совсем не готов. Повернуть обратно? Молча пройти мимо? Или как? Нет, была не была. Пусть это будет первая победа над собой, маленькая, но победа.
Сахнов в свою очередь, увидев офицера, невольно замедлил шаг и стал посматривать по сторонам, куда бы скрыться. Однако свернуть было некуда. Поравнявшись, он козырнул и хотел было пройти мимо, как Самохин вдруг остановил его и взял за руку. «Ну, начинается снова», – инстинктивно отстраняясь, поморщился разведчик.
– Вот что, Сахнов, не буду больше, видно, пересолил я, не сердись.
– Что вы, товарищ старший лейтенант, – изумился солдат.
– Молчи, знаю все, не буду! – И крупно зашагал по дороге, словно стряхнув с себя невозможную тяжесть.
Изумленный Сахнов долго глядел ему в спину, а затем, словно забыв, куда и зачем шел, тоже двинулся вслед за Самохиным.
3
У Андрея перехватило дыхание, и он с силой бросил телефонную трубку. Опять Забруцкий! Воспользовался случаем свести счеты. Как же все-таки быть теперь и что предпринять?
У Виногорова приступ радикулита, и за комдива сейчас Забруцкий. Армия наносит удар на другом направлении, а здесь – оборона на широком фронте. Забруцкий решил вытянуть полки в тоненькую нитку. Но вдруг поступил приказ наступать и здесь. Отвлекающий удар! Эту задачу пришлось возложить на Кострова. Батальоны Думбадзе и Черезова Жаров оставил на прикрытии. Все шло своим чередом, пока немцы не начали сильных контратак. Как бы тут пригодились резервы! Нет же, Забруцкий все приказал выставить на рубеж. Немцам, дескать, не до наступления. У Жарова всего взвод автоматчиков, чтобы парировать неожиданные удары. Разве это силы! А вскоре немцы потеснили Черезова. Трудно выстоять на пересеченной местности, если против отделения наступает рота. Забруцкий ничего не признает – контратакуй, и все! А чем? Взводом автоматчиков? И им нужно время, чтобы выдвинуться. А Забруцкий не хочет и слушать.
Только начали подготовку, снова позвонил Забруцкий. Выполняется ли его приказ? Жаров доложил расчет времени, и полковник сразу вспылил. Не подчиняться! Своевольничать! Ну что ж, придется научить выполнять приказы. Ему не нужны беспомощные командиры. Он отстраняет Жарова от должности. Немедленно отстраняет. Сейчас сам приедет, он уверен, в полку найдутся офицеры, способные командовать. И вот он, Забруцкий, мчится в полк.
Андрей был разозлен и разобижен. Что он, своевольничал или забыл про дисциплину? Такого приказа никакой командир не выполнит. И тем не менее он, Андрей, отстранен. Сейчас свершится самая невероятная несправедливость. Полк, с которым столько пройдено, нужно передать кому-то другому, а самому уйти.
Пришлось зайти к Березину и все рассказать.
Григорий нахмурился. Далеко зашел Забруцкий. Чего он взорвался? Дело не только в этих слабых контратаках. Они часто бесполезны и пагубны. Мания контратаковать, и контратаковать во что бы то ни стало – это бесцельное растранжиривание сил.
Березин задумался. Похоже, что Забруцкий сводит счеты. А Жаров стоящий командир, и в обиду его давать нельзя. Разве доложить начподиву. Только поддержит ли? Приказ! Конечно, приказ – святое дело. Но неужели командиру нельзя отстоять свою правоту, неужели ему нужно приспосабливаться и лавировать, выискивая ходы и выходы, даже когда безусловно прав? И как быть с сумасбродством начальника, если оно явно вредно? Что за черт! А все же позвонить!
Забруцкий примчался верхом.
– Я вас научу выполнять приказы! – пригрозил он Жарову, спрыгивая с коня. – Вызвать Кострова.
Жаров догадался, зачем приехал полковник, но все же спокойно сказал:
– Он наступает...
– Вызвать немедленно! – вспылил Забруцкий.
– Не понимаю, командую я еще полком или отстранен уже?
– Своих решений я не отменяю.
– Раз так, – вспыхнул Жаров, – командуйте сами, и мне здесь делать нечего. – Повернулся и вышел из блиндажа.
На минуту им овладело отчаяние. Отобрали полк. Сколько сил он положил, чтобы сколотить крепкую боевую часть. А его снимают да еще «дело» раздуют.
«Ну нет! – взял себя в руки Андрей. – И захочет раздуть – не раздует. Разберутся. Обязательно разберутся. И не об этом сейчас нужно думать. Не об этом. Бой – прежде всего!»
Он прошел на узел связи и по очереди вызвал к телефону комбатов. Коротко объяснил суть дела и потребовал – все силы на выполнение новых приказов, от кого бы они ни исходили. Думбадзе и Черезов начали было сочувствовать ему, но Жаров прервал разговор: не дело обсуждать приказ! С Костровым говорить не стал. Замкомдив, видимо, ему позвонил сам.
Забруцкий, расставшись с Жаровым, усмехаясь, поглядел ему вслед: «Обжегся наконец! Обойдемся и без тебя, голубчик». Поджидая Кострова, он погнал вестового торопить автоматчиков, уже находившихся в пути к Черезову, и приказал комбату сбить немцев.
– Тут у них сила, – попытался доложить обстановку Черезов, – и придется бросать отделение на роту. У меня же все растянуто в нитку.
– Выполняйте приказ! – оборвал Забруцкий. Сидя за картой и выслушивая офицеров штаба, он чувствовал их общую неприязнь, и в его сердце невольно прокралось сомнение. Какой-то тайный, неподвластный ему голос все назойливее твердил: «Зря в нитку!» Зря не послушал начальника штаба. Но кто знал, что немцы вздумают наступать. У них и сил тут вроде не было. Насколько легче было бы сейчас парировать любые удары, не растяни он все силы по рубежу. Да, погорячился. Только бы не получилось хуже. Впрочем, нечего горевать. Что бы ни случилось, все пойдет за счет Жарова. Жаров провалил задачу, а он, Забруцкий, лишь навел порядок, проявил твердость, предотвратил катастрофу.
Прошло с час времени, пока прибыл Костров. Весь разговор с ним шел без свидетелей.
– Принимай, Борис, полк! – весело сказал Забруцкий. – Твой час пробил.
– Какой полк? – опешил комбат.
– Какой, жаровский, конечно!
Кострову стало душно, и он непроизвольно взялся за ворот. Спохватился, быстро опустил руку. Наконец-то он получает полк.
– А Жаров? – опомнился вдруг комбат.
– Жаров отстранен за невыполнение приказа... Принимай. Батальон поручи Румянцеву и садись за руль. Ты что, обалдел от радости? – уставился на него полковник.
– И то обалдел...
– Ничего. Все пройдет. Действуй, говорю.
– ...Не от радости только – от неожиданности.
– Ладно, чего притворяться, принимай.
Забруцкий коротко рассказал о случившемся, и, пока он говорил, в душе Кострова боролись два чувства: нескрываемого удовольствия, что получает полк, и явного сочувствия Жарову, которого Борис ни в чем не считал виновным. Эти два чувства сцепились не на шутку, и у них не было времени на длительную борьбу. Ее исход должен решиться не когда-нибудь потом, а сейчас, немедленно, ибо Забруцкий стоит и ждет, требовательно глядя ему в глаза.
– Может, несколько дней назад... – начал Костров, еще сам не представляя ясно, как закончит фразу, – я и принял бы полк с радостью, а сейчас, сейчас не могу.
Забруцкий скривил губы:
– Не куражься.
– Не могу.
– Ты что, белены объелся?
– Увольте, товарищ полковник, не могу.
– Я приказываю наконец. Этого тебе мало?
– Прикажете – приму, только на месте Жарова я поступил бы так же.
– Сумасшедший дурак! – сразу рассвирепел Забруцкий. – Другого такого случая не представится. Ты понимаешь?
– Я не хочу такого случая.
– Ну и зря, филантроп несчастный. Мало он из тебя масла выжал. Уходи, потом пожалеешь. Уверен, Думбадзе не станет артачиться.
После ухода Кострова Забруцкий торопливо отдавал команду за командой. Но дело не двигалось. Наступление захлебнулось. Поддержать его нечем. Действия Черезова оказались безуспешными. Автоматчики еще не выдвинулись на исходный рубеж, а немцы вдруг начали нажимать на Думбадзе, и вызвать его пока невозможно.
Забруцкий давно ничем не командовал, все время подвизаясь на вторых ролях: заместителя комбата, потом заместителя командира полка и, наконец, замкомдива, и в сложном бою, какой выпал сегодня, ему не хватало ни опыта, ни закалки. Полковник растерялся. Он готов был снова поручить все Жарову, но мешала амбиция. А тут усилился нажим противника и на других участках дивизии, и явно нависла угроза прорыва.
У командарма не ладилось наступление на главном направлении, и, естественно, он ослабил внимание к другим участкам армейского фронта. Когда же на его карте угрожающе усилилась синева на правом фланге против дивизии Виногорова, командующий быстро оценил обстановку. Как некстати разболелся комдив. Приказал соединить с Забруцким.
Положение в полку к этому времени осложнилось еще больше. Чувствуя, что дело идет к краху, Забруцкий решил было ретироваться и возложить временное командование полком на замполита Березина, как вдруг позвонил командарм.
– Что у вас происходит? – потребовал он объяснений у Забруцкого. – Напирает, говорите? Атакует и обходит? Ваше решение? Что вы болтаете, ваше решение, черт возьми! Какие там контратаки? Удерживать позиции, прочно закрыть горные дороги – вот задача! Слышите, удерживать! Отбить атаки и лишь после этого наступать на одном из направлений. Действуйте кулаком, а не растопыренными пальцами... Где Жаров? Как отстранен? За что?
Забруцкий путано объяснил суть дела.
– А вы что, не знаете? – загорячился генерал. – Приказы бывают умные и глупые. Если вы отдали умный приказ, почему не обеспечили его выполнения? А если приказ глупый, почему не отменили вовремя?
– Товарищ командующий!.. – взмолился Забруцкий.
– Ладно, объяснимся потом, а пока прикажите выполнять поставленную задачу. Да, да, Жарову, и немедленно! А мне ежечасно докладывайте обстановку.
Полковник медленно опустил трубку и долго не снимал с нее руки. «Сорвалось! – скрипнул он зубами. – Сорвалось!»
Нехотя послал за Жаровым. Забруцкого радовало теперь лишь одно – скоро можно будет избавиться от тревог и забот, так неожиданно свалившихся на него сегодня, и уехать отсюда, где завязывался узел ожесточенной борьбы, исход которой мог в любую минуту обернуться самым трагическим образом.
Прибыл Жаров.
– Вот что, товарищ майор, – тихо, но сердито начал Забруцкий. – На строгость нечего обижаться. Сами вы тоже подчиненным спуску не даете. Беритесь снова за руль и командуйте. Да, да, командуйте, – повторил он, заметив изумление на лице Жарова. – Положение осложнялось. Атаки я приостановил. Ваша задача... – и начал объяснять суть решения. – Одним словом, пока держаться. Командуйте, я поехал.
– Слушаюсь.
– И не будем ссориться, дело – прежде всего.
С минуту они молча глядели друг на друга и расстались холодно. У Жарова непроизвольно вырвался глубокий вздох. Что случилось? Почему отступился Забруцкий? И что, в конце концов, произошло за эти часы? Что бы ни было – все позади. Больно лишь оттого, что кто-то кровью и жизнью расплатился за все случившееся, и это уже непоправимо. У Андрея все кипело внутри против Забруцкого. Но это ли нужно сейчас? Нет, дело прежде всего!..
4
Командный пункт Жаров выдвинул как можно ближе к атакующим. Все перед глазами. Артиллеристы час за часом бьют по вражеским позициям. Они в тучах дыма и земли, вздымаемой взрывами. Кажется, где там уцелеть живому. А поднимутся цепи – встречный огонь валит их снова и снова. Андрею ясно, обычная атака не удается. Перестроив боевые порядки и ободрив людей, Жаров крепко сжал ударный кулак. Моисеев с трудом успевает подвозить патроны со снарядами, и вьючные кони выбиваются из сил. Требовательность Жарова начальнику тыла кажется непомерной. Но перечить он не смеет. Мобилизованы все тыловики, и они на руках доставляют боеприпасы к передовой. А Жарову все мало.
Орудия, поднятые на высоту тысячи метров, бьют прямой наводкой. Обнаженные по пояс тела артиллеристов в рубцах и ссадинах: пушки в гору они втаскивали на руках.
На зеленой траве много убитых, и с передовой тянется безостановочный поток раненых. Мимо КП санитары пронесли солдата. На искаженном болью лице запекшаяся кровь, в полузакрытых глазах невыносимое страдание. Пронесли молодого бойца с оторванной по локоть рукой. Многие шли сами, без помощи товарищей и санитаров.
Андрея одолевает минутное смятение. Не довольно ли атак? Не попробовать ли в другом месте? Но место выбрано, и лучшее. Откажись от него, и пролитая тут кровь окажется напрасной. Враг опомнится, усилит нажим. Придется новой кровью расплачиваться за твою нерешительность. Нет, стисни зубы, зорче гляди вперед, осуществляй тысячу раз продуманное решение.
Жаров повторил сигнал к атаке. Рота Румянцева движется ползком, готовая вскочить на ноги у самых позиций врага. Хмыров и Самохин прикрывают ее с флангов. Солдаты ползут по чистому склону. Оглядываются то назад, то по сторонам, то осторожно приподымают голову. А иногда с такой силой прижимаются к земле, что кажутся совсем неподвижными. У Жарова душа полна тревог, словно он сам с ними, рядом, впереди, и над ним свистит огневая пурга. Все меньше и меньше расстояние до позиций противника. Шестьдесят метров... сорок... тридцать... сигнал! – и все вскакивают, резкое обрывистое «ура», разрывы гранат, стрельба в упор, свалка во вражеской траншее. Минута – и в ней хозяйничают бойцы Румянцева, скапливается рота Хмырова. Еще рывок – и обе роты на гребне. Сзади их подпирает третья рота. Брешь! Саперы Закирова волокут мины чтобы прочнее закрепить захваченные позиции.
На гребне схватка за схваткой, но по телефону Андрея обрадовал накаленный голос Кострова:
– Сидим прочно.
5
Оборона противника по главному хребту Карпат, где он держал крупные силы, – всего лишь один из рубежей глубокого предполья. За ним мощный укрепленный рубеж, известный под названием «линия Арпада». Впрочем, склонные к напыщенно-устрашающим наименованиям, венгро-немецкие гитлеровцы называли его и «железными воротами Трансильвании», и «мадьярской подковой», а один из узлов сопротивления на пути полка именовали даже «пастью тигра». Горы здесь круты и скалисты, теснины узки и труднодоступны, проходы опасны. Широкий каменный пояс усилен железобетоном, обвит колючей проволокой, перекопан рвами, огражден надолбами, прикрыт минными полями и мощным огнем. Против полка небольшой участок этого пояса. Обзор великолепный. Шоссейная дорога серебристой змейкой вползает в узкую теснину, зажатую меж двух высоченных гор. На площадке у их подножия – зигзагообразный противотанковый ров. В него стекает горный ручей, и во рву на метр воды. За ними минные поля. Дальше ощетинившиеся надолбы из рельсов и камня. «Зубами тигра» называли их потом пленные. Туповерхие лбы железобетонных дотов и многотонные стальные колпаки.
– Ну и пасть, – разохался начальник штаба. – Головы не суй – отхватит.
– Как, Григорий, – взглянул Жаров на Березина, – отхватит?
– Зубы пообломаем – и пасть не страшна.
Андрей еще раз окинул взглядом вражеские позиции. Как тихо и спокойно сейчас и как загудит все через минуту!
Наконец загрохотала артиллерия. Незримый стальной поток сотрясает землю и воздух. Взблески стремительного пламени обнимают склоны гор. Пыль и дым будто стирают границы земли и неба. А перед самой атакой воздух гудит моторами штурмующей авиации. Андрея невольно хмелит чувство гордости за эту мощь. Под конец артиллерийской подготовки минометчики сделали несколько залпов дымовыми минами. Белесые дымы густо осели на землю и нехотя поползли на склоны гор, в теснину. Огонь врага теперь бесприцелен.
Общий сигнал – и атака. При штурме укрепленного района она не похожа на безостановочное движение. Это жаркие схватки на каждом рубеже, у любой позиции, часто у замаскированного дота. Костров и Думбадзе ушли в обход. Черезов атакует в лоб. Перескочив ров, солдаты залегли у надолб. Саперы Закирова подкладывают последние заряды. Еще минута – и взрыв. Добрые проходы! Дым медленно уползает вверх по склонам. Надежная маскировка. Увидев у надолб небольшой курган, Амосов махнул рукой Голеву, и они залегли там вместе. Из дыма только что выполз железобетонный капонир. Из одной его амбразуры сечет пулемет, из другой бьет пушка. В эти амбразуры Фомич посылает выстрел за выстрелом. Усач Голев бьет туда из своей бронебойки. Капонир нервничает. Он все чаще и чаще приостанавливает стрельбу. Справа к многоамбразурному доту ползут саперы. У двух из них банки с бензином, которые они тянут на бечевке волоком. Им осталось каких-нибудь семьдесят метров, как вблизи застрочил автомат. Саперы приникли к земле. Голев приложился к своей бронебойке и выстрелил раз за разом. Огонь смолк. Легкие пушки спешат за пехотой. Они уже у надолб и в упор бьют по железобетону. Один снаряд угодил прямо в амбразуру, и оттуда повалил густой дым. Неподалеку от другого дота взметнулся высокий белоголовый столб огня. Огонь тут же погас, а белый дым повис в воздухе, словно боясь опуститься на горячую землю: видно, зажигательная пуля угодила в одну из банок с бензином.
