Текст книги "Свет всему свету"
Автор книги: Иван Сотников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)
Михай угрюмо оглядел собравшихся.
Глухо и монотонно звучит голос Антонеску. Честолюбивый индюк. Спесивый и чванливый. Стало туго – сразу же скис и поблек. Знает, пощады ему не будет. Ни от фюрера, ни от русских. Михаю ясно, карта эта бита, лучше поскорее выбросить ее из политической колоды. Но как?..
Маршал двора Орляну опустил лысую голову. Старый интриган не раз выручал двор. Что ж, его дипломатические пируэты могут сослужить службу и теперь
Рядом с тучным Орляну маячила сухопарая фигура генерала Ганса Фриснера – командующего группой немецких войск «Южная Украина». Сколько раз уверял он, что русские выдохлись. Сколько раз превозносил свою оборону. А его «неприступный вал» рухнул сразу. Что ж теперь будет?
Мать королева, или мама Елена, как ее величали при дворе, согласно этикету стояла за троном. Михай ощутил тепло ее руки на своем плече: мать заботливо направляла его внимание.
Германский посол, сделав полшага вперед, поклонился королю, заговорил натужно, с трудом выталкивая каждое слово. Фюрер еще удивит мир «секретным оружием». Нужно только выиграть время.
Михай насупился. Война напоминала ему азартную игру, и он знал в ней толк. Битые козыри – уже не козыри. Чего хотят от него? Новых усилий? Новых жертв? Он на все готов, лишь бы не пустить сюда русских! Но веры ни в кого нет. Франция, Бельгия, Голландия сопротивлялись фюреру меньше, чем одна Одесса. Она обошлась румынам в сто пятьдесят тысяч солдат. На Дону и Волге осталось еще восемнадцать румынских дивизий. Истрачены сотни миллиардов лей. И все прахом. Русские у ворот Румынии. Что же будет теперь? И можно ли верить Антонеску, Фриснеру, фюреру? Нет, нет и нет!
После аудиенции Михай поднялся к себе в кабинет. Мать Елена и Орляну последовали за ним. Несколько минут здесь царило тягостное молчание, и каждый из трех отдался своим мыслям.
Старый царедворец почтительно глядел на королеву. Еще статная, смуглая, с тонким ястребиным носом, она нравилась ему и как женщина. Истая гречанка. В ней так ощутимо что-то хитрое, хищное, что ж, ей и не нужно быть доброй. Власть деспотична. Но больше всего он ценил в ней государственный ум, ее умение нацелить свои силы на главное. Она обладала смелостью и решимостью, чего так не хватало ее сыну.
Королева Елена лишь теперь осознала, как велика угроза трону. Антонеску выдохся. Гитлер проиграл. Она вслух назвала их политическими мертвецами. Дворцу придется опираться на совершенно иные силы, и их нужно искать.
И снова изнуряющее всех молчание.
Все эти дни Елена особенно скорбела за сына. Конечно, он понимает всю остроту событий. Тогда зачем же так безвольно покоряется обстоятельствам? Он нетерпим ни к какому давлению и бессилен ему противостоять. Не государственный муж. Его нескладный нрав, то чрезмерно упрямый, то слишком буйный, все время туманит ему разум. Сама она и любит его за дикую необузданность и не терпит за неодолимое равнодушие, в котором он пребывает слишком часто и долго.
В свои двадцать три года он все еще мальчик. Как же разбудить в нем силы, разжечь его? И неужели все в нем наследственно, что из поколения в поколение передается от самого корня династии – от капрала-уродца, с которого пошли германские курфюрсты и императоры, а затем и румынские короли? Чем же она прогневила бога?
Ее режеле Михай не знал ни большой власти, что распаляет душу, ни большого дела, что закаляет волю. Ни испепеляющей любви, ни всепожирающей ненависти. Правда, его поглотила техника – мотоцикл, автомобиль, самолет. Но что из того, что он стал заправским гонщиком, летчиком?
Молчание нарушил Орляну.
– Нужно идти на союз с теми силами, – вдруг предложил он совсем неожиданно, – против которых мы боролись всю жизнь:..
Михай изумленно вскинул глаза.
– Да, ваше величество, даже с теми, кто сейчас в камерах Дофтаны, Жилавы, Мисли...[11]11
Румынские тюрьмы во время диктатуры Антонеску.
[Закрыть]
– Как, с коммунистами?
– И с ними!
– Выпустить их из тюрем?
– Не сейчас еще, а пока установить связь с их подпольем. Другого выхода нет. Главенствовать будет двор, дворцовые круги. Затем Маниу и Братиану. Их партии не страшны. Коммунисты останутся в меньшинстве. Легко будет их оттереть и решить все по-своему, как выгодно трону.
Михай взглянул на мать. Ее лицо выражало согласие. Пожалуй, выход. Дело рискованное и все же неизбежное. Главное, тайна! Немцев придется нейтрализовать. Антонеску изолировать, лишить власти. Заново создать надежную политическую силу и победить. Победить, чтобы сохранить трон!
глава вторая
ВОЗВРАЩЕНИЕ
1
Нет, не ласкова под ногами родная земля. Не радушна. Иону Банушу не терпелось взглянуть на ее деревни, на чистые окна их домов, услышать теплое слово привета от детей и женщин. А кругом непроглядная белая муть, и приходится шагать чуть не по пояс в снегу. Обессиленные кони едва тащат скрипучие каруцы, неуклюжие безоткатные пушки. Еле плетутся изнуренные солдаты.
Командир батальона Чиокан обморозил щеки. Вконец измотались и ротные. Капитан Кугра сегодня чуть не угодил в плен, и все зло срывает на солдатах. Локотинент[12]12
Лейтенант.
[Закрыть] Щербан ко всему равнодушен. Лишь сублокотинент[13]13
Старший лейтенант.
[Закрыть] Ионеску, подбадривая подчиненных, еще сохранил твердый голос.
Вот как обернулась эта воина. А Кугра все распинался о «великой Румынии». Что он думает теперь? Щербан – тот ни «за», ни «против». А майор Чиокан не хотел бы мешать им обоим.
Как бы они удивились все, если б знали, что Бануш не против русских – пусть придут! Может, будет наконец другая жизнь. Та, что была и есть, ничего не дала Банушу. За что ему любить ее? За то, что бездомный Алекса нищенствовал на улицах Букурешти? Или за беговых коней отца Кугры? За резиновую дубинку в застенках сигуранцы? Или за удобства королевских тюрем, из которых годами не выпускали отца Бануша?
Позади гул недалекого боя и во все небо багровое пламя. Не доверяя румынам, немцы сами прикрывают отход. Жгут деревни. Выходит, у румын нет сил справиться с ними. Потому и пусть идут русские.
2
Увязая в снегу, Бануш вспоминал свою жизнь.
Горьким было его детство. Нищая Гривица вечно бурлила стачками и забастовками. Отец давно понял, в одиночку ничего не добьешься, и стал коммунистом. После долгих мытарств он получил наконец квалификацию и все же подолгу оставался без работы. Все упования возлагал на сына и ничего не жалел на его образование. Впрочем, без помощи дяди отец ничего не достиг бы. А когда Ион закончил техническое училище, отца и дядю засадили в тюрьму. Он готов был взяться за любое дело – мостить улицы, красить заборы, вывозить нечистоты, а работы не было. Лишь изредка случались дни удач. Как-то привелось грузить машины с хлебом. При расчете грузчики получали по небольшой буханке. Он совсем было собрался домой, как к нему подошел рослый подросток и попросил есть. Ион лишь крепче прижал к груди свою буханку. У него мать, сестренка. Сколько дней они без хлеба! Но Алекса молча глядел ему в глаза и не уходил. Бануш не устоял. Вынул нож и отрезал ему краюшку хлеба. Потом поплелся домой. Алекса шел рядом. У него ни работы, ни родных, ни близких. Много позже, в войну, судьба снова свела их вместе, и Алекса теперь денщиком у Кугры.
Растревоженная память перебирала минувшее.
Домой он тащился мимо шикарных магазинов. Их витрины переливались всеми цветами парчи и шелка. Разодетые восковые куклы обворожительными улыбками зазывали прохожих. Ателье мод обещали самое изысканное платье. Фотоателье ослепляли пикантными снимками обнаженных красоток. И Ион все еще помнит, как растерялся. Неужели, думалось, в этом городе у него не будет места? Нет, он пробьется. Почему б ему не быть знаменитее Эдисона и богаче Форда?
Сейчас он только улыбнулся своим тогдашним мыслям.
За стеклами витрин ювелирного магазина лучились драгоценные камни – белые, синие, пурпурные. Ион присмотрелся к ценам. Тысячи лей! Его внимание особенно привлек, ярко-зеленый изумруд – крошечный камушек в золотой оправе. Его цена обозначена единицей с нулями. Бог мой, сколько их, этих нулей! Его отец за всю жизнь не истратит столько.
Нет, он и тогда хотел другого, хотел людям добра, достатка. Думалось о жизни, заманчивой и прекрасной, как эти удивительные камни за стеклами витрин, и недоступной, как их неслыханные цены.
У магазина галантерейных изделий Ион увидел свое отражение в зеркале. Боже, какой он помятый и потертый! Не узнать лица. Злое, осунувшееся. Он долго разглядывал его с удивлением. Глаза беспокойны и лихорадочны. Губы... Что он жует? Господи, буханка! Ион вздрогнул и, затравленно озираясь, даже присел от испуга. Руки его уже пусты...
Дома был гость. Он сидел у стены на лавке и дружески разглядывал Иона. Сестренка, забившись в угол, грызла сухарь. Мать суетилась у стола, на котором был хлеб, мясо, мука.
– Это Станчиу Кымпяну, сынок, от отца пришел, – сказала она.
– Вы его видели? – сразу забыв про все, рванулся к нему Ион.
Кымпяну встал, обнял юношу:
– Вижу, и в тебе есть отцовская хватка.
Сели за стол, разговорились.
Да, он видел отца. Их держали в одной камере. Отец здоров, не падает духом и скоро возвратится домой. Знает, трудно тут. Это помощь подпольного комитета, кивнул Кымпяну на стол с продуктами.
Мать приготовила мамалыгу, и весь вечер Кымпяну рассказывал о тюрьме, о мужестве и бесстрашии людей, посвятивших себя борьбе за лучшую жизнь для всех.
– На улицах тысячи безработных, – сказал Ион, – и они бедствуют.
– Хочешь им счастья – учись у русских. Стоит задуматься, критически посмотреть вокруг, и ты станешь сильнее, будешь видеть за всех. А кулак в кармане никому не страшен.
За окном послышались звуки заводской сирены.
– Слышишь, гудок! – встал Кымпяну. – Утром и вечером он гонит на работу тысячи голодных. И все равно они не бывают сытыми.
– Зато у богатых всего вдосталь, – сетовал Ион. – За них горой жандармы. У них сила.
– Пусть у них пули и тюрьмы, у нас правда, и мы сильнее.
Шаг за шагом Кымпяну наставлял тогда Бануша, и в ту ночь дело отца стало ближе и дороже. Иону предстоял призыв в армию. Кымпяну обещал устроить его на курсы военных переводчиков. Нужно хорошо знать русских. Отец немало рассказывал о них. Кымпяну знал больше. Он сам был там в дни великой революции. Многое видел своими глазами. Оттого и сильнее верилось, будет другая жизнь!
Так мечталось тогда...
Банушу давно осточертела война. Он прошел ее от Карпат до Кавказа и обратно до Карпат. На армейских курсах изучил русский язык, стал переводчиком. Служил в штабе дивизии, но, заподозренный в неблагонадежности, был отчислен в строй. Попав к Чиокану, остался при нем чем-то вроде вестового и переводчика.
Коммунистом Ион стал еще до армии. Тогда у него не было ни опыта, ни серьезных знаний. А здесь он вовсе один и ни с кем из коммунистов не связан. С ним лишь Алекса, денщик Кугры. Их снова свела и сдружила война. Но где Кымпяну? У кого найти помощь и поддержку?
3
Приземистый домик Василе Савулеску прилепился к проселку на самом краю деревни. Как и все односельчане, Василе подолгу торчал на узком крыльце, с опаской вглядываюсь в белую тьму. Все ближе и ближе гремели орудия, а ночами края неба полыхали багровым пламенем. Поздно вечером прошли румынские части. За Молдову уходят, в горы. Он без конца расспрашивал солдат, пытался понять, что же происходит. Одни пугают – русские сожгут, убьют. Другие успокаивают. Говорят, не бойся. А как не бояться, если сын его погиб в Одессе. Разве русские простят?
«Что такое? – прислушался Василе. – Барабан?» Оказалось, всех сзывают в усадьбу – прибыл молодой боярин. Василе нехотя поплелся послушать наследника.
Цараны[14]14
Крестьяне.
[Закрыть] скучились в просторном холле боярского особняка. Здесь голо и пусто. Управляющий давно уехал и все ценное увез с собою. Примарь[15]15
Староста.
[Закрыть] на цыпочках метался от стола к двери и от двери к столу. Наконец вошел молодой хозяин – капитан Кугра с немецким офицером. Люди низко поклонились вошедшим, затем еще раз и еще...
– Цараны! – хрипло выкрикнул Кугра. – Тяжкие дни пришли. Мы отступаем в Карпаты. Но мы вернемся. Так сказал режеле Михай. Наши друзья немцы не оставят нас. Я требую от вас порядка, верности. Поклянитесь ни в чем не помогать русским, беречь все боярское.
Цараны молчали, уставившись в пол.
– Поклянитесь! – повторил он, обращаясь ко всем сразу.
Цараны все молчали.
– На колени, быдло! – рассвирепел Кугра. – Повторяй за мной! Клянемся...
– Клянемся... – глухо донеслось с полу.
– Ничем не помогать русским!.. – повысил Кугра голос.
– Ничем не помогать русским...
– Мы будем близко, – пригрозил Кугра. – Кто посмеет ослушаться, сгною в сигуранце. Я все сказал, идите! – и брезгливо протянул руку.
Крестьяне молча подходили к двери, прикладывались к руке.
Румынские части ушли в ту же ночь. Нет, боярин Кугра никого не успокоил. «Беречь все боярское!» – больше ему ничего не нужно. А Василе надо выжить, уцелеть. И его по-прежнему тягостно томила неизвестность и пуще всего пугал разбой немцев, что дни и ночи тащились мимо.
– Бог даст, пронесет их, – успокаивал он жену и дочь.
Но за полночь осатанело забарабанили в дверь.
– Отец, никого не пускай, – умоляла перепуганная дочь.
А как не открыть: разнесут ведь. Трясущимися руками Василе снял запор, и с улицы пахнуло холодом и винным перегаром. В комнату ввалилась ватага эсэсовцев. Они сразу облепили горячую печь.
– Мильх, шпек, айер!..[16]16
Молока, сала, яиц! (нем.)
[Закрыть] – наперебой требовали ночные гости.
Ели и пили, громко перебраниваясь. Чем больше всматривался Василе в озлобленные лица незваных гостей, тем сильнее одолевал его страх.
После ужина гогочущие эсэсовцы стали приставать к дочери. Мать-старуха бросилась к насильникам, истошно крича и царапаясь. Ее грубо оттолкнули.
– Не трожь хозяйку, домине официр![17]17
Господин офицер (рум.).
[Закрыть] – закричал Василе.
Рассмеявшись, эсэсовец ударил старика в лицо, тот сплюнул кровь. Женщины и дети кинулись было за дверь, но часовые никого не выпустили.
На рассвете гитлеровцы выволокли старика на улицу и затолкали в хлев. Из дому поминутно доносились вопли женщин и детей. Василе в изнеможении свалился на сырой земляной пол. За что только бог наслал это иродово племя!
Он не знал, сколько прошло времени, как вдруг с улицы донеслись частые выстрелы, послышались крики немцев. Василе почувствовал запах гари и, увидев сквозь щели языки пламени, в ужасе заметался в горящем хлеву. Он уже терял сознание, когда распахнулась дверь.
– Русеште солдат, русеште солдат! – воскликнул он запаленным голосом, бросаясь к дому, охваченному пламенем. И вдруг застыл в немом оцепенении: во дворе скучились плачущие перепуганные дети, ничком на земле лежала израненная жена, рядом с ней обесчещенная дочь, его певунья и красавица.
– Родные мои... – упал он на колени.
– Отец, зачем не умерла я... – простонала, всхлипывая, дочь.
Русские солдаты вытаскивали из огня домашний скарб.
4
К рассвету распогодилось. Выведенный в резерв взвод Якорева остался в селе. Разведчики сочувственно смотрели на стариков и женщин, что сейчас столпились у пепелища. Странно, к ним не было ни вражды, ни ненависти.
– Ох, горе, горе! – всхлипывал старый крестьянин. – Легче умереть...
– Не убивайся, отец, еще построишься; скажи спасибо, семья цела, – успокаивал Максим. – Серьга, переведи, – кивнул он Валимовскому.
Василе внимательно выслушал переводчика, с сомнением покачал головой.
– Построиться... Где леи взять? Да и боярин не разрешит. Он всему хозяин, да еще официр...
Как выяснилось, добрая половина земли в округе принадлежит боярину. Сколько людей он отправил в тюрьму, сколько разорил. Не умолчали крестьяне и про ночную клятву в боярском особняке.
– Теперь конец вашему боярину, сами хозяйничать будете.
– О, буна, буна! – зашумели крестьяне, выслушав переводчика. – Только силен наш боярин, – закачали они головами.
– У народа сил больше, – доказывал Максим. – Чего ему гнуть спину перед насильниками? Нравится – учись у русских, счастлив будешь. Нет – по-своему жизнь устраивай.
К Якореву протискался местный примарь и стал расспрашивать, кому он должен передать свои обязанности.
– Об этом их спроси, – указал сержант на крестьян. – А мы своей власти не устанавливаем: наше дело – фашистов бить!
– Но где жить? – в отчаянии твердил Савулеску.
– Не надо убиваться, старик, хочешь, поможем построить дом? – спросил Якорев.
Василе ничего не понимал. Какой дом?
– Вот возьмемся всей ротой и поставим тебе дом. Поставим, товарищи? – обернулся он к разведчикам. – Пусть помнит Советскую Армию!
– О, мульцумеск, мульцумеск![18]18
Спасибо! (рум.).
[Закрыть] – прижимая руки к сердцу, растроганно благодарил крестьянин. – Только где же лес взять?
– Лесу много вокруг, сам видел, – выскочил Зубец. – Есть и сруб готовый.
– То ж боярский, разве можно?
– Боярский всегда можно, – отозвался разведчик. – Боярин и после того у всех в долгу останется.
Бойцы немедля приступили к делу. Им помогали крестьяне, среди которых сыскались плотники, и работа закипела вовсю.
«Боже, как все меняется!» – глядя на односельчан, дивился Савулеску. Еще вчера, трепеща перед боярином, они клялись не помогать русским, беречь все боярское, а сегодня вместе с ними возводят ему, Савулеску, дом из боярского леса. Конечно, не все такие смелые. Многих не видно вовсе. Даже вон его жена только и твердит с перепугу: «Ох, что же будет, что будет?»
Уже к полудню солдаты возвели стены, потом поставили крышу. Не успели лишь настлать полы и потолок: приказ торопил вперед, нужно было спешить.
– Теперь сам достроишь, люди помогут, – прощаясь, говорили солдаты румыну.
– О, буна, буна! – без конца твердил растроганный Савулеску.
Низко кланяясь, он долго стоял у обочины дороги и все еще никак не мог уразуметь случившегося, понять этих добрых солдат.
5
Полк наступал местами, где земля точно вскипела и внезапно застыла: всюду причудливые холмы, а рядом глубокие впадины. Заснеженный апрельский день тих и ясен, и, можно подумать, весна нисколько не торопится. Но это не так: под рыхлым снегом уже вода, и обочины дорог совсем потемнели, обнажалась сухая трава.
На привале появился мальчик-оборвыш. Хрупкий, как высохшая тростинка, он долго молчал, несмело озираясь по сторонам. Лишь черные, лихорадочно блестевшие глазенки его тоскливо глядели на солдат.
– Ты кто такой? – тронул его за плечо Глеб Соколов, и рука сержанта ощутила невозможную худобу под дырявой холщовой рубашонкой.
– Митря, – едва слышно ответил по-румынски мальчуган. – Дай хлеба.
Бойцы тут же потянулись к вещевым мешкам.
– А ну разувайся! – через переводчика потребовал Глеб.
Мальчик часто захлопал глазенками и вдруг заплакал.
– Чего ты, дурачок, – шагнул к нему разведчик, ласково поерошил черные волосы под войлочной шапчонкой и протянул ему теплые носки. – На, надевай, замерз небось.
Ребенок мигом успокоился и, вытирая рукавом глаза, несмело улыбнулся. Солдаты наперебой совали ему хлеб, сахар, консервы. Митря прижал все это к груди, не зная, как быть дальше. Пошел было прочь, но, видно, решил, что должен как-то отблагодарить солдат, возвратился, сложил все на обочину дороги, вынул из-за пазухи тонкую дудочку, похожую на свирель и, ничего не говоря, заиграл что-то жалобное-жалобное.
– На братишку похож, – подойдя к Максиму, кивнул Соколов на мальчонку. – Мой тоже вот так немало победовал на военных дорогах.
глава третья
САЛЮТ МОСКВЫ
1
Дорохой – первый из румынских городов на пути полка. У немцев здесь крупные склады и базы. С командного пункта хорошо различимы позиции противника. За ними прямые линии улиц с белыми полотнами дорог. Краснокрышие домики, развернутые в две шеренги лицом к лицу, похожи на солдат, выстроенных для утреннего осмотра.
Самолет-разведчик сбросил вымпел: на станции идет погрузка вражеских эшелонов. Жаров вызвал командира саперного взвода.
– Берите взрывчатку и – сюда! – указал майор точку на карте. – Не один эшелон уйти не должен.
У Жарова связь со всеми подразделениями.
– Костров, смотрите за левым флангом: рота Румянцева уйдет с саперами.
– Трудновато мне будет...
– Всем нелегко.
– Хмыров дурит: с места не сдвинешь.
– Что ж, хотите, чтоб я за вас командовал? – кольнул майор, а сам стал думать о Хмырове. Взвод его был на виду. Послали на курсы, дали роту – и вдруг непонятная инертность.
– Что у вас, Хмыров? – позвонил Жаров.
– Под огонь попал, головы не поднять.
– Сейчас помогут артиллеристы. На месте топчетесь, энергии не вижу.
– Тогда я сам пойду, – буркнуло в телефонной трубке.
– Я сам, я сам! – рассердился майор. – Слышать не хочу мальчишеской болтовни. Командовать разучились!
Часом позже вдали раздался взрыв, потом другой, третий... «Так, полотно взорвано, противнику не уйти», – решил Жаров. Он все больше всматривался в чужой город, показавшийся ему чем-то похожим на родной Алексин, хоть здесь и не было ни красавицы Оки с ее живописными берегами, ни красноствольного бора с его удивительно пряным воздухом. Напоминание о родном и близком еще сильнее поманило вперед, заставило торопить атакующих.
2
Из подворотни большого каменного дома по разведчикам внезапно ударил вражеский пулемет. В ответ «горюнов» кинжально резанул в побуревшие от времени ворота. Несколько минут длился поединок двух пулеметов. Взвод Якорева зашел с тылу и врукопашную выбил противника.
Вошли в дом. В комнатах пусто: все жители в подвале. Осторожно ступая по скользким ступеням, бойцы спустились вниз. Резкий удар прикладом. Щелк засова, и в лицо – едкий запах горелого сала. Подвал переполнен. Тускло мерцают свечи, самодельные светильники. Перепуганные жители не сводят широко раскрытых глаз с автоматов. Бойцы шагнули за порог, и их оглушил невообразимый крик и плач.
– Тачець[19]19
Тихо! (рум.).
[Закрыть] – повелительно сказал Якорев.
Мертвая тишина.
– Есть тут немцы? – спросил он по-румынски.
– Ну, ну! – закричали женщины.
– Истинно подвальчане! – обронил Соколов.
– Тоже словечко придумал, – усмехнулся Якорев.
– Разве я, война придумала, – сказал Глеб.
Максим огляделся. В первом ряду меж стариком и старухой – молодая, с распущенными косами женщина. Левой рукой она прижимает к себе сынишку. Его тонкие ручонки дрожат. Максиму стало не по себе. Торопливо прошел вперед и погладил мальчонку по курчавой головке. Мальчик испуганно уткнулся лицом в материнскую юбку. Максим двинулся дальше, опуская поднятые руки женщин и детей.
– Не бойтесь, советские люди не сделают зла, никого не обидят.
Серьга Валимовский тут же перевел его слова румынам.
– Мульцумеск, мульцумеск! – раздались радостные голоса. – О, буна русеште армат!
3
Едва немцев оттеснили за город, как на улицы высыпало все его население. Ни пройти, ни проехать. Куда только девался недавний страх этих людей перед наступающими советскими войсками.
Через всю улицу протянулось пурпурное полотнище: «Салют великой армии!»
Виногоров назначил Жарова военным комендантом Дорохоя. Пришлось временно разместиться в гостинице. От желающих попасть на прием нет отбою. Многие просто заходят «взглянуть на пана коменданта».
Первым заявился примарь с просьбой возвратить два склада с мукой, опечатанных советскими интендантами. Это городская мука, а не немецкая. Иначе город будет без хлеба.
Захватив пакгаузы с зерном, сахаром, продуктами, полк взял их под охрану. Немцы не успели вывезти своих запасов, и трофеи были огромны. Как выяснилось, склады, о которых хлопотал примарь, также оказались под охраной. Жаров вызвал Моисеева и приказал возвратить их румынам.
– О, домине майор, благодарю, сердечно благодарю, – рассыпался румын в любезностях и выразил готовность указать еще семь военных складов с вином и хлебом, вывезенным немцами с Украины.
Картинно расшаркиваясь, появился господин в полосатых брюках и желтых ботинках.
– Просим разрешения, пан майор, открыть торговлю, – пробасил он.
– Уже есть распоряжение, пожалуйста, торгуйте.
– Нет, мы хотим убедиться лично, – величал он себя во множественном числе.
– Ну вот, пожалуйста, открывайте магазины.
– Низко кланяемся, пан майор, низко кланяемся.
Пробившись сквозь большую толпу ожидающих, вошел немолодой рабочий в куртке, обсыпанной мукой.
– Разрешите, товарищ майор, создать профсоюз мукомолов? Прошу утвердить список.
– Зачем утверждать? Это ваше дело, вы хозяева.
– Утвердите, пусть останется на память!
– Ну, хорошо, давайте, – и майор написал, что всем трудящимся разрешается создавать свои демократические организации.
Рабочий-мукомол долго жал руку коменданта.
Пришли две девушки. Они знают по-русски и предлагают свои услуги. Девушкам пришлось объяснить, что ни в переводчицы, ни в «сестры милосердия», как просят они, взять их невозможно. Березин рассказал им о дивизии имени Тудора Владимиреску[20]20
Тудор Владимиреску (1780—1821) – вождь крестьянского восстания против турецких захватчиков.
[Закрыть], сформированной из румынских добровольцев, и они загорелись надеждой попасть туда.
В комнату проскользнул длинноногий господин в очках. У него щекотливое дело, как объяснил он сам.
– Что такое?
– Мы держим дом с красными фонарями...
– Ну и что? – Жаров не понял, о чем речь.
– Веселый дом, с девушками, понимаете, – заискивающе мялся господин.
– Публичный дом, что ли? Закрыть немедленно!
– Девушки не хотят, пан комендант, работы ведь нет, – пугливо озираясь, пятился он к двери.
– Закрыть!..
Через порог ввалилась большая группа скромно одетых людей.
– Мы пришли от всех рабочих города, – сказал один из них по-русски. – Приветствуем Красную Армию и большевистскую партию, благодарим и низко кланяемся нашим спасителям. Просим взять под охрану общественные здания, склады, предприятия, чтобы поддержать порядок.
Делегаты получили разрешение создать народную милицию и вооружить ее трофейными винтовками.
4
Под вечер Жаров, взяв с собой Якорева и Валимовского, отправился проведать раненых. Полковой врач разместил их в удобном помещении, и бойцы лежали на чистых койках. Вера и Таня, помогавшие в уходе за ранеными, кормили бойцов.
Как и тогда, в первое утро на румынском берегу, Максим долго не сводил глаз с Веры. Где же он видел, ее? Догадка блеснула неожиданно: нигде не видел. Просто она похожа на его Ларису. Те же тонкие черты лица, острый подбородок с ямочкой, синие глаза, длинные ресницы. Только в глазах у Ларисы больше озорного лукавства. Эта строже.
Обходя раненых, Жаров каждому сказал теплое слово.
– А где ж Зубец?
– Его румыны на руках отнесли в свою лучшую больницу, – пояснил Якорев, – там он и лежит.
– Зря это сделали. У них своих забот много, – упрекнул майор Максима, и они вместе отправились к раненому.
Приземистое здание, сбитые ступени, облезлая краска. Бедность несусветная проглядывала из каждого угла.
– Это лучшая больница? – спросил майор женщину в белом халате.
– Да, у нас большие недостатки, – перевел ее ответ Валимовский.
Зубец лежал в небольшой палате, которая выглядела уютнее других.
– Товарищ майор, заберите меня отсюда, – взмолился солдат. – Без своих скучно, хотя народу бывает много: идут как к святому.
Затем Зубец долго рассказывал о своих гостях.
– А спрашивали такое – умора, – улыбнулся Зубец. – Одна девушка все допытывалась, правда ли, что у нас замуж не выходят. Выходят, говорю, все выходят, особливо если девушка кровь с молоком. Этого она совсем не поняла, руками замахала, не то крови, не то молока испугалась. Другая все об учебе разузнавала, всем ли девушкам можно учиться. Ей честь честью объяснил. А один все сочинениями Ленина интересовался, что в них о Румынии. Говорю, сказано, каждый народ сам себе хозяин, а помещиков и капиталистов вон, как сорную траву с поля.
– Смотри, какую пропаганду развернул! – засмеялся Жаров.
– Кончили с расспросами, – продолжал раненый, – сувениры требуют. А где их набраться, сувениров? Нож перочинный отдал, карандаши забрали, блокнот – чуть не по листочкам, кружка тоже пошла – все подчистую. Потом звездочку отцепил. Один паренек с завода выпросил. Говорит, пойду в свою дивизию Тудора. Расписывался у них в книжечках, автографы они собирали. Душевные люди.
Пришла санповозка, и, поблагодарив персонал больницы, майор отправил Зубца в свою санчасть.
К вечеру следующего дня передовой отряд Жарова пробился к Молдове. Несмотря на усталость, Андрей был возбужден и бодр. Разместив командный пункт на берегу реки, он собрался было поужинать, как дежурный радист прямо к окопу протянул ему наушники:
– Товарищ майор, приказ Верховного Главнокомандующего.
Москва салютовала советским воинам, освободившим первые румынские города.
5
Станчиу Кымпяну не сиделось на месте. Целый день он ходил по улицам города, и все его существо пропиталось солнцем и воздухом свободы. Радостные лица людей, красные флаги, гордые и бесконечно добрые русские с автоматами на груди – все-все казалось неповторимой сказкой.
После трех лет тюрьмы он еще никак но мог освоиться с мыслью, что волен распоряжаться собой, может идти, куда хочет, говорить, о чем раньше приходилось перешептываться. Все твое – солнце, синее небо и цветы. Как же чудесна свобода! Ему за сорок, а хочется прыгать, как мальчишке.
Радость освобождения он познал нынче утром, когда вслед за сильной перестрелкой на улицах в тюремных коридорах вдруг необычно громко зазвенели связками ключей. У дверей камер появились солдаты с красными звездами на шапках и освободили всех политических.
Дома мать заставила сына снять полосатый тюремный костюм. Переодевшись, Кымпяну направил бритву. Из зеркала на него глянуло бледное, осунувшееся лицо с заострившимся подбородком и живыми черными глазами. Как ты постарел, Станчиу! Товарищи уговаривают отдохнуть. Но разве он может слоняться без дела, когда сердце ненасытно горит от жажды самой трудной работы?
Его особенно удивило, что русские ни во что не вмешиваются. Дело самих румын хозяйничать в городе. В здании примарии Станчиу присматривался к солдатам и офицерам и помимо своей воли сравнивал с тем, что видел когда-то. Все изменилось к лучшему. Совсем добрая экипировка. Новое оружие. У офицеров и бойцов смелые лица, твердые глаза. Эти люди знают, чего хотят. Они многое пережили, многому научились. Может, с некоторыми из них он, Станчиу, вместе воевал против Колчака и Врангеля? Как же и с чего начать разговор с ними? Он протиснулся ближе к столу, за которым сидели офицеры, и по-русски прочитал им из «Левого марша»:
Грудью вперед бравой!
Флагами небо оклеивай!
Кто там шагает правой?
Левой! Левой! Левой!
– Это марш, под который готова шагать и Румыния, – сказал Станчиу, обращаясь к офицеру в майорских погонах. – Но она еще не знает, как взять ногу.
Им заинтересовались, стали расспрашивать. Да, он был в плену, он сражался за победу русской революции, он принес в родной край ее голос, слова, оружие.
Как же незабываемы переживания первого дня свободы!
А поздно вечером после тысячи ночей, проведенных в тюрьме, ему было непривычно ложиться в чистую постель на белоснежную прохладную простыню. Свеж и ласков весенний воздух. Далеки и таинственны за окном звезды. Ни мрачных стен, ни решеток. Ни окрика надзирателя. Хочешь – спи, хочешь – мечтай. А хочешь – иди на улицу и пой любую песню. Ты все можешь.
