Текст книги "Свет всему свету"
Автор книги: Иван Сотников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
Затем Бануш заговорил о своей службе. Он начал ее во взводе Кугры. Однажды Ион не поцеловал его руку. Командир взвода избил Бануша и заточил в герло, как именуется у румын карцер. Это страшная пытка. Чтоб усилить наказание, в карцер подливают воду, и солдат опускается в каменный мешок с водой. Заключенный в карцер в зимнее время становится калекой на всю жизнь. Ион попал в сухой, но стоячий герло. Очень тесный ящик-гроб. Он запирается наглухо, а чтоб заключенный не задохнулся, на уровне головы сделано несколько маленьких дырочек. Ни сесть, ни лечь. Тело каменеет, зудит. Глаза и губы горят, а трясет тебя, как в ознобе. И вот, стиснув зубы, молчишь, а станешь жаловаться – в ящик нальют холодной воды.
...Машина мчалась широкой автострадой, и вдали уже вырисовывались очертания румынской столицы.
Бануш очень любил Бухарест, и ему хотелось показать друзьям все самое лучшее в своей столице. Но бухарестский пейзаж слишком калейдоскопичен. Парадные бульвары центра, массивные здания присутственных мест и торговых фирм, роскошные виллы и особняки богачей то и дело сменялись убогими и мрачными трущобами рабочих кварталов с их грязными и кривыми улочками, низкими и темными лачугами. На улицах Ямы Флоряску и Рахола ютились ветхие глинобитные домишки.
– Зато рядом, в конюшнях Гогенцоллернов, – с горечью сказал Бануш, – все лошади живут по-королевски.
Из рабочих окраин Жарова особо заинтересовала Каля Гривицей. Он много читал и слышал о ней. Это Красная Пресня румынской столицы, ее школа и трибуна революционной борьбы. Одиннадцать лет назад, когда в стране свирепствовал террор, здесь на баррикадах сражались рабочие железнодорожных мастерских. Да и в годы войны эта окраина оставалась передним краем борьбы рабочих.
Ион Бануш попросил остановиться у низкой и ветхой лачуги.
– Я родился и вырос тут, – соскочив с машины, указал он на неприглядную мазанку. – Отсюда я бегал к отцу на баррикады, и отсюда его увезли в тюрьму. А вернулся – мы перебрались в Плоешти.
Пожилая худощавая женщина торопливо встала с низкой скамейки, сбитой из грубых досок. Двое малышей не выпускали из рук складки ее изношенной юбки. Смутившись, женщина что-то быстро говорила нежданным гостям.
Пока Жаров осматривал комнату, Ион стоял у порога, растерянный от нахлынувших воспоминаний. За этим столом он каждый день видел, как по утрам мать осторожно разрезала ниткой горячую мамалыгу. Ночью сюда дорвались жандармы и, свалив отца, скрутили ему руки, увели с собой. Убитая горем, мать долго лежала у порога. Вон на той низкой скамейке они всю ночь просидели с Кымпяну, толкуя о жизни, о борьбе. Где он сейчас, Кымпяну, его друг и учитель?
Бануш снова поглядел на женщину, и она показалась ему чем-то похожей на мать. Ее муж, рабочий-слесарь, митингует на Королевской площади. Все их надежды на мир.
– Наша семья жила не лучше, – сказал Бануш уже на улице.
Машина снова закружила по городу, огибая его по кольцевым улицам с юга. И здесь рабочая окраина лежала в руинах. Яма Флоряску. По-русски значит – гроб в цветах. Действительно, гроб – только без цветов.
– Американская работа! – негодовал Бануш.
Андрей не отрывал глаз, от чудовищных разрушений жилищ рабочих. Пепел и камни! К чему эти бессмысленные удары американских бомбардировщиков? А может, это попытка уничтожить центры революционного брожения?
К полудню офицеры очутились у въезда на Королевскую площадь с фешенебельным дворцом Гогенцоллернов. Ее заполонили многотысячные толпы людей. В гуле человеческих голосов, могучими волнами бившихся в наглухо закрытые ставни государственных зданий, ощущалась грозная сила.
На одном из зданий они увидели огромную надпись: «Долой предателя Антонеску, продавшего страну гитлеровцам!»
– Толковая надпись, – заметил Бануш. – Она хорошо выражает настроение людей труда.
Невдалеке проходил митинг. На импровизированной трибуне крикливо распинался тучный человек в шляпе и узких полосатых панталонах. Ему жиденько аплодировали лишь немногие из собравшихся.
Затем на трибуну поднялся человек с широко распахнутым воротом. Выбравшись из машины, офицеры протиснулись ближе и теперь почти отчетливо слышали его речь. Копируя полосатого толстяка, он повторял его жесты, движения, слова, и люди покатывались со смеху, шумели возбужденно и одобрительно. Продолжая речь, он призывал строить новую, народную Румынию. Фразы его были просты, жесты властны. Он требовал убрать с пути страны буржуазные партии, скомпрометировавшиеся перед народом.
Площадь гудела от аплодисментов и криков. Едва стихли рукоплескания, как появился новый оратор.
– Голос рабочего – голос народа! – разнеслось над площадью. – Народ не хочет ни гнета, ни грабежей. Он желает мирно трудиться и радуется помощи своих друзей.
И площадь снова гремела от оваций.
– Тра-яс-ка Мо-сква! Тра-яс-ка Мо-сква! – скандировали тысячи людей.
Отстав от Жарова, Бануш так и застыл на месте. Неужели он? До трибуны еще далеко, и черты лица оратора трудно рассмотреть. Но голос, голос!
Жаров был у самой трибуны. Серьга Валимовский фразу за фразой переводил ему слова оратора, и сердце Андрея полнилось теплым чувством к этим собравшимся на митинг людям.
– Буна дзива! Здравствуйте! – весело приветствовал его человек с большими серыми глазами, в котором Андрей сразу узнал рабочего с трибуны. – Меня зовут Станчиу Кымпяну, я член бухарестской организации коммунистической партии.
Андрей с интересом вглядывался в колоритную фигуру рабочего, от души пожимая его руку. Лицо оратора Жарову показалось очень знакомым. Но где он видел его? Где и когда?
– Смотрите, что происходит тут, – продолжал Кымпяну, указывая на площадь. – Сейчас везде так. Всего несколько дней назад кто бы мог прийти сюда, кто бы посмел поднять голос? А сейчас на борьбу поднимается весь народ.
Прислушиваясь к гулу на площади, они разговорились.
– Никакие ухищрения теперь не помогут буржуазным партиям, и я верю: под куполом этого здания, – указал Кымпяну на румынский парламент, – скоро загремит голос народа. Иначе быть не может. Правда, многие из тех, кто порабощал нас, еще остались, но с ними мы справимся.
– Это ваше главное дело, – сказал Жаров. – Вы хозяева.
– Верно, наше дело самое важное и большое, и компартия знает, его нельзя откладывать. Наше дело – возглавить эти массы, – указал Кымпяну на митингующих, – помочь стать у власти самому народу.
«Это он! – наконец вспомнил Жаров. – Он!»
– Я уже видел вас, – майор посмотрел прямо в глаза Кымпяну. – Вы читали в Фелтичени «Левый марш».
Кымпяну обрадовался: вот так встреча!
– Видите, народ на марше, и люди правильно берут ногу.
Ион наконец протиснулся к офицерам.
– Станчиу! – бросился к нему Бануш. – Я сразу узнал тебя. Это мой друг, он сделал меня коммунистом, – обернулся Ион к Жарову.
Все пятеро зашли в кафе с библейским названием «Рай», заказали по чашке кофе. Станчиу расспрашивал Иона о коммунистах полка, о первых его боях с фашистами. Его интересовало настроение людей, их отношение к войне, к русским. Ион говорил без устали. Коммунистов еще немного, но их влияние ощутимо. Они поддерживают порядок и дисциплину, разъясняют смысл войны против фашистской Германии. Но им нужна помощь.
– Этим сейчас занимается ЦК, – сказал Кымпяну. – Он посылает в армию боевых коммунистов, организует курсы, готовит литературу. Партия становится самой массовой и влиятельной политической силой.
Жаров и Березин попрощались и вышли из кафе. Кымпяну и Бануш поехали в ЦК, разместившийся в просторном особняке на бывшей аристократической улице. Бануш глядел и дивился. Еще недавно сюда не посмел бы заглянуть ни один рабочий. Все тут было чопорно: и цветы на клумбах, и виллы с вычурной архитектурой, и немыслимая тишина. Теперь же сюда ворвался совершенно иной мир – шумный и яростный, дышащий революционной страстью. Фешенебельную улицу заполнили люди с рабочих окраин, веселые, задорные, решительные. Здесь, в пяти минутах ходьбы от бывшего германского посольства, кипела новая жизнь.
Радостно возбужденный, Бануш несмело вышел из машины, не спеша приблизился к чугунным воротам двухэтажного особняка. Даже приостановился в волнении. Затем решительно вошел в подъезд вслед за Кымпяну. В светлом холле он сразу увидел свое отражение в зеркале. Какой он помятый, усталый.
Иону все тут нравилось: лепной потолок, фигурный паркет, золоченые зеркала. Чувствовалось, жизнь здесь бьет ключом и вовсе не аристократическая, а своя, рабочая, революционная. Она хлопала дверьми, стучала на машинках, звенела радостными голосами, а главное – наступала!
На дверях пестрели таблички с наименованиями отделов «Агитпроп», «Технический отдел», «Отдел кадров», «Массовые организации», «Военный отдел». Все тут бурлило, и сердце Бануша забилось учащенно. Вот он, штаб новой жизни. Тут люди, в которых теперь сконцентрирована воля миллионов. Они призваны руководить их борьбой, вести на подвиг. Банушу сделалось жарко. Что сейчас скажут ему? В чем его новые обязанности? Где его место в борьбе? Иону казалось, придут они в огромную комнату, где все в красном бархате, и члены ЦК наперебой станут расспрашивать его, указывать ему, как и что делать, а он будет стоять, слушать, записывать, чтоб ничего не забыть и все передать людям в полку. Но вышло все по-другому, проще, интереснее. Побывали в разных отделах. Поговорили со многими работниками. Ион даже растерялся. Сколько людей, сколько дел! Сюда приходят со всех заводов, приезжают со всех городов, из армии.
Особое впечатление на Иона произвел пожилой человек с поседевшей головой, с густыми кустистыми бровями, из-под которых смотрят добрые проницательные глаза. Как потом узнал Бануш, перед ним был старый коммунист. Месяц назад его приговорили к смертной казни. Выручили русские.
Внимательно выслушав Бануша, этот человек сказал ему:
– Литературу и инструкции вам подготовят, людей тоже пришлем. Не исключено, что в полк поедет сам Кымпяну. На днях он заканчивает военные курсы. Помните, коммунистам надо работать день и ночь. Святое их дело – учить людей служить народу, быть бдительными, изобличать врагов.
Из ЦК Бануш ушел еще более прозревшим и просветленным. Обличать врагов и служить народу – вот главное! Все силы – на новую армию. Конечно, ее не создашь ни за неделю, ни за месяц. Но она рождается в боях с немцами. Значит, надо укреплять ее.
Тепло распрощавшись с Кымпяну, Бануш отправился в свою часть.
Машина быстро выскочила за город. С высокого холма открывался чудесный вид на освобожденный трудовой Бухарест.
5
За окном королевского дворца штормовое море. В узкий просвет меж портьерами Михаю видно, как на площадь вливаются все новые и новые потоки людей. «Бог мой, какая сила!» Митингуя, они негодуют, требуют, грозят. Людское море грохочет прибоем. Кажется, весь его роскошный дворец – лишь ничтожный риф посреди неоглядного моря, разбушевавшихся стихий. Он мешает им, и живые волны готовы смыть его, опрокинуть в пучину.
Что такое? Буря аплодисментов, буря оваций. Затем песня. Их гимн, «Интернационал». Боевая мелодия грозно звучит на площади, гремит все сильней, перекатывается из края в край.
«Интернационал» у его окон, и он бессилен остановить эту музыку революции. Бессилен!
И все против короля, против своего режеле Михая. Сурова, очень сурова судьба. Эти валахи в промасленных скуртейках и синих комбинезонах требуют перемен. Не сегодня-завтра они потребуют и свержения монархии. А не он ли старался жить с ними в мире и согласии? И надевал, как они, ицарь и белую рубаху, носил широченный трансильванский пояс и черную барашковую качулу. Принимал их во дворце, жал им руки, угощал вином. Наконец, не он ли избавил их от Антонеску и спас страну от страшной беды? Почему же теперь он никому не нужен? Он с отчаянием схватился за голову, потом сжал руки и хрустнул пальцами. Что же все-таки будет? Не мириться же ему с тем, что происходит. Нет, он. не уступит!
Неслышно вошел Орляну. Лысый, сморщенный, с хитрым блеском в глазах. Что он затеял? Михай знал, как изворотлив его старый царедворец. Неистощим на интриги, на дипломатические трюки. Мог вывернуться в самых щекотливых обстоятельствах. Умел вести дело с послами западных держав в интересах трона. Был душой самых рискованных авантюр против демократических сил и вел дело так, чтобы в случае провала вина не пала на двор, не задела чести короля.
– Ваше величество, – доложил маршал, – его превосходительство Маниу.
– Проси, очень кстати.
Король принял министра в военном кабинете в присутствии Орляну. Долго молчали. Маниу – не смея начать, король – не желая торопливостью обнаружить свое бессилие. Михай пристально глядел на вошедшего. Правая печать именует Маниу святым апостолом. Нет, старый греховодник скорее похож на степного коршуна. У него темные запавшие глаза, черные запекшиеся губы и, знал Михай, черная вероломная душа. Что он скажет сейчас?
– Видели, митингуют? – наконец спросил король, чтобы покончить с затянувшимся молчанием.
– Нестерпимо глядеть, ваше величество.
– Стихия!..
– И притом опасная. Ее нужно нейтрализовать, разоружить, обессилить. Иначе все кончится худо.
– Что вы предлагаете?
– Чтобы предлагать, ваше величество, нужно обладать властью, – уклонился Маниу.
– Всему свое время...
Маниу низко поклонился и тихим голосом стал излагать свой план. Нужна военная организация. Опора трону и правым силам. Нужна боевая пропаганда. Открытая и тайная война против коммунистов. Расколоть демократический фронт. Найти предлог, чтобы запретить компартию. Наводнить страну слухами. Ни перед чем не останавливаться. Если борьба – хороши все средства.
Михай поправил орденские ленточки на френче, подумал: «Да ты, голубчик, настоящий шмекер[24]24
Хитрец, жулик (рум.).
[Закрыть]», – и сказал:
– Вы будете моим премьер-министром...
Довольно подробно обсудили план действий. Затем король встал и отпустил Маниу. Долго-долго стоял задумавшись, словно сомневаясь, можно ли положиться на старого интригана. Говорят, про Маниу сложили анекдот, будто он всего боится. Увидит пьяного – переходит на другую сторону. Увидит полицейского – тоже в сторону. Что ни случится, он переходит на другую сторону.
Не смея нарушить молчания, Орляну уставился на своего повелителя. Лицо Михая ему определенно не нравилось. Пухлое, одутловатое, с потухшими глазами. Слишком простовато для повелителя страны. Люди любят у своих властелинов суровость, непостижимость, недосягаемость. Высокого в обличий простоты никто не поймет и никто не примет.
– Идем к королеве! – прервал Михай его раздумья.
Они застали ее у окна, выходящего на митингующую площадь. Михай сразу заметил, мать посинела от злости. Руки ее дрожат как в лихорадке. «Хуже папатачи[25]25
Дунайская лихорадка, очень тяжелая и опасная болезнь.
[Закрыть]», – глядя на нее, подумал сын.
С болью в душе поглядел в окно. Как ни дико, но именно они, эти митингующие сейчас люди, знают, что такое долг, что делать и чего не делать.
Михай передал королеве свой разговор с Маниу, и она даже улыбнулась, с гордостью поглядела на сына. Только не бездействие! Она твердо сказала:
– Надо не уступать, а наступать! Воля короля должна быть непреклонной.
И ее сын думал так же. Был уверен, все испробует и всем рискнет. И не знал еще, не ведал, что все потеряет. Не знал, что придет день – и он подпишет отречение. Подпишет с горечью, с отчаянием и все же с неосознанным мужеством. Затем покинет эту чужую ему страну, чужой ему народ, которого он не понял, не смог оценить. Покинет в черном поезде, обессиленный и развенчанный, лишенный власти и почета, и люди, радуясь его добровольно-вынужденному отречению, будут смеяться ему вслед, а к последнему вагону его поезда рабочие-железнодорожники, которых он расстреливал на Каля Гривицей и томил в тюрьмах, привяжут старую грязную метлу...
глава четырнадцатая
ДОЛИНОЙ ПРАХОВЫ
1
Опустив лобовое стекло, Андрей подставил лицо встречному ветру. Он свеж и густо насыщен медовым ароматом полевых цветов и раскидистых лип, с обеих сторон обступивших автостраду, что гудит и грохочет от сотен машин, на которых мчится полк.
Быстро бегут минуты, и в воздухе неожиданно и резко возникают запахи нефтяных испарений – специфическое дыхание крекинга. Значит, близко Плоешти. Действительно, один-другой поворот – и зеленый коридор выносит машину прямо на улицу нефтяного города. Как и нефтепромысел, он весь еще в клубах пламени и дыма. Покосились трубы перегонного завода. Железными кружевами завились крыши. Почерневшие баки зияют вспоротыми животами. На улицах изможденные люди, полуразутые, полураздетые. Но глаза их искрятся радостью. Их только что вызволили из фашистской каторги, и они спешат к себе домой – на Киевщину, в Запорожье. А улицы города уже огромными метлами подметают солдаты. Андрей пригляделся к ним и расхохотался. Это же пленные немцы. Набезобразили – пусть убирают!
В Плоешти обед и короткий отдых. Затем всей дивизии Виногорова – наступать долиной Праховы и воевать уже на гребнях и кручах Южных Карпат.
Срываясь с горных круч, резвая Прахова будто нехотя смиряется в низине и замедляет свой бег. У ее берегов плодородные земли. По-над речкой холмистые предгорья, поросшие щедрым лесом. Только не эти богатства составляют гордость долины. Ее слава в недрах. В пору «нефтяной лихорадки» сюда устремились толпы стяжателей, охотников до чужого добра, слетелись матерые грабители колоний и их маклеры по черным делам, коммивояжеры хищнических монополий и спекулянты всех рангов и званий, маститые биржевики и бизнесмены мировых концернов.
Процесс капиталистической алхимии был несложен. Из подземных кладовых Праховы нефть по стальным артериям стекалась в город на перегонный завод, поступала в танкеры, приходившие в Констанцу, в цистерны железнодорожных составов, вывозивших ее на мировой рынок. Там «черное золото» немедленно обращалось в фунты и доллары, оседавшие в сейфах зарубежных магнатов. Завладев ключами от подземных кладовых Праховы, чужеземцы становились хозяевами всей страны: нередко законы, принимаемые парламентом в Бухаресте, зарождались в здешних оффисах, а министры запросто смещались и назначались при прямом посредничестве нефтяных магнатов.
С Дуная роты Чиокана двинулись на Плоешти и еще на марше влились в свой полк. К их приходу в город вооруженные нефтяники начали перестрелку с немецкими войсками и вместе с подоспевшими подразделениями румынских войск стали теснить гитлеровцев с перегонных заводов. Однако немцам удалось быстро собрать крупные силы, они снова попытались захватить город и промыслы. Но из Бузэу уже мчались советские гвардейцы. Они за несколько часов совершили семидесятикилометровый марш. В тяжелых боях опрокинули противника и первыми ворвались в Плоешти, когда еще дымились развалины города который подожгли отступающие гитлеровцы.
Гвардейцы двинулись в горы, а румынские части все еще стояли в Плоешти. С прибытием дивизии Виногорова и им предстояло наступление в Южных Карпатах. В эти дни Ион Бануш с небольшой группой солдат-фронтовиков временно покидал свой полк и уезжал в Бухарест, на месячные офицерские курсы. Он разыскал Жарова и упросил его отобедать у него дома.
Отец Иона Бануша сразу понравился Жарову. Тихий, душевно чистый и сильный человек. Он щедро угощал гостя. На столе дымилась золотистая мамалыга. Хозяйка вывалила ее из большой посудины и искусно разрезала ниткой на равные ломтики. Майор достал из вещевого мешка свои запасы и выложил их на стол. Хозяин открыл бутылку цуйки. Высокий и худощавый, с сутулой спиной, он был нетороплив в словах и движениях, степенен и сдержан.
Затем все вместе они добрый час колесили по улицам Плоешти.
Шофер остановил машину у одного из заводов. Андрея поразили совершенно разбитые цехи, изуродованные машины, опрокинутые цистерны, взорванные бензобаки. Среди развалин мелькали фигуры рабочих.
Грузной походкой уставшего человека к машине подошел румын в задубевшей от нефти одежде, со спутанными волосами и влажным лбом.
Это Киву – дядя Иона Бануша, старый нефтяник с завода «Тележен».
– Здравствуй, Ион, совсем или на время прибыл? – громко приветствовал он племянника.
– Кто ж теперь возвращается из армии? – засмеялся Ион, обнимая дядю. – Вот победим – тогда другое дело.
– Ах, лишь бы скорее!.. – потрепал он по плечу племянника и протянул руку Жарову: – Здравствуйте, товарищ! Мы не устанем благодарить Красную Армию.
Говорит он ладно, внушительно.
– Видите, американская работа, – указал Киву на еще дымящиеся развалины. – Разрушили, когда ваши войска уже были у города.
Ион тут же переводил каждую фразу дяди Киву, и хотя одни еще слабо знали румынский, а другие почти не понимали русского, разговор тек оживленно.
Мимо пронеслась комфортабельная машина с американским флагом на радиаторе.
– Вот они, хитрые торговцы, – зло сплюнул отец Бануша.
– Американские директора и инженеры, – сказал Киву, провожая глазами машину. – Бросили завод, едва услышав о приближении русских. А мы решили дать горючее вашим танкам. Только видите, что получилось! – И рабочий указал на руины.
– О каких американцах вы говорите? – спросил Жаров у Киву.
– О каких?.. – поморщился рабочий. – О владельцах завода, американцах и англичанах. Они всю войну жили тут и работали на немцев. Да еще какие барыши зашибали!
– И с гитлеровцами ладили, – загорячился отец Бануша.
– А узнали – приближается Красная Армия, – продолжал Киву, – приказали бросать работу. А мы не послушались. Тогда они пригрозили: вам же хуже будет. Нам и было плохо, когда налетели их самолеты.
– А где же они теперь?
– Кто? Американские хозяева? Видать, на квартирах отсиживаются.
Машина снова пересекала одну улицу за другой, пока не попала в квартал новеньких особняков, украшенных американскими и английскими флагами. Иону показалось, что звездно-полосатые флаги янки напоминают тюремную рубаху.
Машина тихо шла по улице, где живут «хозяева» нефтеносных румынских земель. У парадных подъездов особняков сидели притихшие джентльмены с красными гвоздиками в петлицах полосатых костюмов и толстыми сигарами в зубах.
– Видите вон того, горбоносого? – указал Киву на бритоголового человека в светлой сорочке и широченных брюках. – Видите, соседу протягивает сигару? Он выдавал нацистам всех рабочих, которые были против войны, саботировали работу. Его зовут Сайкс. «Я, – говорил он рабочим, – получаю от хозяина деньги, и обязанность моя – давать больше нефти. Кто мешает мне, тех буду наказывать». Сайкс считал, – продолжал Киву, – что настоящий американец плюет на политику и что он, Сайкс, настоящий американец.
У Андрея помрачнели глаза.
2
Зноен безветренный полдень. Добела раскаленное солнце словно приспустилось над горами и палило нещадно. Выбиваясь из сил, бойцы карабкались с кручи на кручу. Мокрые от пота брюки и гимнастерки хоть отжимай. Людей одолела мучительная жажда: фляжки у пояса давно пусты. Потрескались пересохшие губы, заслезились покрасневшие глаза.
Позади внизу серебрилась говорливая речушка. За нею, как и всюду, дыбились горы. А впереди за ближайшим гребнем шел бой.
– Наш Хехцихер покруче будет, ходили ж, однако, – запрокинув голову, сказал Амосов.
– Погоди, Фомич, – отозвался Голев. – Обвыкнем, еще дивоваться станем, как одолели эти Альпы.
– Что, Бедовой, трудно? – участливо спросил Березин, наклонившись к солдату у горячего голого камня.
– Ой тяжко, товарищ майор, аж внутри печет.
– Да будь эти кручи еще круче, пройдем! – скаламбурил Глеб.
Наконец и гребень. Внизу голубеет тонкая змейка реки. Справа сильная перестрелка, разрывы мин. Там уже наступают роты Чиокана. Дивизия румынских войск действует правее.
Батальон Кострова первым одолел гребень. При спуске в долину, когда до реки оставалось метров двести, внизу затрещали частые выстрелы, и по рельсам узкоколейки прогремел небольшой состав грузовых вагончиков. Батальон с ходу принял бой и оттеснил немцев.
Голев распахнул двери первого же вагона. В нем полно женщин и детей. Испуг парализовал людей, их лица кажутся окаменелыми. Прямо у двери женщина с черными косами качает на руках ребенка и обреченно глядит перед собой. Лицо девчурки в крови, и мать едва ли сознает, что ребенок мертв.
– Выходите, товарищи! – крикнул им Голев по-румынски.
Никто не двинулся с места.
– Выходите! – повторили бойцы. – Раненых сейчас перевяжем.
Опять молчание. Только женщина крепче прижала к себе тельце мертвого ребенка:
– Лучше тут убивайте...
– Не бойтесь, это ж советские люди.
– В нас и стреляли советские... – прошептала женщина.
– Это какая-то провокация.
Пошли расспросы. Узнав, что поселок лесорубов в руках румынских войск, партизаны собрали скрывавшихся в горах женщин и детей, усадили в пустой состав и повезли домой. Но только прибыли, как весь состав попал под огонь. Пока машинист дал задний ход, многие в вагонах были убиты и ранены. Сами женщины видели: люди в русской форме.
Костров недоумевал, что же случилось? Лишь много часов спустя все выяснилось.
Прибыв на место, капитан Кугра свою оборону построил в низине. Ионеску настаивал занять высоту, но Кугра заупрямился. Никого же нет. Ионеску все же забрался на поросшую лесом высоту. А в полдень послышался шум танков.
– Русские! – вскинув к глазам бинокли, обрадовались румыны.
На броне машин они различали уже людей в защитных гимнастерках и пилотках с красноармейскими звездочками.
– Русские! – по телефону передал Кугра Ионеску.
Танки на полном ходу влетели в селение и, проскочив передовой рубеж, открыли огонь.
– Провокация, немцы! – закричали румыны, разглядев наконец замаскированные ветками белые кресты на танках.
Остатки роты Кугры Костров застал на восточных скатах горы, которую нужно теперь брать с бою.
3
Горы и горы – ни конца им, ни краю. Могучи и причудливы ветвистые кряжи. Чист и прозрачен теплый воздух, несущий снизу пряные запахи долин. Непривычно резки контуры деревьев и скал.
– Какие горы! – вздохнул Голев. – На Урал похожи.
– А воздух, – вторил ему Якорев, – как нарзан.
Узкая горная дорога повела разведчиков сначала вниз, потом, обогнув небольшой остроспинный кряж, чем-то напоминающий ископаемого ящера, запетляла по крутому нагорью, поросшему молодым буком.
Самохин вдруг приостановился и поднял руку. Ни ветра, ни голоса, ни выстрела. Трудно поверить, что из-за каждого уступа может грянуть смертельный залп.
– Что такое? – шепотом спросил Якорев.
– Тс-с... – погрозил Леон пальцем.
Послышался глухой вскрик, чуть погодя он повторился уже душераздирающе громко.
Чем выше взбирались разведчики по склону, тем явственнее слышались крики, все более напоминавшие вопль о помощи.
– Убивают, что ли? – гадал Глеб.
– Придем – увидим, – спешил вверх Якорев. Неподалеку от вершины деревья будто остановились и обступили ее зеленый купол. Над ним возвышался стрельчатый трезубец скалы. Вопль повторился, и Зубец первым разглядел того, кто кричал. За низким бруствером желтого окопчика виднелись его плечи и голова, а в руках винтовка. Человек в окопе заметил разведчиков, когда они ползли в гору, и вскрикнул, как всем показалось, радостно, поставив винтовку ложей на бруствер.
– Рус, совет, рус! – кричал он сиплым голосом.
Первым встал Зубец и смело пошел на окоп. Едва поднялись остальные, как со скал ударил пулемет.
– Вот гады, – зло сплюнул Семен, прижимаясь к земле.
Леон решил атаковать засаду противника. К удивлению разведчиков, немцы бежали. Человек же в окопе остался на месте.
– Все понятно, – негодовал Глеб. – Решили отвлечь и спровоцировать!
Приблизившись к незнакомцу, все оторопели: никакого окопа не было, а человек почти по плечи зарыт в землю.
– Сунт рекрут, сунт рекрут[26]26
Я рекрут! (рум.).
[Закрыть], – всхлипывал он осипшим голосом, тыча пальцем в свою грудь. – Сунт партизан!
Узкое лицо его с впалыми щеками, обросшее и изможденное, выглядело крайне истощенным. Он жадно припал губами к протянутой фляжке. Левая рука и плечо изранены, его белая холщовая рубаха набухла от крови.
– Откопаем, что ли?.. – заторопился вдруг Голев, вытаскивая из чехла саперную лопату.
– Давай! – махнул рукой Якорев.
Но закопанный так отчаянно замахал рукой, что разведчики переглянулись в недоумении.
– Мина, мина, – твердил он, указывая пальцем в землю.
– Ага, мина? – присев на корточки, уставился на него Зубец.
Бойцы уже встречали заживо закопанных и заминированных, и было – не обходилось без жертв. Избегая ненужного риска, Якорев разместил разведчиков поодаль, в неглубокой балочке. А Голев с Зубцом, осторожно выбрасывая землю, негромко выспрашивали у румына:
– Зовут-то тебя как?
– Петру Савулеску... Петру...
– Как, как? Савулеску? – даже привстал с земли Якорев, вспомнив пуржистое утро за Сучавой и горящую хату Василе Савулеску, которому они потом строили новый дом, и стал расспрашивать Петру.
– Последний из Савулеску! – сострил Глеб.
– Не последний, а первый, – поправил Якорев, – первый из Савулеску, который сам взялся за оружие.
– Как же они закопали тебя, а? – допытывался Голев. – Плохи были бы твои дела, Петюшка, не заверни мы на эту гору. Каюк бы тебе, капут...
Савулеску не сводил глаз с бронебойщика. Голев в свою очередь поглядывал на примолкшего пленника. На лбу у него густо выступили крупные капли пота и одна за другой скатывались по обросшим щекам и бороде, а зрачки стали неестественно огромными.
Осторожно откопали до пояса, наглухо перетянутого цепью. Другой конец цепи уходил в землю, где, видимо, был прикреплен к мине. Стоит чуть потянуть – и взрыв. Голеву стало не по себе. Чаще и сильнее застучало сердце. Расстегнув ворот, взглянул на Зубца и увидел: лицо его судорожно напряглось, словно поднимал он непосильное. Еще бы! Ведь где-то совсем рядом – страшная черная смерть. Одно неверное движение – и конец всему.
Стало тесно, и Зубца пришлось отослать. К чему рисковать обоим? Дело подвигалось медленно. Но вот наконец показались колени пленника, его ступни. Как страшны эти последние сантиметры могильной земли! Право, страшнее всех танков, что мчались тогда у Молдовы прямо на Голева.
Когда Тарас нащупал металлический корпус мины, снова понадобилась помощь Зубца. Савулеску не шевелился. Выражение безмолвного ужаса не сходило с лица румына, пока его осторожно не вытащили из черной могилы. Он даже стоять не мог: так онемело все тело.
На привале, когда подоспел полк, бойцы с интересом окружили откопанного в горах «романешти». Еще прошлым летом Петру собрал семерых рекрутов, получивших повестки, и подался с ними в горы. Отсиживаться стало трудно. Стихийно возникли небольшие группы сопротивления. Все слышали о партизанских отрядах, слышали о гуцулах, о чехах и словаках, что с оружием в руках бились с немцами. Петру и пробивался к одному из таких отрядов, да вдруг угодил в плен. С неделю держали взаперти, а потом закопали с миной как приманку. Двое суток он взывал о помощи, изредка постреливая из оставленной ему винтовки и совсем не подозревая, что за его спиной размещена засада.
