Текст книги "Свет всему свету"

Автор книги: Иван Сотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Языки пламени вдруг коснулись ног. Вот она, мучительница-смерть! Еще немного, и не увидит Матвей своих гор, голубого верховинского неба, Оленки своей. Боже, и под ее деревом подпаливают хворост!

– Оленка, ридна Оленка!

– Прощай, прощай друже!

Он благодарно поглядел на жену. Нет, силы нашей им не сжечь. И вдруг ощутил нестерпимую боль в ногах: его постолы начинало лизать раздуваемое ветром пламя.

– Говори, еще не поздно! – требовал начальник карателей.

– Вот они, тут, в горах мои партизаны! – грозно закричал гуцул. – Тут они! Умру я, они бить вас будут, бить. Чуете, гудит як! То Красная Армия идет через горы! Конец вам, конец!

И в ту же минуту грянул выстрел. И не выстрел, а залп. И не залп, а тысяча залпов...

На берегу Тиссы офицеров обступили партизаны, и каждому хотелось обнять их, пожать руки, сказать доброе слово. Несколько столов выставлены прямо на лужайке. За обедом Бабич и досказал всю историю про Матвея и Оленку.

...Первое, что пробилось в сознание гуцула, было потрескивание горящих сучьев. Открыв глаза, он увидел над собой небо и два молодых ясеня. Сильное пламя, раздутое у комлей, высоко вздымалось вверх и на одном из деревьев обнимало человеческую фигуру, корчившуюся на стволе.

– Оленка, Олена! – ,в отчаянии вскрикнул Козарь, порываясь с земли к горящему дереву. – Что ж они сделали с тобой! – и с страшной болью во всем теле упал на землю. А когда очнулся, Оленка лежала рядом. Обгоревший труп хортиста еще висел на ясене. «Палачу и смерть палаческая! – расслышал он гневный голос Бабича. – Они сами ее придумали, и не нам стыдиться этого», – словно оправдывал он партизан, казнивших главаря карателей на том же ясене, с которого Зубец и Якорев только что сняли Олену. Разведчики поспели вовремя.

...Оживленный разговор за столами идет своим чередом, и к рассказу Бабича прислушиваются немногие.

– А где они теперь? – спросил Жаров.

– Да вот он, в отряде, – указал Бабич на молодого партизана.

Матвей Козарь рисовался рослым богатырем с плечами в косую сажень, и воображение теперь отказывалось представить этого стройного хрупкого юношу с красивым обветренным лицом распятым на дереве и взывающим к родным горам о мести и справедливости.

– А вот и Олена, – добавил Бабич, указывая на женщину, вставшую из-за стола. – Я о тебе рассказывал, как на ясене горела...

– Да годи вам! – отмахнулась женщина. – Чи цикаво це слухаты? Про иньших крашче скажите.

Бабич ничуть не преувеличивал: красавица! Гибкая, как лоза, живая и подвижная. Яркий платок небрежно откинут с головы на плечи. На сорочке искусно расцвечен ошеек, и на нем узкое монисто из коралликов. Ладно вышиты дудики, так называют здесь рукавчики. Костюм обычен: весь Рахов одет почти одинаково. Но женщина необыкновенно привлекательна. Щеки в румянце, большие глаза искрятся из-под черных-пречерных бровей и смотрят ласково. Резко очерченный рот чуть лукав, а заостренный и немного выдающийся вперед подбородок говорит об упрямстве и твердости. Во взгляде, в жесте, в слове – во всем чувствуется сила, привлекающая и покоряющая.

– Вы про себя расскажите, – просто сказала Олена, обращаясь к командиру отряда, – от е що послухаты!

Но о себе он не стал рассказывать. Жизнь тут как болото: куда ни ступишь, грузнешь, и только. А из него выберешься – все одно крутишься, как отара на объеденной полонине: ухватиться не за что. Что тут рассказывать?

Неподалеку вспыхнула песня-коломыйка, звучная спиванка, как говорят тут. Она весела и задорна, под такую можно и плясать вприсядку и идти маршем в бои и походы.

 
Козари вы, Козари,
Козари – герои...
 

5

Жизнь неслась горным потоком: бурно и стремительно. Выше всего Максим чтил верность. Он знал ее вдохновляющую силу и красоту. И вот его верность никому не нужна. Лариса молчит три года, оттого и любовь к ней давно померкла. Вера Высоцкая здесь, рядом. Она могла бы наградить его настоящим счастьем. Но сердце ее принадлежит другому. Что ж, мучиться и терзаться, отдавшись отчаянию? Максим горько усмехнулся. Нет, в мученики он не годится. Каленым железом выжечь все, что мешает жить, воевать. Выжечь! Настоящая любовь не может, не должна терзать и мучить. Так ему казалось. Но он не мог и сознаться себе, что ему еще грустно и больно от этих утрат.

В душе стало пусто и тускло. Мысли сами собой обращались к прошлому, искали оправданий его Ларисе. Порой ему казалось, он по-прежнему любит ее, веселую и немножко взбалмошную, которая нередко дразнила его своими капризами. Неужели любит? Нет, лучше избавиться от всей проклятой лирики!

Как бы стряхнув с себя эти раздумья, Максим сел за стол и снова принялся за очерк для фронтовой газеты. Писал он о гуцулах. Материал просто давил его. Заново просмотрел страницы и решил написать не один, а два очерка: один про Павло Орлая, другой про Матвея и Олену Козарь. Едва закончил первый, как пришла сама Олена и, смущаясь, заговорила с Максимом. Пришла не одна, а с девушками-горянками. У бойцов еще дневка, и все свободны. Они сразу обступили девушек. Гости пришли правду шукать, и им хочется поговорить хоть с одной из военных девушек. Кого же позвать им? Веру Высоцкую? Нет, лучше всех трех, решил Якорев: и Веру, и Таню, и Олю.

– Можно, сбегаю? – сорвался с места Ярослав Бедовой.

– Зови всем экипажем, – махнул Максим рукой.

Окружив советских девушек, горянки радостно расшумелись. Потом расселись в тени на лужайке. Олена пристроилась рядом с Верой. Матвей Козарь уходит в армию, а Олену не берут. Почему? Ведь она давно воюет, партизанка. Вера объяснила. «Нет, почему?» – настаивала Олена, и своевольные губы ее складывались огорченно, хотя женское очарование сохранялось и в улыбке, и в блеске лучистых глаз, и в мягком певучем голосе. Зубцу вспомнилось, как еще сегодня утром она плясала с ним на площади. Вся огонь. Даже Ярослав, такой скупой на похвалы, и то обронил тогда: «Такую не забудешь». Да и все гуцулки в своих вышиванках с монистами на ошейках сорочек, румянощекие, очень славные. В глаза им не заглядывай – море глубоченное, не выберешься.

Но Максиму все же были ближе свои полковые девушки. Сними с них гимнастерки и солдатские сапоги, одень их во все легкое, девичье, и они ни в чем не уступят этим горянкам-красавицам. Вон Вера, сколько в ней благородной чистоты. Или Таня, как покоряюще прелестна ее строгая сдержанность. Да и Оля с ее живым задором ни в чем никому не уступит.

А горянки меж тем без устали расспрашивали русских девушек:

– А чи вирно, що у вас жинки фермами управляють?

– А чи вирно, що воны бувають головнише чоловикив?

– А чи вирно... – и они перечисляли множество дел и профессий, обычных и повседневных в советском быту и столь удивительных здесь.

Потом гуцулки пели свои песни. Бойцы – свои. Под конец Семен еще сплясал с Оленой. «Вот пара!» – подумал Максим.

Стемнело, и девушки стали прощаться.

– Чого ж вы идете, – засмеялся Зубец, – по-нашему расцелуваться полагается...

– В горах нас шукайте, от там и расцелуемся, – отшучивались горянки.

А Олена подошла вдруг и сказала Зубцу.

– Ну, целуй крипше.

Семен растерялся, а бойцы с девушками – в хохот.

– От бачишь, не вмиешь ще, – засмеялась Олена.

Провожать семерых ушли всем взводом. Лишь Максим остался у калитки и, облокотившись на изгородь, долго смотрел вслед. Девушки громко смеялись, и он ясно различал звонкий голос Веры. Обернется она или нет? Вера не обернулась. Обернулась Оля и помахала Максиму рукой. Якорев тоже поднял руку. «Славная, веселая», – подумал он об Оле. Глядел же на Веру, и, хотел того Максим или не хотел, сердце у него щемило.

глава вторая
НИКОГДА И НИКОМУ

1

За кряжистым уступом, поросшим серебристым от росы кустарником, высился старый кедр. Оля так и прильнула к его шершавой коре, дивясь чудесному осеннему утру. Просто не верилось, что сотню – другую лет кедр простоял тут, не двигаясь с места. Скорее, казалось, он только что вышел поразмять застуженные в зиму кости и внезапно остановился среди соплеменников, почтительно расступившихся перед своим патриархом. Запрокинув голову, Оля с удивлением взглянула на распростертые над ней могучие ветви. Зачем он такой величаво степенный? Пусть бы отечески взял ее и, прижав к груди, зашагал бы себе по зеленым склонам, ниспадающим прямо с неба, и понес бы ее с кручи на кручу, к самому солнцу, что невидимо поднималось за гребнем, отороченным косматым лесом. Сизый вдали, он на глазах становился радужным и веселым.

Оля ненасытно глядела на дальний лес, что сбегал вниз с горных полонин, на чистое небо, и ей хотелось уже бежать, карабкаться вверх, жадно вдыхать густой прозрачный воздух, терпко настоянный на пряных травах, подержаться за край лохматого облака, бессильного оторваться от бурой скалы, слушать немолчный щебет и гомон давно проснувшихся птиц, обнять все и всем существом своим ощутить пульс этого леса, этих гор, этой ясной и свежей чистоты, что с такой силой пробуждала в душе любовь ко всему живому.

А кругом все нарастал и нарастал ровный, протяжный шум пробуждавшегося утра. Оля вдруг прислушалась. Что такое? Песня, хорошая песня! Она лилась откуда-то из лесу и словно просилась в любящее сердце:

 
В тумане скрылась милая Одесса —
Золотые огоньки.
Не горюйте, ненаглядные невесты,
В сине море вышли моряки.
 

Оля обрадовалась и раскраснелась. Это же Максим! Как он похож на Пашина! Такой же красивый и гордый.

В свое время она не боялась прослыть нескромной. Могла кому угодно вскружить голову, легко и бездумно отдаваясь увлечениям. Так было до Пашина. А он ей всю душу перевернул и, кто знает, может, навсегда отучил от легких забав. Не люблю, говорил, которые непостоянны, которые цены себе не знают. Как она полюбила тогда Пашина! Умел жить во всю силу и ее обещал научить. Не успел только. После его гибели Оле никто не нравился. Никто не мог сравниться с ее Пашиным. И вот Максим. С ним очень хорошо, и она всей душой потянулась к нему. Только вот беда – у него уже есть девушка. Но где она? Даже не пишет. Нет, Максима Оля никому не уступит. Никому! Увидев же его сейчас, она сказала нарочито громко и поспешно прикрыла рукою рот, готовая прыснуть со смеху:

– А я думаю, кто распевает? Морская пехота, оказывается.

– А, резвушка-хохотушка, – засмеялся Максим, – так вот же тебе, насмешнице, и наказание! – И он, схватив ее, легко вскинул на руки, взмахнул вверх над головой. Девушка успела только вскрикнуть и замерла в страхе. А он, держа ее над собою, как ни в чем не бывало продолжал песню:

 
Недаром в наш веселый шумный кубрик
Старшина гармонь принес.
И поет про замечательные кудри
Черноморский молодой матрос.
 

– Как там, разбойница, на верхней палубе, а? – захохотал он, останавливаясь, не выпуская, однако, девушки. – Ты готова в поход?

– Ой, пусти! – заболтала она ногами. – Конечно, готова.

– Знаешь, Оленька, – не обращая внимания на ее просьбы, продолжал Максим, – не будь у меня Ларисы – ни на кого б тебя не сменял.

– Боже борони, как говорят гуцулки, – засмеялась Оля.

– Ах, ты против, тогда берегись... – и бешено закружил ее над собою.

– Ох, Максим, Максим, – остановившись, покачал головой Жаров.

Оторопев, Якорев чуть не уронил девушку.

– Виноват, товарищ подполковник, – и озорно вытянулся в струнку.

Сильный и ловкий, он походил на спортсмена. Говорил чистым басом, приятным и звонким, чем еще больше располагал к себе.

Оля вдруг огорчилась. Похвалил бы ее Пашин за эту карусель! Одернув гимнастерку, она метнула на Максима сердитый взгляд и молча ушла прочь.

Жаров поглядел на девушку, потом на Якорева.

– А тебя ждут уже.

– У меня все готово, выступаем в срок.

– Хорошо изучил маршрут?

– Курс ясен, товарищ подполковник, можно отчаливать.

Расставшись, Максим зашагал размашисто, продолжая песню:

 
Напрасно девушки о нас гадают
Вечерком в родном краю.
Моряки своих подруг не забывают,
Как отчизну милую свою...
 

Полку предстоял путь через горное село, и взвод Якорева ушел вперед. Войдя в село, разведчики немало подивились – кругом пусто и безлюдно: ни человека, ни приветливого дымка, ни журавлиного скрипа у колодца. В какую хату ни войдут – все на месте и – никого. Наконец им удалось разыскать древнего старца, похожего на схимника. Он даже разговаривал с трудом, а сраженный радостным изумлением, и вовсе потерял дар речи.

– Где же люди, отец? – спросил Максим.

– Люди на землю сошли, – наконец опомнившись, ответил он так, будто сам обитал на небе. – Ось туды пишлы, в долину. Червону Армаду шукать. Туточки тилько мы с Ганной. Вона у нас сама по соби.

Оля передала радиосигнал, что путь свободен, и разведчики, поджидая отделение, которое Павло Орлай повел другой дорогой, захотели поближе познакомиться с женщиной, столь равнодушной ко всему на свете.

Ее муж Василь давно уехал в Америку. Ему на редкость повезло. Через несколько лет вернулся с деньгами, построил просторную хату. Он был красивый и сильный, ее Василь. Деньги соблазняли, и он снова уехал, оставив ее с сыном. Ожидая мужа, Ганна устраивала хозяйство. Она не сидела сложа руки. Вышила себе новые рубашки, купила кровать, завалила ее горой подушек. Заботливо растила родившуюся без него дочь, которую в честь мужа назвала Василинкой, а сына, когда подрос, послала учиться в город. Василь велел. А сам не ехал и не ехал. Ожидала сперва терпеливо, потом с беспокойством. Началась война. Женщина состарилась: поблекли глаза, поседели волосы, на гладком лице пролегли морщины. Горькое беспокойство сменилось тупым равнодушием. Так минуло семнадцать лет. Сын попал в тюрьму. Была одна радость – дочь-красавица. Но пришли каратели и неизвестно куда угнали ее Василинку. И кто знает, жива ли?

– Погоди, Ганна, придет срок – и Василинку найдем, – успокаивал Якорев. – Ее мужу не надо будет ехать за счастьем в Америку.

– Дай боже! – вздыхала женщина.

Но ни в голосе, ни в глазах ее, отрешенных от жизни, нет веры.

Рассевшись на чисто вымытом полу, разведчики молча сочувствовали горю матери. Вдруг с силой распахнулась дверь, на пороге появился Павло Орлай, запыхавшийся и раскрасневшийся. Почуяв что-то недоброе, разведчики вмиг повскакали с полу и бросились навстречу. А он, не обращая ни на кого внимания, раздвинул их руками:

– Мамо!

– Сынку, Павло! – вскочила Ганна. – Ридны мий! – разрыдалась она у него на груди. – Нема бильше нашей Василинки, угнали каины.

– Знаю, мамо, людей повстречал, сказали. Разведчики молча вышли из комнаты.

2

На горном ветру все ярче разгорался костер. Согревшись, бойцы притихли, слегка загрустили. Голев обнял колени и положил на них голову. Якорев улегся на скрещенные под головой руки, и его взгляд блуждал где-то на Млечном Пути. А Закиров, опершись щекою на гармонь, молча перебирал лады.

– Спой, Максим, – попросил вдруг Голев, – повесели душу.

Якорев не шевельнулся, но упрашивать его ни к чему.

 
Вниз по матушке по Волге,
По широкому раздолью,
По широкому раздолью
Поднималась бурь-погода.
 

Услышишь русскую песню, и просторами чистых полей, далью неведомых дорог повеет на тебя от ее дивной музыки. А Максим умел спеть. Запоет – и он командир твоему сердцу.

Когда смолк Якорев, никто не шевельнулся.

– Возьми любую песню – все о жизни, – сказал наконец Голев.

«Да что песня, – вставая, подумал Максим, – каждый шаг твой, каждый выстрел, любое слово, что принес ты сюда, в горы, – все песнь о жизни».

У штаба Максим столкнулся с Олей, и неожиданная встреча как-то смутила его. Потупившись, недоверчиво, взглянула на него и девушка.

– Помочь? – участливо спросил он, указывая на рацию.

– Донесу: не впервой же... – отмахнулась она.

Пока Оля поправляла упаковку, он присел на скамейку. Радистка демонстративно отодвинулась, и Максим обидчиво встал.

– Не дыми! – сказала она повелительно и усмехнулась, увидев, как Максим замахал руками, разгоняя дым.

– Не строжи, Оля, – тихо сказал он. – Чего ты?

Она искоса взглянула на него, чуть улыбнулась. Максим сразу оживился. Как обаятельна ее девичья строгость!

– И к чему хмуришься? Теперь бы в лес – одно удовольствие...

Она метнула сердитый взгляд и снова нахмурилась.

– Дай папиросу.

Якорев поспешно полез в карман.

– Нет, ту, что куришь.

Он послушно уступил ей. Девушка внезапно наклонилась к нему, как бы пытаясь прижечь папиросой лоб. Максим даже отпрянул.

– Ты что?

– Не нравится? – усмехнулась Оля, еще не веря, что он испугался всерьез.

– Сумасшедшая.

– Вот видишь, и мне не нравится, когда меня ночью в лес зовут... – И, забрав рацию, зашагала прочь.

– Оля, так я... – зачастил было Максим и вдруг столкнулся с парторгом.

– Ты что, батенька, к девушке пристаешь, а? – уставился на него Тарас Голев. – Мне смотри, чтоб никакой дурости, понял?

– Так я...

– Не оправдывайся, а слушай, что парторг говорит, – покручивал ус старик.

Максим только руками развел.

А несколько дней спустя он повстречался с ней у горной речушки. Девушка сидела на берегу и любовалась золотыми рыбками.

– Это что, форель? – тоже склонился Максим над водою.

– Хочешь, подарю, не простую – золотую?.. – с задором ответила она.

– Как в пушкинской сказке? – переспросил Максим.

– И то, как в сказке.

Усевшись рядом, Максим закурил. Оля радостно поглядела на задумчивый лес, на опрокинутое в реке небо, на солнце, расплескавшееся в чистой воде, и развеселилась еще больше. А правда, хорошо? А правда, у каждого свое счастье? А правда?.. Максим не успевал отвечать. Пашин говорил, счастье – это жить во всю силу. Правда, замечательно? А что, хорошая дружба помогает жить лучше, красивее. Правда? А у нас с тобой может быть дружба? Нет, не такая, как с Ларисой, а просто дружба? По-твоему, может. Тогда давай дружить? Только будем много требовать друг от друга. Согласен? Ладно, и Оля хитро улыбнулась.

– Я начну теперь же, – сказала она. – Дай папиросу.

– Ты что?

– Дай, говорю.

Он несмело протянул ей дымящуюся папиросу и вроде даже наклонился, будто готовый теперь принять незаслуженное наказание. Оля чуть не рассмеялась: «Подумал, и впрямь лоб ему жечь стану, вот дурной!» Она взяла и бросила папироску.

– Закуришь – не подходи!..

– Да ты что! – удивился Максим.

С чего начинается истинная любовь, с прав или обязанностей? И кто знает, в чем они состоят? Только одно можно сказать: чем сложнее они, тем сильнее любовь. Молча шагая с Олей, Максим еще никак не мог осознать ни своих прав, ни своих обязанностей. Но и избегать их ему не хотелось.

А вечером был бой. Черный фашистский танк проскочил во взводную цепь и помчался на окоп Максима. Оля как раз находилась у рации неподалеку от КНП. Не помня себя, она чуть не выползла на бруствер траншеи. На виду у всех Максим приподнялся из окопа и метнул в танк гранату. Ударившись о лобовую броню, она взорвалась оглушительно, но не остановила машины. Оля вскрикнула и, инстинктивно сорвав с себя наушники, бросилась туда, в бой, под огонь. Задыхаясь, она бессознательно летела на танк, и, когда он проскочил над окопом Максима, у нее подкосились ноги и тупая боль заполнила все тело. Превозмогая себя, Оля не останавливалась. Артиллеристы двумя выстрелами в упор подбили танк. Когда она подбежала, бойцы уже откопали Максима. На счастье, грунт оказался твердым. Помятый и поцарапанный, Якорев выбрался из-под земли живым. Оли он не заметил.

На полковой командно-наблюдательный пункт она возвратилась уже без сил. Казалось, любое наказание, какое, бесспорно, ожидает ее за побег от рации, не смогло бы испортить ей настроение. У рации застала Жарова и остолбенела. Командир полка разговаривал с Черезовым. Ох и получит она сейчас на всю катушку.

– Ну, жив наш Якорев? – снимая наушники, мирно спросил командир.

У Оли сразу запылали щеки.

– Помяло его, а жив, товарищ подполковник, жив.

– Вот и хорошо. Знаешь, что бывает за самовольство! Смотри у меня...

– Простите, больше не буду...

3

В Солотвине у Павло Орлая много друзей и знакомых. Здесь он не раз бывал у Михайло Бабича, у своего старого друга и учителя.

– Ну, який же я вчитель, – приседая, застеснялся пожилой рабочий. – Мыни самому треба вчитесь, – и смущенно поглядел на солдат: скажут же такое про человека. Он невысок ростом, худощав, морщинистое лицо устало, а глаза полны задора и праздничной бодрости.

– Нет, учитель, – упорствовал Павло. – Кто меня просвещал политически? Тут до двадцати разных партий было. Разберись попробуй. А он просто разъяснял: эти, мол, пыль в глаза – и только. Обведут вокруг твоего же дома, а скажут: ого, куда ушли. А вот коммунистическая – той доверяй: самая правильная! Говорил ведь?

– Ну и говорыв, що ж с цього, це ж правда.

– Его одна жинка убедить может! – засмеялся Орлай.

– Ох уж и жинку приплив, – опять приседая, развел руками Бабич.

– А знаете, кто ему «образование» дал? – обратился Павло к разведчикам. – Сам граф Шенборн. Чего ты плечами пожимаешь? Сколько платил граф? Четыре пенга на день? А теперь?

– До останнего дня – по два.

– Два фунта кукурузной муки! – перевел Павло дневной заработок на его товарную стоимость. – А плати он тебе тысячу пенгов – разве ты воевал бы с ним?

– Тысячу... – ухмыльнулся Бабич, хлопая себя по коленям и чуть приседая, – та добав вин хоть пять пенгов на день, и то лопнул бы вид жадности.

От Шенборна Бабич ушел на разработки каменной соли. Ее копали тут еще в бронзовом веке, добывали в римские времена, а позже для защиты солекопален построили Хустский замок. Но время потом стерло из памяти людей даже место, где добывалась тогда соль. Нынешним шахтам всего лет полтораста.

У разведчиков – дневка, и Бабич показал им соляные копи.

Спуск недолог – и они на глубине в двести метров. Перед глазами громаднейший зал. Где-то вверху Максим не увидел, а скорее угадал недосягаемые карнизы, еле различимые своды арок в клубящемся мраке. Солотвинские разработки похожи на пещеры и коридоры, а порою на сказочные хоромы с колоннадами. Все искрится в мерцающем свете фонарей, хотя общий колорит этих хором скорее серый и тускло-желтый. Михайло Бабич рассказывал, как добывается соль. Подавляет упорный труд, от которого меркнет сказочный блеск первых впечатлений. Взрывчатка не применяется, и соль выкапывается вручную большими семитонными призмами.

– Эх, – вздохнул Бабич, – сюда б витбийный молоток або врубовку з ваших шахт! У нас тут здорово про них наслухались.

– Станете хозяевами, и отбойники, и моторы – все будет!

Среди рабочих солекопален немало румын и мадьяр. Держатся они робко и отчужденно, особенно венгры. Один из них споткнулся, и кто-то озорно с недобрым смешком наподдал ему ногою, говоря:

– Чого путаешься тут? На чужое добро не надывывся?

– Он кто? – обратился Максим к гуцулу, указывая на венгра.

– Та робитник, рокив три як силь тут рубае.

– Что ж, враг он?

– Який ворог, робитник просто, – вздернул плечами рабочий.

– А раз трудится вместе с вами – друг он, и национальность тут ни при чем, – сказал Максим. – А работы всем хватит, и никого не след обижать.

– Та мы тилько баронов терпиты не можемо, – сказал Бабич, – а мадьярские робитники – наши братья, хиба нам их давать в обиду?

– От це добре! – по-украински отозвался Максим.

С каждым днем Максиму все больше нравилось Закарпатье. Дивная земля, дивный народ. Истинно кровные братья.

На марше разведчики первыми увидели конический холм, еле различимый в сизо-фиолетовой дали.

– То Хустский паланок![38]38
  Замок.


[Закрыть] – пояснил Павло.

Овеянный легендами, он стоит на остроконечной горе, на самой границе Закарпатья и Трансильвании, и его легендам о битвах за вольность несть числа. Сказывают тут о богатырях, каждый из которых под стать Микуле Селяниновичу или Илье Муромцу. Бойницы замка не раз видели иноземных захватчиков, которые штурмовали его стены, дотла разоряли горнодолинное Закарпатье. И кто знает, как бы сложилась судьба края, если б двести с лишним лет назад паланок не сгорел от молнии, ударившей в его пороховую башню. А сейчас маленькие белые домики Хуста, сбившиеся у руин замка, напоминали овечью отару вокруг пастуха на Верховине.

На коротком привале бойцов окружили высоченные хустичане с вислыми усами, в смушковых шапках и шароварах из белого полотна, шириной с Тиссу.

Окружив Голева, они расспрашивали его о Москве, о челябинских тракторах. А зашла речь об урожаях – Тарас рассказал про «ленинку», достал вещевой мешок Фомича и показал пшеницу. Они долго пересыпали ее с ладони на ладонь.

Заговорили о посевах, и Голев отсыпал людям несколько пригоршен фомичевской «ленинки».

– Пусть и тут растет на память о сибиряке.

Павло Орлай поспешил рассказать усачам о самом Голеве, и их богатая фантазия в тысячу раз превознесла все его заслуги. Как же, семь танков одолел. Москва ему Золотую Звезду прислала, и каждому из них захотелось потрогать ее своими руками.

Дальше полк двигался уже по равнинной земле, где лишь местами одиноко возвышались горы-одиночки. Они недалеко убежали от строгих родителей и, как малыши в семье, остались под их присмотром. Ярослав с любопытством прислушивался к интересным рассказам Павло Орлая.

– Много бедных крестьян жило на горе Капун, – повествовал молодой гуцул. – Красна гора и всем богата, а нет удобной земли. Судили-рядили, как быть, и к черту обратились. «Бери, – говорят, – наши души, лишь дай землю». Черт жаден был и, конечно, согласился. Взвалил гору на плечи – и к Тиссе! А гора-то тяжела была. Чуешь, почему? Слезами бедняков пропитана. Придавила она черта, и погиб он. Но место, однако ж, высвободил. И возникло на том месте село, спокон веков Русским полем зовется. Только захватчики все его «Урмезово» называли – панское поле, значит. Но может, то и правильнее было: землей-то владели паны.

– Ан нет! – откликнулся Голев. – Что украдено – вору не принадлежит!

Сбив немецкий заслон, разведчики вошли в большое закарпатское село с традиционными тополями на въезде и белыми, выкрашенными до окон голубой краской домиками. На улице чернели свиные туши. Животных, покрытых черной курчавой шерстью, перебили немцы.

В доме, где разведчики разместились на отдых, живут мастера по дереву. Их изделия отполированы до зеркального блеска. Сам процесс полировки несложен. Дорогой шеллак наливают на комочек мягкого волоса. Обернув его чистой тряпочкой, долго протирают поверхность бука или тиса. Медлительные движения рук заучены и размеренны. Кусок древесины, впитавший первую порцию шеллака, сохнет сутки. Потом все повторяется, пока в дверце шкафа или в спинке кровати не покажется ясный отсвет дня.

Отдавая должное искусству мастера, Максим подумал, как же возвышен труд, порождающий такой отсвет в душе человека! Труд агитатора, коммуниста, пожалуй, любого советского воина, что пришел в эти края освободителем.

4

Немцев из Ужгорода выбили ранним утром и простояли здесь до вечера. Вести бой за Чоп выпало другим.

Максим и Таня в сопровождении Павло долго бродили по улицам закарпатской столицы, и им все вспоминались черные лихолетья ее истории. Чужеземцы не раз сжигали город, и часто проходили века, пока он снова не восставал из пепла.

Сейчас он шумен и многолюден. Красные флаги, как символ только что обретенной свободы, уже реют над зданием ратуши. Всюду праздник. Приветственные возгласы. Над толпами жителей тучи листовок. На любой из улиц льются звучные песни-коломыйки, родившиеся тут же в ликующем сердце:

 
Славься довична, дружба священна.
Скриплена кровью в жорстких боях!
 

Максим глядел на людей, и верилось, никому и никогда не разрушить этой дружбы!..

Немцы не успели разорить город. Взорваны лишь мосты через реку и несколько зданий. В центре чисто и уютно. Очень красива набережная вдоль реки Ужи, обсаженной кустами роз и пышнолистными, уже позолотевшими каштанами. Старое и новое здесь еще запросто уживаются рядом. Из окон ресторана доносится буйный чардаш – и звучат песни, рожденные легендарной Одессой. По улице невозмутимо шествуют тщетно понукаемые волы – и их обгоняют автомашины горьковского завода, груженные боеприпасами. Они мчатся к фронту, который, слышно, гремит у Чопа.

– Вот хортистский застенок, – показал Павло на здание гимназии. – Отсюда редко кто выбирался живым. Если б не партизаны, каюк бы мне. А теперь, слышал, тут университет будет, понимаете, у-ни-вер-си-тет! – проскандировал он. – Отвоююсь – приеду учиться.

Максим дружески пожал руку будущему студенту.

В двух шагах отсюда, за высоким забором, – мрачное здание недавней резиденции униатского епископа. Два дня в неделю закарпатские крестьяне работали на попов-униатов. И конечно, сюда, в черные сейфы наместника римского папы, стекались доходы этой церковной повинности, именуемой в горах коблиной.

– А знаешь, Павло, – сказал Максим, – уверен, что каноник, выдавший тебя охранке, все инструкции получал за этими стенами. Тут его поучали, как выжигать в душах гимназистов все живое.

– Дьяволово племя! – скрипнул зубами Павло.

Все трое еще с час осматривали город.

На одной из улиц девушка-гуцулка, выскочив из дому, наградила Максима пышным букетом поздних цветов. Максим смутился, но тут же нашел выход.

– Вот тебе, Таня, от Ужгорода! – рассмеялся он, передавая ей букет.

– Какие чудесные цветы! – залюбовалась Таня. – За них тебя и расцеловать можно.

– Это за что? – раздался рядом знакомый голос Оли. – Дай сюда! – вырвала она цветы. – Пусть тебе Леон дарит...

– Оля, ты что?.. – смутился Максим. – Ведь шутка же...

– Ну и пусть шуткует со своим Леоном! – выпалила Оля.

А Таня не стерпела и еще подзадорила:

– А вот возьму и расцелую Максима, ты же целовалась с Леоном... помнишь, за Днепром, когда меня раненую несли.

Оля побледнела и тихо сказала:

– Не шути, Таня... ты же знаешь, у нас ничего не было.

– А ты понимай шутки. Я не злопамятна.

– Ой, прости, – бросилась к ней Оля.

Павло Орлай лишь качал головой и молча улыбался.

– Ты в самом деле разбойница, – шепнул Максим Оле, сжав ее руку.

Она подняла на него влажные глаза и, потупившись, улыбнулась.

Все четверо молча зашагали в полк. На улицах красные полотнища с лозунгами привета армии-освободительнице.

– У нас еще говорят, – добавил Павло, – что весь этот край – капля русского моря за Карпатами.

Здесь все радовало – и белые полотна дорог, и зеленые виноградники, и домики в острых треуголках черепичных крыш. Но не они привлекали сейчас, не экзотика загорного края, не пряный запах айланта, красивого перистого дерева юга, а люди древнерусской земли, так и не покорившиеся врагу: верили они в свою большую родину, знали, придет время – и она протянет через горы сильную братскую руку.

5

Командуя полком, Жаров не терпел частых смен командиров, потому и подбирал их тщательно и требовал с них круто. Он давно присматривался к Глебу Соколову. Энергичный, волевой сержант. На такого можно положиться в любом бою. У Черезова как раз освободилось место командира взвода, и Андрей, решив назначить туда Соколова, вызвал его к себе.