Текст книги "Свет всему свету"
Автор книги: Иван Сотников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)
– Русских никогда не забуду, – говорил, прощаясь, Савулеску. – Я еще отомщу гитлеровцам.
4
Третьи сутки шли бои за поросший лесом гребень, а Костров не продвинулся ни на шаг. Метался с фланга на фланг и не мог поднять роты. Жаров застал его уже отчаявшимся. Комбат отдавал приказ за приказом, но убийственный огонь парализовал роты. Чувствовалось, сам комбат изверился в успехе атак.
– Ну как, Костров, возьмешь гребень?
Комбат опустил глаза:
– Не знаю, товарищ майор. Видите, не подступиться.
– Тогда выводи роты. Командиру нельзя сомневаться.
– Товарищ майор!..
– Выводи, наступать будет Думбадзе.
– Хоть еще раз разрешите попробовать?
– Выводи.
Весь день Жаров провел в батальоне Думбадзе. Кострова он вывел было в резерв, но потом передумал и направил в глубокий обход противника, чтоб перерезать горную дорогу. Комбат воспрянул духом – бездействие в резерве могло свести с ума.
К себе в блиндаж, лишь утром отбитый у немцев, Андрей возвратился поздно ночью и долго ходил из угла в угол. Почему все-таки не взят этот гребень? Чего недостает батальону: умения или сил? Конечно, тут не только Костров повинен. Остановившись у стола, Андрей развернул карту и долго стоял над нею.
Принесли почту, и майор на минуту отвлекся. От письма жены повеяло теплом. Будто присела рядом, заглянула в глаза, и ожесточившееся сердце сразу оттаяло. Родной пышнозеленый город сейчас в осеннем багрянце. Он быстро оживает, хотя выжженные врагом кварталы все еще чернеют остовами покалеченных зданий.
Читая письмо дочурки, Андрей попытался мысленно представить, какая она теперь. Сегодняшняя пятиклассница перед глазами вставала девчуркой-малышкой с челочкой на лбу и ярким бантом в волосах, какой он оставил ее, уходя на фронт. Письмо ее полно детской живости. Она писала, как одним духом прочитала книгу и сделала альбом о героях.
Вести из дому растревожили. «Вот и нам, – подумал Андрей, – одним бы духом взять этот чертов гребень!» Ему вспомнился вдруг разговор с Максимом в окопе. Лес кругом, друг друга не видать, а огонь отовсюду. Вот и теряешься. Кажись, приглуши его, сразу бы на гребень вымахнули.
Да, не с того конца начинали. Нужен общий натиск, дерзкий, внезапный! Вызвав еще раз комбатов, он заново уточнил весь план утреннего наступления. Запутать противника! Огневые удары и атаки с фронта будут сочетаться с обходом вражеских позиций. Сильнее и сильнее зрела уверенность: завтра гребень будет наконец взят.
Отпустив командиров, Андрей задумался. Как трудно и сложно все в эту войну. Схватка миров! И на плечи тебе – преогромная тяжесть. Хочешь не хочешь, а ищи и находи свое настоящее место и полной мерой отвечай за все, что выпало на твою долю.
Перед каждым серьезным боем Андрей любил размышлять о большом и высоком, и, как бы далеко ни уносили его эти раздумья, он знал, они незримо организуют его сознание, собирают силы и, обостряя мысль, подсказывают решения и действия. Ему захотелось вдруг поговорить, поспорить, и он отправился к Березину.
Григорий только что возвратился с передовой и сидел за столом, просматривал свою статью. Фронтовая газета заказала. Дни и ночи одолевают мысли. Истинно героическое время. Самые простые люди вершат великое. Вот Румыния. Извечная трагедия. А пришли мы, и люди сами себе хозяева. Сколько стран ни пройдем – будет то же. Разбудить народы для новой жизни, снять с них оковы – вот она, великая миссия!
Они то тихо беседовали, то спорили и горячились, и их уже не привлекала ни закуска, ни чай. Говорили, о войне, о боях на своем участке фронта, о командирской и партийной работе, о чувстве ответственности, о власти командира и об умении пользоваться ею.
Андрей первым высказал свои претензии. Вот Григорий дорожит людьми, каждого вверх тянет. Хорошо. Но не мирится ли он иногда с их недостатками, не портит ли кое-кого своей снисходительностью? Есть и примеры. Хмыров, скажем. Был неплохим командиром взвода. Послали на курсы. Дали роту. А он все делает вполсилы.
– Для взвода он все же вырос, – возразил Григорий. – Настанет срок – справится и с ротой.
Потом высказал претензии и Григорий. Не слишком ли Андрей крут и суров в обращении с людьми? Можно понять суровость к разгильдяям. А если человек тянет изо всех сил, чрезмерная строгость такому не всегда на пользу. Можно согласиться, твердость – хорошо. Но плохо, когда Андрей пробирает человека, и тот аж гнется от его твердости. Зачем же так подавлять людей? Лучше их научить сначала. Примеры? Их много, примеров. Взять хотя бы Моисеева. От Андрея он часто уходит мокрый. А службу несет неплохо. Поддержи его, подбодри – еще лучше потянет. Или взять Черезова. Тих, скромен, воюет неплохо. И его Андрей за каждый промах, гнет и гнет. Командиру не только кнут нужен.
Да, Григорий заставил Андрея задуматься. Может, он кое в чем и перегибает. Тем не менее истинная доброта командира совсем не в ласковых и сердечных словах, хотя не бывает и без этого, а чаще в строгости, в твердости по отношению к людям. Тогда они и растут по-настоящему. А что касается Моисеева – Андрей рад за него: он быстро повернулся к людям. Не будь требовательности, Моисеев и остался бы незаметным середнячком.
– Но речь у нас о другом, – поправил Березин, – о сердечности, которая не размагничивает человека, а, поощряя в нем хорошее, придает ему сил.
– Учту, Григорий, присмотрюсь и учту, – встал Жаров и распахнул окно: над горами занималась заря...
А через час грянули первые залпы. Артподготовка была необычной. Последовали сильные налеты: три минуты по гребню, потом две – по тылам, снова три – по гребню и пять – по тылам. Лишь после седьмого переноса огня роты бросились в атаку. Немцы не успели опомниться и были смяты. А Костров, обойдя их с фланга, уже закрыл пути отхода. Общий натиск «одним духом» оправдал самые лучшие надежды.
5
После рейда по немецким тылам Леон все чаще и чаще думал о своем положении. Как офицером штаба им довольны. У Жарова нет к нему особых претензий. За рейд его наградили орденом. Да и в дни Ясско-Кишиневской операции его разведка была на высоте. В полку его любят и ценят. Чем же недоволен он? Почему в душе его нет радости?
Вот командовал он ротой, потом армейскими разведчиками, и все было на месте. Сюда сам напросился, а результаты? Или все потому, что он из тех офицеров, которые лишь в строю могут развернуть свои способности, а штаб для них что обруч – только сковывает?
За время рейда он истосковался по Тане. А возвратился – и поговорить некогда. Все бои и бои. Мимолетные встречи не в счет. Таня ласкова, внимательна. И все же как далека она! Ох, Таня, Таня! Кто бы мог подумать, что такая малышка, кроха-недотрога, как ее ласково прозвали в полку, сможет взять его в руки, его, Леона, который никогда и никому не подчинялся. Ничего не скажешь, умеет любить! И как он не оценил ее любви!
Главное сейчас – обрести настоящее место. Нужно проситься в строй. А как на это посмотрит Жаров? Поймет ли правильно?
Леон застал его за чтением «Войны и мира». Усадив офицера, Жаров закрыл книгу:
– Вот перечитываю. Как он умел понимать человеческую душу! Нам бы, командирам, вот так же.
За чаем они разговорились.
– Все мы любим кнут, – сказал Андрей, – подстегнул – и дело с концом. А ведь крепкие вожжи лучше.
– С кнутом легче, конечно, – сказал Леон.
– Легче, а не лучше! – возразил Жаров. – Слишком любим мы стращать. Вот ты скажи, Леон, боишься меня?
– Откровенно говоря, побаиваюсь.
– Ну и чудак, – Жаров встал из-за стола и заходил по комнате.
– А вас все боятся, и про вас даже анекдот сложили, – проговорился Самохин, и сразу пожалел об этом.
– Какой анекдот?
Делать было нечего, пришлось рассказать.
– Вы только не сердитесь, шутка же...
– Говори, говори, не буду.
– Рассказывают так, – начал Самохин. – Дали офицеру вводную: «Идешь по дороге, а навстречу – танк и за ним – Жаров. Твое решение?» – «Под танк!» – не задумываясь, решает офицер.
Вводная Жарову не понравилась, но, отдавая должное фронтовому остроумию, он весело рассмеялся.
– Ничего не, скажешь, остро и зло. Хочешь не хочешь, а вывод делай. Только не люблю боязливых, и я с них не для страха требую. Для дела. У меня сегодня Моисеев был. Начну пробирать – раскраснеется и сразу весь мокрый. Спрашиваю, чего боишься? Сам не знает. Говорю, не смей бояться. И тебе запрещаю. Командир не зверь. А пробрал за дело – исправляйся. Заслужил награду – получай. Верно говорю?
– Верно, товарищ майор.
– Ты зачем пожаловал? – меняя тему, спросил Жаров.
– За советом к вам, с просьбой, – и пространно рассказал обо всем, что передумал.
– Знаешь, Леон, сочувственно заговорил Жаров, – мы как-то говорили о тебе с Березиным. Верно, не на месте ты. Душа у тебя командирская, не штабная. Но вот беда – должностей нет, отпускать же тебя из полка не хочется. А ты как, хочешь уйти?
Уйти? Расстаться с Таней? С полком, где он сроднился с людьми?
– Нет, уходить не хочу.
– Тогда жди – дам роту. Надеюсь, со временем и батальон потянешь.
Ушел Самохин в приподнятом настроении. Рота, батальон! Нет, он еще сумеет развернуться во всю силу, сумеет!
Ужинал он у Якова. О разговоре с Жаровым Леон промолчал, так как делиться своими сомнениями и горевать о незадачах он не умел. Однако заговорил сам Румянцев.
– Ты как-то остыл, Леон, – сказал он после ужина. – И задору в тебе меньше. Во всем норовишь по-своему, а часто не выходит.
– Да ведь на Руси не все караси, есть и ерши.
– А ты не ершись, за другими поспевай.
– Знаешь, скорый поспех – людям не смех. Что ты меня все подстегиваешь и подстегиваешь? Я не сижу сложа руки. А на ретивого коня, говорят, не кнут нужен, а вожжи, – вспомнил он разговор с Жаровым.
– Мне не правится, ты легко уступаешь себе, – говорил Яков, подсев к нему ближе, – оттого и разбрасываешься. Сил в тебе уйма, а дела по этим силам нет. Я друг тебе, и мне виднее.
– Нет, ты подавай примеры, – требовал Самохин.
– Их сколько угодно, сам знаешь. Да возьми хоть Таню...
– Таню не трожь.
– Я не ее, тебя. Не умеешь же доказать ей свою правоту.
– А ты умеешь?
– Тут другое. Я не боюсь отказа, а не хочу отказа. Потом я все-таки друг тебе. Нет, соперничать не буду. Вот если она сама полюбит, тогда... а сам я шагу не сделаю. Все очень сложно. Ты знаешь, не любить не могу и сказать об этом не могу тоже.
– Тогда чего же поучать других?
Леон сегодня особенно несговорчив, и, сколько ни спорили, он оставался при своем. Спать легли поздно, и оба долго лежали с открытыми глазами, возбужденные и растревоженные. Из-за чего их дружба стала столь непримиримой? Из-за Тани? Из-за разных взглядов на долг, на свое назначение? У них нет былой близости. Или дружба не признает непримиримости, и ей ближе снисходительность? Нет, совсем не то. А что же? Что?
Леон снова и снова перебирал в памяти события военных лет. Бои и бои – он не сидел сложа руки. Курск, Киев, Корсунь. Пройдена вся Украина, вся Румыния. Четыре ордена – это не шутка. И все же сейчас он незаметен, и Яков прав.
Утром он долго искал Таню. Если б знала она, как плохо ему. Зачем отгородилась? Почему не хочет понять Леона? Он же любит ее, любит по-настоящему. Ну, промахнул. С кем не бывает. Ведь год же прошел, целый год. Пора бы понять и простить. Нет, нужно объясниться. Либо – либо.
Он нашел ее в обозе за стиркой белья. Таня смеялась. Ей весело с кем угодно, только не с ним. Леон терпеливо ждал, пока не остался один на один с нею. Заговорил горячо. Если они любят, они не могут огорчать друг друга. Кто знает, что завтра? Война, она никого не щадит.
Таня и обрадовалась и огорчилась. Сначала даже подобрела, но, услышав эти слова, нахмурилась. Потом тряхнула головой и заговорила тихо-тихо, но так, что Самохин порой не находил слов для возражения. Таню нельзя погонять.
– И на войне нужно жить правильно, хорошо. Знаю, не так просто. Знаю, трудно. А я не хочу плыть по течению. Потом не выплывешь, куда надо. Что, мало, говоришь, удовольствий? Слабым, может, лучше и по течению. А я сильная, Леон. Знаю, и ты сильный. Вот твердишь – люблю и люблю. Но любовь должна поднимать человека, возвышать. Не так ли? Любовь – это восторг, это борьба за человека. Знаю, не бывает и без обид, без мук. Но главное – не киснуть. Любовь – сила. А у тебя ее нет. Не спорь, нет. Ты подумай, почему? Ты торопишься, боишься, мало достанется удовольствий. Я по-другому смотрю. Как, спрашиваешь, по-другому? Любовь – не утеха, а счастье.
– А ты без конца мучишь меня.
– Не знаю, Леон, может, и мучаю. Только не я, а ты подорвал нашу любовь. Не меня, а тебя прельстили мелкие утехи.
– Я не могу, Танюша. Не могу так. Или – или!
Таня улыбнулась и тут же помрачнела. Что это – угрозы, ультиматум? И все же на миг она заколебалась. Может, и вправду она не права? Ведь что ни говори, а они любят друг друга. И Леон дорог ей. Разве подойти и протянуть руку? Сейчас самая ничтожная ласка помирит их и сблизит. Но зачем он грозит? Или – или?
– Вон как тебе дорого все, – тихо проговорила она, и повлажневшие глаза ее вдруг отчаянно заблестели: – Тогда иди, Леон!
– Таня, Танюша! – бросился он к ней.
– Нельзя, как ты не понимаешь, нельзя!
Он ушел злой и расстроенный.
глава пятнадцатая
С ВЕРШИНЫ НА ВЕРШИНУ
1
Свернув карту, Максим вслед за саперами направился в чащу. Даже в яркий солнечный день, показалось ему, наступили сумерки. Через несколько шагов совсем исчезла тропа, и пришлось напрямик карабкаться в гору. Ноги вязли во мху, путались в зарослях папоротника, скользили на мокрых камнях. Колкие ветви царапали лицо. Когда же крутизна достигла семидесяти градусов, низина стала похожей на бездонную пропасть, ощетинившуюся пиками скал и остроконечных елей. Разведчики тесно жались к отвесной стене, придерживаясь левой рукой за острые камни, а правой за веревку, которой они обвязаны у пояса.
– Тут и шею сломишь... – захныкал Сахнов.
– Ну, раскаркался! – оборвал его Леон и отчитал за нытье.
В упреках Самохина немало верного, и все же Максиму стало не по себе. Начальник разведки просто не терпит Сахнова и всякий раз готов поддеть его, обидеть.
– Ну виноват, не буду, – не стерпел Сахнов. – Исправлюсь, ведь не высоту сдал немцам.
Самохин помрачнел.
– Нет, я еще доберусь до тебя! – прикусив губу, пригрозил он, почувствовав в словах разведчика явный намек на давние события у Днепра. Там его рота потеряла важную высоту, и Самохин был отстранен от командования, понижен в должности.
Отчасти догадываясь, в чем подоплека такой неприязни, Якорев все равно не оправдывал Самохина. Стоит ли командиру опускаться до личных счетов с подчиненным! Однако и Максим хорош. Еще с Прута собирался не спускать глаз с Сахнова. Ведь что получается – Сахнов всегда плывет по течению, всем недоволен, во всем сомневается. Заморосил дождик – Сахнов отчаивается: «Ну, зарядил на месяц». Выглянет солнце, он снова пророчит: «Завтра опять задождит». Нажмет противник, а он уж хнычет: «Ох, устоим ли?» «Нытик разнесчастный!» – досадовал Максим. Однако проборки ни к чему не ведут. Ирония? От нее он еще больше киснет.
На пути встала скала. Ни обойти ее, ни обползти. «Уж не похож ли Сахнов на такую скалу? – с горечью усмехнулся про себя Максим. – Ведь его тоже ни обойти, ни объехать». Но тут же отказался от своей гиперболичности. Неужели ж они, с боем берущие эти кручи, бессильны выправить этого скисшего мальчишку и сделать его воином? Не может того быть!
Страхуя друг друга, саперы медленно взбирались на кручу. Забравшись на отвесную скалу, они спускали оттуда веревку, по которой солдаты по одному карабкались вверх. «Ведь вот какие скалы берем, а с Сахновым сладить не можем, – опять вернулся Максим к своим мыслям: – Что за черт! Обязательно займусь им, как надо займусь». – И, ухватившись за веревку, начал взбираться на каменную стену.
С вершины скалы, похожей на клюв орла, открылся чудесный вид. Лес внизу казался редким и очень далеким. Гребни и отроги гор напоминали корни гигантского дерева. Было похоже, лес приступом берет каменные кручи, чтоб только пробиться выше к солнцу, да вдруг так и застывает на месте, запутавшись ногами в мягких травах. Максим не сразу понял, что перед ними полонины[27]27
Высокогорные луга в Карпатах.
[Закрыть]. Словно перенес кто высоко в горы чудесную цветущую степь. Невидимые руки искусно расшили изумрудный ковер замысловатыми узорами из белых и синих, розовых и пунцовых цветов. Глаз не оторвешь!
Последний подъем мучительно долог. Разведчики с трудом пробились к седловине, обещавшей заманчивый спуск. Но и за нею обрыв за обрывом. Опять в ходу веревка: без нее не спуститься с отвесных скал.
Наконец и долина! Она обнимает желанной прохладой, ласкает мягким звоном ледяного ручья, утоляет жажду кристально чистой водой.
На привале Максим подсел к Сахнову:
– Ну, как дела?
– Живем, хлеб жуем, – вяло отшутился разведчик.
– Задача несложная, там потруднее сейчас, – оглянулся Максим назад, где шел бой. – Там насмерть стоят!
– Им сегодня, нам завтра – какая разница.
– Ты, я вижу, законченный пессимист.
– Какой уж есть, – без обиды согласился Сахнов.
– А лучше б – каким должен быть: больше сделаешь.
– А что, я мало сделал?
– Меньше, чем должен.
– Не меньше многих, вон сколько пропер, от самой Волги.
– Не больше – вот беда.
– Успеется, все еще впереди.
– Дай бог, – усмехнулся, подсаживаясь к ним, Самохин.
Почувствовав иронию, Сахнов встал и ушел в голову колонны.
– Что ж, им давно пора заняться! – поглядел Максим на Самохина.
– Из ржавого железа мечи не куют, – заспорил Леон.
– Но и его переплавляют в сталь!..
Узкая дорога вывела полк к новой седловине, с которой открывался обширный амфитеатр гор. Внизу живописная долина реки с ее бесчисленными притоками, с зарослями бука и вяза. Далеко, справа – цепь безлесных и крутостенных вершин Лэкэуца. А слева – кряжистый, приглаживаемый облаками Ому. Прямо впереди почти голый Чукаш. Южные скаты его опушены лесом, который подбирается к самой макушке. Еще левее, уже за Дымбовицей, что мчит свои воды в Бухарест, выше облаков взметнулся величавый Молдовяну, гордо взирающий на горных собратьев. А меж этих великанов, как и на много километров дальше, все новые и новые громады скал и хребтов, вершин и утесов.
Это сердце Южных Карпат, или, как называли их когда-то, Трансильванских Альп.
– Туда на карачках только, – глядя на отвесные скалы, произнес Костров. – Вот где попыхтеть придется.
– Как сказать, – опустил бинокль Жаров. – Может, и обогнем, чтобы запереть немцев в каменном мешке Южных Карпат.
2
Звонка и искриста здесь Прахова. Полк подошел к реке с закатом солнца. Разувшись, солдаты осторожно опускают в ее ледяную воду побитые на горных кручах ноги. В реке зыбко качаются смутные отражения отвесных скал.
Полку предстоит захватить перевал и отрезать всю группировку противника. Но до перевала еще далеко.
Собрав разведчиков, Максим объявил приказ. Зубец и Валимовский назначены в головной дозор.
– Вот видишь, опять вместе, – хлопнул Серьга по плечу Семена. – Сам майор отпустил. Говорит, вам переводчик нужен.
Не успели дозорные опомниться, как солнце ушло за горы, стало быстро темнеть. Горная ночь чернее чернил. Ничего не видно в трех шагах. Лишь над головой слабый просвет неба, усыпанного песком звезд. Почти у самых ног звенит горный ручей. А лес и кручи по сторонам полны таинственных звуков. Где противник? Какие у него намерения? Никому ничего не известно. Полк движется ощупью, узкой тесниной, верховья которой выходят к горному кряжу, по всей видимости, занятому противником. Его засады возможны на каждом шагу. Метрах в пятистах вверху прогремел одиночный выстрел. Затем ухнул снаряд, другой. Шарахнулась ночная птица, шумно захлопав крыльями. Непривычные уху крики зверя. Потом вдруг гулко застрочил пулемет. Ага, противник на дороге. Разведчики залегли, а роты Черезова полезли в обход слева и справа. Загремели выстрелы на склонах гор. Полк продвигался все дальше и дальше и еще ночью завязал бой за лесистые склоны безвестного гребня.
Немцы глубоко закопались в землю, и сбить их не удалось. Бойцы передовых рот залегли на склонах горного кряжа, а разведчики Якорева расположились за ними. Некстати полил дождь, подул резкий ветер.
Серьга ушел к Жарову, и Семен невольно ему позавидовал. Неподалеку от Соколова вырыл себе нору глубиной с полметра, бросил туда буковых веток и, забравшись в нее, подогнул ноги. Жаль, мала, поленился. Он плотнее закутался в разбухшую шинель и лежал с открытыми глазами. Немцы лениво постреливали сверху. Почти рядом в мелком окопчике дежурил Глеб. Дождь шел не переставая. Холодные ручейки, крадучись, пробирались под Зубца и обжигали еще не совсем прозябшее тело. Эх, горячего бы чайку и кусок бы черного хлеба с солью! И лей он, этот дождик, сколь ему вздумается. Семен зябко поежился. Сейчас бы он не отказался и от ста граммов. Даже закурил бы. Закрыл глаза, пробуя уснуть, и не мог. В нору, видно, набралось воды, и под ним стало совсем мокро. Проклятый дождь. Пришлось встать.
– Ты чего гомонишься? – тихо окликнул Глеб.
– Натекло.
– Накидай веток.
Когда Зубец улегся снова, оказалось высоко. Начнут стрелять – заденет шальная пуля. Но вставать не хотелось. Авось не убьют. Семен примял ветки, вроде лучше. Не убьют! И не помнит, как уснул.
Его разбудил сильный взрыв, треск, грохот. Ай, началось? Над ним свистели осколки, чиркали пули. Сейчас потянуться бы, хоть немножко поразмять руки и ноги, чтоб отошло занемевшее тело, а тут лежи и не двигайся. Обстрел скоро кончился. Семен выполз из мокрой норы и примостился у мелкого окопчика, вырытого им еще ночью. Мокро, холодно. В левом плече он ощутил вдруг легкую боль. Отлежал, что ли? Он просунул за борт шинели руку, поразмял плечо. Вроде полегчало. Но, вынув руку, оторопел. Рука в крови. Осторожно ощупал рану. Легко отделался. Пуля, видно, чуть задела плечо. «Мерин ленивый!» – ругал он самого себя. – Нору поленился углубить».
– Ступай на медпункт, – сделав ему перевязку, посоветовал Глеб.
– Зарастет и так, – отмахнулся Зубец.
Снова занялась перестрелка. Неужели не будет даже чаю? Не было и чаю.
3
На гребне горного кряжа бушует огневой шквал. В дыму и пламени разрывов совсем исчезли зигзаги немецких траншей. Осеннее нагорье сразу утратило все свои цвета и краски, и вздыбленная земля черной тучей повисла в воздухе.
– Пора! – взял телефонную трубку Жаров, чтобы передать сигнал переноса огня. Но что такое? Обрыв?
Серьга Валимовский, не дожидаясь команды, сорвался с места и со всех ног помчался на линию. Он что молния: блеснул и пропал. Андрей знал: Серьга – давний связист, на него можно положиться. Не раз барахтался в волжской воде, когда разбитая снарядом лодка уж не могла служить смельчакам-связистам. Первым протянул линию в Орел, когда на его улицах загремели бои. Раньше сроку ушел из госпиталя и поспел на Днепр и не раз отличался в боях за Киев. Но Серьга не замечал своей славы: все казалось обычной службой, боевыми буднями, ставшими нормой, к которой привыкают так же, как к ежедневному обеду, к повседневным урокам в школе, к работе у станка.
Огневой шторм все еще бушевал на склонах горы. Решили уже послать верхового, чтоб ускорить перенос огня, как дежурный связист радостно воскликнул:
– Есть связь, есть!
На позиции артиллеристов потекли слова обычных команд. Замерев на мгновение, их огонь прижал немцев к земле, и атакующие роты вырвались на гребень. Стоголосое «ура», подхваченное горным этом, стремительно покатилось под уклон, и лавина наступающих неудержимо понеслась вниз, в долину.
– Вернулся Валимовский? – спросил Жаров.
– Нет еще, – ответил Самохин.
– Убит он!.. – как выстрел, послышалось сзади.
– Кто убит, кто?
– Серьга убит, – опустил голову Самохин. Связиста нашли на линии. Распластавшись, лежал он под густыми елями на зеленой и еще мокрой от дождя траве. Один конец провода накрепко зажат в правой руке, другой намертво стиснут в зубах. А в открытых глазах будто застыла та самая решимость, с какой он полетел из окопа на линию. Жаров опустился на колени. Чуть повыше сердца пробита грудь. Изранены руки и ноги. Уберег, называется!
Врач прощупал пульс, прислушался к дыханию, попробовал уловить стук сердца. Никаких признаков жизни. Сделал укол, другой... все безрезультатно.
– В санчасть! – скомандовал он санитарам, и бездыханное тело солдата унесли на носилках.
«Эх, Серьга, Серьга! – прощался с погибшим Жаров, глядя на носилки. – Как я напишу твоей матери, что не уберег ей последнего сына?»
– Доктор... – хоть слабой надеждой хотел заручиться Леон.
– Ничего, батенька, ничего не скажу: никаких признаков.
Жаров двинулся за ротами. Пришлось пробираться по лесистым склонам, где только что бушевал огневой шквал. Всюду изрытая, изувеченная земля. Иссечены пулями и осколками буки и грабы. А на траве меж деревьев – убитые.
Наконец и гребень. Буки и грабы у командного пункта объяты пламенем и дымом. Наступающие уже далеко. Противник с разных направлений большими группами спускался вниз. Артиллеристы с трудом вытащили свои орудия на горный перевал и били из них прямой наводкой.
– Вас к аппарату, – протянул связист трубку.
– Сделали переливание крови. – Жаров узнал голос полкового врача. – Он дышит, товарищ майор, слышите, дышит!..
Андрей, обрадованный этой вестью, выпрыгнул из окопа и заспешил на новый командный пункт. Ветер раздвинул тучи, из-за них, разбрасывая косые лучи, проглянуло солнце. А внизу гремел и гремел бой, полыхал огонь.
4
– Пойми же, люблю, очень люблю тебя! – еще и еще повторял Никола, не сводя восхищенных глаз с Веры.
– И напрасно: сказала же, принимаю лишь дружеские чувства.
– А почему мне верить? – развел он руками, радостно ощущая за внешней сухостью ее слов плохо скрываемую нежность и участие. Не такие, как ты, ошибаются.
– Ты просто несносен.
– Нет, просто влюблен.
– Перестань, прошу, перестань.
Думбадзе смиренно прижал к груди обе руки и умолк. Отложив стихи, которые читала Николе, она от души рассмеялась.
Время несколько сгладило ее горе, только гибель мужа и дочери все еще отзывалась острой болью в сердце, и это мешало другим чувствам. Конечно, Никола, пожалуй, убедил ее, кручиной горю не пособишь. Будни войны, расцвеченные теперь боевыми успехами и победами, заполнили ее жизнь, дали жизни смысл. Никола ей близок, дороже всех. Она готова на самую лучшую дружбу, не больше. Как он не видит, у нее просто нет сил на любовь. Да и старая любовь что стена. За нею ей хорошо и покойно. Зачем разрушать? Ее аскетизм – не отказ от жизни, а служение ей.
Никола понимал ее и любил еще больше. Его упорство чем-то походило на бурный горный поток, который день за днем точит каменное русло, размывая все, что мешает его движению.
Думбадзе много дней подряд не видел Веру и очень соскучился. А сегодня его вывели во второй эшелон, и предстоящая встреча казалась еще более желанной. Как она отнесется к нему? Что скажет? И будет ли конец ее отказам? Он рано собрался к ней, но все расстроил непредвиденный случай.
Еще днем он отправился со своим ординарцем в штаб полка. Неожиданно грохнула мина, и осколком насмерть сразило ординарца. Весь остаток дня Никола оставался злым и мрачным. А когда пришел наконец к Вере, увидел такое, чего не ожидал вовсе.
Открыв к ней дверь, он так и не смог перешагнуть порога. Максим, подняв Веру над головой, приплясывал с ней посреди комнаты. А она, не возмущаясь, просто болтала ногами в маленьких сапожках и приглушенным голосом требовала опустить ее на пол.
– Простите, товарищ капитан, – первым заметил его Максим, спуская Веру с рук. – Увлеклись немного.
Смущенная Вера не знала, куда девать глаза, что делать с руками, и молча теребила пальцами подол гимнастерки.
– Разрешите идти, товарищ капитан, – по-строевому вытянулся Максим.
– Идите, Якорев.
В комнате на несколько минут воцарилось тягостное молчание.
– Что это? – едва сдерживаясь, тихо спросил Думбадзе.
– Глупая шутка, и ничего больше, не сердись, – подошла она к нему и ласково тронула за рукав. – Здравствуй, я очень соскучилась по тебе.
– И забавлялась с другим?
– Не надо, Никола. Он мальчик, и тут ничего нет.
– Разве ты не видишь, он увлечен тобою?
– Может, и увлечен немного, что из того?
– Зачем же даешь ему повод надеяться на что-то?
– Ну, пришел... Ну, шутили, смеялись... Говорю, ты еще мальчик. А он – какой мальчик, хочешь, подниму под потолок. А я чего-то разбаловалась. Подними, говорю. Он и подхватил. Откуда у него только сила... а тут ты... Право, ничего нет...
Голос, глаза ее, губы, ласковые руки – все дышало вниманием, заботой, неясной надеждой.
– Ладно, здравствуй, – сказал он еще не остывшим голосом.
– Вот тебе и награда, – бросилась Вера к нему и, чмокнув в щеку, отскочила обратно. – Нет-нет, больше нельзя! – запротестовала она, когда он, расставив руки, шагнул за нею.
Они вышли на улицу, пошли в палисадник. Уселись на лавочку и долго молчали. Мир и согласие были восстановлены. За изгородью высился телеграфный столб. Провода на нем порваны, связисты глубоко обкопали его со всех сторон и сейчас дружно раскачивали, пытаясь свалить. Столб не поддавался. А они все раскачивали и раскачивали. Казалось, еще усилие, и все! Вера с Николой невольно загляделись на связистов, словно от того, вынут или не вынут они столб, что-то зависело в их жизни. Столб вынули и увезли.
– Смотри, что я тебе покажу, – вдруг наклонилась Вера над асфальтированной дорожкой у скамейки. – Смотри.
Никола увидел травинку с тремя крошечными, но, видно, крепкими листочками. Они пробились через асфальт.
– Видишь, какая сила жизни! – улыбнулась Вера.
Никола перевел взгляд на старое высокое дерево, вывороченное снарядом. Оно лежало у дороги, как павший воин.
– Да, жизнь и смерть всегда рядом, – сказал он, обернувшись к Вере, и только теперь рассказал ей про своего ординарца.
Вера переполошилась. Она с участием и испугом выслушала Николу. Могли и его убить! Каждый день, каждый час его тоже может сразить шальная пуля, любой осколок. Она сжалась от ужаса.
Совсем спустились сумерки, и с гор повеяло сырой прохладой.
– Пойдем в комнату, – сказала она, и Никола почувствовал в ее голосе нежность и участие. А он, дурной, еще ревновал. Она казалась необыкновенно привлекательной и красивой, его Вера. Она всегда напоминала ему молодую елочку, немножко грустную и колкую. Сейчас же она походила больше на ласковую березку в тихом лесу.
– Пойдем, – обрадовался Никола.
Не зажигая огня, Вера подошла к нему и потом, чего ни разу не было раньше, положила ему на плечи руки и щекой прижалась к груди.
– Я просто истосковалась по тебе, – едва слышно прошептала она. – Веришь, там, на Цифле, даже всплакнула не раз.
