Текст книги "Свет всему свету"

Автор книги: Иван Сотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

– Виновники, виновники кто? – горячился Забруцкий.

– Взвод бился героически, погиб почти полностью. Считаю, командира роты судить не за что. Да, Хмыров. Нет, и отстранять не следует...

– Высоту взять! – подтвердил свой приказ Забруцкий.

Окончив разговор, Жаров обернулся к Хмырову. Тот стоял теперь весь красный и взмокший. Руки, лицо, вся вдруг сгорбившаяся фигура выражали смятение. Его одолевали горечь, обида, боль.

– Не трибунал страшен, товарищ подполковник. Об одном прошу – разрешите в бою искупить...

– Идите, Хмыров, я верю вам. Сейчас об одном думать будем – о высоте.

– За доверие спасибо, товарищ подполковник. Никогда не забуду, – голос его вдруг дрогнул и сорвался. Хмыров еще говорил что-то, губы его шевелились, а голоса не было, и по щекам одна за другой скатились две слезы.

Жаров порывисто шагнул к офицеру и взял его за плечи.

– Эх, командир, командир! – прижав его к груди, сказал он с сочувствием и вместе с тем с той твердостью, которая не обещает снисходительности. – Война – не детская игра. Тут все возможно. Не думайте, что успокаиваю. Я требую, безоговорочно требую, чтоб все обязанности исполнялись с удесятеренной энергией. Слышите, Хмыров!

Вернувшись к столу, Жаров снова взял уже подписанный наградной лист. «Представляется к ордену Красного Знамени», – прочитал он последнюю фразу. Нет, уже не представляется. К сожалению, нет! Но и в обиду его не давать, не то Забруцкий как коршун налетит... Как ни странно, именно сегодня Андрей впервые подумал о Хмырове с сочувствием и участием. Защитить командира больше некому.

В роту Хмырова Жаров отправился вместе с Березиным. Собрал оставшихся в живых бойцов взвода, поговорил с ними в окопчике, выдолбленном в каменном грунте каверзной высоты. Затем вызвал офицеров.

– Так как же? – взглянул он на Хмырова.

– Костьми ляжем, а возьмем. Я сам пойду первым...

– Я сам, я сам! – передразнил его Жаров, потеряв терпение.

– «Я сам!» может мальчишка болтать. А у командира свое место и свои обязанности, – добавил Березин.

Румянцев с упреком взглянул на Хмырова: опять сорвался.

Часа через два был разработан и план удара. Батальон Румянцева будет пробивать справа. Слева их ударит Думбадзе. Они возьмут высоту с часовней в большие клещи. И немцам тогда либо бежать, либо погибнуть.

Незадолго до начала действий прибыл Забруцкий. Вид у него, как у прокурора, только что изобличившего преступника. Виновность доказана, остается лишь определить меру наказания. Потирая руки, полковник вышагивал из угла в угол.

– Ну, а что с Хмыровым решили, разжаловать или как?

Андрея так и передернуло. Конечно, вина командира немалая, ответ ему держать придется. Нельзя же, однако, быть и столь несправедливым. Москва салютовала двадцатью залпами из ста двадцати четырех орудий, и не одно из них било за подвиг Хмырова. А тут – «разжаловать или как?». Ладно, будь что будет!

– Вот! – он взял со стола и протянул Забруцкому наградной лист.

– Что, что? – вытаращив глаза, даже привстал Забруцкий. – Орден Хмырову? Этому разгильдяю и трусу?

– Герою Шаторальяуйхей, товарищ полковник.

– Вы что, смеетесь или всерьез?

– Там все написано, – указал Жаров на лист, который заместитель командира дивизии с пренебрежением вертел в руках.

– Ну, это не пройдет так, – вдруг ощетинился он, хмуря брови. – Думаете, помянули вас в приказе, так теперь все можно. Не пройдет!

– Значит, вы против?

– Вот мой ответ, вот! – полковник разорвал наградной лист.

– Не представляя Хмырова к ордену, – тихо проговорил Жаров, – мы тем самым сурово его наказываем. Командир становится на ноги, и незачем его мордовать.

– Устав требует более крутых мер, – отрезал Забруцкий.

– И ценить все лучшее, что есть в подчиненном... – подхватил Жаров.

Голоса офицеров накалились, и они умолкли. Немного поостыв, Жаров заговорил, ни к кому не обращаясь и рассуждая как бы сам с собою:

– Разве нельзя помочь человеку в беде?..

Забруцкий даже побледнел. Что за фамильярность!

– Это не вас я спросил – себя, – закончил мысль Жаров. – А Хмыров в беде. Пожертвовать им не хитро. А кому это нужно?

– Не вы решаете! – опять вспылил полковник.

– Но я представляю... – Жаров взглянул вдруг на часы и, указывая на них пальцем, уже другим тоном проговорил: – Разрешите начинать?

Сигнал передали по телефону, и сразу же загремела артиллерия.

Забруцкий уехал недовольный и рассерженный.

Наступление развивалось успешно. Румянцев пробил брешь. Огрызаясь огнем, немцы спешно откатывались. Теперь бы бить их и бить, но в прорыв введены другие части. Жаров же получил приказ – вывести полк из боя.

Дивизия Виногорова направлялась на Будапешт.

4

Поздним вечером последний привал под Пештом: завтра опять в бой, все разрастающийся на подступах к венгерской столице.

Миклош Ференчик привел в корчму местного учителя без левой руки, которую тот потерял в девятнадцатом году в боях за советскую Венгрию, и группу крестьян. Они окружили Березина.

– Палача на палача променяли! – гневно сказал учитель, едва речь зашла о Салаши – преемнике Хорти.

– На собаке шерсть сменили! – по-своему оценил события старый мадьяр с толстой палкой в руках.

Крестьяне вначале робко, потом все смелее расспрашивали солдат и офицеров. Естественно, их изумляют самые обычные вещи из советской жизни, удивляет все, чем богат ее неведомый мир. Многие годы его заливали здесь помоями несусветной чепухи, проклинали со всех амвонов. А он, мир этот, светил загадочным светом, манил в неведомое. И вот наконец-то они знают правду, и она сильнее любых догадок. А тут еще и живой свидетель из их же среды – Миклош Ференчик, много видевший своими глазами. Ленина слушал, в Красной Армии воевал, бил белых. Сейчас он добровольно сопровождал полк и служил за переводчика.

– Нет, никому не убить правды, – сказал старый мадьяр. – Тыщу лет ее извести хотят, а жив народ – жива и правда. А сколько о ней песен и сказок сложено, про правду!

– А ты расскажи, дядя Миклош, – попросил Глеб.

– Как рассказать про все? – развел руками старик. – И ночи не хватит.

– Зачем про все, хоть что-нибудь расскажи, – зашумели бойцы.

Слов у него мало, и порой не все понятно, но смысл ясен. Древняя легенда всех растревожила. Глеб ближе подсел к Ференчику. Оля не сводила с него заблестевших глаз. Зубец расстегнул ворот гимнастерки, а Матвей Козарь до боли стиснул пальцы. Даже Павло Орлай, еще не примирившийся ни с чем мадьярским, и тот с такой силой ощутил вдруг сочувствие к людям в беде.

Когда и с кем это было, заговорил старый мадьяр, трудно вспомнить. Может, еще раньше, чем с прапрадедами тех прадедов, про которых уже забыли их внуки. Очень, очень давно. Страной в те поры грозный Антал правил со своими тиранами. Стоял тогда на Дунае город – время не оставило от него камня на камне. А в городе том сидел тиран, прозванный Аспидом, потому что как змея жалил. Всем худо было. А тут случись еще жгучие суховеи, земля истрескалась, закаменела, мор разразился. Люди разум теряли. А тиран тучнел, и его закрома ломились от хлеба.

Как пожар, заполыхало восстание, и возглавил его мастеровой по имени Лайош.

Разгневанный Антал приказал укротить людей и грозил смертью самому тирану. Перепуганный Аспид вызвал одного из своих подручных, человека с сердцем чернее сажи, и велел поймать Лайоша. Заговорщики проникли в лагерь восставших и выкрали их вождя.

«Кто ты и откуда?» – допрашивал его сам Аспид.

«Я из народа».

«Чем же он дорог тебе?»

«Ненавистью к мучителям».

«У меня сила, служи мне».

«Сила в правде, а правда у людей».

«Я прикажу убить тебя».

«Разве можно убить правду? Она сама уничтожит тебя!»

И сколько ни рвали ему тело, ни крушили кости, сколько ни жгли его на огне, он ни в чем не уступил им, ибо душой был тверже алмаза. Тогда, чтоб сломить, Аспид живым по шею зарыл его в землю.

Как море без ветра, затихло восстание.

Аспид ликовал. Решив устрашить непокорных, он вызвал искусника и велел отлить колокол, чтоб голос его был сильнее грома, и пригрозил мастеру смертью, если он не отольет такой колокол. Приуныл мастер, призадумался. Чем придать колоколу невиданную силу? И сказал он Аспиду: нужна кровь человека, сильнее сильного.

«Вот и пригодится Лайош», – подумал тиран, повелев готовить плавку. Откопали и привели узника. Он высох и потемнел. Только глаза его еще жарче пылали ненавистью. Ввели его на помост, под которым уже бурлил расплавленный металл, и Лайош понял замысел палача.

«Что, испугался?» – торжествовал Аспид.

«Правда всегда бесстрашна!» – гордо ответил Лайош.

«Все равно умрешь».

«Правда не умирает!»

Палач отсек ему голову, и алая кровь потоком хлынула в кипящий котел, смешиваясь с металлом.

Скоро и колокол отлили, на черную башню подняли. А созрел урожай – велел Аспид бить в колокол, чтоб несли ему хлеб и долги. Громовой голос колокола, чистый и властный, несся от села к селу и от города к городу, сзывая жителей придунайского края. Но что за чудо! Как по сигналу вспыхнуло вдруг восстание, и снова запылали усадьбы богачей. Аспида живым сожгли на площади, и черный пепел его развеяли по ветру.

Немало прошло лет, пока удалось Анталу погасить восстание. Он приказал утопить в Дунае колокол и никогда не вспоминать о нем. С тех пор и не знают люди, где тот диковинный колокол с голосом правды. А кто ищет его, те кровью и жизнью расплачиваются за свою смелость. Только все равно ищут!

Затих Миклош Ференчик, и бойцы затихли.

«Трудно, ой трудно найти правду!» – вглядываясь в лица мадьяр, с горечью подумал Павло Орлай, и в душе его заискрилось вдруг желание помочь этим людям в поисках их правды. Дунайский колокол! Разве не сродни он колоколу Говерлы!..

Оказывается, корчма, в которой находились бойцы, давно знаменита: лет сто назад в ней выступал Шандор Петефи.

Напомнив о великом поэте, учитель сел за рояль и заиграл бравурный марш.

– Что за музыка? – шепнул Соколов, наклонившись к Орлаю.

– Гимн революции – «Национальная песнь» поэта.

– Скажи ты, – удивился и обрадовался Глеб, – знаю наизусть, а музыки не слышал.

С «гимном революции» солдат познакомила армейская газета и Глеб сказал Павло:

– Прочтем, пусть послушают! – и он первым прочитал по-русски:

 
Встань, мадьяр! Зовет Отчизна!
Выбирай, пока не поздно, —
Помириться с рабской долей
Или быть на вольной воле?
Богом венгров поклянемся
Навсегда
Никогда не быть рабами,
Никогда!..
 

Павло повторил по-венгерски:

– Талпра мадьяр!..

Венгры аплодировали неистово, и их глаза были полны восхищенного дружелюбия. Еще бы! Русские пришли к ним с лучшими стихами их поэта, имя которого было впервые признано не в литературных салонах Пешта и Буды, а в лачугах бедняков, в убогих тогда придунайских селах и даже здесь вот, в этой корчме. Учитель напомнил, где и как впервые прозвучали огневые слова поэта.

...Однажды с шумом распахнулась дверь и в зал кофейни «Пильвакс», где в ту пору собиралась революционная молодежь венгерской столицы, ворвался запыхавшийся юноша.

– В Вене революция! Пал Меттерних! Народ воздвиг баррикады! – прокричал он, вскочив на стол, и слова его прозвучали как взрыв бомбы. – Ужель мы будем колебаться, когда гудит ураган революции? Нет, мы будем действовать!

Это был Шандор Петефи, сподвижник легендарного Кошута, двадцатишестилетний поэт, вождь революционной молодежи. Он отверг предложение пойти к королю с петицией, заявив, что к трону пора подходить не с бумагой, а с саблей в руке.

На другой день Петефи поднял молодежь и, возглавив ее, захватил типографию, в которой и была напечатана «Национальная песнь». Она стала боевым гимном революционного народа.

– Нет, каков гимн! – восхищался Зубец.

– Любо-дорого слушать! – одобрил и Голев.

Учитель читал и про Тиссу, разлившуюся в бурном половодье и будто сорвавшую с себя цепи; и про тучи, набухшие могучей грозой; и про ветер, разрастающийся в ревущий ураган.

– Смотри, его стихи и сейчас воюют, – выслушав перевод, обрадовался Голев.

– Он и считал себя командиром, – напомнил Березин, – а свои стихи – отрядом, в котором слова и рифмы – его солдаты.

– Добрые солдаты! – похвалил Голев.

– Они сто лет в бою, да враг-то какой! Где им одним справиться! А кроме нас, помочь некому. Сам Петефи говорил, победа придет не из рук вымогателя, а из «святых рук, сеющих мир и свободу».

В эту ночь долго не спалось старому Ференчику. Старик заново переживал свою молодость. Гимн революции он впервые услышал в донских степях на русской земле и на всю жизнь запомнил пламенные слова. Долго метался на горячей подушке, бессильный забыться в спокойном сне. Как будто к нему обращался сам Петефи: «Выбирай, пока не поздно...»

Миклош Ференчик давно выбрал, но жизнь смяла, задавила. Он всей душой принадлежал этой воле, а палачи, свои и чужие, душили ее каждый день. Но пришли русские, и загорелась душа. У мадьяр теперь достанет сил оторвать руки палача от их воли.

Миклош чувствовал: пробил час освобождения его отчизны, и теперь не до сна!

5

Граф Эстергази! Семен Зубец познакомился с ним с первых же дней, как ступил на венгерскую землю. Правда, заочно. Даже без переписки. Ибо в ответ на любой из вопросов, чей лес, чья земля, чье поместье, ему чаще всего называли одно и то же имя – графа Эстергази. Богатства земельного магната казались бессчетными. Чем только не владел он в Венгрии! Самое же удивительное, о чем Зубец не мог и помышлять, его собственное счастье оказалось в руках сиятельного графа. И вот как это вышло.

Дозор Семена Зубца настиг в имении графа немецкий обоз. Охрана сдалась без выстрела. Все одиннадцать подвод оказались загруженными обувью, одеждой, галантереей. Похоже, вывозили целый магазин. Но Зубца интересовали не трофеи, а лагерь за проволокой. По приказу Эстергази из этого лагеря сильных и здоровых работниц насильно угоняли в графские поместья.

Охрана разбежалась, и, сбив запоры, разведчики ворвались в низкое помещение с двухэтажными нарами.

– Ридни браття, россияны! – радостно закричали полонянки.

Впереди всех оказался Зубец.

– Ридни, други!

Обнимая солдат, девушки и женщины плакали и смеялись.

– Не вси же разом, не вси, – озоруя, шутил Зубец. – Бачите, який я парубок, – бравировал Семен своей выправкой, – мени и невисту треба саму гарну, – и, улыбаясь, взял за руку приглянувшуюся ему дивчину.

На ногах у нее постолы из грубой кожи. Ноги обмотаны тряпьем. Пышная короткая юбка местами продырявлена. Пестрая ситцевая кофточка ладно облегала грудь. На бледном истощенном лице вспыхнул легкий румянец, а глаза с длиннющими ресницами, еще влажные от слез, брызнувших от радостного волнения, смотрели доверчиво.

Хотя Семен и шутил, но горянка приглянулась ему всерьез.

– Тебе як кличут? – не выпуская ее руки, спросил он девушку.

– Линкой.

– А видкиля ты?

– 3 Верховины, з Угорщины.

– Маты е у тебе?

– Е, дома осталась.

– И жених е? – не унимался Семен.

– Ни, ни!.. – в тон отвечала горянка.

– От це добре! Тоди пидемо з нами, бери с собой подружку.

Девушкам-полонянкам объявили, что они свободны и могут хоть теперь же ехать домой. Пусть берут со склада любую одежду, обувь. Они ее заработали. Им отдали три трофейные повозки, только что отбитые у немцев.

– Поедете на графских конях аж до самой Верховины, – пообещал Зубец. – Сейчас подойдут наши части, и будет окончательное распоряжение. А пока снаряжайтесь до дому.

Лину с подружкой он привел в ближайшую избу и, оставив их на попечение Матвея Козаря, направился к трофейным повозкам с одеждой и обувью. Выбрал, как ему показалось, два подходящих пальто, ботинки и платья, отложил по теплому платку и, набив мешок, заспешил обратно. Пусть приоденутся.

Сгибаясь под тяжестью мешка, Семен вдруг услышал голос Жарова:

– Что за груз такой?

Разведчик оторопел и долго не мог вымолвить ни слова. Значит, и передовой отряд уже прибыл.

– Что, спрашиваю? – повысил голос командир полка. – А ну развяжи!

Зубец скинул ношу с плеч и стал развязывать. Влип все-таки.

– Барахольщик несчастный! – рассердился командир, заглянув в мешок. – Эх, Зубец, Зубец, не думал, что у меня такой разведчик.

– Я же не себе, товарищ подполковник, ей-же-ей, не себе, – обретя голос, зачастил Зубец. – Мы горянок тут вызволили, угнаны с Верховины. Им и несу. Совсем голые. Как по морозу поедут?

– Смотри, проверю! – пригрозил Жаров. – Чести полка чтоб не марать, понял? – и отпустил разведчика.

Обрадованный Зубец со всех ног бросился домой. Но едва он переступил порог избы, где оставил своих горянок, как сразу же выронил из рук мешок. Что за наваждение! Линку, осыпая поцелуями, обнимал Павло Орлай. А Матвей Козарь сидел в стороне и посмеивался от удовольствия.

– Ты що, очумив? – взорвавшись, бросился Семен на Павло.

Не понимая, в чем дело, Павло вырывался из цепких рук товарища.

– Стой, Зубчик, стой, що ты як божевильный. Сестра же, Василинка, ты слышишь, сама Василинка, жива и здорова! А ты, чертяка, душишь.

Зубца бросило в жар.

– Василинка?

– Кажу же, сестренка!

– Ни, ни, моя и моя, – оттаскивая Павло, теперь уже радостно озоровал Семен.

– Ось дурний! – уступил ему Павло. – Ну що ты кипишь?

– Най дурний, най, – расшумелся Зубец. – Ни одной дивкы не дають. В полку не подступись, все нарасхват. Одну с дерева снял, с огня, можно сказать. А у ней муж, оказывается. Вон он сидит, Матвей Козарь. Эту из плена спас, опять отбирают. Нет, дудки. Никому не отдам. Ни брату, ни самому черту.

Василинка даже зарделась. Все еще озоруя, Семен обнял девушку за талию. Смутившись, она легко и ласково высвободилась:

– Ну, як божевильный! Вин же жартуе... – тихо сказала она Павло.

– Який там жарт, то правда, – запротестовал Зубец.

Нашалившись досыта, он вручил девушкам мешок и уже сказал почти серьезно:

– Вот что, Павло, как брату только, уступаю на час. Айда, хлопцы, пусть одни побудут. А то мы набедовали тут, слова родного сказать не даем.

Полк получил в селе пополнение и задержался на сутки. Бойцы наперебой ухаживали за горянками, снаряжая их в дорогу. Переодетые в доброе платье, они все казались красавицами. Зубец убеждал Василинку, что у нее теперь два брата – Павло и Семен и что последний любит ее несравненно больше. Разрумянившаяся Василинка молчала, не зная, что ответить веселому парубку.

На следующий день Семен прощался с девушкой. Горянки возвращались домой. Он долго стоял с нею возле повозки. Что же сказать ей все-таки? Как расстаться?

– За шутки прости, Василинка, – заговорил он, мешая русскую речь с украинской. – Тилькы знай, е на свити Семен Зубец, плясун и забияка, який любит тебя больше всех. Дюже любит! Буду жив – обовьязково прииду до тебе на Верховину. Будешь ждать?

Она поглядела на парня и вся зарделась.

– Буду, Сеник! – вымолвила едва слышно.

Загоревшись, Семен ласково взял ее обеими руками за голову, заглянул в глаза, похожие на верховинское небо, и, несмело прильнув к ее полураскрытым губам, вдруг оторвался и побежал догонять своих. И сколько раз ни оглядывался назад, Василинка все стояла на том же месте, провожая его ласковым взмахом руки, пока не тронулась ее повозка.

Догнав своих, Зубец тоже вскочил на телегу. Безотрывно глядел и глядел на девушку, уже едва различимую в степной дали, и мысленно напевал слова песни:

 
Кто сказал, что сердце губит
Злой огонь в бою?
Воин всех вернее любит
Милую свою.
 

А когда Василинка скрылась из виду, Семен все еще глядел на сизый горизонт, и он казался ему таким родным и близким. Как бы ни было горько и тяжко, жизнь идет по-своему, и ее не остановишь. Она делает человека лучше, богаче, счастливее.

Семен перевел взгляд на своих друзей. Вон они, твои побратимы. И где бы ни был ты, ты всегда с ними, они твои сверстники и твои друзья: ты ешь с ними один хлеб, пьешь одну воду, ходишь вместе в атаки, строчишь из пулемета, стоишь у орудия или мчишься на танке – с ними везде и всюду всем сердцем, всеми помыслами, и без них нет тебе никакой жизни.

Ему вдруг так ясно показалось, что за его повозкой по дороге бежит Василинка, и он даже зажмурился. А она догнала, молча расцеловала его и снова бросилась обратно, прежде чем он успел схватить ее руками.

Раскрыв глаза, Семен только рассмеялся...

глава седьмая
ЖИВОЙ ВУЛКАН

1

Мертвое здание с черными глазницами окон остановило наступающих. Бойцы залегли в кюветы у дороги, укрылись за стенами домов. В атаку двигались танки, и с ними рота Румянцева. Огонь убийственно плотен, фаустники бьют в упор, и от их взрывов долго звенит в ушах.

– Разбить бы – и дело с концом, – предложил Глеб Соколов.

– Разбить не хитро, – возразил Черезов, – а дом венграм пригодится и нам послужит: с него весь Будапешт виден.

– Беречь каждый дом – шагу не сделаешь.

– Зачем же крайности? – отмахнулся Черезов. – Ты знаешь, на него, черта, сколько снарядов надо! – и взял телефонную трубку: – Привезли дымовые? Есть, тогда давай-ка прикрой эту «коробочку».

Минометчики окольцевали здание разрывами дымовых мин. Бойцы двигались ползком и короткими перебежками. Легкий ветерок покачал белесые дымы на месте, потом, мешая их один с другим, не торопясь покатил дальше.

Пробившись за ворота, Соколов разглядел лестницу из железных скоб, заделанных в кирпичную стену. Лесенка убегала вверх под самый карниз, и решение пришло само собой.

– За мной! – скомандовал Глеб и бросился вверх, перебирая руками ступеньку за ступенькой. С шестого этажа глянул вниз: весь его взвод живой гирляндой висел на углу каменного дома. У седьмого этажа оказалась узкая площадка, а с нее более удобная лесенка через крышу на чердак. Эх, сюда, бы всю роту! Но тужить не время. Вот и седьмой этаж. На площадке три двери– одна направо, две-налево. Разбились по. отделениям и с гранатами в руках ворвались в комнаты. Немцы и венгры, побросав оружие, закаменели с поднятыми руками. Эге, человек сорок с лишним!

В окна выставили красные флажки и, оставив охрану, осмотрели этажи. На шестом взяли в плен трех венгров, на пятом – пятерых немцев: все фаустники.

Зубец заинтересовался фаустпатронами: он видел их впервые. Жестом спросил немца, как пользоваться оружием. Тот, не задумываясь, выстрелил в сторону своих войск. «Нехитрая штука», – решил разведчик. Из окна была видна немецкая пушка. Зубец взял в руки фаустпатрон и выстрелил. Сначала большой перелет, потом опять перелет. Наконец заряд разорвался рядом с пушкой, она смолкла.

Спустились на третий этаж. В одной из комнат немцы ожесточенно отстреливались. Головы не просунуть. Как быть? Блокировать и ждать не в характере Глеба: слишком пассивно. Еще несколько минут колебаний, и он решился.

– Матвей, за меня будешь! – бросил он властно.

– Да куда ж ты? – вскинул тот изумленный взгляд.

– К бабушке на блины, – сердито оборвал Глеб и, взяв в обе руки по противотанковой гранате, пошел к двери.

За стеною справа – гитлеровцы и салашисты. Они бьют в упор, держат под прицелом проход: их нельзя ни обстрелять, ни забросить к ним гранату. Соколов молниеносным прыжком бросился за стену и, взметнув над головою гранаты, прогремел одним выдохом:

– Хенде хох! – и застыл в угрожающей позе.

Его появление было столь внезапным, что никто не успел сделать даже выстрела, да и позади смельчака уже стояли его бойцы с автоматами.

– Все, господа, все! – торопил Матвей, выходя вперед.

Только вывели пленных, как за стеной послышался сильный взрыв, в комнате посыпалась штукатурка, обнажилось небольшое отверстие в соседнюю комнату, откуда полоснули очередью из автомата.

– Клади оружие, не то всех перебьем! – донесся голос Бедового.

– Не видишь, черт, по своим лупишь! – закричал Соколов.

– Глеб! – ужаснулся Ярослав. – Чуть не угрохал вас, – добавил он, испуганно просовывая голову в отверстие: – Ведь помочь хотел.

– Ладно уж, – вытирая мокрый лоб, усмехнулся Глеб, – смотри только не помоги по пути на тот свет.

В отместку за разгром своего гарнизона в каменном семиэтажном здании немцы открыли сильный огонь и разрушили все северное крыло дома. Здание зияло теперь провалами.

– Уберегли называется... – добродушно сыронизировал Соколов.

Наконец стихли немецкие залпы, и к Черезову прибыл Жаров. Они вместе поднялись на седьмой этаж. Задача ясна – изо дня в день штурмовать Пешт. Город огромен, и не так просто разобраться в лабиринте его улиц.

Андрей долго не отрывал бинокля от глаз. Сквозь мглистое утро он угадывал знакомые по плану контуры улиц, исторических зданий, парков и кварталов столицы.

За Дунаем вздыбилась холмистая Буда. Ее горы вплотную подступают к реке. Скученные внизу постройки, горбясь, в поисках пристанища карабкаются на их крутые склоны. За островом Маргит маячат изломы Розовой горы, у подножия которой раскинулись водолечебницы. Вдоль Дуная – гранитная набережная, и над ней мрачно высится королевский дворец. Где-то за ним еще дымят одинокие паровозы южного вокзала. У моста Франца Иосифа начинаются чуть не отвесные скалы горы Геллерт с развалинами старинной крепости. Когда-то там стояли австрийские пушки, нацеленные на Пешт. Сейчас оттуда бьют немецкие гаубицы.

На равнинном левобережье, у ног аристократической Буды, как больной в жару, разметался плоский Пешт. Он открывался глазу площадями, бульварами и парками, фабриками и заводами. Это самая населенная часть столицы, принявшей здесь концентрическую форму с тремя полукружиями бульваров и лучами улиц, стремительно разбегавшихся от прибрежного центра.

В бинокль нетрудно разглядеть парламент, университет, биржу. Справа дымится западный вокзал. Видны парки с большими прудами посередине. Лес черных фабричных и заводских труб упирается в хмурое декабрьское небо.

Перед наступлением Андрей изучал план венгерской столицы, ее историю. И вот он перед ним, миллионный Будапешт. С этим почти двухтысячелетним городом связана история венгерского государства, а сейчас и судьба фашистской Германии. Недаром Гитлер, снимая войска с западного фронта (в Арденнах он только что потрепал англосаксов), гонит сюда дивизию за дивизией.

Любой ценой немцы пытаются отстоять город. Дни и ночи гремит будапештский фронт, грозно полыхает залпами батарей и пламенем пожарищ, грохочет орудийной канонадой, зловеще заволакивает горизонт дымом. Гигантская подкова советских войск неумолимо сжимается. Наконец огневые концы ее сомкнулись, на весь мир прозвучал салют Москвы.

Андрей глядел и думал. Чужой город. Сейчас все смешалось: близкое и далекое. Отсюда тоже начиналась война, и тысячи солдат с оружием в руках прошли от Дуная до Волги и от Волги до Дуная. За их спиной остались политая кровью земля и бесчисленные могилы. Стоило ходить, чтобы привести за собой войну в самое сердце Венгрии! Бесславные усилия, жестокий урок. А все могло бы быть иначе – мир и дружба. Андрей с гордостью подумал о своих людях, что пришли сюда от самой Волги. Им штурмовать этот город, их ничто не остановит. Может, не сразу, но и тут узнают, не враждовать пришли они под стены Будапешта, а восстановить справедливость. Это их оружие чести. Еще никакая армия не приходила сюда с таким оружием.

Он глядел и глядел на город, охваченный разраставшимся пламенем войны. Земля корчилась, кричала, металась в огне, и казалось, она рожала, в муках рожала новый день!

У Жарова все готово к атаке, и он в нетерпении посматривает на часы. Но их стрелки, равнодушные ко всему на свете, движутся, как всегда, независимо от человеческих желаний.

И вдруг... связист протягивает командиру телефонную трубку. Что такое? Как отменяется? Ах, быть наготове!

Жаров поворачивается к сигналистам:

– Убрать ракетницы!

Атака отменена по всему фронту. Может, капитуляция? Оказывается, будет ультиматум. У окруженных один выход: либо капитулировать, либо погибнуть.

Прибыли офицеры из штаба армии. С наступлением темноты были установлены мощные звуковещательные станции. Они всю ночь и утро следующего дня передавали извещение о высылке советских парламентеров для вручения ультиматума. Летчики засыпали город листовками. Завтра в одиннадцать офицер Второго Украинского фронта будет направлен вдоль шоссе, что проходит слева от позиции Жарова, а парламентер Третьего Украинского появится с задунайской стороны.

Андрей до зари выдвинулся в первую траншею, откуда все как на ладони. Вот так-же было под Корсунем. Его батальон стоял тогда против Стеблева. Тоже был ультиматум. Были переговоры. А возвратились парламентеры – немцы ответили огнем. Что же будет теперь?

Мглистое утро тревожно. Как решится сегодня судьба воюющих тут армий, судьба венгерской столицы? Советский ультиматум весь проникнут духом гуманизма. Его цель пряма и ясна – сохранить древний, город, избежать напрасного кровопролития, вынудить врага сложить оружие здесь, где он обречен на разгром. Солдатам и офицерам гарантировалась жизнь, медицинская помощь раненым, нормальное питание, а венграм, кроме того, и роспуск по домам.

Стрелки часов приближались к одиннадцати. Что сейчас будет? Отчетливо видно, как лента шоссе убегает к окраине Кишпешта. С обеих сторон ни выстрела. Фронт затих в настороженном ожидании.

Ровно в одиннадцать на шоссе показывается легковая машина с большим белым флагом. Советский парламентер! Машина движется тихо и, отсюда кажется, бесшумно. Андрей не сводит с нее глаз. Тогда на Стеблев парламентеры шли пешком, здесь – на машинах. Там их встретили на середине нейтральной полосы. Где и как встретят здесь? Андрей взглянул на людей, что были поблизости. У Березина лицо бледно и холодно. У Зубца туго сведены челюсти, синие глаза кажутся совсем темными. Якорев весь в напряжении. Сам Андрей как в огне. Еще минута – и решится все. Машина медленно в зловещей тишине докатилась наконец до середины нейтральной полосы, а на вражеских позициях все мертво. Никакого движения.

Сдерживая ход, машина с парламентером покатилась дальше. Выйдут или не выйдут? Чего они медлят? Стало слышно, как стучит сердце. Андрею казалось, он сам сидит в той машине, изо всех сил упираясь ногами в передок. Немцы все не выходят... Машина прошла еще пять – семь метров, и вдруг, как ножом по сердцу, треск пулемета, частый ружейный огонь и выстрелы орудий. Что они делают, изверги! Хотелось подать команду атаки. Но Андрей только сильнее сжал челюсти и закаменел, вглядываясь в даль роковой дороги. Машина замерла, и видно, как внутри ее сникли головы людей.

Подвиг и злодеяние! Они свершились тут, на глазах многих тысяч людей.

А скоро пришла новая весть. Второго парламентера на той стороне Дуная немцы все же встретили, провели к себе в штаб, где и заявили ему об отказе вести переговоры. А когда парламентер возвращался, его убили выстрелом в спину.

Двойное злодейство!..

Андрей не помнил, как была подана команда и как началась атака. Огонь вырвался из десятков тысяч стволов, и войска бросились на яростный штурм будапештских укреплений. Вместе с бойцами Андрей выпрыгнул из траншеи и с полком ворвался на улицы Кишпешта.