Текст книги "Свет всему свету"
Автор книги: Иван Сотников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)
На месте убийства советских парламентеров ныне возвышается монумент. На пьедестале из серого гранита бронзовые фигуры двух советских воинов, обращенные лицом к Будапешту. Собрав последние силы, умирающий офицер приподнялся с земли. Его слабеющая рука еще сжимает древко парламентерского флага. Рядом солдат, сопровождавший офицера. Правой рукой он поддерживает парламентера, а левую гневно поднял вверх, как бы требуя прекращения огня.
«Здесь покоится прах советских парламентеров, погибших от рук немецких захватчиков 29 декабря 1944 года, – гласит надпись на памятнике, сделанная на венгерском и русском языках. – Слава героям, погибшим за независимость и свободу народов, за демократию во всем мире!»
Добрая и вечная слава!
2
Батальоны Кострова продвигались вдоль пештского ипподрома в направлении водонапорной башни. А полк Жарова – вдоль Керепеши-шоссе, с другой стороны ипподрома. Все изрыто воронками. Многие здания объяты пламенем. Густые трассы пуль секут воздух. К комбату заявился молодой венгр, по виду рабочий. Бледный, с худыми впалыми щеками, он хотел что-то сказать, но вдруг сильно закашлялся. Черезов кивнул ординарцу, и тот протянул фляжку.
– Не надо, я туберкулезный, – отказался мадьяр. – В парке, за газовым заводом, много немецких танков.
Черезов доложил в штаб полка, и оттуда галопом пригнали две батареи. Усиление подоспело вовремя, немецкая атака захлебнулась.
Молодой венгр пришел из квартала Мария-Валерия телеп. У рабочих там ни денег, ни работы, ни здоровья. Это трущоба, рабочее гетто, предел нищеты. Йожефу двадцать три года.
Его поблагодарили за помощь и пригласили отобедать.
– Что вы, что вы, – смутился молодой венгр, – я не затем.
– Садись, Йожеф, – настаивал Березин, – садись. У русских принято угощать друзей, – и он легонько подтолкнул его к столу.
Глаза парня лихорадочно горели, говорил он порывисто и весь дышал благородством простого человека.
За стол его усадили с трудом.
– Вы коммунист? – спросил Березин.
Он отрицательно покачал головой.
Йожеф хорошо знал столицу, и его оставили при штабе.
Миклош Ференчик отпущен на розыски сына, и в качестве переводчика для разговора с Йожефом был вызван Павло Орлай, который настороженно приглядывался к венгру. Верить ему или не верить? Сознание гуцула еще никак не мирилось с возможностью на кого бы то ни было полагаться в этом хортистско-салашистском гнезде. А вернулся старый Ференчик – Павло обрадовался.
– Отыскал сына, дядя Миклош? – с участием спросил он мадьяра.
Но Ференчик даже не ответил и вроде остолбенел от изумления. А затем, широко расставив руки, бросился к молодому венгру.
– Йожеф! Мой Йожеф! – твердил он, сжимая его в объятиях. – Вот он, сын мой, живым отыскался!
Павло изумился еще больше: значит, уже два Ференчика. Этим он будет верить.
Незадолго до полуночи Жаров позвонил Кострову:
– Где ты теперь?
– Около какого-то парка, – ответил Борис. – Музеи вокруг: коммунальный, промышленный, сельскохозяйственный, в стороне – бани, цирк, большие пруды.
– Хозяйство занятное.
– Еще какое, – рассмеялся майор. – Говорят, немцы зоосад распустили, а он близко тут. Будто львов уж видели. Зайцы с перепугу к немцам бросились, а цари зверей к нам подались.
– Наговорил.
– Нет, мне-то каково, – не унимался Костров, – душа горит. Такой случай на львов поохотиться.
– Одну минутку... – оторвался Жаров.
Вошел Йожеф и рассказал: в соседнем доме в новогоднюю ночь родила женщина, она просит кого-нибудь из офицеров зайти и на счастье хоть чуть-чуть подержать на руках новорожденного.
– Тут у нас тоже история, – возобновил Андрей разговор с Костровым, – на крестины зовут. Как откажешься?
Сходить вызвался Березин.
– Что ж он ушел с пустыми руками? – опомнившись, обернулся Жаров к ординарцу. – Ведь крестному отцу, кажись, с подарком полагается.
– Не знаю, товарищ подполковник.
– А вот полагается! Беги-ка в санчасть, пусть соберут белья – ну, простыни, наволочки, полотенце, одеяло пусть положат. Да корзиночку продуктов матери. Понял?
– Так точно.
– Скажи, от солдат и офицеров полка, – наставлял Жаров. – Скажи, они счастья и здоровья желают новорожденному. Пусть как надо сына растит. Понял?
С крестин Березин возвратился не скоро.
– Мать обрадовалась и расплакалась, – рассказывал он Жарову. – А народу в подвале полно. Ординарца качали, меня качали, малыша качали. Мать перепугалась даже. «Эльен Москва!» – тысячу раз кричали. Здорово получилось.
– Назвали-то как?
– Виктором! Пусть, говорят, будет победителем на фронте новой жизни.
– Значит, самый юный новосел освобождаемого Пешта.
– Вас к аппарату, – протянул трубку телефонист.
– Товарищ подполковник, – негодовал Думбадзе, – вот звери, а!..
– Да не тяни ты, говори, – торопил Жаров.
– Мальчишку лет четырех из окна третьего этажа на мостовую вытолкали. Я не удержался и прямо из батареи по ним в окна.
– Бей, Никола!..
После двухдневных боев полк Жарова вышел к проспекту Андраши. Прямая стрела магистрали пересекает почти весь Пешт.
– Это лучший проспект столицы, – сказал молодой Ференчик. – Только здесь не живет ни один рабочий.
– Теперь, Йожеф, – ответил Жаров, – ваш Пешт. Рабочие строили этот проспект, им и жить тут.
– А знаете, я еще вылечусь и поработаю на свою власть. Надо – я и воевать пойду за нее.
Поздно вечером Жаров заглянул в подвал разведчиков. Они только что поужинали и шумно беседовали за столом.
– Да у вас гость тут, – рассмотрел Андрей венгра в гражданском.
– Поговорить зашел. Свой человек, инженером на машиностроительном будет, коммунист, – сразу все выложил Голев.
Со стула встал невысокий мадьяр, с чисто выбритым лицом, на котором маленькие, чуть заметные усики. Поклонился он с достоинством.
– Имре Храбец.
Жаров пожал руку, и они разговорились.
– Если бы не вы, Пешт умер бы с голоду, – переводил Орлай слова Имре. – Немцы вывезли все, а что не вывезли, уничтожили.
– У советских людей доброе сердце.
– Нам ли не знать!
– Вы состоите в партийной организации? – сменил Жаров тему.
– Да, у себя на заводе.
– Чем же сейчас занимаются коммунисты?
– Готовим к пуску завод, убеждаем жителей не медлить и восстанавливать все разрушенное. Берем на учет остатки продовольствия и помогаем местным органам наладить снабжение. Ваша армия все трофеи отдает жителям, и они хоть что-нибудь получают.
Говорил он увлеченно. Только на передовой, под самым огнем, население отсиживается в подвалах. А чуть сзади, где потише, оно давно на улице, на заводах, в мастерских. Весь трудовой Пешт, чем может, помогает Красной Армии. Но есть и другие. Вот тут близко в подвале отсиживается банкир Пискер. Не успел уехать. День и ночь об акциях хнычет, ценные бумаги оплакивает. Засел там и промышленник Кислингер. У него макаронная фабрика. Так он и не хочет пускать ее. Видите ли, какие деньги будут, не знает.
– А ну, разыскать! – приказал Жаров Якореву.
– Зато многие, – продолжал инженер, – просто воспрянули духом.
Макаронного фабриканта Максим быстро доставил к Жарову.
– Бела Кислингер, – угодливо кланяясь, снял он шляпу.
– Почему не работает фабрика? – в упор спросил командир полка.
– Война же! – развел тот руками, отступая шаг назад.
– А вы видите, люди голодают? – наступал на него Жаров.
– Да, но...
– Фабрика разбита?
– Да нет, то есть, крыша только... – путаясь, заметался Бела.
– Так вот, приказываю немедленно пустить фабрику! Продукцию сами реализуйте, чтоб жителям поступала. Слышите, чтоб вся поступала. Как сделать, со своими властями согласуйте.
– Пустим... согласуем... – кланялся он, пятясь к двери.
Возвращаясь в штаб, Андрей поднялся на верхний этаж, где размещен наблюдательный пункт. Угрюм и мрачен вечерний Пешт. Огненной дугой стоит над ним пламя пожарищ. Чернеют руины зданий, еще не остывших от взрывов. Хмуро смотрят провалы искалеченных стен и мертвые глазницы окон. Несмолкаемо гудят бомбардировщики, и мощные удары бомб сотрясают землю и воздух. Зябко пушит январская поземка. Всюду беспрестанный треск стрельбы, несмолкаемый гром артиллерийской канонады. Живой вулкан огня и дыма.
Немцы сопротивляются с отчаянием смертников. Подрывают памятники, уничтожают скверы и парки, рушат громады зданий, предавая их огню. Дай им время – они не оставят здесь камня на камне.
3
Агитаторов полка замполит собрал за фасадом высокого здания. Напомнил военные сводки последних дней. Весь Дунай в огне невиданных сражений. Возрождается Венгрия. В Дебрецене венгерское национальное собрание приняло закон, ликвидирующий латифундии, и землю передало крестьянам. Объявило войну фашистской Германии.
Максиму и Павло Березин поручил провести политинформацию и среди жителей квартала. Вблизи передовой дни и ночи мадьяры отсиживаются в бункерах. Агитаторы и отправились к «бункерянам», как шутя называл их Павло. Спустились вниз и вдруг услышали бурные рукоплескания. В подвальном помещении до сотни человек скучились на койках и нарах, стояли в проходах и увлеченно слушали выступавшего с табурета венгра. Агитатором оказался Имре Храбец.
– О чем он? – тихо спросил Максим у Павло.
– О национальном собрании в Дебрецене.
Имре говорил с огоньком, и ему часто аплодировали.
– Венгерское правительство объявило войну Германии! – произнес Имре Храбец, и ему зааплодировали еще громче.
На табурет взобрался пожилой мадьяр.
– Смотри, Павло, Миклош Ференчик! – прошептал Максим.
– Мы рады новым переменам, – говорил меж тем Миклош. – Гитлеровская Германия – злейший враг Венгрии. У нас будет своя, народная армия. Вот сын, – указал он на Йожефа, – мы вместе пойдем добровольцами в такую армию. А коммунистам, – повернулся он к агитатору, – коммунистам прямо скажи: весь работящий люд душою с ними!
В бункере долго аплодировали.
– Товарищи, – сказал Имре, – боритесь с разрухой. Коммунистическая партия призывает вас к работе и бросает клич: Венгрия принадлежит вам, стройте ее собственными руками, укрепляйте, не жалея сил! Коммунисты везде и всюду будут на страже ваших интересов.
Агитатор смолк на минуту, прислушиваясь к гулу одобрения. Кругом небогато одетые люди с умными гордыми глазами.
– Поклянемся же, товарищи, быть верными народу, – продолжал с табурета агитатор, – работать для народа!
– Эшкюсюнк![43]43
Клянемся! (венг.).
[Закрыть] Эш-кю-сюнк! – отзывался стоголосый бункер.
– Эльен мадьяр демокрация![44]44
Да здравствует венгерская демократия!
[Закрыть]
– Эльен Мадьярорсак![45]45
Да здравствует Венгрия!
[Закрыть]
– Эльен Москва!
– Мо-сква! Мо-сква! – долго скандировал бункер.
– Смотри, Павло, – тихо шепнул Максим, – чем не друзья!
– Этих зачем трогать! – растерялся молодой гуцул. В душе у него уже теплилось доверие к этим людям. Вот дурной! Нет, эти не стали б мешать Павло жить и учиться, эти не стали б убивать его отца, угонять его Василинку. Не стали бы!
Максим и Павло отправились в другой бункер. В том так же тесно и многолюдно, и их заметили не сразу. Молодой венгр с бесцветным лицом и в долгополом одеянии слащаво нараспев читал какую-то книгу. Его покровительственно слушали флегматичные джентельмены в манишках и их млеющие дородные супруги в пестрых халатах. Повыше, на нарах, размещался простой люд, а на самом верху хозяйничала бойкая детвора. Молитвенную обстановку нарушил вдруг шустрый мальчонка: забравшись под потолок и свесив с нар свою курчавую голову, он уставился на грузных аристократов и стал вызывающе напевать Петефи:
Как здоровье ваше, баре-господа?
Шею вам не трет ли галстук иногда?
Мы для вас готовим галстучек другой!
Правда, он не пестрый, но зато тугой!
– Смотри, Максим, – тихо сказал Павло, толкая офицера в бок, – он готов, шельмец, вешать этих господ.
На мальчонку цыкнули, и он примолк было, но вдруг снова озорно выкрикнул, сопровождая слова свои уморительными жестами:
– Правда, он не пестрый, но зато тугой!
Внизу негодующе запротестовали. Когда стихло, молодой венгр продолжал чтение.
– Унылая философия, – не стерпев, сказал Павло, направившись в сторону респектабельных джентльменов.
– Богохульствующий да будет наказан! – встал со скамьи высокий монах в черной сутане, с постной миной на желтом лице. Тонкие губы его широкого рта зло вздрагивали. – Книгу эту написал я, и в ней святая истина! – сказал и попятился, ибо только теперь разглядел, что его противник, так чисто говоривший по-венгерски, оказывается, советский солдат.
– Пане капеллане, вы! – ахнул Павло, сраженный такой неожиданной встречей. – Вот где привелось свидеться. Так это ж, Максим, наш каноник, помнишь? – обернулся Орлай к Якореву.
– Который тебя выдал хортистам?
– Он самый.
Человек в сутане протестующе поднял руку.
– Кто вы такой? Я не знаю вас.
– Nil admirari! – напомнил Павло иезуиту его излюбленную латинскую фразу. – Неужели не узнаете, капеллане? Павло Орлай собственной персоной, да-да, тот самый, которого вы запрятали в хортистский застенок.
Каноник отшатнулся, и желтое лицо его мгновенно побелело.
– Это обманщик, товарищи, злобный хортист! – возвысил Павло голос, обращаясь к трехэтажному бункеру. – Это жандармский соглядатай, выдававший старым властям честных людей. – Голос солдата накалялся все больше и больше. – Может, скажете, выдумка все? А вот смотрите, – и Павло, скинув шинель, гимнастерку, обнажил грудь и спину в лиловых рубцах и еще не выцветших кровоподтеках. – Это его роспись, это он разрисовал меня руками хортистских палачей.
– Остынь, Павло, – схватил его за руку Якорев, – остынь, дорогой товарищ: ты же советский воин!
Нахлобучив шапку, гуцул кольнул каноника из-под мохнатых бровей злым взглядом, упрямо поджал губы.
– Долой, долой! Судить его! – загудел стоголосый бункер, и слова эти еще больше перепугали иезуита в черной сутане. Он весь как-то съежился и поднял над головой руки, словно защищаясь от ударов.
– Vox populi – vox dei[46]46
Глас народа – глас божий! (лат.).
[Закрыть] – громко сказал Павло.
Но Максиму его мораль показалась неубедительной и захотелось скорее заговорить о людях, обо всем, что им дорого. Легонько отстранив Павло, он повел рассказ о войне, о победах Советской Армии, о первых декретах дебреценского правительства, о мадьярской свободе. Берите эту свободу, укрепляйте ее, стройте по своему нраву. Советские люди поддержат любое честное начинание.
В самый разгар беседы наверху грохнул снаряд, с потолка и стен посыпалась штукатурка.
– Вот он, vox dei! – прошипел иезуит. – Глас божий, карающий нечестивцев!
Но слова его заглушил новый взрыв, сразу погас свет, содрогнулась земля. Послышались крики детей и плач женщин. Кое-кого ранило. Когда зажгли свет, увидели, что у развороченной стены, опрокинутый навзничь, лежал человек в черной сутане.
– Выход завалило! – завопил грузный мужчина в высоком котелке. – Заживо погребены.
Весь бункер захлестнула паника.
Угодив в угол дома, немецкая бомба пробила перекрытия пяти этажей и разорвалась над бункером. В каменном мешке осталось много мадьяр. Сквозь гору битого кирпича и камня снизу глухо доносились истошные вопли детей и женщин. Голев собрал бойцов и поставил их на раскопки. Когда же образовалось отверстие, жители по одному начали выбираться наружу.
– Детей сначала, детей, – торопил Голев.
За женщинами и детьми из отверстия выкарабкался сухопарый человек в котелке, с бледным длинным лицом и с глазами, в которых еще не остыло выражение: успеть бы! Вынув из кармана чистый батистовый платок, он долго вытирал гладкое лицо и голый череп, покрытый крупными каплями пота. Солдаты сразу окрестили его «джентльменом».
Приведя себя в порядок, он решительно шагнул к Голеву.
– Пауль Швальхиль, американский делец! – представился он, чуть приподымая котелок. В правильных чертах его лица с быстрыми серыми глазами есть даже что-то привлекательное, а приглядишься – оно исчезает: американец держится самоуверенно и высокомерно.
Все заинтересовались неожиданным «союзничком». Действительно, американец. Он представитель и акционер фирмы «Стандарт-ойл», не только приказчик, но и хозяин.
Давно ли он здесь? Очень давно – свыше десяти лет. Специалист по нефти, и благодаря ему добыча се намного выросла. Что, он работал на гитлеровцев? Да нет, господа офицеры, видно, шутят. Он просто занимался делами фирмы, добывал нефть, поставлял ее другим фирмам. Обычная торговля. Отличный бизнес. Нет, это не помощь врагу. Но война не может остановить деловой жизни. Нет-нет, он демократ, как и все американцы. Ведь самый высокий закон демократии – не трогать того, что принадлежит другому.
– Это закон империалистического разбоя! – оценил Максим его «демократию». – По такому закону отданные венгерским крестьянам земли надо возвратить земельным магнатам, а всем банкирам и фабрикантам дать волю выжимать из народа последние соки. Хороша свобода!
– Дудки, не выйдет! – выслушав перевод, не сдержался Голев.
Пауль что-то бормочет о космополитическом демократизме, о долге союзников быть терпимыми к другим взглядам. Якорев без обиняков объяснил ему, что «союзником» его считать никто не может и не хочет и что его надо судить как военного преступника.
– О, господин офицер просто шутит, – расшаркался американец. – В таком случае весь Уолл-стрит судить надо: его капиталы живут и действуют во всех воюющих странах «оси».
Но он тут же убедился, с ним не шутят, вобрал голову в плечи и стал нервно вытирать батистовым платком мокрую лысину. Сам он с задунайских нефтепромыслов и приехал скупать акции. Но Советская Армия наступает столь быстро, что ему не удалось завершить выгодное дельце.
– Ну и демократ! – качал головою Голев.
– Чего ты хочешь, – иронизировал Соколов, – только в фамилию вдумайся: шваль и хиль!
– Американец тоже! – разозлился Матвей Козарь.
– Какой он американец! – запротестовал Максим. – Настоящие американцы либо куют оружие, либо штурмуют сейчас линию Зигфрида. С теми и я заодно. А таких... таких я зубами рвал бы. Думаю, настоящие американцы на меня не обиделись бы.
4
Йожеф изумлен. За пятнадцать лет он вдоль и поперек исколесил весь город. Как мало, однако, все менялось. А пришли русские – и столько перемен. Что стало с людьми? Еще вчера, казалось, многие из них покорно принимали жизнь обездоленных. Сегодня они богачи, и у них уже право – говорить и требовать. У них сила.
Семи лет отец привез его сюда в ученики, Йожеф изо дня в день видел этих людей. Он ел с ними, пил, спал. Знал все их тайны. Сначала страшно было. Потом привык. В квартале Мария-Валерия телеп ко всему привыкают быстро. Чего он только не видел тут! И мать, бросившую ребенка в колодец; и сына, задушившего больного отца; и умирающих детей, которым по неделе не давали есть и пить. Видел глаза, потухшие и смирившиеся со всем на свете, и глаза, обжигавшие ненавистью и не прощавшие ничего и никому. Все видел.
Долгие дни Йожеф жил ожиданием перемен. Ведь должно же быть иначе. В нем никогда не засыпал чистый голос против любой несправедливости. Почему же со всем мирятся взрослые? Почему? Только потом он понял: у них отняли силу, отняли право. А казалось, так просто подняться и разом уничтожить всех, кто мешает жить. Стоит лишь решиться. Было же, люди решились и победили, стали хозяевами. Только у них недостало сил отстоять свою власть, и советская Венгрия погибла. Йожефа тогда еще не было на свете. А пришли русские, и люди снова решились. Они теперь хозяева. У них сила.
Лишь недавно Йожеф нашел людей, каких не знал раньше. Судьба свела его с Имре Храбецом и его людьми. Он слышал про них и раньше, сочувствовал им, а не встречался, не знал. Теперь он нашел и не потеряет. Он навсегда с ними. Его отец видел Ленина. Жаль, отцу не пришлось бороться – задавила жизнь. Йожеф будет бороться. Он станет народным солдатом.
Но вот настали дни, когда начинала создаваться новая армия. По всей стране вдруг появились синие листовки с призывом добровольно вступать в ее ряды. И Йожеф решился не раздумывая. Он будет воевать за свободную Венгрию. Еще не знал, какой будет она, но верил: будет народной, справедливой.
Старый Миклош по-своему переживал эти дни. Откуда только взялись силы, энергия. Будто вернулась молодость, и Ленин снова звал его на борьбу с мировой гидрой, на борьбу за свою землю, за свою честь, за свое счастье. Он сразу бросился к русским, чтоб показать им удивительную листовку.
– Видали? – шумел Ференчик среди разведчиков. – Будет и у нас народная армия. Мой Йожеф тоже идет, чтоб воевать бок о бок с вами.
Многие венгры с энтузиазмом шли в эту армию, посылали в нее своих сыновей и братьев, своих отцов и мужей. На многолюдных митингах коммунисты разъясняли, что их партия всеми силами поддерживает создание новой армии. Она посылает в нее верных борцов, испытанных партизан, лучших людей. У каждого добровольца коммунисты лишь спрашивали, любит ли он родину, ненавидит ли гитлеровцев, может ли храбро и умело сражаться.
Даже старый Миклош загорелся стать солдатом такой армии.
5
Осматривая только что отбитый у немцев и еще дымивший с угла большой дом, в одной из комнат разведчики наткнулись на ребенка. Девочка лет семи забилась в пустой угол и страшными глазами глядела на чужих солдат, стоявших у двери с оружием. Опустив автомат, Максим взял девочку на руки. Ее хрупкое тельце трепетало, и она не ответила ни на один вопрос, заданный Павло по-венгерски.
Максим спустился в подвал, куда сбились жители дома, и отыскал ее мать. Обезумев от горя, женщина долго металась по дому в поисках ребенка. Сейчас она не знала, как отблагодарить русских солдат, спасших ее дочь.
А часом позже эту венгерскую девочку, всю в крови, Максим принес в санчасть. Бойцы только что видели мужчину в шляпе и макинтоше, с девочкой на руках. Мужчину пытались задержать. Бросив ребенка, он неожиданно оказал сопротивление. Переодетого гитлеровца убили, но, отстреливаясь, он поранил и девочку, похищенную им для маскировки. Истекая кровью, она потеряла сознание.
– Ей кровь нужна, – заявил доктор, – и немедленно, а у нас нет ее группы.
– Да сколько ей нужно, у меня возьмите! – И Максим с готовностью засучил рукав.
– Погоди, неугомон, группа-то у тебя какая?
– Третья у меня.
– А ей какая нужна? – обернулся он к сестре, заканчивавшей проверку на стеклышках.
– У нее первая.
– Ну вот и не годится твоя, – обернулся врач к Якореву.
– Так сейчас найдем, подумаешь, много ей надо...
Максим, запыхавшись, прибежал к разведчикам.
– Товарищи, – обратился к ним одессит, – нужен стакан-другой крови – девочка умирает, а у меня группа не подходит.
– Да ты толком расскажи! – крикнул кто-то.
– Бери мою, – выслушав Максима, первым предложил Зубец, – всю жизнь помнить будет.
– Да зачем ей от такого лядащего, – пошутил Глеб, – у меня лучше, и группа хорошая.
Охотников хоть отбавляй, но никто из них не подходит по группе крови.
– А у тебя какая, Павло? – обратился к нему Максим.
– Первая у меня, – на миг растерялся гуцул.
– Так давай же! – настаивал Якорев.
Орлай нерешительно потоптался на месте.
– Ты что, боишься или не хочешь? – взял его Максим за локоть.
– Чего тут бояться – дело простое. Думаю, стоит ли еще им и кровь давать. Так поправится.
– Нет, ты поди посмотри на нее, – потащил его Максим к девочке. – Не дашь – она умрет сегодня же. И тебе легко убить ребенка?
– Ладно, пусть берут, – скидывая шинель, решился Павло.
Врачу помогала Таня. Взяв прибор, она привычно ввела в вену иглу, и у Павла непроизвольно повлажнел лоб, а лицо побледнело. Максим, стоявший подле койки, на которую уложили гуцула, дружески пожал ему свободную руку. Орлай сразу раскраснелся. Ему не видно склянки, по стенкам которой струится его кровь. А Максим как завороженный глядел на эту кровь и мысленно торопил Таню, словно от нее зависело ускорить дело.
Кровь, живая человеческая кровь! Сколько се нужно раненым, и скольких спасла она от неминуемой смерти. Когда-то Березин дал кровь воину-башкиру и спас ему жизнь. Акрам Закиров побратался кровью с румынским партизаном. Янку Фулей теперь его кровный брат. И вот Павло Орлай! Еще недавно готовый без разбору убивать мадьяр, дает сейчас кровь их ребенку, попавшему в беду. Такова, видно, жизнь: в ней всегда торжествует справедливость.
Девочка всем понравилась: хрупкая, белокурая, с огромными глазами, черными-черными, как переспелые сливы. Когда ей стало лучше, каждому захотелось хоть что-нибудь подарить ей. Кто вынул расческу, кто перочинный нож. А Голев смастерил такую потешную куклу, что девчушка обняла ее, прижала к себе и не выпускала из рук.
– Вот бы удочерить ее! – предложил Тарас.
– А куда она денется! – засмеялся Максим – Хочет не хочет, а теперь дочь полка. Вырастет – так и будет писать в анкетах.
Согласие Павло дать кровь венгерской девчушке Голева обрадовало. Доброе в человеке всегда побеждает. После переливания он позвал гуцула и отвел его в теплый подвал, уложил в кровать.
– Не храбрись, сынок, – сказал он, – отдохни, собери силы.
У Павло в самом деле кружилась голова и как-то ослабли руки и ноги. Видно, сказывались бессонные ночи и невероятное напряжение последних дней. Тарас согрел чаю, напоил гуцула. Девушка-мадьярка сбегала к соседям, принесла живой комнатный цветок и, смущаясь, вручила Павло. Обитатели подвала скучились у кровати и во все глаза разглядывали солдата.
– Душа у него добрая, советская, – сказал Тарас, заботливо поправляя одеяло, – не все венгры – палачи и убийцы, не все с Хорти и Салаши, далеко не все. Было, многие венгры и за Советскую власть бились, и нам помогали против белых. Миклош, скажем...
Старый мадьяр даже вздрогнул. Он слово за словом переводил речь Голева и вдруг запнулся, словно поперхнувшись.
– Что один Миклош!.. – заспорил Павло. – А сколько заодно с Хорти?
– Дай срок – подсчитают, сколько. Но уверен, больше тех, что против. Да и Миклош не один. Венгров я с гражданской знаю. Помню, попал тогда в Томск, а пленных там видимо-невидимо: и венгры, и чехи, и немцы. А как попал? Вспыхнуло в Томске восстание бывших царских офицеров. Нас и послали навести порядок. Только приехали, а мятеж подавлен. Кто, думаете, подавил? Оказывается, партийная дружина, ее большевики создали, и помогали им пленные, главным образом венгры. Они свой батальон имели, интернационалистов. А знаете, кто их распропагандировал, кто заронил им в душу революционную искру? Сам Бела Кун. Да, да, тот, кто создавал потом Коммунистическую партию Венгрии и возглавлял тут первую советскую республику. Он тоже закалялся в огне русской революции.
– А что же потом было, что потом? – послышались голоса мадьяр.
– Бела Кун вскорости уехал оттуда. Интернационалисты тоже отбыли в Забайкалье, на борьбу против атамана Семенова. Тогда из пленных сколотили новый отряд. А когда белочехи захватили чуть не всю сибирскую магистраль, Томск оказался отрезанным. А тут белые офицеры, их тысячи три было, снова мятеж подняли. Защищать Томск некому, а здесь много оружия, большой золотой запас. Ревком и решил тогда эвакуировать город. Был одобрен план мадьяра Ференца Мюнниха[47]47
Ф. Мюнних позже был видным политическим деятелем Венгрии.
[Закрыть] пробиваться на Урал, на соединение с Красной Армией. Дорогой не один бой приняли, пока пробились под Пермь.
– А дальше, дальше? – не утерпел Павло.
– Влили нас в Красную Армию и – на Колчака! А Ференц Мюнних стал командовать боевым участком, где геройски воевали и русские, и венгры, и немцы. Как братья по классу воевали. Многие головы сложили тогда, в одной могиле остались, а многие и выжили.
– А наш Мюнних? – заинтересовались мадьяры, которым Миклош переводил рассказ Голева.
– Мюнних живым остался и воевал геройски, – ответил бронебойщик. – А пришла весть о революции в Венгрии – и он домой, свою советскую республику строить. Где он теперь, – право, не знаю.
Голев помолчал немного и, глядя на Павло, продолжал:
– Видишь, не один Миклош, а тысячи венгров защищали Советскую власть. Как же не помочь им теперь, в их беде? Так-то, сынок. Знай и помни!
– Да-а... – протянул Павло. – Видно, везде есть люди, что на верной дороге, их нельзя не ценить.
Оставив гуцула, Голев вернулся в санчасть.
Еще до того как нашлась мать, девочка уже лежала осмелевшая, с порозовевшими щечками, окруженная солдатскими подарками. Хоть она и обрадовалась матери, но ей, маленькой Аги, вовсе не хотелось уходить отсюда, где так много хороших и добрых солдат в серых шинелях.
