Текст книги "Свет всему свету"
Автор книги: Иван Сотников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)
– Взвод – не полк, справлюсь, – сразу согласился Глеб.
Однако его самоуверенность тогда не очень понравилась Жарову.
И вот уж с месяц Соколов командует взводом.
Полк сегодня на дневке, и Жаров собрал командиров, чтобы объявить приказ о присвоении офицерских званий. Он зачитал его перед строем и вновь произведенным вручил офицерские погоны. Максим Якорев стал лейтенантом, Глеб Соколов – младшим лейтенантом, Яков Румянцев и Леон Самохин – капитанами. Затем в помещичьем саду состоялся праздничный обед.
К столу пригласили и девушек. Оля с гордостью посматривала на Максима, и, хоть их отношения еще далеко не определились, на душе у нее было светло и покойно. Таня сидела между Яковом и Леоном. Офицеры чувствовали себя непринужденно. Впрочем, Леон временами задумывался. Что с Таней? Почему душа ее как бы взаперти? Разлюбить не разлюбила, а близости, какой бы хотелось Леону, все не было. Чего она ждет от него? И разве любовь так уж зависит от того, чем и как занят человек? Леон перевел взгляд на Веру с Думбадзе. Никола ухаживал за ней. Но она нисколько не выделяла его, много шутила со всеми и была в центре внимания. Максим, в свою очередь, нередко поглядывал то на Веру, то на Олю и невольно сравнивал. Оля хороша. И все же она уступала Вере. В той больше душевной силы. Может, это потому, что та женщина, и у нее столько горя, а это еще девочка? Ее чувств он не понимал. То будто влюблена, а то не подступись. Что с ней? А сам он? Но что можно сказать о себе, если сердце еще не утихомирилось от пережитого.
Глеб тихонько подтолкнул Максима в бок и налил в стаканы вина.
– Солнечный напиток. За первые звездочки, чтоб не потускнели!
Максим охотно согласился, но за столом вдруг встал Жаров.
– Друзья мои, – тихо начал подполковник, – все вы боевые командиры, и хочу одного, чтоб каждый из вас воевал искусно, напористо, во всю силу. Знаю, порой думают, взвод не велик – в нем не развернешься. Неверно, в умелых руках и взвод – сила.
Глеб отодвинул стакан и не сводил глаз с командира полка.
– Сами знаете, как богата война примерами, – после небольшой паузы продолжал Жаров. – Мне все же хочется напомнить о боях за высоту 207, еще под Москвою. Самая вершинка ее очень напоминала шапку. Бойцы и прозвали высотку Егоркой в шапке. Была она узкая, длинная. На правом скате – рота, на левом тоже. На самой маковке взвод сидел. Закопались бойцы мелко, патронами не запаслись. Командир же не проверил вовремя, и сверху недоглядели. А немцы – в атаку! Ну, первую отбили. Не успели опомниться – опять атака. А гранаты вышли, и патроны на исходе. В рукопашной взвод бился геройски – все видели, и все же был сброшен. А тут наступление готовилось, и высоту приказали взять. Любой ценой. Ударили ротой – не вышло. Попытались батальоном. Опять неудача. Немцы засели – не подступись. Пришлось пустить по батальону с флангов и третий – с фронта, то есть полк бросили. Все напрасно. Затем уж вся дивизия ввязалась. Бои разгорелись на широком фронте. Взяли ее лишь через неделю. А во что обошлась высота? В сотни убитых и раненых.
– Мало разжаловать того комвзвода, – не сдержался Самохин и под пристальным взглядом командира полка опустил глаза, ибо взгляд этот как бы говорил ему: «А я вот не разжаловал тебя, помнишь, высоту на Днепре потерял?»
– Возможно, – не стал спорить Жаров. – Командир роты даже расстрелять грозился. К счастью, комдив оказался бывалым человеком и знал, расправиться с подчиненным не хитро, а вот направить его – куда труднее.
Самохин заерзал на стуле, кусая губы.
– Да, промах стоил сотен убитых и раненых, – вернулся Жаров к рассказу. – А удержи взвод ту высоту – эти сотни потерял бы противник. Правда, потом так и было. Посадили на вершину усиленный взвод. Закопались бойцы глубоко. За ночь мины поставили, натянули проволоку. Не подойти. А с утра немцы в атаку за атакой. День бьются, другой. Целую неделю. Так и не взяли Егорку в шапке. Наш взвод семерых потерял, а немцы сотни. Вот вам и командир взвода!
Жаров помолчал немного, улыбнулся и закончил:
– Предлагаю тост за командиров-героев, за всех вас, товарищи!
Тост приняли шумно.
Жаров поглядел на своих командиров и с огорчением подумал: «Многих не стало, очень многих. А полк жив, полк наступает. Война изо дня в день требует жертв, и нужно смелее выдвигать и растить людей. На кого ни взгляни сейчас, любой командир – сын полка».
Да, фронтовой полк! Изо дня в день, всю войну он требует от тебя непомерных сил и неустанного напряжения. Ни отдыху тебе, ни покоя. Опасности на каждом шагу. И все же ты любишь его, свой полк, здесь колыбель твоей славы, искусство твоей зрелости. Ты пришел сюда с ковыльным пушком на щеках, еще без знания жизни, без должной выучки. Вспомни-ка первые бои. Какими жуткими казались они тогда! Ты был слаб, неумел, но как ты уверен в себе теперь? Ведь бои и бои. Ты стоишь в них насмерть, ты наперекор огню неудержим в атаке. И тебя ничто не останавливает: ни огонь, ни кровь, ни смерть. Кипучая энергия и целеустремленность, решимость и острая бдительность, привычка к ответственности перед товарищами по оружию и перед командиром – все твои большие крылья.
Пройдет время – наступят мирные дни. И где бы ты ни был тогда, опыт военных лет станет тебе верным оружием и мудрым советчиком. Пусть не все сохранит память, и время немало повыветрит из пережитого, однако дни войны навечно останутся в сердце. И ты будешь рассказывать о них всем – и молодым и старым, и никто из них не останется равнодушным к борьбе за отчизну. Никто и никогда!
Жаров порывисто встал и, подняв тост, вслух повторил свои раздумья:
– За наш фронтовой полк, товарищи!
Тост приняли так же шумно.
глава третья
ДЕТИ ЗЕМЛИ
1
Вот она, Венгрия! За Тиссой! Еще до солнца Максим вышел к берегу, чтоб проводить дозор на ту сторону. Небо чисто и ясно, будто вымыто ночным ветром. Ни шороха, ни выстрела. Эх, не греметь бы тут пушкам, не ходить в атаку, а пахать бы и строить на этой земле, растить бы сады!
Синее небо делает реку бездонной и строгой, будто недовольной отсутствием солнца. Но светлеет горизонт – преображается и река. Она тихо плещется у берегов, лукаво искрясь и нежась.
Тисса, красавица Тисса! Дальние горы, загородившие полгоризонта, – ее родина. С незапамятных времен стоят те горы, бежит река. Она начинается там живым родничком, робко и незаметно, и, набираясь сил, напоминает потом резвую девчурку-озорницу, звонкий голосок которой пленит и радует путника. Чуть ниже, извиваясь между теснин, она походит на беззаботную девушку. Играя и забавляясь каждым камешком, она бурлит и пенится, щедро одаряет радостным смехом и лаской. А еще дальше, растекаясь в горной долине, напоминает уже молодую женщину-мать и течет величаво и плавно. Ее нельзя не любить, Тиссу-красавицу!
Вслед за дозором переправились и разведчики. На рассвете им первым придется ступить на венгерскую землю. Еще граница, еще страна. Теперь венгры. На большом пути от Волги Максим не раз встречался с ними. Жесткие люди и воюют крепко. Уступать не любят. Душу им замутили здорово. И вот их земля. Какие же они у себя дома? И враги, и друзья? И как скоро поймут тут, не враждовать пришли мы, а восстановить справедливость.
Выслав дозоры, Максим замаскировался на позиции. Куда ни глянь, всюду поля и перелески, селения с острокрышими домиками в фруктовых садах. За ними еще враг, его пушки и танки, его солдаты. Павло Орлай и Матвей Козарь вместе с Максимом тоже вглядываются в эту чужую землю, с которой к ним не раз приходила беда.
– Земля мадьяронов, – сквозь зубы процедил Павло. – Ух и покажу им!
– Смотри, Павло, ты не разбойник, а советский воин, и по тебе станут судить о других. Ты и делай, чтоб судили правильно.
– Значит, они нас гнуть, убивать, а мы – мирись. Нет, не затем воюю.
– Ты, Павло, одно запомни, – уже строже взглянул на него Максим, – мы не против народов воюем, нам жить с ними, а против захватчиков, что шли разорять нашу землю, против их армий. Тут не щади!
– А с теми, что грабили и сейчас не в армии, с ними как? Как, Матвей? – повернулся он к Козарю.
– Я – как все...
– Они тебя живьем жарили, а ты их уговаривать? Не деритесь, мол, мы хорошие. Да после того Оленка на порог тебя не пустит.
– Перестань, Орлай, – повысил голос Максим. – Всем приказываю, – оглядел он разведчиков, – врага бить нещадно, а мирных не трогать.
– Простить им отца, простить Василинку? Ну нет! – еще кипел Павло.
Не вмешиваясь, Зубец молча прислушивался к разговору. С венграми он встречался не раз, и вояки они злые. Чего жалеть их в самом деле? Дюже они жалели нас на Волге? Оттого, не противореча командиру, в душе он был на стороне гуцула.
– Павло! – грозно привстал Якорев, – слышал приказ? Думай лучше. Месть – дело святое. Громить их армию, их фашистское государство – вот месть! А народу – народу свети, чтоб видел лучше.
Павло притих и побледнел, и Голев от души ему посочувствовал. Конечно, Тарас одобрял Якорева, но и понимал чувства гуцула. Венгры и несправедливость – для него одно и то же. А ему говорят, будь справедлив. Не так-то легко ему разобраться, и не только ему. А Максим горячится да еще говорит как-то по-газетному. Конечно, он командир, сейчас ему некогда рассусоливать.
– Иди-ка сюда, сынок, – запросто окликнул Тарас Павло. – И не хмурься, – взял он гуцула под локоть, когда тот опустился подле него на траву. – Командира и понимать, и слушать надо.
– Я не против командира – против мадьяр. Я им все припомню! – сжал кулаки вспыльчивый гуцул.
– Эх, сынок, сынок, – с сожалением произнес Голев, – голова у тебя горячая, а сердце холодное. Теперь ты не просто гуцул, а сын великой страны. Понимаешь, родной сын. У тебя большая мать-родина. Первая в мире Советская держава! И ты ее воин. Это же понять надо. Куда б ни пришел теперь, в тебе видят советского солдата, значит – самого честного, справедливого. А ты – убивать!
В душу Павло проникла смутная тревога, там все смешалось: и жажда мести, и гордость за все, что стало близко и дорого, и боль за отца, убитого хортистами, и гнев за сестру, угнанную немцами. Много мыслей и чувств атаковали его душу, то бессильную защищаться, то яростно возмущенную и готовую к борьбе.
– И еще пойми, – убеждал Голев, – вот в руках у тебя автомат, новенький, самый лучший. Знаешь ли, кто его сделал тебе?
– Ну, рабочие на заводе... – неуверенно сказал Павло.
– Не только они, – вздохнул Голев. – Летчики облетали всю Сибирь, пока не нашли белую тайгу. Лесорубы отправились за тысячи верст, жили в снегах, заготовляя березу для лож. Уральские горняки добывали руду, металлурги плавили из нее сталь. А сколько дел у конструкторов, у технологов! Оружейники дни и ночи вытачивали и штамповали металл, пока не получится вот такой автомат. Понимаешь, заняты сотни, тысячи людей. А возьми пулемет, пушку, танк с самолетом. Там еще сложнее. А хлеб, а мясо, а сахар, что получаешь ты? Этим тоже заняты тысячи, чего там, миллионы. А зачем? Неужели, чтоб убивать всех подряд? Нет, сынок, защищать свою страну. Защищать в мире все доброе и честное. Делать, чего никто никогда не делал. Понимаешь, что за оружие в твоих руках? Оружие чести! Им даже мстить нужно честно, справедливо.
Павло не сводил глаз с Голева и хорошо понимал: это большая правда. Но вокруг была чужая земля, с которой к нему в дом пришел враг. Сколько несчастья принес он закарпатским украинцам! Это тоже правда. Как же примирить эти две правды?
2
Слово «мадьяр» можно перевести на русский язык как «дитя земли». Мадьяры – дети земли.
Свыше тысячи лет назад пришли на берега Дуная венгры-кочевники. С ними слились населявшие страну авары, славянские и другие племена. Кочевники постепенно перешли к оседлости и создали обширное государство. На них сильно сказалось влияние славян, распространилось христианство. Затем наступили века турецкого ига, сменившегося тиранией австрийских Габсбургов. Ни восстание Ракоци, ни венгерская революция не принесли людям освобождения. Мировая война до основания потрясла и разрушила двуединую Австро-Венгерскую монархию. Пламя Октября перекинулось через горы, и казалось, вот она, долгожданная свобода! Но перепуганная Антанта задушила Венгерскую советскую республику. Однако память о своей власти, веру и надежду людей на лучшие времена не смог убить и кровавый режим Хорти. Это по его вине сотни тысяч мадьяр зарыты в могилы на тысячекилометровом пути от Волги до Дуная.
И вот на своей земле мадьяры увидели могучую армию загадочной страны. Хортисты столько лет чернили ее людей, якобы жаждущих крови. Не этим ли объясняется их суровая настороженность в первые дни исторических встреч?
Бойцы быстро поняли, что мадьяры вовсе не дети земли, а ее пасынки, ее рабы. Половина жителей деревни гнет спину на чужих полях. Не потому ли и два миллиона венгерских эмигрантов годами обитают за океаном? Не матерью – злой мачехой была для них родная плодороднейшая земля.
...Запыхавшийся Зубец бессилен вымолвить хоть слово.
– Ну-ну, что там, говори! – тормошил его Березин.
– Тут Павло Орлая чуть не задушили.
Березин вздрогнул от неожиданности:
– Да говори же толком! Кто?
– Шли по улице, – отпив глоток воды, рассказывал замполиту еще не остывший Зубец, – с Павло шли, он завернул попить в избу. Я у ворот присел. Жду, а его нет и нет! Я за ним. Только открыл дверь, а на нем толстущий мадьяр сидит. Я как дам очередь для острастки – тот аж вскочил, к стене прижался, волком глядит. «Вставай, Павло!» – кричу , а он хоть бы двинулся. Сердце у меня зашлось. Думаю, прикончу гада, только смотрю, дверь – настежь и еще мадьяры. Глянули и поволокли хозяина во двор. Я – к Павло, двое мадьяр помогают мне. Смотрим, дышит; мы на шинель его – и в санчасть. А вышли, смотрю: батюшки, хозяина венгры уже повесили. Один из них, что по-русски балакает, говорит мне: дескать, салашист это. Он всю жизнь изводил село...
Чуть погодя небольшая группа мадьяр подошла к штабу. Они не салашисты, они не хотят зла Красной Армии и будут помогать ей, чем могут. А салашиста сами убили.
Березин долго говорил им о недопустимости самовольных расправ: преступника судить бы надо.
– Судить? – развел руками старый мадьяр с острой белой бородкой. – Да его сколько раз судили, все суды оправдывали. Нет, сами верней сделали. Все село спасибо скажет.
Убедить их трудно, ибо суд и несправедливость – для них одно и то же.
Старика с острой белой бородкой зовут Миклош Ференчик.
С малых лет закабалил его помещик Видязо Ференц, по кличке «палач». Его поместье в селе Абонь, под Будапештом. Как король жил. Огромный парк. Особняк с точеными мраморными колоннами. С министрами знался. Если пир – умел шикнуть. А с батраками, с крестьянами – зверя зверее. Без плети его никто не видел. Во дворе у него и сейчас поролка стоит – машина такая, на визгливых кубастых колесах. Вроде станка с обручами для шеи и поясницы. Самого Миклоша дважды укладывали на такую поролку, и потом, бессильный шевельнуться, он месяцами отлеживался в своей конуре.
Мировая война на короткое время избавила его от тирании, но он сам вернулся сюда. Как случилось? А так: русская революция поразила его воображение. Он видел раскрепощенных людей, жил с ними, говорил, ел хлеб, чего там – воевал вместе с ними против мировой гидры. Как воевал? Очень просто. Его пригласил сам Ленин. Да-да, Ленин. Миклош все хорошо помнит. Шел митинг венгерских военнопленных, как вдруг приехал Ленин и сказал, что каждый, кто пожелает, может вступить в Красную Армию. В таком случае, как и русские крестьяне, он получит землю. А кто домой хочет, пусть едет. Советская власть мешать не станет. Сам Ленин так сказал. Как мог Миклош отказать вождю мировой революции? Он и пошел бить белых. В Царицыне был. Буденного видел. А докатилась весть о революции в Венгрии – потянуло домой. Попросился – отпустили. Только добрался до дому, в село Абонь, где семья оставалась, а советскую республику Антанта уже придушила. Видязо Ференц в подвале своего особняка расстреливал венгерских красногвардейцев. И до Миклоша добрался. Услышал, что из России прибыл, – и на поролку. С год отлеживался после той порки. Спасибо, жена отходила. Сыновей растил. С трудом из батраков выбрался. Купил два хольда[39]39
Хольд – 0,57 га.
[Закрыть] земли, пусть мало, ему и на полгода не хватает хлеба, а все же – хозяин. Плохо, неграмотным остался. Начал его по-русски один красноармеец грамоте обучать, да не успел. А дома работал, болел. Не до грамоты. Зато в деревне самым известным стал. Придут тайком парни и просят: расскажи, дядя Миклош, о Ленине. Зайдут люди в годах уже, и те просят: расскажи, как Буденный воевал. Тысячи раз рассказывал. Сидят и только головами качают: нам бы, говорят, такую революцию!
– Как же теперь? – допытывался Миклош. – Будет земля?
– Вся ваша, – отвечал Голев.
– Раздавать будете или как?
– Наше дело гитлеровцев бить, – разъяснял Тарас, – руки вам развязать, а земля – ваше родное, венгерское дело. Сами хозяйствуйте.
Миклошу хотелось бы получить землю теперь, но, раз нельзя, он готов ждать, только бы старая жизнь не вернулась.
– А вы берите наших хлопцев в армию, предложил вдруг Ференчик, – пусть привыкают. Должна быть у нас своя Народная Армия.
– Не можем, – объяснял Голев, – у нас своя, у вас – своя. Вон она еще против нас воюет.
– Да то салашистская, нам бы народную теперь...
Голев и ему отсыпал фомичевской пшеницы.
– На-ка, ее «ленинкой» называют: на четверть хольда хватит...
И рассказал, как сеять.
3
Случай с Павло потряс Максима. Уж не он ли сам обезоружил разведчика? Тогда у Тиссы Максим все упирал на снисходительность к мирным жителям, на беспощадность к вооруженному врагу – и ни слова о бдительности. Ясно, вольно или невольно, а он подставил солдата под удар. Тоже – командир!
К приходу Якорева Орлай уже отлежался и собирался в роту.
– Ну как, Павло? – прямо с порога спросил Максим.
– Придушил, гад, – ответил разведчик, – но позвонки целы. Спасибо Семен заскочил. Каюк бы мне сегодня... А теперь как? Тоже перевоспитывать?
– Мы должны быть бдительны и справедливы.
– Ну нет!
– А по-твоему, уничтожать? Всех подряд? Что ты городишь?
– Так я добром, а он меня за горло.
– А ты присмотрись, – сдержанно убеждал Максим. – Один на тебя, а другие за тебя же.
– Березин говорил, тут почти каждый десятый – хортист.
Максим на минуту смешался. В самом деле, у Хорти было много приверженцев. Двести тысяч отъявленных головорезов он послал на Волгу. Ну, обманутые, те опомнятся, поймут. А как остальные? Нет, тут не так просто. Уж не перегибает ли он в своем заступничестве за венгров? Конечно, не увлекаться, но и не пересолить. Справедливость прежде всего. И разве она исключает борьбу с врагом?
– Я и говорю – с врагом по-вражески, с остальными – по-дружески. И разве я всепрощению учу тебя? Нет, справедливости. Тебе, Павло, дали сильное оружие. Им легко убивать. Смотри не оскверни его. Я не про бой говорю, ты понимаешь.
Прибежал Матвей Козарь. Якорева вызывают к замполиту. Максим пристально взглянул Орлаю в глаза и пошел в штаб. Матвей пригласил Павло к Миклошу Ференчику, и они отправились.
– Скажи, угомонился? – заговорил Матвей дорогой.
– Дай мне волю, всех передушил бы.
– Ну и дурак. Ты разберись. Максим дело говорит.
– Я не против Максима, – не отступал Павло.
– Остынь, Павло, тогда лучше увидишь.
– А ты, вижу, готов уж мириться с ними.
– Сказал же, как все. Подумай, люди сколько лет по-новому жили. Тыщи километров с боями прошли. Они учились, сколько знают. Вот и смотрю, как они говорят, как думают, что делают. Знаю, Оленка спасибо скажет.
– Ты думаешь, я не смотрю? А душа-то горит. Мать, может, все глаза протерла, вздыхая по Василинке. У отца, гляди, все косточки в гробу переворачиваются. А я мирись?
– Видишь, сердце кипит – остановись. Зло – плохой советчик, Павло. Остынь, тогда и суди. А лучше на других смотри – они больше нас сделали, больше и знают.
Дом Миклоша Ференчика, венгра-красноармейца, полон народу. Павло обезоружила сердечность, с какой его встретил хозяин и соседи, пришедшие сюда послушать русских. Они душевно пожимали руки, любовно заглядывали в глаза, желали доброго здоровья. Говорили, венгры понимают русских и никогда не хотели им зла. Каждый из них, чем может, готов помогать русским. У Ференчика сын в Пеште, на заводе, есть знакомые. В русском штабе его просили быть переводчиком, и он обещал отправиться с русскими в Пешт и Буду.
Вскоре всех увлекли расспросы о советской жизни. Разведчики давно привыкли к этому, их мало удивляли теперь даже самые курьезные вопросы мадьяр. А верно, земля у крестьян отобрана колхозами? А верно, в России нельзя быть богатым? А верно, что всех заставляют жениться в семнадцать лет? Ответы их изумляли.
– Жизнь мала, сынок, мне бы еще лет сто – и то мало.
– И за такую жизнь можно горы своротить, – говорил Голев. – Вот у нас пески были, а провели воду – хлопок, сады кругом. Волгу на Москву повернули. Если б не война – и Дон бы с Волгой породнили. А ты говоришь, жизнь коротка. Только дерзай.
– Горе мешает, горе, сынок, – вздохнул Ференчик.
– За счастье бороться надо, тогда и горю конец.
– А пойди найди его, счастье, – раздумчиво протянул старый мадьяр.
– Э-э... старик, искать не надо, сами делать станете! – перебил Миклоша Закиров.
Улыбаясь, старый Ференчик согласно кивал головою.
4
Поздно вечером в полк приехал полковник Забруцкий. Был он в настроении, что случалось с ним не часто, и сам напросился на ужин.
За столом полковник крякнул от удовольствия.
– Страсть люблю, грешник, закусить и выпить, – наливая стакан токайского, сказал он Жарову, – особенно, если стол изыскан. Как это называется, гурман, что ли? Жена, грешница, избаловала.
Он начитан, любит блеснуть своей эрудицией. Но сейчас весь разговор он свернул на армейские новости: кто и где снят, куда переведен, кем назначен. Жаров усмехнулся. Охотник смаковать! Его не интересует, кто продвинут, кто награжден. Нет, только кто снят или кто отстранен. Это его стихия. Лицо у него как налитое, раскрасневшееся, так и пышет здоровьем.
Опорожнив стакан с вином, Забруцкий откинулся на спинку стула. Не вино, а чистое золото. Букет! И настроение создает. Душа становится мягче, добрее.
Полковник развеселился, сыпал анекдотами и все доказывал, что любит людей покладистых, сговорчивых и больше всего не терпит ежистых. Слово старшего – закон, и перечить ему не след.
Жаров и Березин переглянулись. Ясно, это лишь подготовка атаки. Что же последует дальше?
После третьего стакана Забруцкий отяжелел, лицо его сделалось угрюмым. Прищурив глаза, он предупредил вдруг, разговор будет строго конфиденциальным. Кем бы из комбатов смог пожертвовать Жаров? Командир уйдет в другой полк.
Что за загадки? Надо же знать, ради чего «жертва». Если перевод, то куда, а продвижение – на какую должность. Нужен боевой офицер, чтоб умел держать в руках полк? Вот оно что!
Забруцкому захотелось направить разговор в нужном направлении. Может, Думбадзе? Ему только что дали майора. Энергичен, дело знает.
Нет, у Жарова иные соображения. Можно выдвинуть любого из трех: каждый годится. Если же выбирать, то Кострова. У него больше шансов.
Глубоко затянувшись, Забруцкий закашлялся и замахал руками, разгоняя дым. Кострова он не поддержит. Слишком честолюбив и дисциплины не знает. Конечно, можно понять Жарова – есть повод избавиться от неугодного офицера. На тебе, боже, что мне не гоже. Так нельзя. Лучше Думбадзе.
Жарова передернуло. Пожелай он свести счеты, давно бы убрал Кострова. И если в прошлом он нажимал на командира, было за что. Но Костров энергичен, целеустремлен, вполне подготовлен. Этого не отнять. А что командир порою резок и неуживчив, так, может, оттого, что засиделся на батальоне. Всему есть предел. Нет, только Костров!
Березин поддержал командира полка., и Забруцкий вовсе нахмурился. Еще недавно, он сам думал так же и во всем поддерживал Кострова. Они немало послужили вместе, немало и покуролесили. Костров тоже умеет гульнуть, но и дело знает, чертяка. Любит жить, чтобы все через край. Силы в нем неуемные. Все это Забруцкий ценил в Кострове и давно решил вытянуть его на полк. Но после стычки в горах он не хотел мириться с комбатом. Был удачный случай свалить Жарова. Кострову бы и вожжи в руки, а он, черт строптивый, заупрямился. Может, поэтому Жаров продвигает теперь Кострова. Услуга за услугу. Нет, этого не будет. Лучше Думбадзе. А сам подумал о Высоцкой. Может, без Думбадзе к ней легче будет подступиться?
– Так кого же? – сказал он вслух.
– Только Кострова! – подтвердил Жаров.
– Значит, услуга за услугу? И не притворяйтесь, что не понимаете, – хватил он кулаком по столу. – Он за вас в Карпатах, вы за него тут.
Вспыхнув, Жаров встал из-за стола. Да, Костров умел дурить, и с ним повозились немало. Но сейчас Костров – командир! А что касается «услуги за услугу», он, Жаров, ничего не знает, в чем и когда его поддержал Костров. Если же командование спрашивает его, Жарова, мнение, он – за Кострова!
– Мальчишка вы, а не командир полка! – вскочил Забруцкий. – Как смеете дерзить и перечить? За начальника не признаете! Тогда в горах вам повезло, но не обольщайтесь: еще узнаете, где раки зимуют.
Забруцкий долго не мог успокоиться. Грубя и оскорбляя, он с четверть часа разносил офицеров. Подумаешь, возомнили, большими начальниками стали. Дисциплина есть дисциплина, и он не допустит нарушения субординации. Не дело подчиненных перечить начальнику.
– Обосновать свое мнение, – с трудом сдерживаясь, сказал Жаров, – считаю сейчас невозможным; доложу комдиву письменно.
Схватив шинель и папаху и не одеваясь, полковник сердито покинул комнату. Ни Жаров, ни Березин его не провожали.
Андрей долго не мог остыть и молча шагал из угла в угол. Потом остановился у телефона и взял трубку.
– Виногорова, – и, когда тот оказался на проводе, коротко доложил ему свое мнение, ничего не сказав, однако, о стычке с Забруцким.
– Очень хорошо, – сразу согласился комдив, – наши мнения сходны.
Жаров сразу повеселел:
– Вам написать или как?
– Ничего не надо, присылайте Кострова немедленно.
– Вот видишь, – обернулся Андрей к Березину.
– Тогда зови Кострова, поужинаем вместе, – обрадовался Березин. – А то я голоден как волк.
5
Костров не заставил себя ждать. Ничего не подозревая, он доложил о прибытии и с любопытством поглядел на праздничный стол. Жаров не охотник до банкетов, а тут – белая скатерть, вина, закуски на тарелках – все не по-фронтовому.
– Вы, Костров, много раз просились в другой полк, – запросто сказал Жаров, слегка интригуя комбата. – Это желание наконец исполнится.
– Я давно уже не прошусь, товарищ подполковник, – еще не понимая, в чем дело, возразил Костров.
– И тем не менее, – продолжал Жаров, – настала пора расставаться. Садись к столу, – перешел он вдруг на «ты». – Садись, садись!
Наконец все выяснилось. Пойдет ли комбат на полк?
– Пойти пойду, – тихо ответил Костров, – и думаю, сил хватит. Но, если быть откровенным, я уже тут сердцем прирос.
Андрей встал и поднял рюмку:
– Что бы ни было там, не забывай однополчан. За тебя, Костров, за твои успехи!
– А я, – взволнованно ответил комбат, – пью за вас, товарищи. Спасибо за науку, за дружбу спасибо. Спасибо, что крепко с меня спрашивали. За братскую дружбу!
Все трое тепло обнялись и, поужинав, сердечно расстались.
Возвратившись к столу, Жаров налил себе чаю.
– Что за сила в дружбе! – тихо заговорил он. – Ведь крови нам попортил он немало? Чего там, все было: и приказы, и нагоняи. А люблю его, есть в нем талант, есть!
– В чем же, по-твоему, его талант? – наливая себе чаю, спросил Березин.
– Умеет все делать с блеском, загораясь сам и увлекая других.
– Все это верно, – согласился Григорий, – верно и хорошо. Но одного таланта командиру мало. Мало, Андрей. И нашему Кострову порой недостает целеустремленности, а главное – такта. А такт, имей в виду, порой выше таланта.
– Пожалуй, верно, только чего ж ты не сказал ему самому?
– Тут моя ошибка.
– Трудный был орешек, а стоящий, не то что Забруцкий, – сказал Андрей, переводя разговор на другое. – Тот-всеми недоволен, всем пренебрегает, всем портит настроение. Скажи, откуда у нас такие?
– У этого зла своя история, – раздумчиво проговорил Березин. – Даже на крепких деревьях вырастают грибки, а от них вся гниль.
– А ведь вся гниль на виду, – возразил Жаров. – Заведется такой один на сотню – и всем плохо. Думают, он строг, сумеет потребовать, создать напряжение в работе, придать ей размах и темп. А дело ни цветет, ни вянет.
– Знаешь, Андрей, я сам не терплю таких самодуров. Сколько хороших сил гибнет под их началом. Знал я в тылу одного генерала: без разносов и жить не мог. Оскорбить, запугать, наказать подчиненного – для него наслаждение, все содержание жизни. А попал на фронт – провал за провалом. Сейчас с самого две звездочки срезали.
– Плохо, конечно, когда человек не может управлять собой. Но требовать надо...
– Только без перегибов. Имей в виду, жать мы все любим. Порой без этого не обойтись. Нам кажется, что толкать куда сподручней, нежели убеждать и показывать. А надо вести дело так, чтобы человек сам шел, не задерживаясь и не спотыкаясь. Люби, цени его, направляй, как надо.
– Значит, по-твоему, все дело в том, чтобы любить и уважать.
– Не только! Командование – дело творческое, оно требует большого такта, чуткости, выдержки, умения владеть собой.
– Значит, не пересаливай! – подытожил Андрей. – В этом суть твоей философии. Что ж, учту. Видишь, и начальник умеет ценить критику.
– Нет, еще мало этого. Раз ты начальник, в каждом сумей найти лучшее, покажи его, верно оцени и сумей создать такое настроение, чтоб у человека крылья вырастали, чтоб он видел лучше и дальше, разбуди в нем силы, о которых он сам не подозревал. Умеешь так – и власть тебе в руки, не умеешь – уходи к чертям с дороги, пусть другие командуют.
– Знаешь, Григорий, ты много обидного наговорил мне сегодня, – встал Андрей из-за стола. – Кое с чем я не согласен. Но и дельного сказал много, дружище. Замечательный ты человек, и я тебя очень люблю. Дай обниму и пойдем спать.
Они от души рассмеялись и, обнявшись, пошли отдыхать.
