Текст книги "Ненависть"
Автор книги: Иван Шухов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)
– Да, дошел до апостолов революции! – повторил пришелец.– Не устоял перед искушением. Достал я все сочинения Владимира Ленина. И что же ты думаешь? Не поверишь, походя, аж в алтаре читал. Все отчеты в епархию по своему приходу запустил. Три выговора от епископа получил. Даже с требой по своему приходу месяца три не ездил. Вникаю я в учение Ленина и думаю: «Религия – настоящий опиум для народа!»
И вот выхожу я однажды из алтаря, становлюсь для проповеди перед амвоном и на глазах у православных моих христиан публично разоблачаюсь от ризы. Верующие ахнули. А я им: так, мол, и так. Вот вам хомут и дуга, а я в этом божьем храме больше не слуга! Разоблачился – и вон из храма. Затем в областной газете письмо напечатал – публичное отречение от сана. И тут
же, дней этак через пяток, место главного бухгалтера в городской конторе Заготживсырье получил. Бухгалтерию и до этого-то я знал назубок. Я ведь до духовной семинарии в киевском училище окончил курс. А тут, когда практически учетом занялся, совсем профессором себя почувствовал. За годовой отчет меня премировали полугодовалым поросенком и парой -опойковых сапог на спиртовой подошве. Но бухгалтерия бухгалтерией, а общественная нагрузка особая статья. И тут я сразу же показал себя не хуже другого тертого партийца. Стенгазету насобачился выпускать. До меня она всегда два раза в год выходила, да и то абы как – через пень колоду! Один нумер – к Первому мая, другой – к Октябрьским праздникам. А у меня каждую субботу по свежему нумеру красовалось. И в каждом нумере то мой стишок, то раешничек, то с подковыркой заметочка. А помимо собственной стенгазеты я затем стал и в окружную прессу стихами и прозой писать. Самым активным селькором стал значиться. На меня кулаки покушение хотели организовать. Ну и травили – спасу нет. Но окружная пресса, спасибо ей, заступилась, в обиду меня не дала. И в профсоюз меня приняли под аплодисменты. А премии за годовые и полугодовые отчеты стал получать я исправно, как часы. То, глядишь, дождевик с капюшоном подбросят, то граммофон с набором пластинок. Я и в духовном-то звании, будучи еще настоятелем, страсть как светское пение любил. Дело прошлое, греха таить нечего. Запрусь, бывало, в келье в глухую ночь и покручиваю граммофон: «Очаровательные глазки, очаровали вы меня!»
– Песня – куды с добром. Голова кружится. А есть еще лучше: «Ах вы, сашки-канашки мои, разменяйте бумажки мои!» – сказал захмелевший Нашатырь.
– Ну вот,– продолжал свой похожий на исповедь рассказ гость, не торопясь попивая самогонку.– Так и работал я в мирском звании главного бухгалтера Рай-заготживсырья до самой весны нынешнего года. И тут вдруг потянуло меня в родные края. Спасу нет, как потянуло! Сплю и во сне вижу Приишимские наши степи. Вспомню про березовые колки, про наши озера – сердце заходит. Стареть стал я, что ли. Словом, потянуло – мочи нет – восвояси. Подал я прошение об увольнении – отказ. Подал второе – то же самое. И только после третьего заявления уволило меня окружное начальство. Получил я выписку из приказа, получил на-
градные – сто двадцать рубликов совзнаками – и в путь. Вот и прибыл в родные пенаты. Да, совсем забыл отрекомендоваться. Имею честь представиться: Федор Федорыч Полуянов. Так и в паспорте значится,– поспешно сказал гость полушепотом.
– Очень хорошо. Очень хорошо все это я, Федор Федорыч, понимаю,– с усилием пробормотал Нашатырь.
Время перевалило далеко за полночь. Все глуше и глуше и все как бы зловеще грохотал в отдалении гром. Все реже освещались мгновенными вспышками молний окна звонарской избушки. И Филарета Нашатыря, когда бутылка была допита, потянуло ко сну. Хозяину стало смертельно скучно без самогонки с болтливым, непонятным гостем, и он, борясь с тяжелой дремотой, почти равнодушно слушал глуховато-вкрадчивую речь бывшего игумена.
Гость, выпивший наравне с хозяином огнеподобную самогонку, не выказывал никаких знаков опьянения и со все возрастающей активностью продолжал разговор, искусно и тонко вовлекая в него изрядно осоловевшего хозяина. И когда гость свел речь к местным порядкам, к жизни на хуторе, хозяин стал охотнее отвечать на его расспросы, и беседа почти совсем отрезвила Филарета.
– Ну, а как вам-то тут живется в нынешние времена? – участливо спросил пришелец.
– Да как вам сказать, владыко? Извиняйте, оговорился, Федор Федорыч,– поспешно поправился звонарь.– Перемены у нас в нашем житье-бытье супротив прежнего не ахти как заметные.
– Вот как? Любопытно. Что же это у вас Советской властью не пахнет?
– Не знаю – как кто, а я, к примеру, как при старом режиме из кулька в рогожку перебивался, так и нынче ничуть не краше живу. Одни, как и прежде, в гору идут, на глазах пухнут. Другие перебиваются с хлеба на воду.
– Удивительно. Удивительно. Что же, власть обижает? – тоном горячего участия спросил гость.
– Тут без второй бутылки не разберешь что к чему. С одной стороны, на власть как будто и обижаться нашему брату не приходится. Земли у нас вдоволь. У меня вот ее три десятины. Не земля – золотое дно. Да разве голими руками ее возьмешь? Правда, конь у меня теперь, спасибо Советской власти, налицо. Комбед в свое
время помог. Это верно. Но разве сподручно однолошадному одолеть вековую целину? Это – одна беда. А тут к тому же местные власти меня кровно обидели. Голосу в прошлом году лишили. За мой церковный культ. А какой, вы сами подумайте, я культ? На колокольне звонил – это правильно. Был такой грех. Так ведь я это потому, что музыки всякой любитель. Я на этих самых колоколах не только «Достойную» могу отработать, но даже и кадриль в праздник холостым ребятам и девкам за милую душу сыграть…
– На это ты мастер. Что там и говорить. По сей день вспоминаю, как ты в оное время лихую полечку с поддергом на монастырской звоннице отработал. Мне на тебя тогда донос поступил. Да я из любви к твоему мастерству замял дело,– сказал с улыбкой гость.
– Был такой грех, каюсь. Созорничал я однажды в монастыре под пьяную руку,– признался с виноватой улыбкой Нашатырь.– А теперь вот попал в лишенцы. Здравствуйте! Не хуже Луки Боброва али арлагульского воротилы Епифана Окатова. Так Луке-то Боброву и Епи-фану Окатову на эти выборные права наплевать. Им и без них ни жарко ни холодно. У них права – в капитале. А у меня где? Вот в этих голых руках? – сказал Нашатырь, рассматривая немолодые, затавренные шрамами и мозолями руки.
– Да, братец. Вижу, Советской властью у вас и близко не пахнет,– убежденно сказал пришелец.– Подумать надо – голоса лишили! И кого? Первоклассного бедняка. Потомственного пролетария, так сказать. Кровного союзника рабочего класса! Боже мой, разве этому Маркс их, дураков, учил?! За такую ли политику ратовал в своих сочинениях Владимир Ленин?! Вот тебе и марксистская диалектика! Да они ни Маркса, ни Ленина не читали. Клянусь богом – нет. Иначе откуда же подобные извращения? Бедняков в классовые враги окрестили! Смешно сказать, грех подумать.
Помолчав, побарабанив по столешнице пальцами, гость со вздохом молвил:
– Да, фокусы! А тут вот и последних радостей вашего брата лишают. Это уж совсем произвол.
– Это вы о чем? – поспешно спросил Нашатырь.
– Как, а ты ничего не слышал?
– О чем?
– О новом зерносовхозе.
– Ах, о совхозе? Ну как же, знаем… Что ж, это на-
шего брата радует. Тракторов, говорят, тьма в степь придет. Целину начнут поднимать. Степи хлебом засыплют. И мы, выходит, сложа руки не станем сидеть. Будет где и нам развернуться на старости лет. Не чертомелить же веки-повеки на Епифана да Луку.
– Правильно. Бедноте деревенской это на руку. Лучше уж в советском хозяйстве трудовую копейку добыть, чем грош на каторге у Луки Боброва. Это – так. Это и я приветствую. Но только, извиняюсь, без перегибов! Помилуйте, разве это дело – целые хутора с насиженных мест в пески аюром сгонять? Разве это резон – лишать крестьян добротной земли и совать им взамен солонцы, на которых не только хлеб, а и трава-то добром не растет?
– Неужели будут выселять? – спросил Нашатырь с тревогой.
– В том-то и дело, братец, что собираются…
– Целыми хуторами?
– Похоже, что так. И в первую очередь, говорят, начнут с хутора Белоградовского. А потом доберутся и до Арлагуля.
– А нас куда?
– На выселки. К Батыеву займищу.
– К Батыеву займищу?! На солончаки? Там – ни пашен, ни выпасов, ни доброй воды. Да разве мало целинных степей? На тыщи верст – чернозем в поларшина! – закричал протрезвевший Нашатырь.
– Эк ты, какой шустрый! За морем телушка – полушка, да перевоз дорог,– сказал с усмешкой бывший игумен.– От вас-то до ближней железнодорожной станции не ахти как далеко – немногим больше ста верст. Здесь для совхоза и горючее, можно сказать, под руками, и до элеватора рукой подать. С этим, брат, с хозяйственной точки зрения государству тоже считаться надо. Это – резон, конечно. Тут возмущает другое. Целины хватило бы им, положим, и без ваших наделов – по соседству с вами. Но вот опять перегибы. Больше того – прямое вредительство, разумеется. Произвол – ни больше ни меньше.
– Хорошо, а если народ упрется?
– Пожалуйста. Упирайтесь. А они пригонят десятка два тракторов и весь ваш хутор опашут.
– Как это так – опашут?
– Очень просто. Тракторами, железной конницей… Ты как ребенок, братец. Им поднять каких-то там пять
тысяч гектаров – раз чихнуть. А переселить, скажем, хутор ваш – и того легче.
– Но не к Батыеву же займищу!
– А вот это дело другое. Это – скандал. Глумление над трудовым народом!
И они опять замолчали. Тревога, близкая к смятению, охватила Нашатыря, и хмель вылетел из его головы. Гость снова заговорил приглушенно-вкрадчивым голосом:
– Да, пробил, видимо, час. Подошла пора развернутого социалистического наступления в деревне. Так, по крайней мере, пишут в газетах. И это хорошо! Дух захватывает, когда вообразишь себе столь живописную картину. В степях, на вековой целине, зашумит на горячем летнем ветру разливное море спелой пшеницы. Это же красота! И вот поплывут по этому морю степные корабли – комбайны. Умнейшие машины, скажу я тебе, братец! И хлынут потоки золотого зерна в закрома нашего государства. А на месте вашего хутора будет красоваться механизированный ток с ворохами пшеницы, овса, ячменя и прочих злаков. Да, все это превосходно. Только зачем лишать мужика его насиженных мест, его последнего коня и повозки ради такого зерносовхоза? Вот этого я, признаться, и сам толком не понимаю. Правда, Ленин утверждал, что революция требует жертв. Он призывал покончить с идиотизмом деревенской жизни. Лозунги правильные. К прошлому возврата больше нет. Так любила певать когда-то божественная Варя Панина. Но стирать с лица земли целые хутора – это же разбой, дорогие товарищи коммунисты из районного центра!
– Ну нет. Власть до этого не допустит. Не верю я в это,– сказал Нашатырь с озлобленным упрямством.
– Трудно поверить, конечно. Но все может статься. Перегибщиков в наше время, как дураков, не сеют и не жнут. Они сами плодятся…
– Так на них тоже небось управа есть. Москва нашего брата в обиду не даст. До Кремля дойдем. До Всесоюзного старосты достучимся. Михаил Иванович Калинин на что?! – с вызовом напомнил гостю Нашатырь это хорошо знакомое деревенскому миру имя.
– Эх, братец ты мой! До Москвы далеко, до Калинина высоко…
– Другие же мужики до него доходят. Я сам в «Бедноте» читал.
– Не всему верь, дружок, что в газетах пишут…
И потом подумай, что значит ваш хуторок по сравнению с совхозом – зерновым гигантом? Жертвы, видимо, будут в эру социалистического переустройства деревни. Они неизбежны, как рок! – воскликнул пророческим голосом гость, угрожающе погрозив перстом в пространство.
Нашатырь не понимал, что такое эра. Ему было ясно только одно – родному хутору грозит беда, если верить этому человеку, и повинны во всем этом темные, враждебные силы, действующие, видимо, вопреки всякому здравому смыслу, скрытно от правительственных властей, А гость заговорил еще горячее, таинственнее и, как показалось Нашатырю, озлобленнее:
– Эра социалистического преобразования деревни – это не шутка. Это я понимаю и принимаю. Четыреста тракторов поднимут завтра рев на вековой целине. Это же – гимн коммунизма! Вообрази, ринется такая железная конница в нашу матушку-степь и разделает все под орех. Ни былых дорог не останется, ни дедовских могил не найдешь на стертом с лица земли погосте.
– А погосты при чем?
– Опять за рыбу деньги! – с досадой сказал бывший игумен.– Ты, я вижу, братец, вконец отупел. Никакой политграмотой тебя не образуешь…
Нашатырь смотрел на гостя горячими, немигающими глазами, хотя едва различал в темноте его лицо. Из смутного внутреннего протеста он не хотел верить этому человеку и в то же время зримо уже представлял себе страшный завтрашний день, когда на месте их хутора, их пашен и пастбищ и даже родного хуторского погоста будет чернеть сплошное поле поднятой целины. И странно, но, кажется, впервые в жизни вдруг увидел воочию Нашатырь огромную степь, богатую хлебами, рыбой, солью и зверем. И будто сейчас, сию минуту, понял он, ощутил всем существом кровное родство с этой землей, столь к нему прежде нещедрой, но все же бесконечно дорогой и близкой ему со всеми ее разбросанными в степи древними курганами и светлостволыми березами, с задумчиво-тихими озерами и застенчивыми речушками, прятавшимися в ракитовых зарослях, с неторными, прочно заросшими голубым полынком и бессмертником проселочными дорожками, с печальными девичьими песнями, доносившимися в хутор из подернутых сиреневым сумраком далей.
Всю жизнь, скупую на счастье, радости и удачи, равнодушен был Нашатырь к земле, на которой вырос. Он жил, не замечая ее красот и скрытого в ней богатства. Мало баловала его земля урожаями и не засыпала сусеки его амбара отборным, литым из чистого золота пшеничным зерном. Но, работая от зари до зари на чужих людей, он радовался хорошим видам на урожай, в засушливое лето горячо молил бога о дожде, жадно мечтал стать настоящим хозяином степей и пашен. И вот – на тебе! – теперь, когда Нашатырь, обзаведясь наконец собственной лошадью, стал выбиваться в люди, распахав до трех десятин целины и взрастив на них добрый урожай пшеницы, теперь, когда у него была уже своя пашня и свой собственный дерновый шалаш на ней,– все грозило рухнуть прахом, провалиться на глазах у него в тартарары!
Недоверчиво, почти уж откровенно-злобно глядючи исподлобья на позднего гостя, Нашатырь думал теперь о том, что не в добрый час и неспроста, наверно, забрел к нему этот нескупой на красное слово, с запыленным лицом и затемненным сердцем человек в полусюртуке-полурясе. И, вспомнив сейчас о дурном вчерашнем сне (ему приснился провалившийся потолок в избе), Нашатырь связал этот сон с неожиданным появлением незваного гостя и, уловив эту связь, уверовал, что и сон в руку, и гость к одному и тому же лиху – беде. Сложное чувство скованности и смущения перед бывшим игуменом и все нараставшего озлобления против него овладело Нашатырем, и он уже был готов вышвырнуть вон из избы гостя.
Дело, однако, приближалось к рассвету. Бывший игумен, умолкнув, искоса поглядывал на притихшего в глубоком раздумье хозяина и, барабаня по столешнице костлявыми, будто железными пальцами, чего-то ждал: или того, что скажет хозяин, или сам приберегал на прощание что-то такое, о чем не смел пока говорить.
– Когда же нас начнут выселять?
– Полагаю, что долго ждать не придется. Совхоз уже базируется на месте центральной усадьбы. Я вчера там проходил. Шатры ставят. Походные кухни дымят. Не совхоз – военный бивак, лагерь Батыя! И трактора уже погрохатывают. Должны начать штурм целины. Стало быть, и за выселками вашего брата дело не станет.
– Так ведь осень не за горами. Разве мы успеем на новом месте обстроиться?
– А уж это дело хозяйское. Зима – не тетка. Придется торопиться…
– Нет, шабаш. Я из своей избы не уйду. Умру – не выйду! – твердо заявил Нашатырь.
– Ничего. С одним с тобой справятся. Не велика птица. Пинком вышибут,– презрительно усмехнулся гость.
– Да и не я один. Мы всем миром упремся. Все до одного в хатах закроемся. Как в крепости при осаде.
– Все до одного? А вот это уже другой разговор! – сказал, оживляясь, бывший игумен.
И гость быстро придвинулся поближе к оторопевшему от этого воровского движения хозяину и заговорил тем глухим, переходящим в полушепот голосом, каким разговаривают люди, нечистые сердцем, замыслив недоброе:
– Эк ведь ты какой, гляжу на тебя, огнеопасный! Так с тобой и пожару в степях наделать недолго. Так вот что я скажу тебе напоследок. Дело тут сурьезное. Пороховое. Катастрофой, конечно, пахнет… Я уже сказывал тебе, что про подобные издевательства над мужиком на скрижалях апостолов коммунизма ничего не написано. Ни у Маркса, ни у Ленина никаких цитат на этот счет не найдешь. Классики марксизма об этом умалчивают… А что касается вашего хутора, то тут вы, конечно, будете вправе постоять за себя. Но при условии – всем миром. Короче говоря, оказать организованное сопротивление. Открыть массовую контратаку. Но – тише. Тише,– горячо прошептал гость, торопливо хватая за плечо хозяина, хотя тот сидел за столом весьма смирно и не пытался шуметь.
Снова оглядевшись по сторонам, напряженно прислушавшись к неясным ночным шорохам за окном, гость прошептал:
– Вот мой совет. Собери поутру с десяток верных однохуторян и объяви им тревожные вести. На меня, разумеется, не ссылаться. Обо мне никому ни гугу. Ясно?
– Понятно,– коротко ответил Нашатырь, вновь ощутив при этом противный озноб на спине.
– Словом, твоя задача – народ предупредить. Лишь бы беда врасплох не застала, а там увидите, что делать.– И гость заспешил, собираясь в дорогу.
– Куда вы так торопитесь? Отдохнули бы часок-
другой,– сказал звонарь, хотя в душе был рад уходу гостя.
– Нет, нет. Благодарствую. Пойду, Решил по холодку до райцентра добраться. Там у меня деловое свидание с надежным человеком.
– А в случае чего где вас искать? – спросил Нашатырь.
– Вопрос к месту. Да ты не тужи, братец, В нужную минуту я сам тебя навещу. Гора с горой не сходится. Мы же с тобой – живые люди. Ну, прощай. Не робей. Веруй, брат! – сказал бывший игумен. И, слегка коснувшись правой рукой плеча хозяина, дрогнувшего от его прикосновения, он поспешно метнулся в низкую, узкую дверь избушки и тотчас же исчез как привидение.
Выскочив следом за гостем, Нашатырь не нашел его ни на дворе, ни на улице.
Светало.
Мерцая неяркими звездами, кренилось над хутором очистившееся от облаков небо. Настороженная, почти физически ощутимая тишина сковывала пустынные улицы. Только где-то далеко-далеко в степи неистово ржали и яростно били землю копытами кони, должно быть почуявшие близость зверя.
Ш Нашатырь, прислушиваясь к тревожному ржанию и гулу конских копыт, долго стоял на перекрестке, рассеянно озираясь по сторонам, словно не знал, куда ему надо было повернуть в эту минуту,
На заседание бюро райкома партии Азаров запоздал. Он не спал двое суток подряд. Прободрствовав прошлую ночь на строительстве центральной усадьбы зерносовхоза, он провел утром производственные совещания со строительными бригадами и с трактористами, только что прибывшими с курсов. Потом, позднее – это было уже к вечеру – он засел за скопившуюся почту и, роясь в бумагах, все же не выдержал – заснул за столом.
Очнувшись, он долго смотрел на карманные часы со светящимся в темноте циферблатом, но не в силах был сообразить, который час, хотя и отчетливо видел золотистые усики стрелок.
Наконец убедившись, что было уже без четверти десять вечера, и вспомнив, что к девяти надо было быть в
райцентре на бюро районного комитета партии, Азаров наскоро набил полевую армейскую сумку заранее подготовленными сводками о строительстве, о завезенном горючем, о тракторах и прицепном инвентаре, о кадрах механизаторов и строительных рабочих и поспешно вышел к дежурившему круглые сутки у окошка директорской конторки-времянки газику. Он приказал шоферу Жоре Бровкину, демобилизованному кавалеристу с лихо закрученными усами, пулей лететь в район.
Ворвавшись без стука в битком набитый людьми кабинет первого секретаря райкома партии, Азаров с виноватой улыбкой поспешно присел на первый попавшийся стул.
С первой же секунды Азаров понял, что к главному вопросу повестки дня бюро приступило только сейчас, когда секретарь райкома Николай Чукреев предоставил слово помощнику директора совхоза по производственной части, медлительному в движениях, атлетически сложенному украинцу Алиму Старожуку. Старожук, видимо никак не ожидавший того, что ему придется докладывать, долго рылся в засаленной записной книжке, отыскивая какие-то цифры, и наконец ограничился тем, что зачитал подвернувшиеся под руку сводки о ходе строительства центральной усадьбы, да и то это сделал кое-как, маловнятной скороговоркой.
Азаров ждал, что вслед за Старожуком Чукреев предоставит слово ему – директору совхоза. Однако секретарь райкома, пристально посмотрев на Азарова и пожевав тонкими вялыми губами, вдруг сказал, повернувшись к секретарю партийной организации совхоза Уразу Тургаеву:
– Послушаем теперь вас, товарищ Тургаев.
Зная слабость своего парторга, любившего поговорить запальчиво и длинно, Азаров украдкой вздохнул, с раскаянием подумав при этом: «А опаздывать-то мне все-таки не следовало!»
Тургаев, поднявшись с места, начал выступление с общих фраз, вполне, впрочем, гладких и порою даже красноречивых. Слегка раскосые узкие глаза его при этом смотрели напряженно в какую-то точку. Наголо бритую голову он держал тоже несколько косо и так же упрямо, как держит ее боксер, готовясь к решительному нокауту противника.
– Попрошу поконкретнее, товарищ Тургаев,– перебив парторга, заметил Чукреев.
– Хорошо. Постараюсь. Первая наша заповедь – сказать вам по-русски – дать государству дешевый хлеб. А это значит – выбить почву из-под кулака. Стало быть, зерновую фабрику – первый наш совхоз на целине – мы должны строить и быстро и дешево. Это – вторая из наших заповедей.
– Волга впадает в Каспийское море, Тургаев! Ты говоришь пока о том, что всем нам не хуже тебя известно,– насмешливо заметил ему секретарь райкома.
– Прошу извинить… Теперь – к вопросу о кадрах! Надеюсь, что тут некоторым членам бюро не все известно,– продолжал Тургаев.– Месяца два тому назад некоторые из руководящих работников района немало паниковали: «Ай, с кадрами зарез! Ах, ах, трактористов из-за границы придется выписывать! Ой-бой, ой-пур мой!» И так далее… А сегодня я могу доложить членам бюро, что в совхозе у нас налицо уже семьдесят пять трактористов. С неба они свалились к нам или мы их в самом деле из Америки выписали?
– Что это за кадры? Доложи,– строго сказал Чукреев.
– Докладываю. В основном наш народ.
– Что значит наш? – перебил его член бюро, заведующий районным земельным отделом Макар Шмурыгин.
– Наш. Степной. Коренной. Одни из них вчера байские табуны пасли. Другие у кулаков батрачили. У таких, как Лука Бобров или Епифан Окатов.
– Скороспелые кадры! – заметил с ехидной улыбочкой Шмурыгин.
И хотя Тургаев не слышал ехидной реплики заврайзо, однако получилось так, будто он ответил на его замечание, когда сказал:
– Это же не секрет, что некоторые из руководящих работников района походя твердили, да, возможно, и сейчас твердят,– заметил как бы в скобках, покосившись на Шмурыгина, Тургаев,– что из бывших кочевников рабочих ведущих профессий в совхозе не сделаешь. Это же, дескать, еще в конце концов дикари, которые в силу культурной отсталости, патриархально-бытовых и религиозных предрассудков не смогут освоить сложной импортной техники – разных там «фордзо-нов» и «катер-пиллеров». С арканом, говорили они, за такими кадрами придется в степи охотиться. Но, как видите, дело обошлось без арканов. Из семидесяти трак-
тористов первого выпуска – тридцать четыре казаха.
Эти ребята сумели взнуздать стальных коней, и наездники – слово даю – из них будут неплохие!
– Опять ты митингуешь, парторг. Закругляйся. Поближе к делу,– требовательно постучал карандашом по столу секретарь райкома.
– Вот именно. Крутишь вокруг да около, как конь на одном копыте. А по существу – ни слова. Ты лучше давай о землеустройстве совхоза членам бюро доложи,– сказал следователь Голун, рыхлый человек с сонными, неопределенного цвета глазами.
– По-моему, парторгу следовало бы о партийно-массовой работе здесь говорить, а не о тракторах и землемерах,– заметил председатель райисполкома Арефий Старцев.
– Тихо, тихо, товарищи. Я никому пока слова, кроме Тургаева, не давал. Продолжай, Тургаев. Да покороче,– кинул Чукреев умолкнувшему было парторгу.
– Ну ладно, жерайды,– сказать по-казахски. Закругляюсь,– живо кивнул бритой головой парторг.– Всего два слова о землеустройстве. Землеустроительные работы в зерносовхозе в основном закончены. Но это только по форме. А по существу тут полный тарарам. Темный лес. Крутые горы. Как известно, совхозу отведено около ста тысяч гектаров земли из специальных государственных фондов. Нам предстоит на будущий год посеять сорок тысяч га по поднятой целине. Понятное дело, что все земельные участки должны быть сосредоточены в одном месте. Во всяком случае, не далее чем в двадцати – тридцати километрах от будущей нашей центральной усадьбы. А что у нас получается? Под третье отделение зерносовхоза прирезан, например, земельный массив по ту сторону озера Май-Балык. Это – в семидесяти пяти километрах от центральной усадьбы, за полтораста верст от железной дороги. И потом, дело поехало дальше. Ни с того ни с сего нам почему-то прирезали весь земельный надел хутора Белоградовского. Плюс – часть земельных угодий хутора Арлагуля. Это уж совсем не тот номер. Ведь к югу от центральной усадьбы на сотни километров тянутся вековые целинные земли. Их там невпроворот. При чем же тут, спрашивается, хутора?
– Ты погоди, погоди. Вопрос о переселении хутора давно решен в высших правительственных инстанциях, в крае. На это отпущены соответствующие ассигнования.
О чем же еще разговор? – нетерпеливо перебил Тургаева Чукреев.
– Его еще не поздно перерешить,– заметил с места Азаров.
– Совершенно верно,– живо откликнулся на замечание Азарова Тургаев.– Очень не поздно. Легче этот грех исправить сейчас, чем потом всем аюром за него каяться.
– Вы что же, против переселения? – спросил, нахмурив брови, Чукреев.
– Да, мы считаем, что это ненужная затея,– ответил парторг.
– Кто это – вы? – с вызовом спросил Чукреев.
– Мы – руководство зерносовхоза. Его треугольник. То есть – дирекция, партком, рабочком,
– Стало быть, вы не признаете решения вышестоящих партийных и директивных организаций центра? – стал наседать на парторга Чукреев.
– Нет, мы просто считаем своим долгом исправить допущенную кем-то ошибку,– сказал парторг.
– Иначе говоря, вы с Азаровым и плюс рабочком Канахин за ревизию партийных решений? – спросил, щурясь на парторга, секретарь райкома, и тонкие вялые губы его тронуло подобие не очень доброй усмешки.
– При чем тут ревизия? Повторяю, мы – за исправление грубой ошибки. У нас достаточно целинных земель и без полуосвоенных уже наделов хуторов Бело-градовского или Арлагуля.
– Товарищ Чукреев, а вы потребуйте от парторга с директором показать нам на почвенной карте нашего района свободные целинные земли,– запальчиво проговорил, привскочив со стула, блестя своими очками, заврайзо Макар Шмурыгин.
– А при чем здесь карта? Вот возьмем, скажем, для примера целинные степи к северу от дачи Кармацких. Там же около десяти тысяч га вековой нетронутой целины,– ответил на реплику Шмурыгина Тургаев, глядя при этом на Чукреева.
– Позвольте! Позвольте! Но вы знакомы с химическим анализом почвы данной местности? – спросил, опять привскочив со стула, Макар Шмурыгин.
– Вполне! – спокойно произнес Азаров, развертывая на коленях большой лист ватманской бумаги – схемы почвенной карты района, составленной профессором почвоведения Румянцевым.
Наступила пауза. Секретарь райкома кивнул Тургае-ву, чтобы тот садился. И Тургаев, не спуская глаз с Азарова, нерешительно присел на краешек стула.
– Можно мне? – спросил Азаров.
– Ну, ну. Только прошу – покороче,– сказал Чукреев, попрочнее усаживаясь в широкое полужесткое кресло.
– Хорошо. Постараюсь,– сказал Азаров. Встав со своего места, он несколько продвинулся вперед, поближе к столу секретаря, и, оглядев всех присутствующих беглым изучающим взглядом, продолжал: – Парторг наш прав. Видно, землеустроители при нарезке земельных участков совхозу руководствовались принципом: «Шей да пори – не будет пустой поры!» Это черт знает что!
– Вы хотите сказать, вредительство? – спросил с явной иронией Чукреев.
– А бог его знает. С такими выводами пока спешить не будем,– продолжал все в том же спокойно-уверенном тоне Азаров.– Но если это были даже не вредители, а просто-напросто дураки, то нам от этого нисколько не легче… В самом деле, под руками у нас десятки, больше – сотни тысяч гектаров целины. И какой целины – чернозем в полметра! А нам отводят участок за тридевять земель, почти в ста километрах от центральной усадьбы. Как это, позвольте спросить, называется?
– Это вы все о бывшем участке Кармацких? А, извиняюсь, вы случайно не репу собрались в совхозе сеять? – спросил беспокойно ерзавший все время на стуле заврайзо Макар Шмурыгин.
– А вы не паясничайте. Здесь не Куяндинская ярмарка, а бюро районного комитета. Это – во-первых,– строго сказал Азаров, на мгновение поглядев в упор на Шмурыгина.– Теперь – во-вторых. Очень печально, что с первых же шагов мы с парторгом оказались на этом бюро в какой-то мере в оппозиции к районному комитету, что ли. Однако я считаю своим долгом сказать здесь честно и прямо, что, вопреки вытекающей отсюда установке, дирекция вынуждена будет принять решительные контрмеры.
– О каких контрмерах речь? – спросил насторожившийся Чукреев.
– Мы переселять хуторов не будем,– коротко и просто ответил Азаров.
– Сильны! – послышался чей-то голос. Было неясно, прозвучало ли это в осуждение или в одобрение позиции, занятой Азаровым и его товарищами.
– Ни в коем случае. И прежде всего потому, что это не вызвано причинами политического и экономического порядка. А еще проще сказать – потому, что все это просто-напросто глупо,– продолжал Азаров.– И потом, еще одно важное обстоятельство. Зачем же без видимой нужды тратить сотни тысяч рублей государственных денег на переселение двух русских хуторов за сотню километров в степь и в то же время бок о бок с зерносовхозом благоустраивать точки оседания бывших кочевников – казахов?
– А вы что же, против политики оседания казахов?– спрятавшись за широкой спиной председателя райисполкома, снова поддел Азарова Макар Шму-рыгин.
