Текст книги "Ненависть"
Автор книги: Иван Шухов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 38 страниц)
ИВАН ШУХОВ
НЕНАВИСТЬ
роман
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В один из жарких июньских вечеров, когда бушевали над степью мятежные краски недоброго, предвещавшего суховей заката, по широкому скотопрогонному тракту пылила старомодная, с ракитовым кузовком, пролетка, Серый, в яблочных накрапах конь, дерзко задрав под высокий выгиб дуги голову, шел сдержанной, ровной иноходью, и седок подбадривал его лишь едва заметным движением ременных вожжей да негромким поощрительным свистом.
Высоко в нежно-зеленоватом, не остывшем от дневного накала небе дрались орлы. Огромные, позолотевшие от заката птицы, круто развернувшись с кругового полета над присмиревшей вечерней степью, то и дело стремительно бросались один на другого в лобовую атаку. С разлета ударившись грудь в грудь, они на мгновение как бы замирали в воздухе, а затем, кувыркаясь, штопором падали вниз, и ржавые перья их вперемешку с пепельно-серым пушком разлетались в разные стороны. Камнями падая с огромных подоблачных высот, птицы, казалось, должны бы вот-вот в прах разбиться о землю. Однако за мгновение до этой как будто неизбежной гибели они, разминувшись, вновь взмывали под облака. Там, маневрируя в круговых полетах, зорко присматриваясь друг к другу, они снова сходились в яростную атаку.
А в стороне от тракта, вблизи от полуразвалившихся глинобитных стен древних степных мавзолеев, показался всадник. По-беркутиному выпорхнув откуда-то из-за увала на вершину плоского, посеребренного ковылем кургана, он, гарцуя на злом гкедом маштачке киргизской породы, рывком поставил его под собой на дыбы, и в этой на мгновение застывшей позе всадник на вздыбленном коне походил на изваянный из меди памятник.
Зорко осмотревшись вокруг и увидев пылившую по тракту пролетку, он встрепенулся, как птица, и ринулся с места в карьер вслед за путником. Это уже походило на погоню!
Путник, правивший породистым рысаком, заметив всадника, внезапно охваченный чувством тревоги, невольно гикнул на своего и без того резвого на побежку коня, дав ему полные вожжи. И серо-сивый рысак, заносчиво вскинув красивую голову, еще резвее заработал сухими, жилистыми ногами, и жесткая грунтовая дорога зарокотала, как бубен, под его коваными копытами. Седок же тем временем, тревожно оглядываясь на настигавшего его всадника, торопливо извлек из-под беседки пролетки завернутый в грубую холщовую тряпку новенький браунинг и еще торопливее сунул его в правый карман потертых своих галифе защитного цвета.
Как ни рысист, ни резв был серый в яблоках конь, а гнедой, неказистый на вид маштачок, пришпоренный всадником, оказался, видать, порезвее. Не прошло и десяти минут, как всадник, ринувшийся в погоню за путником, уже готов был, как говорят кавалеристы, «повиснуть на его плечах», и тот, не видя, а чувствуя его стремительное приближение, подумал: «А зачем это, собственно, я удираю? Глупо!» И, трезво подумав так, он резко осадил разгоряченного до бешенства иноходца и в это же мгновение встретился взглядом с поравнявшимся всадником.
Было что-то тревожно-напряженное в их коротких, испытующе-настороженных взглядах, в молчаливой заминке и даже в вымученных улыбках, которыми обменились они в первое мгновение встречи.
Пожилой, похожий на матерого ярмарочного конокрада чернобородый человек, молодцевато сидевший в добротном казачьем седою, слегка привстав на стременах, вместо приветствия сказал, кивнув на серо-сивого
иноходца:
–Хорош, ничего не скажешь! Донских али орловских кровей?
–Метис. Середка на половинке…– с деланным равнодушием ответил путник.
–Ну-с, тогда – мое вам почтение! – сказал всадник, церемонно приподняв над тронутой проседью головой широкополую войлочную шляпу.
– Здравия желаю…– холодновато откликнулся путник.
– А я на орлов сейчас любовался. Вот битва – страсти!
– Да, схватка смертельная. Я тоже глядел.
– Жуткое дело, как они друг дружку соборуют – дух захватывает!
– Люоопытно, какую добычу они не поделили?
– Дело не в добыче – в ярости!
– Что ж, известное дело – хищники. Птица дурная. Так сказать, кровожадная.
– Не дурней и не кровожадней нашего брата…
– Это как понимать? – спросил путник с пролетки, инстинктивно касаясь правой рукой спрятанного браунинга.
– Понятие немудреное. Мало ли в нашей степи варначья с такой же орлиной хваткой?
– Да. Это так, конечно. Коли водятся курицы, найдутся на них и беркуты…– охотно согласился со всадником путник, посмотрев на него при этом чуть прищуренными, зеленовато-бутылочными глазами.
Они ехали теперь шагом. Добыв из-за пазухи некогда роскошный бархатный кисет с потускневшей бисерной вышивкой, всадник набил из него желтым листовым табаком немудрую, хорошо обкуренную трубку, а затем, протянув кисет спутнику, предложил:
– Потчуйтесь. Табачок – я те дам! Доморощенный. С девятой гряды – от бани. На экспорт идет, не шутите. За золотую валюту!
– Покорно благодарствую. Не занимаюсь.
– Во как! Аль старовер?
– Никак нет. Православный. Русский.
– Православный – это хорошо. Русский – еще лучше. И далеконько, полюбопытствую, путь держите?
– Не ахти как далеко. В райцентр, как говорится. В станицу.
– И издалека?
– Да. Не близкое дело…
– Не с хутора Арлагуля? – все настойчивее допытывался всадник.
– Примерно да.
– Это как же – примерно?
– Постоянного жительства там не имею…
– А где же постоянное?
– А вы, собственно, кто таков? Сперва полагалось бы познакомиться,– назидательно оговорил он всадника.
– Знакомство наше теперь от нас не уйдет,– проговорил с многозначительной усмешкой всадник и тут же спросил: – А арлагульского дурака Епифана Ока-това знаете?
– Отчего ж дурака? Скорее наоборот,
– Ну, нет. Дурак. Сам рехнулся по старости лет – туда ему и дорога. Да ведь он, подлец, и чадо свое в рисковую игру впутать, есть слух, задумал.
– О какой игре речь? Этого я ничего не знаю…
– Неужли? Ну ладно. Не в этом дело. Вы правильно меня осадили. Сперва полагалось бы нам назваться… Я-то, к примеру, насчет вас, может быть, и догадываюсь. А вот вы насчет меня – вряд ли,– развязно протянул всадник, и опять многозначительная усмешка скривила спекшиеся полные его губы, а в темных глазах вспыхнули и погасли не то злые, не то озорные огоньки.
– Помилуйте, я вас впервые вижу. Думаю, и вы меня тоже? – заметил на это спутник.
– Видывать не приходилось. Это правильно. А слышать – слыхивал. Не Татарников? – коротко, в упор, чуть приглушенным голосом спросил всадник.
Едва уловимая тень тревоги скользнула по худому, монгольского склада лицу седока в пролетке, и всадник, заметив это, тотчас отвел от него свои темные, глубоко запавшие глаза.
– Да, Татарников,– твердо выговорил тот в ответ.– Но, позвольте, откуда вы могли узнать меня?
– Слухом земля полнится. Особенно – наша, степная. Знаете про узун-кулак – длинное ухо? Таков уж закон степей – не хранить долго тайны… А меня, значит, не признали? – спросил всадник, скосившись на спутника.
– Я же сказал. Впервые вижу.
Лга. Ну, теперь пора и мне назваться. Я – Боб-рои, Лука Лукич. Старожил тутошний. Станишник. Бывший казак линейного Сибирского войска. Это – по прежнему, так сказать, сословью. А по нынешним временам – зажиточный человек. Мужик себе на уме. Плюс —с достатком,– не поймешь как, в шутку или всерьез, сказал всадник, протягивая спутнику тяжелую, с тупыми, короткими пальцами руку,
– Татарников, Алексей Ильич,– назвал себя полностью спутник, ответив Боброву слабым рукопожатием.
Некоторое время они ехали молча. Мерно покачиваясь в седле, Лука Лукич озирался по сторонам, точно
пытаясь разглядеть в подернутой сиреневым сумраком степи нечто видимое ему одному. Потом он негромко заговорил, будто вслух размышляя сам с собою:
– А я вот все на своей фамильной каторге день-деньской маюсь. Да и ночь придет – ни сна ни покоя. С ног сбился. Голова как чертова мельница гудит. Вот лихое время пришло! Куды ни сунься – там и беда. Тут табаки не пасынкуются – экспортный сорт теряют. Там дюжину баранов в отаре нынешней ночью волки опять задрали… С паровой мельницы доносят – жернова лопнули… А сейчас вот с дальней своей заимки скачу. Там – надо же притче такой случиться! – мои дураки работники мертвое тело в степи нашли. Вместо того чтобы с миром втихую его земле предать, они, язви их в рот, хай на всю степь подняли. Благо, сам вовремя подоспел. Зарыли мы его, благословясь, в одном лесном овраге, и концы в воду! Дело обыкновенное. Не в диковинку…
– Интересно. Кто же это? – не глядя на Луку Лукича, спросил с подчеркнутым равнодушием Татарников.
– А блудный сын. Так я полагаю.
– Как это так – блудный?
– Да возвращенец, сказать проще. Из Китая. По всем признакам – наш линейный казачишка. Никаких бумаг при покойнике мы, правда, не нашли. Но по облику, да и по одеже сразу можно смекнуть – нашенский. Не впервой таких залетных соколиков в степях последнее время вижу… Шлепнут, видать, исподтишка – в затылок. Огнестрельная рана навылет. Однако не из простой корысти. И карманные часы «Павел Буре» оказались при нем. И капитал – в наличии: пятьдесят два рубля совзнаками и около двух десятков американских долларов. Я уж эти заморские ассигнации, слава тебе господи, изучил!
– Так, так. Значит, возвращаются беглые казаки из Китая? – уже с некоторым оживлением спросил Татарников.
– Есть такие орлы – рискуют! Даже у нас лично в станице недавно один такой объявился. Золотарев по фамилии. Максим Иванович. Не приходилось слыхивать про такого? Он у моего покойного родителя три срока сряду в работниках при старом режиме выжил. Казачишка – так себе, шурум-бурум, не из видных. А в кол-чаковскую – с дивизией нашего отпетого землячка
генерала Федьки Глебова тоже, как порядочный, в Китай утянулся. Ну а теперь вот, спустя десять лет, с повинной явился.
– Ну и как?
– Что как?
– В чека не таскают?
– Не слышно пока. Да ведь это же нижний чин. А таких нынешняя наша матушка-власть не шибко карает. Это белому офицерству ни прощенья, ни милости нету,– сказал Лука Лукич с преувеличенно горестным вздохом.
– Неужели приходят и офицеры? – с непритворным удивлением спросил Татарников.
– Находятся, сказывают, и такие дураки…
– Скажите на милость! На что же они рассчитывают?
– А об этом надо у них спросить.
– Странно, странно…– пробормотал Татарников, бесцельно передергивая вожжами и тем самым тревожа прядающего ушами, готового к порывистой рыси жеребца.
За разговором спутники и не заметили, как въехали в один из окраинных переулков древней линейной станицы. Смеркалось. Был канун воскресенья, звонили к вечерне. Глухо, с печальным подвывом гудел старый колокол на шатровой колокольне старенькой церкви. Еще печальней и глуше мычала вблизи огородного плетня чья-то корова. Нехотя, будто спросонок, перелаи-вались в дальнем краю собаки.
И сердце Татарникова вдруг сжалось в комок не то от приступа острой тоски, не то от смутного предчувствия нависшей над ним беды. Неподвижно сидя в тесноватом кузовке пролетки, он тупо смотрел узкими монгольскими глазами в потонувшую в сумраке степь, что неясно угадывалась по ту сторону большого станичного озера. Тусклый и призрачный, как волчий зрачок, мерцал в этой мглистой дали костер, и что-то бесконечно горькое, обреченное мнилось Татарникову в этом неверном, слабо мерцающем огоньке. Не решаясь поднять усталых от напряжения, словно воспаленных затяжной бессонницей глаз на спутника, в безмолвии ехавшего с ним рядом, Алексей Ильич думал только о том, как бы поскорей от него отвязаться.
Когда миновали просторную станичную площадь, Татарников остановил своего коня. Остановился и Бобров, слегка подавшись на своем маштачке вперед, как бы норовя загородить Татарникову дорогу.
– Ну-с, что же, Лука Лукич? За попутное знакомство спасибо. А теперь по домам, выходит? – сказал Татарников, колеблясь, стоит ли протягивать на прощание Боброву руку.
– Ну нет, Алексей Ильич. Теперь-то уж я вас не отпущу. Давайте ко мне гостить. В моем доме места для хорошего человека хватит,– решительно проговорил Лука Лукич.
– Благодарствую. У меня есть здесь знакомая квартира.
– Ничего. Не знакомее моей…
– Помилуйте! Я и дома-то вашего ни разу не видел.
– А вот привел бог – увидите.
– Возможно. Но как-нибудь в другой раз…
– Нет уж, сделайте милость пожаловать сегодня,– уже более строго, почти повелительно сказал Бобров.
– Не понимаю вашей настойчивости…– признался с плохо скрытым раздражением Татарников.
Бобров, придвинувшись на своем маштачке вплотную к кузову пролетки, склонился с седла к Татарникову и скороговоркой выпалил ему чуть не в самое ухо заговорщическим полушепотом:
– Важное дело имею к тебе, Алексей Ильич. И мешкать тут недосуг. Айда, айда. Поворачивай!
И Татарников, зябко передернув плечами, покорно тронулся вслед за Бобровым.
Минут пять спустя они остановились возле наглухо закрытых старинных тесовых ворот с шатровым верхом, искусно украшенным по карнизу накладным орнаментом. Рядом с воротами возвышался обшитый в елочку огромный крестовый дом, крытый железом. Заслоненный от улицы плотным строем могучих тополей, кустами сирени, акации, дом с закрытыми на засовы ставнями выглядел мрачным, глухим, как тюрьма. При виде этого дома и массивных, грузно осевших набок ворот у Татарникова с такой болью сжалось сердце, что он прикрыл глаза и едва удержался от стона.
Хозяин, браво спешившись со своего маштачка, негромко стукнул три раза черенком степной казахской нагайки в крайнюю ставню и воровски прислушался. Прислушался и Татарников. Из дома послышался такой же троекратный и осторожный ответный стук.
– Порядок! – вполголоса сказал Лука Лукич.
Через две-три минуты внутри двора раздались частые, поспешные шаги. Певуче звякнул в замочной сква-
жине повернутый на два оборота ключ. Прогромыхала выдернутая с явным усилием из скоб задвижка. И наконец хозяин, посторонившись, пропустил гостя в настежь распахнувшиеся ворота.
Очутившись на просторном, опрятно убранном под метелку дворе, Татарников заметил громадного, похожего на льва цепного волкодава огненно-рыжей масти. Свирепый с виду кобель ни разу даже не зарычал, а только строго следил за каждым его движением. Удивили Алексея Ильича и кирпичные, похожие на купеческие лабазы амбары с железными дверьми и пудовыми замками на них. И по-острожному высокий бревенчатый забор, густо унизанный двухвершковыми гвоздями, торчавшими остриями вверх.
«Вот это крепость!» – подумал Татарников.
– Пошли чаевать, Ильич. С конями у меня есть кому управиться,– сказал Лука Лукич, точно давным-давно были они с Татарниковым на короткую ногу.
Кузьма Андреевич Азаров выехал из Москвы к месту своего назначения в отличном купированном вагоне транссибирского экспресса. Азаров чувствовал себя, как он любил в таких случаях говорить, в превосходной спортивной форме. Внутренне собранный, подтянутый, он и в самом деле выглядел моложе своих пятидесяти с лишним лет. Посеребренные сединой виски не только не старили, а, наоборот, придавали открытому, добродушному лицу особую свежесть и чистоту. И это наиболее заметно было в его облике в тот момент, когда губы Азарова трогала еле приметная, свойственная ему полузастенчивая, полувиноватая улыбка…
Новое назначение и тревожило и радовало Кузьму Азарова. Польщенный доверием, оказанным ему партией, он был встревожен принятой на свои плечи громадной ответственностью за успех нового, необыкновенно трудного дела, которое предстояло ему свершить с коллективом людей, ни одного из которых пока он не знал лично. Там, в неблизких от Москвы Северо-Казахстан-ских степях, где в канун революции провел он два года на положении политического поселенца, административно высланного из Екатеринбурга,– в этом полудиком тогда, да и теперь еще почти безлюдном крае ему
предстояло организовать впервые земледельческое хозяйство – зерновую фабрику с посевной площадью в двадцать тысяч гектаров. Не менее половины вековой целины надо было успеть распахать к осени этого года. Имея представление о тех условиях, в которых ему придется работать, Азаров отлично понимал, что сделать это будет не так-то легко и просто. Страна, приступавшая к организации первых в истории государственных фабрик зерна, не имела в этом новаторском деле никакого опыта, как равно не имел его и он, потомственный токарь Кузьма Азаров – нынешний директор организуемого степного зерносовхоза, ни те люди, с которыми предстояло ему создать это новое хозяйство. Шел тысяча девятьсот двадцать восьмой год. Стояла первая половина мая. А между тем эшелон с тракторами, прицепным инвентарем и грузовыми автомашинами, отправленный по разнарядке наркомата в адрес зерносовхоза, все еще находился где-то в пути. И в связи с этим выяснившимся уже в дороге обстоятельством Азарову на вторые сутки после выезда из Москвы пришлось распроститься с комфортабельным транссибирским экспрессом. Сделав остановку на одном из крупных железнодорожных узлов, где он обнаружил часть застрявших в тупиках грузов, адресованных зерносовхозу, Азаров потратил немало времени и усилий, чтобы вагоны и открытые платформы с грузом были прицеплены к одному из маршрутных поездов, следующих в сибирском направлении. По этим же причинам задержался он в Кунгуре, в Свердловске и в Кургане, где тоже пришлось браниться со станционным начальством, обращаться за помощью в областной и городской комитеты партии, проталкивая платформы с прицепным инвентарем и цистерны с горючим.
На девятые сутки после выезда из Москвы добрался наконец “Азаров до глухого полустанка Раздольного. Здесь директора должны были поджидать присланные за ним из районного центра лошади, на которых предстояло ему совершить стоверстное путешествие в глубь полупустынной, малообжитой степи – к месту организации зерносовхоза.
Измотанный бесконечными пересадками, усталый от пережитого в пути нервного напряжения, заметно постаревший и осунувшийся, Азаров покинул на глухом полустанке душный вагон.
Поезд после пятиминутной остановки ушел. Азаров стоял на пустынном, посыпанном светлым озерным песком перроне, любуясь бескрайней степью и маячившими вдали юртами казахских кочевников и чуть приметным на горизонте, призрачным, как мираж, караваном верблюдов.
Живительный степной воздух с горьковато-бражным ароматом ранних майских цветов и трав и необыкновенная тишина окрестной степи, щедро залитой потоками тепла и света, тотчас преобразили его.
Азарова ждали уже четвертые сутки. Ямщик – невзрачный с виду, как будто на всю жизнь запуганный мужичок с жиденькой выцветшей бороденкой клином,– подогнал пару бойких меринов местной породы, запряженных в легкие дрожки с ракитовым кузовом, обшитым по бортам полувытертой жеребячьей шкурой.
Азаров поздоровался с возницей, назвал себя. Уложив нехитрые дорожные пожитки в кузов дрожек, уселся и сам. Ямщик, ни слова не говоря, припугнул шустрых саврасых меринков приподнятым кнутовищем, и они, дружно тронув с места, резво затропотили по ровной и пыльной степной дороге.
– Далеко, отец, до райцентра-то? – пытаясь втянуть в разговор явно неразговорчивого ямщика, спросил Азаров.
– Не ахти. Сто двадцать верст.
– Вот так «не ахти»!
– Обыкновенное дело…
– А до окружного города сколько от вас?
– Через паром али бродом?
– Я уж не знаю, как вы тут ездите.
– Верст триста с гаком. Обыкновенное дело… Перебросившись с малоречивым ямщиком еще двумя-тремя фразами, Азаров решил пока не тревожить его расспросами. Удобно полуразвалясь в кузове, он то дремал, то, очнувшись, подолгу любовался степью. Проходили часы за часами. Но все та же пыльная проселочная дорога, вольнолюбиво петляя вокруг изредка попадавшихся в этих краях светлостволых березовых перелесков, текла и текла под колесами дрожек. Все так же безлюдно было в этом древнем царстве ковылей и непуганых птиц, одиноких придорожных курганов и застенчиво спрятавшихся в камыши озер. Извечные старожилы этих равнин – сурки, встав в круговой караул, строго оберегали обжитые ими пригорки. Подобно граду внезапно ударивших лучных стрел, проносились време-
нами стороной и мгновенно исчезали из глаз плотные стаи диких степных косуль – сайгаков. И молодые орлята, только что поднявшиеся на крыло, изнемогая от первого кругового полета над степью, храбро забирали все выше и выше вслед за громадным бронзовокрылым орлом, уводившим их в безоблачное, полыхавшее голубым огнем небо…
Было что-то богатырское, бесконечно древнее в сторожевом безмолвии этих равнин, в угрюмом молчании приземистых курганов, обремененных тяжким грузом времен, в медлительном полете орлов, царственно взиравших с подвластной им высоты на далекую, дремотно присмиревшую землю. И Азаров, глядя на землю, столетиями не тронутую ни горемычной русской сохой, ни азиатской мотыгой, ни бойким железным плугом, думал о нерастраченном плодородии, которое веками ревниво копила земля под упругим панцирным дерном целины, густо поросшей бессмертником и жестким, звенящим от ветра седым ковылем. И ничуть бы, казалось, не удивили в эту минуту Азарова три былинных богатыря, появись они на своих дремучих конях вблизи одного из окрестных курганов – современника ратных их подвигов во славу земли русской…
Часов через пять после выезда с полустанка молчаливый ямщик, круто свернув с дороги к озерцу с парой белых лебедей, плававших на средине, сказал, легко спрыгнув с козел:
– Лошадей пора подкормить, гражданин.
– Правильно. И коней время покормить, и нам с тобой, отец, не грех подкрепиться,– с живостью отозвался Азаров.
И пока ямщик отпрягал и пускал на подножный корм лошадей, Азаров, устроившись в тени под дрожками, добыл из рюкзака дорожные харчи: краюшку черствого серого хлеба, банку рыбных консервов и две золотистые луковки. Потом, лукаво покосившись на примостившегося в сторонке возницу, достал из рюкзака и поллитровку.
– Ну что же, земляк, трахнем, что ли, по посошку для знакомства? – предложил Азаров угрюмому ямщику.
– Кушайте на здоровье…
– А ты что же – не пьешь?
– Как не пить? Обыкновенное дело…
– Правильно. Ну, садись поближе.
И Азаров протянул спутнику наполненную до краев граненую стопку.
– Благодарствую. Вы бы сперва сами,– смущенно пробормотал ямщик, нерешительно придвигаясь, однако, поближе к Азарову.
– Держи, держи. Я себя тоже не обижу. Ямщик, рывком сдернув с головы потерявшую всякий
цвет и форму солдатскую фуражонку времен гражданской войны, провел тылом ладони по своим вяло ухмыльнувшимся губам и двумя негибкими пальцами бережно принял стопку с водкой из рук Азарова.
Отвернув с термоса алюминиевый колпачок и честно наполнив его вровень с краями, Азаров чокнулся с ямщиком.
– Ну, будем живы!
– Ваше здоровье! – сказал ямщик, выжидая, пока выпьет Азаров.
Но тот не заставил ждать себя, и ямщик, вздохнув, последовал его примеру. Выпив, он утер губы обтрепанным рукавом грубошерстной рубахи, но закусывать не стал. Только когда выпили по второй, он осторожно взял с полевого стола луковицу и, закусив ею, с таким наслаждением крякнул, что Азаров понял: разговор, пожалуй, теперь состоится!
– Ты бы, отец, хоть сказал, как тебя зовут,– исподволь начал новую беседу Азаров.
Ямщик пренебрежительно отмахнулся:
– Насчет званья – лучше не спрашивай. Зовут меня – хуже некуды.
– Вот тебе раз! В русском языке худых имен нет.
– А вот для меня поп никудышное отыскал. Окрестил, варнак, с перепою – страм слушать!
– Ну и как все же? – спросил с любопытством Азаров.
– Фитой меня зовут. Не поверите? Обыкновенное дело…
– Фита? Имя довольно странное. Такого и в святцах, сдается, нет.
– По святцам-то, сказывают, и по метрикам я – Филарет. Тоже не мужицкое имя, но терпеть можно. А меня как сызмальства приучились домашние и деревенские ребятишки Фитой крестить, так я с этим званьем и до седых волос дожил. Ведь до чего доходило? – рас-словоохотился после третьей рюмки ямщик.– Я при старом режиме прошение на гербовой бумаге в высочай-
ший синод подавал. Нетель из-за этого дела продал – расходовался. Сами знаете прежние времена: то волостному письмоводителю три рубля, то отцу благочинному пятерку. Богом просил и епархию и синод перекрестить меня хоть в Кузьму на худой конец…
– На худой конец? Выходит, по-твоему, Кузьма тоже последнее имя? – придирчиво перебил ямщика Азаров.
– Не из царских. Обыкновенное дело…
– А я вот, к примеру, доволен, что меня Кузьмой окрестили. По-русски! – ошарашил Азаров смутившегося возницу и, смеясь, подал ему четвертую стопку.
– Да Фита – что! У меня есть прозвище почище,– с веселым отчаянием сказал ямщик. А выпив стопку и опять утерев губы рукавом, добавил: – По прозвищу я – Нашатырь. Моей фамилии на хуторе скрозь никто не знает. А спроси про Нашатыря – пожалуйста. Любой недоносок пальцем покажет. Обыкновенное дело…
– Да, тут тебе, отец, смотрю я, и в самом деле не повезло,– сказал с добродушной усмешкой Азаров.
– Хе! Это ишо не все про себя я расшифровал. Ведь я же, плюс на минус, к тому же лишенец!
– То есть как это лишенец?
– По закону. Как дважды два – четыре. Лишенный всех прав голоса.
– Позволь, ты из зажиточных?
– В том-то и дело, самой беднейшей нации. В одном кармане – вошь на аркане, в другом – блоха на цепи. Кругом – рубль двадцать. Кобыленку, правда, имею.
– Ничего не пойму. Тогда за что же тебя голоса лишили?
– А за культ.
– За какой культ?
– По первому разряду в сельсовете расписали как служителя церковного культа.
– Как попа, что ли?
– Как попова попутчика… Звонарем я при церкви числился. У меня и покойный родитель в этой должности всю жизнь состоял. Вот и меня, царство ему небесное, на беду с малых лет пристрастил к колокольному звону. Я на этих колоколах, как на духовой музыке, играл. Вот и доигрался…
– Значит, звонарь был? Только и всего?
– Звонарь – природный. Каюсь. Обыкновенное дело.
– Черт знает что такое! И только за это одно лишенец?
– Натурально, только за это. Вместе с попом Ипа-том под монастырь меня подвели.
– Да у вас Советская-то власть есть на хуторе?
– Все честь по форме. Даже милиционер завелся.
– Фокусы!.. Ну, а кроме вас с попом, еще кого-нибудь на вашем хуторе прав лишили? – забыв о еде, продолжал допытываться Азаров.
– Норовили было ишо одного нашего жителя вместе с нами отпеть. А он – не будь дурак – родовой крестовый домик хуторянам под школу дарственно отдал! Мало того, от всего движимого имущества в пользу общества пригрозил отречься. Ну его и помиловали. Даже благодарственную грамоту на гербовой бумаге посулили!
– Вот это номер! Кто же он, такой ловкий?
– Фамилии знаменитой – Окатов. Епифаном Ионычем величается. Мужик – с царем в голове!
– Не дурак, вижу. Определенно не дурак! – охотно согласился Азаров.
– Было время – тыщами ворочал играючи. Рогатым скотом промышлял. От перекупки шерсти и кож на степных ярмарках тоже в убытках не был. Словом, прасолом слыл – на славу.
– А теперь в бедняки записался? – спросил с ехидной усмешкой Азаров.
– Кровного сына по миру грозился пустить.
– Силен… Вы что, на каком-то диком острове, что ли, живете?
– Похоже на то. Хутор наш невелик. А вокруг – одна матушка-степь, как твой океян-море…
– И далеко от райцентра?
– Не рукой подать. Ну и не за горами.
– Все же примерно – сколько?
– Так себе. Верст сто. Не больше.
– Сто верст это у вас – так себе?
– Обыкновенное дело…
– Как же ты в ямщики из райцентра ко мне попал?
– Свояку под руку подвернулся. У него – грыжа. Уговорил подменить. Дело свойское – уважил.
Когда поллитровка была опорожнена, Азаров заметил, что охота к разговору так же быстро пошла на убыль у Нашатыря, как внезапно и стремительно она появилась. На все дальнейшие прямые и окольные вопросы
стал теперь отвечать ямщик все отрывочней, суше и уклончивее. Было очевидно, что он, трезвея, мрачнел, впадал в прежнюю замкнутость и ко всякому разговору не только выказывал явную неохоту, но и прямую подозрительность, близкую к враждебной настороженности. Позднее, когда повеселевшие после полуторачасового отдыха лошади снова дружно понесли легкие на ходу дрожки по пыльной степной дороге, Азаров, желая втянуть угрюмого Нашатыря в продолжение разговора, решил рассказать ему о строительстве первого в крае зернового совхоза. Но и к рассказу разговорчивого седока ямщик отнесся сперва безучастно, а потом и с нескрываемым недоверием. Азарову было ясно, что этому пришибленному бесчинством старику было уже немало надуто в уши всякого вздора и вражеской клеветы в связи со слухами о предстоящей организации совхоза.
– Рисковые люди! – не то удивленно, не то насмешливо сказал Нашатырь, выслушав рассказ Азарова.– Весь белый свет готовы перепахать…
– Придет время – перепашем.
– Пока солнце взойдет, роса очи выест…
– Это тебе Епифан Окатов подсказал?
– Своим умом живу. Обыкновенное дело…
– Вот этого я пока; батя, не вижу.
– Хлебнул бы с мое горького до слез – не то бы увидел! – озлобленно пробормотал Нашатырь, с яростью хлестнув кнутом по заплясавшей пристяжке.
– Что горя ты выхлебал в жизни полную чашу – это я знаю,– горячо подхватил Азаров.
– Знахари! – с презрением, граничащим с ненавистью, пробормотал Нашатырь и снова огрел кнутом пристяжку.
Азарову были понятны причины предельного озлобления Нашатыря, который в минуту такого вот душевного ожесточения презирал всех, кто приставал к нему с подобными разговорами. Но сам Нашатырь, видимо, худо разбирался в том сложном переплете, в который брала его несладкая жизнь. Смутное, неосознанное чувство классовой ненависти, обостряясь в нем, однолошадном мужике, выливалось в глухое озлобление против каждого, кто бередил его душу расспросами и советами.
Они долго ехали молча. В залитой потоками тепла и света степи стоял густой, медово-бражный аромат диких цветов и трав. Томительно-горек и нежен был запах придорожной голубой полыни – древней красы
степных равнин. Чуть начинали серебриться матовым блеском полуоперившиеся ковыли. И степь, как море в часы мертвой зыби, тяжело колыхалась.
Это была вековая целина, и Азаров, любуясь ею, не мог удержаться от вопроса:
– Хороша здесь, старина, земля?
– Земля – золотое дно.
– Да. Это верно – золотое дно. Только вот тебя, гляжу я, что-то не богато это дно-то озолотило…– Азаров опять невольно задел за живое Нашатыря.
– Обо мне разговор особый…
– Это тоже правильно. Тут – разговор особый… Перебирайся со своего хутора к нам в совхоз. Вот где золотое-то дно мы откроем, батя!
– Нет уж, благодарствую,– сказал Нашатырь, сердито заерзав на облучке и передернув опять без всякой нужды вожжами.– Я свое отбатрачил. Хватит.
– В советском хозяйстве батраков нет, а есть сельскохозяйственные рабочие. Это тебе не барская экономия! Для твоих лет и дело найдем посильное. А права твои, будь уверен, мы тебе воротим! – твердо посулил Азаров.
