Текст книги "Ненависть"

Автор книги: Иван Шухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)

молитв, заклинаний.Сколько продолжался этот поединок с огнем, Нашатырь не знал потом, не помнил. Погасив грудью последний всплеск буйного пламени, опалившего пряди его волос, Филарет упал на межу, потеряв сознание.

Очнулся он от резкой боли в коленях. Было уже темно.Над степью гарцевал ночной ветер. В воздухе все еще пахло гарью. Нашатырь открыл глаза и с удивлением посмотрел на тонкую ущербную луну, повисшую в кротком небе. Светлый серп ее двоился в воспаленных, лихорадочно блестевших глазах Филарета. В ушах стоял неумолчный звон. Во рту было сухо. Страшно хотелось пить. Приподнявшись, Нашатырь огляделся вокруг и вдруг все вспомнил. С удивительной ясностью запечатлела память все подробности случившейся с ним беды, и он обрадованно подумал о том, что огонь потушен, что

хлеб невредим и по-прежнему бродят в этих пахнущих парным молоком стеблях и колосьях животворные соки плодородия. И, ощутив всем своим существом ароматный, как теплая опара, запах наливавшегося молочным соком зерна, Нашатырь готов был разрыдаться от счастья и радости, оттого что он не наделал той непоправимой страшной беды, ради которой пришел сюда, крадучись от людского ока.

Вот теперь-то, в эти минуты, Нашатырь отчетливо припомнил разговор между ним и Силантием Никулиным в ту роковую ночь, проведенную под кровлей никулинского дома. И чем глубже проникал он сознанием в мельчайшие подробности этого разговора, тем больше и больше ненавидел тех, кто подбил его на неслыханное преступление, как ненавидел и самого себя, продавшегося за бурую кобылицу и два граненых стакана скверного самогона.

С трудом поднявшись с межи, Нашатырь осмотрелся. Рукава и подол ситцевой рубахи были полусожжены, свисали обуглившимися клочьями. Прикоснувшись к опаленной в огне бороде, Нашатырь снова упал духом. Он понял, что ему немыслимо было в таком виде даже тайно вернуться на хутор.

Как же мог он теперь показаться на глаза членам артели «Интернационал»?! Нет, не сможет он прямо и честно посмотреть в глаза Мирону Викулычу и Роману, Фешке и Линке, Аблаю и Егору Клюшкину. Он не сможет поднять своих глаз даже на самых малых в этой артели – на Кенку и Ераллу! «Что скажу я им? Как повинюсь? Чем свой грех оправдаю?! Правду скажу – никто не поверит. Соврать – не смогу»,– подумал Нашатырь с отчаянием. Ах, подвернись ему под руку сейчас проклятый Силантий с трахомным Анисимом,– вот когда придушил бы Нашатырь того и другого на этой меже, такой же черной, дотла выжженной, какой, чуял он, была теперь неприкаянная, преисполненная лютой ненависти к этим людям его душа!

Нет, навсегда теперь заказаны Филарету Нашатырю пути на родимый хутор. И он решил скрыться. «Уйду в степь. Приткнусь куда-нибудь пастухом на дальних отрубах. Похоронюсь в чужих поселениях, повыжду. А там, глядь, приживусь и домой не потянет»,– успокаивал себя, как мог, Нашатырь.

А на рассвете, в последний раз окинув тоскливым взглядом безбрежную полосу на редкость густого и рослого колхозного хлеба, Нашатырь поклонился в пояс артельному хлебу, осенил себя крестным знамением и, опираясь на палку, пошел прочь от родимых мест. Да разве уйдешь от них?

То напряжение физических и душевных сил, которое пережила Фешка после памятной ночной встречи, не прошло, видимо, для нее бесследно и во многом сказывалось и в последующие дни. Она стала как будто раздражительнее обыкновенного, еще более порывистой в движениях, менее сдержанной и последовательной в разговорах С Романом, замкнутой со многими ребятами из артели. Впрочем, виной тому было не только ночное малоприятное столкновение с Иннокентием. Были осно-вания у Фешки нервничать и по другому, более важному поводу. Дни шли за днями, а она до сих пор не дождались ни ответе, ни привета на пространное свое письмо, адресованное Азарову и Тургаеву. Она плохо верила в то, что письмо ее оставлено без внимания и тем и другим адресатом просто так, по рассеянности. И поэтому с треногой, возрастившей В ней С каждым днем, думала о том, уж не произошло ли в ее отсутствие каких-либо чрезвычайных событий В зерносовхозе.

И вот однажды, после долгих раздумий и догадок, ей пришло и голову отправить в совхоз Романа. «С ним, как с официальным лицом – председателем колхоза, там

скорей посчита.тся и в дирекции и в партийном коми-тете, чем со мной – добровольным ходатаем по делам этой далекой от совхоза карликовой артели»,– решила Фешка и, улучив подходящий момент, поделилась своими соображениями с Романом.

Роман, внимательно выслушав Фешку, охотно согласился с ней, а комсомольское собрание артели тоже единогласно поддержало предложение Фешки.

И дня через два после этого Роман, временно переложив свои председательские дела и заботы на плечи Мирона Викулыча, собрался в дорогу. В правлении колхоза единогласно решили выделить для неблизкой поездки Романа в зерносовхоз пару самых справных и шустрых коней.

Провожая Романа, Фешка строго наказывала ему:– Ну езжай. Да смотри у меня, все вопросы ставь там по-комсомольски – на ребро! Приедешь – и прямо

к директору Азарову, к секретарю парткома Уразу Тур-гаеву. А потом – в рабочком, Увара Канахина тоже обходить не надо. Этот хоть малость и с норовом, но редкой души человек. У нас все там ребята хорошие, боевые. Попусту болтать не любят. Я в письме им все написала, но ты тоже от себя там всю правду скажи. Требуй трактор в порядке социалистической помощи – и никаких гвоздей! Да посулами пусть не отыгрываются, а сейчас же дают. И без трактора ты нам лучше глаз не кажи на хуторе. Понятно?! – пригрозила ему в напутствие полушутя-полусерьезно Фешка.

– Ясно-понятно… Есть не казать глаз без трактора, товарищ командир! – в том же полушутливом тоне откликнулся, козыряя ей на прощание, Роман.

Эту поездку Романа в Степной зерносовхоз Фешка, по договоренности с комсомольцами, решила держать пока в тайне от хуторян и главным образом от окатов-ской артели. Было еще на воде вилами писано, как отнесутся к их зову о помощи в зерносовхозе, и чесать языки об этой затее комсомольцев «Интернационала» прежде времени было нечего.

О своем ночном столкновении с Иннокентием Фешка тоже пока воды в рот набрала – помалкивала. Она не рассказала об этом даже Роману. Вообще держалась она с ним строго-официально, даже суховато порой, хотя ее и тянуло к нему, хотя она и ловила все чаще и чаще себя на том, что немного, должно быть, ревнует его к Линке…

Странно, она свободно, по-деловому строго, непринужденно держалась рядом с Романом на людях, в коллективе. Но как только оставалась с ним наедине, замыкалась, уходила в себя, смущалась, не зная, куда деть руки. Роман тоже, должно быть, чувствовал это и потому тоже испытывал некоторую неловкость, когда оставался с ней с глазу на глаз…

Когда-то – это было в самой ранней их юности – Роман шутя поцеловал Фешку во время вечерних игрищ хуторской молодежи на излюбленном месте, у старого ветряка, что стоял одиноко на отшибе от хутора. И теперь каждый из них не подавал вида друг другу о том, что помнит об этом первом поцелуе.

Ревнуя в душе Романа к Линке, Фешка тем не менее тянулась душой к этой девушке, хотя обе они и избегали говорить о Романе, оставаясь вдвоем.

Проводив Романа в совхоз, Фешка решила навеститьвечером Линку, благо, нашлось заделье: проверить, как та справляется с несложным пока канцелярским хозяйством артели в качестве добровольного счетовода, и, если возникнет нужда, в чем-то, может быть, и помочь ей.

Порывшись в тетрадях Линки с записями трудодней и нарядов, Фешка, вздохнув, сказала:

– Ох, горе ты мое луковое!

– Что такое?! – испуганно спросила Линка.

– Да разве так ведут трудовые ведомости? Тут черт ногу сломает – ничего не разберешь.

– Ну я-то все разбираю. И потом – я ведь не счетовод. Я бухгалтерских курсов не кончала. Я – учительница, только и всего…– обиделась Линка.

И Фешка, вдруг проникнувшись к Линке чувством нежности, граничащим с жалостью, обняла ее за хрупкие плечи, с ласковым участием сказала, заглядывая во влажные большие глаза:

Ну ладно. Не обижайся. Я же понимаю, трудно тебе. Я же понимаю… Невеселое дело для тебя эти та-бели. Да куда же от них денешься? Мне вот тоже не ахти тут как весело со всякой сволочью с голыми руками воевать А приходится… Ты знаешь, я бы сейчас на крыльях и совхоз, и тракторную бригаду улетела. Там жизнь – не чета нашему хутору, дух захватывает! Да кто же

здешних-то наших ребят с мужиками из беды выручать

станет? Одному Роману не разорваться. Да и задолбят его тут одного эти гады, ни дна бы им, подлецам, ни покрышки! Вот я и решила остаться, где потруднее. А там видно будет – чья возьмет. Скорей всего наша, конечно! – убежденно заключила Фешка.

Тронутая неожиданной теплотой и лаской в голосе Фешки, Линка едва удержалась в эту минуту от слез и крепко пожала ей руку.

Эта порывистая доверчивость Линки еще больше расположила к ней трактористку, и ее потянуло вдруг пооткровенничать с Линкой. И тогда, заметно волнуясь, Фешка рассказала учительнице о своей ночной встрече с Иннокентием.

Выслушав Фешкин рассказ, Линка испуганно посмотрела на нее округлившимися глазами и сказала:

– Господи, а что, если он убил бы тебя, Фешка?

– Тогда он меня не решился убить. А вот за завтрашний день ручаться не стану… Может и убить. Не в лоб. Из-за угла. Ночью.

– Боже, что ты говоришь?! А главное – так спокойно! С ума ты сошла?!

– А что делать?

– Как, что делать? Надо немедленно заявить об

этом.

– Кому заявить? Милиционеру Левкину?!

– Ну, я не знаю. Не Левкину – в райцентр, что ли… Фешка вздохнула. Затем, после некоторой паузы, она

вне всякой связи с предыдущим их разговором, точно думая вслух, сказала:

– Ах, только бы Роман не съездил впустую. Не вернулся бы он из совхоза с пустыми руками. Вот чего я боюсь больше, чем окатовской пули! Больше всего на свете… Ведь там, у нас в совхозе, своя горячка. Своя уборочная на носу. Двадцать тысяч га убрать – это не шутка! Но и нам без трактора завивай горе веревочкой! Кулачье нас своим лжеколхозом верной опоры нашей лишит: бедноты с середняком, и мы тогда плохие вояки с этой отпетой стаей волков, Линка!

Умолкнув, Фешка задумалась, глядя в распахнутое окно на мятежный огонь полыхавшего заката.

– Завтра опять буря будет. Смотри, как заря полыхает – пожар пожаром! – сказала Фешка, привлекая к себе стоявшую рядом Линку.

Доверчиво прижавшись холодной щекой к теплой Фешкиной щеке, Линка тоже задумчиво стала смотреть на бушевавшее море огня позолотевшими от его отблесков глазами.

Этот глухой, но стремительно нарастающий грозный грохот и гул первым услышал старый беркут. Спрятав каленый клюв под огромное ржавое крыло, беркут дремал на придорожном кургане. И вдруг, очнувшись, отряхнулся он и настороженно вытянул шею. Потом, подпрыгнув на пружинящих ногах, взмахнул могучими, с белым подбоем, крыльями и, чертя косые круги над степью, стал набирать высоту.

Вслед за беркутом был напуган конек Капитона Норкина, мирно пасшийся спутанным неподалеку от хутора. Заслышав рокочущий гул в степи, он задрал квадратную морду, зафыркал, точно зачуяв волчью стаю, и, порвав треног, заметался то в одну, то в другую сторону, не зная, куда податься.

Над степью вставал рассвет. Меркли неяркие звезды. А гул раздавался и поднимал с горячих, насиженных гнезд тучи птиц. В смятении трепетали они над тусклыми осколками озерных плесов, над темно-зелеными зарослями дремучих камышей. Лебеди обрывали свою недо-петую предрассветную трубную песню и кружились в безмолвии над озерами, не решаясь спуститься на сонную воду знакомых плесов.

А между тем железная музыка все наступательнее, псе громче и громче победно гремела над степью, и котики не знавших узды степных кобылиц, пасшихся на вольном подножном корму, бросались вслед за своим вожаком жеребцом в глубь степей, исчезая вдали, подобно смерчам и вихрям.

Всполошился, пришел в движение и разбуженный неслыханным странным грохотом казахский аул. Оторо-певшие люди в исподнем белье толпились около юрт, спрашивая друг друга наперебой, что случилось и откуда взялись эти непонятные, бросавшие в оторопь

звуки?!

Но вот на вершине холма показался джигит, и все поняли, что то был гонец из соседнего аула. Но никто не мог знать, С худой или доброй вестью скачет он. Когда всадник подлетел на измыленном коне к аулу, толпа аульных жителей – от старого до малого – окружила его, и самый почетный из седобородых аксакалов спросил джигита:

– Хабар бар – есть ли новости?

– Бар хабар – есть новости. В степи появилась железная арба. Аксакалы говорят: шайтан-арба. Я сам ее видел. Она идет без дороги, целиной, от урочища Карасу в сторону русского хутора Арлагуля. Она идет сама и гремит – земля стонет.

– Уй-бой! Уй-пурмой! – раздавались со всех сторон удивленные возгласы казахов.

– Зачем и откуда взялась шайтан-арба? К добру это или к худу? – допытывался у всадника аксакал.

– Есть хабар, что она идет издалека. Из-за урочища Пак-Дала, сто верст от нашего аула. Там есть, говорят, богатая фабрика зерна – так ее называют русские,– это ее железная арба. А к добру или к худу она появилась в степи, этого пока, аксакал, никто не знает,– ответил всадник.

Аульные джигиты, попадав на оседланных лошадей, полетели в карьер вслед за джигитом, принесшим весть.

в глубь степи, откуда доносился грохот железной арбы. Скоро джигиты настигли целое полчище других степных всадников и присоединились к ним, разинув от изумления рты при виде тарахтевшей в степи железной арбы, двигавшейся без коней по обочине неторного степного проселка.

Это был колесный трактор с трубой над капотом – фордзон. Грохоча и дымя, шел он на третьей скорости целиной, волоча за собой на прицепе новенькую сноповязалку. За рулем трактора красовался черноволосый – волосы, как у цыгана, из кольца в кольцо – русский парень. А на высокой беседке сноповязалки сидела, беспечно побалтывая босыми ногами, светловолосая русская девчонка. То были посланцы Степного зерносовхоза – Иван Чемасов и Морька Звонцова.

Почти всю неблизкую дорогу от зерносовхоза до хутора их сопровождали джигиты. Одни из них, налюбовавшись диковинной машиной, скакали обратно в свои аулы, другие сменяли их на пути. И Иван Чемасов, и Морька Звонцова, успевшие привыкнуть к такому эскорту восторженно-шумных всадников, уже почти не замечали их.

Но вот трое оборванных пастухов и босой старик в малахае, второпях, должно быть, надетом наизнанку, набравшись храбрости, приблизились к трактору. И когда Иван Чемасов, остановив машину, протянул большую, черную от мазута руку самому маленькому из подпасков, бойкий казашонок, к великому удивлению всадников, не отпрянул назад, а, подхваченный трактористом за руку, прыгнул на трактор. Примостившись за спиной тракториста, крепко вцепившись обеими руками в его плечи, пастушонок зажмурился и восторженно закричал:

– Уй-бой! Уй-пурмой! Джаксы арба!

Трактор зарокотал и с такой прытью рванул вперед, что зазевавшаяся Морька Звонцова чуть было не слетела с беседки подпрыгнувшей сноповязалки.

А пастушонок, примостившись за спиной Ивана Чемасова, торжествующе озирался вокруг и продолжал восторженно что-то кричать следовавшей по пятам ватаге джигитов. Его плоское скуластое лицо сияло в это мгновение такой улыбкой, какая воплощает в себе и восторг, и тревогу, и гордость, и удивление. Музыка необычайного движения захватила пастушонка. На мгновение ему показалось, будто машина не шла по степи, а летела птицей по воздуху, и у пастушонка замирало

сердце, как замирало оно у него разве только на байге – во время степных скачек, на резвом скакуне. Мальчик, захлебываясь от радости, путая родной язык с русским, кричал:

– Ай, какой джаксы шайтан-арба! Уй-бой! Уй-пурмой, какой кароший русский железный телега!

– Джаксы урусский джигит! Джаксы арба! – наперебой, стараясь перекричать друг друга, вторили сияющему подпаску ликующие джигиты.

И только знатные люди степей, почетные старцы родов, чьи бороды были покрыты серебром мудрости, чьи слава, почет и разум измерялись количеством их табунов не знавших узды кобылиц и несчитанными гур-тами рогатых,– только они темнели в это мгновение от страха, злобы и черной ненависти к грозно грохотавшему в степном просторе стальному коню. Следуя на своих рысаках за джигитами, баи, косясь на шайтан-арбу, молчали, без нужды горяча танцующих под ними коней,

Л безлошадные люди степей – джатаки, приветствуя русского тракториста и невиданную самоходную машину с гривой дыма, продолжали кричать, захлебы-ввясь от изумления:

–Уй-бой! Уй-пурмой! Джаксы урус! -Джаксы темирарба! Джаксы железная телега! Когда трактор подходил к хутору, над степью вставало огромное багровое солнце. Теплый ветер доносил из глуби степей медовый аромат разнотравья и налившихся нив, зазолотевших под брызгами солнечных лучей. И Морька Звонцова, озирая окрестный простор с высокой своей беседки, восторгалась вслух:

– Ой, боже ты мой, красота-то какая, умереть можно!

Первым из хуторян увидел трактор дедушка Коно-топ. Разбуженный небывалым грохотом и шумом, доносившимся из степи, дедушка Конотоп, спавший на гумне, перелез через прясло и, заметив целую тучу конницы, с гиком двигавшуюся из степи к хутору, бросился наутек, потерял с левой ноги опорок и схоронился на всякий случай до поры до времени за плетнем.

Хутор мгновенно проснулся, как по набату. По улицам мчались сломя голову ребятишки. За ребятишками бежали сонные, растерянные, перепуганные бабы и мужики. Луня, выскочив из избы в одних портках, без рубахи и ошалело крутясь на перекрестке, кричал:

– Горим, граждане?! Где? Которо место горит?!

Кузнец Лавра Тырин, только что спозаранку опохмелившись у попа Аркадия, мчался с резвостью застоявшегося рысака по улице. Заметив наконец целую армию конных джигитов, тучей двинувшихся на хутор вслед за дымящей и грохочущей машиной, Лавра Тырин остолбенел.

– Камо грядеши?! – проговорил он, разбросив-руки.

Позднее всех выскочили навстречу трактору Фешка с Линкой. Они прибежали в ту минуту, когда трактор, свернув в переулок, с разгону влетел в канаву и забуксовал в ней.

– Куда тебя черти несут?! – крикнула Фешка улыбавшемуся ей во весь рот Ивану Чемасову.

– Не видишь – куда? К вам на блины прямым маршем с Морькой прибыли! – весело сказал Чемасов.

– Морька?! Милая! И ты к нам?! Ой, господи, с ума сойти можно… Ой, как я рада! Вот уж не ждали-то…– лепетала Фешка, волчком суетясь около забуксовавшего в канаве трактора.

Из толпы кто-то крикнул:

– Вот это ловушка – до второго пришествия ему теперь из этой ямы не вылезти!

– Не каркай – вылезет!

– Вот это машина – земля ходуном!

– А самовяз-то – с иголочки! Не самовяз – ера-план с крыльями!

– Машина добра, только дух от нее шибко тяжелый. Керосином прет – угореть можно!

– Ребята, смотрите, вылазит!

– А ты думал, тебя будет дожидаться на выручку!

– Попер, попер! Тпру-у, обратно задки увязли.

– Вот тебе и трахтур – ни тпру, ни ну, ни кукареку!

– А дымища-то из трубы – как из паровозу!

– А это и есть паровоз, только по земле шпарит, без рельсов.

– Мужики, а сколько он за день спашет?

– А хоть тыщу десятин. Ему што – он железный!

– Правильно. Этот овса не запросит!

– Зато керосину жрет, на всю зиму-зимскую без свету хутор оставит!

– Не мели, Емеля, не твоя неделя!

– Правильно. Сегодня на нашей улице праздник.

– Кому праздник, кому черна пятница…

– Ур-р-ра! Попер! Поеха-ал!

Выскочив наконец из канавы, трактор, весело затарахтев, на третьей скорости пошел узеньким переулком. Народ – конный и пеший, старый и малый – валом валил за невиданной до сего машиной, галдя каждый свое:

– Вот жмет – не догонишь!

– Такого бы железного бегунца да к нам на пашню.

– Чего только на белом свете не выдумают, страсти!

– Сатана его выдумал – не человек…

Фешка, примостившись за тракторным рулем рядом с Иваном Чемасовым, тоже, ни на минуту не умолкая, тараторила, как сорока:

– Ой, Ваня, места от радости не найду! Расцеловала бы тебя, кабы не народ…

– Ничего, я потерплю до вечера, когда никого не будет…– отшучивался Иван.

– Правда, правда, Ваня… Ты подумай, трактор со сноповязалкой! Да ведь это же для нас здесь знаешь что! Ведь мы теперь – сила!.. Давай вот на эту улицу вороти. А потом – на площадь. Митинг сейчас проведем, раз такое дело… Л Роман ночью только со станции вернулся. Разыграл нас с Линкой вчера, собака! Приходит, смотрю, кислый. Мы – к нему. Как, мол, дела? А он, глазом не моргнув, в ответ брякнул: «Худо, девчата. Отказали!» У меня сердце упало. Вот это, думаю, отстрадо-вались! Чуть ревака не дала со зла и досады. А Азарову с Уразом вчера поикалось, должно быть. Я им всех чертей помянула…

– Роман – это кто? Посол-то ваш? Напористый парень! – сказал Иван Чемасов.

– Ну и вот. Он только потом нам признался, что ради шутки нас подзавел,– не слушая Чемасова, тараторила Фешка.– Мы верили ему и не верили. Я всю ночь глаз не смыкала – ждала вас. А под утро забылась и чуть вот всю обедню не проспала… Ну, а как там у нас – в совхозе? Ладно, потом расскажешь. Вороти на площадь.

В это время, откуда ни возьмись, вынырнул прорвавшийся сквозь толпу хуторян Филарет Нашатырь. Прошлявшись после случившейся с ним беды дней пять по знакомым тамырам-дружкам в аулах, он не вытерпел и решил вернуться в артель с повинной. Подбежав к

сидящей за рулем с трактористом Фешке, Нашатырь заискивающе спросил:

– Сказывают, митинг на площади будет, Феша?

– Будет, дядя Филарет. Будет,– живо откликнулась Фешка.

– Тогда, может, в большой колокол мне вдарить?

– Валяй, хоть во все колокола! – весело сказала Фешка.

Фешка твердо верила в великого своего союзника и организатора – машину. Она была глубоко убеждена, что все в конце концов может решить трактор, и исход этой жаркой классовой схватки хуторской и аульной бедноты с окатовско-пикулинским лагерем завершится в пользу «Интернационала». Но Романа очень беспокоил неожиданный и резкий упадок того подъема, который вызвал среди хуторян неожиданно появившийся совхозный трактор. На другой же день всеобщее возбуждение сменилось подозрительной настороженностью и недобрым помалкиванием мужиков.

По хутору поползли нехорошие, тревожные слухи. На вечерних завалинках, на уличных перекрестках, у колодцев, по огородам, по избам – везде и всюду говорили люди вполголоса, с оглядками.

Епифан Окатов, доселе страдавший тяжким недугом, приковавшим его к постели, неожиданно воспрянул духом, отчитал псалтырь по умершей хуторской знахарке и повитухе Соломее и вечерами стал опять появляться на улице. Чутко прислушиваясь к бабьим пересудам, он, потрясая библейским посохом, произносил загадочные, полные недоброго смысла слова:

– Мне отмщение, и аз воздам! Так сказано в Священном писании пророком Иеремией. Придет час возмездия железной пяты, и он уже близок. Надругается над святой землей идол, и распнет ее, и лишит ее злаков и трав отныне и вовеки…

На хуторе говорили о том, что приехал тракторист Ванька Чемасов на тракторе в Арлагуль неспроста, как неспроста вертелась здесь столько времени Фешка. И чем нелепее были слухи, тем, как всегда, люди охотнее верили им. Говорили, что Ванька Чемасов привез с собой кабальный договор, который рано или поздно вьнуж-

дены будут подписать арлагульские мужики. Болтали, будто Фешка составляла тайные списки, и после страды всех, кто в этих списках окажется, угонят в зерносовхоз и поставят там на непосильную даровую работу.

– Да. Да. Да. Был и мне такой слух от верного человека,– подтверждал таинственным шепотком Силантий Пикулин.

– А горе-колхозничков из Ромкиной карликовой артели забреют в первую голову. Это как пить дать, гражданы хуторяне! – вторил трахомный Анисим.

– А потом опять же сказывают, что, если на трах-туре этом самом хлеб выкосить, зерно все чисто наскрозь пропитается керосином,– доверительно сообщал некоторым арлагульцам один из куликовских близнецов – Ефимка.

– То же самое и про пахоту сказывают,– подхватывал вслед за братом второй из близнецов.– От этого керосинного его духу ни одно зерно не взойдет, все семена дотла в земле выгорят. Во!

Черт знает что барахлят на хуторе – уши вянут! – сказала как-то Фешка Ивану Чемасову.

– А ты не слушай кулацкие бредни,– заметил Чемасов.

Я-то не слушаю. Народ прислушивается. Любую чушь на веру принимают. Чем, понимаешь, ни глупее слух, тем в него больше верят – вот беда.

– Слухам надо отпор давать.

– Попробуй-ка дай!

– А что? Давай попробуем.

– Каким же это, к примеру, манером?

– Очень простым. Общехуторское собрание созвать надо. Вот там и карты на стол.

– А ведь это верно, Ваня. Митинг мы провели к месту. А вот до этого не додумались. Правильно, давайте соберем весь народ в школе и потолкуем по душам, что к чему. Ты, например, про совхоз наш толком расскажешь. Роман пусть доложит народу о задачах вашей бригады. Это ты дело придумал, товарищ бригадир,– с живостью поддержала чемасовское предложение Фешка.

Время для проведения общехуторского собрания, по мнению ребят, было как раз подходящее – канун страдной поры. Хлеб еще только дозревал, и народ, готовясь к жатве, весь был на хуторе.

– Только соберутся ли мужики – вот вопрос. Кулачью удалось запугать некоторую часть бедноты, да и середняков не на шутку,– напомнил Роман.

– Ну, попытка – не пытка, ребята. Попробуем,– сказал Иван Чемасов, и все согласились с ним.

После двухдневной беготни по хутору комсомольцам, хотя и с великим трудом, удалось созвать в школе бедняцко-середняцкое собрание. Иван Чемасов должен был сделать доклад о задачах рабочей бригады, прибывшей на хутор из зерносовхоза. После того как избрали президиум и председательствующий Роман Каргополов предоставил слово докладчику, в школу вдруг ворвался как угорелый Ефимка Куликов и заорал не своим голосом:

– Пожар! Горим, граждане!

Поднялась суматоха. Сорвавшиеся с мест мужики и бабы ринулись, давя друг друга, к двери. Проня Скори-ков, бросившись к окну, вышиб пинком раму, и многие вслед за Проней начали прыгать на улицу через окошко.

А в это время и в самом деле над хутором уже стлался шлейф густого черного дыма. Бабы с ревом и причетами бестолково метались по улицам. Из окон вылетали подушки и самовары, перины и сундуки. Мужики, взвалив попавшийся под руку скарб на телеги, гнали во весь дух лошаденок с хутора в степь.

Зловеще-частые, стонущие с подвывом удары набатного колокола плыли над хутором. Черные столбы дыма все грузнее, все выше поднимались над степью, закрывая добела раскаленное полуденным зноем небо. Все смешалось в эту минуту: и пронзительный бабий визг, и тревожные крики домашней птицы, и чьи-то грозные окрики, и леденящий душу собачий вой.

Даже всегда бесстрастный и на редкость спокойный при всех обстоятельствах Мирон Викулыч потерял себя в эту трагическую минуту. Крутясь под навесом хозяйственного двора артели, он зачем-то искал совсем ненужный ему сейчас хомут с гужами. И хотя этот хомут висел перед глазами Мирона Викулыча на стойке, растерявшийся старик все же не находил его.

– Ах, батюшки! Ах, какой грех! Ах, какая оказия! Да где же это у меня хомут-то?! А ветрища-то – как на беду. Как корова языком слизнет при таком пожаре хутор…– бормотал Мирон.

Первыми к месту пожара прибежали комсомольцы во главе с Аблаем и Егором Клюшкиным. Горело самое

Отдаленное от хутора гумно близнецов Куликовых. На этом гумне стояли приземистые десятилетние скирды соломы и вороха почерневшей от времени мякины. Все было сухим, как порох, и огонь дал тут полную волю своему жуткому торжеству и разгулу. Комсомольцы, беспомощно суетясь около пожарища, только теперь обнаружили, что прибежали они сюда с пустыми руками. Лишь один Иван Чемасов был вооружен подвернувшимся под руку заступом. Размахивая этим заступом, Чемасов кричал:

– Трактор надо сюда, ребята! Трактор, товарищи!

Фешка успела уже прицепить к трактору двухлемешный плуг и мчалась на третьей скорости к месту пожа-ри. За трактором гналась стая перепуганных суматохой, но не утративших любопытства ребятишек.

Гумно стояло в полутора верстах от хутора. И хотя день был на редкость ветреный, люди, опомнившись, поняли, что угрожать хутору отсюда пожар не мог.

Егор Клюшкин, сидя верхом на пожарной бочке, протестующе закричал:

– Ну их к чертовой матери! Я возражаю. Не опахивать! Пусть сгорит прахом это кулацкое гумно – не жалко.

НвТ, пег! Опахать, обязательно опахать, ребята! твердил, суетясь около подошедшего трактора, Иван Чемасов.

– Факт, опахать! Что вы, с ума сошли – с огнем при таком ветре шутить?! Не в гумне дело…– кричала Фешка, торопя Ивана, возившегося возле прицепленного к трактору двухлемешного плуга.– Да что ты там во-зишься? Опускай рычаги живее!

– Готово. Опустил. Газуй!

И Фешка повела машину вокруг пылающего гумна. Плуг пополз вслед за трактором, глубоко врезаясь лемехами в целинную землю, переворачивая тяжелые пласты чернозема. Толпа мужиков и баб, забыв про бушевавший рядом пожар, следила за работой трактора. Украдкой поглядывая на народ, Фешка ловила изумленные взгляды мужиков и баб, ревниво следивших за работой невиданной машины. И по тому, как одобрительно покрякивали мужики, по тому, как беспокойно переминались они с ноги на ногу, почесывая затылки, Фешка почувствовала, что пахота трактором пришлась по душе природным хлеборобам, вкладывающим столько труда в каждую борозду поднимаемой ими в складчину на своих

лошаденках целинной, веками не знавшей плуга земли. «Нет, трактор – это лучший наш агитатор за колхозную жизнь в деревне!» – убежденно думала Фешка, довольная в душе случаем, помогшим ей продемонстрировать на народе тракторную пахоту.

Сделав пять кругов вокруг догоравшего свечой гумна, Фешка, выехав из борозды, остановила и заглушила трактор. Толпа хуторян, сбежавшихся на пожар, окружила плотным кольцом машину, и Фешка, покосившись на стоявших рядом Романа с Иваном Чемасовым, подумала: «А ведь сорванное собрание можно и здесь продолжить. Право, самое подходящее место. Лучше и не придумаешь!» И она, легко спрыгнув с тракторной беседки на землю, подошла к Роману и Ивану Чемасову, чтобы поделиться с ними своим предложением.

Но в это мгновение внимание Фешки привлек не в меру возбужденный и взволнованный Ералла. Босоногий казашонок с длинным пастушеским бичом на плече, стоя лицом к лицу со своим неразлучным приятелем – Кепкой, о чем-то горячо, вполголоса говорил сверстнику, все время показывая при этом то кивком головы, то пальцем на подслеповатого Анисима, стоявшего рядом с Ефимом Куликовым. Анисим со скорбным выражением лица смотрел на догорающее гумно, горестно покачивая головой, тяжко вздыхая.

Вдруг до Фешки, да и до всех находившихся с ней рядом донеслись слова Кенки: