Текст книги "Ненависть"
Автор книги: Иван Шухов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц)
– Понимаю…
– То-то, дорогой товарищ…. А теперь вот что,– продолжал Азаров более строгим тоном.– Должен предупредить тебя, заруби себе на носу, что, если, не ровен час, застукаю я тебя еще в рабочую пору на заседании,– не помилую. И это понятно?
– Вполне…– пробормотал смущенно Увар.
– Тогда на, закури! – сказал Азаров, протягивая Канахину помятую пачку «Пушки».– Закури – и поехали. Ты – в бригады трактористов. Я – на станцию. Надо там за отгрузкой стройматериалов проследить, Осень не за горами, а строительство жилых домов на центральной усадьбе у нас пока идет с горем пополам, да и пахота – не ахти. Боюсь, как бы не сорвать нам план подъема сорока тысяч га целины. Земля как броня – стальные лемеха ломаются. А тут еще с прицепами кавардак: заводские задержали где-то в пути. Из доморощенных конструкций у нас пока ни черта не выходит, Валяй скорей в степь к трактористам. Валяй,– повторил Азаров, протягивая на прощанье Увару загорелую, пропахшую солнцем и техническим маслом руку.
Распрощавшись с Азаровым, Увар Канахин опрометью вылетел из кабинета, растеряв по дороге в гараж добрую половину протоколов и резолюций. А через четверть часа, даже не заглянув домой, он, повеселевший и возбужденный, выехал в кузове битком набитой рабочими полуторки в тракторные бригады зерносовхоза, раскиданные на десятки верст в степи.
В девятом часу вечера все были в сборе. Последним приехал промокший до нитки за неблизкую дорогу Алексей Татарников. Был он слегка хмелен и то неловок и застенчив, то в меру рассеян, то подчеркнуто дерзок и вызывающе груб. Небрежно поцеловав обнаженную пухлую руку Ларисы Кармацкой, он уселся в глубокое, под белым чехлом, старомодное кресло и как бы забылся, притих. Потом он жадно и долго курил, тянул скупыми глотками дешевый портвейн из хрустального фужера и односложно, вполголоса отвечал на вопросы тоже не очень-то словоохотливых собеседников.
В столовой, где расположились гости Ларисы Аркадьевны Кармацкой, было душно и сумрачно. Слабо мерцали над старым раскрытым роялем свечи. Тускло и холодно отсвечивал изразцовый камин в углу. Завывал на все лады шарообразный – в татарском стиле – серебряный самовар.
А на улице творилось черт знает что! Пятый час бушевал с нарастающей яростной силой грозовой ливень. От страшного, в гулких, дробных наплывах, грома угрожающе сотрясался весь старый бревенчатый дом. Зловеще дребезжали стекла в оконных рамах, и в решетчатых просветах кружевных гардин играли лиловые блики почти беспрерывных молний. Мятежный шум дождя сливался с порывистым ревом ветра.
Разговор не клеился.
Гости, сидя за круглым столом, пили кто крепкий, как смола, чай с сахаром вприкуску, кто недорогое кисловато-сладенькое винцо. И вид был у всех такой, словно каждый из них ждал с минуты на минуту чего-то значительного, о чем все думали, но никто не решался заговорить вслух. Ни один из гостей не смеялся армейским остротам, как всегда, полупьяного и веселого попа Аркадия. Непривычно мрачноватым и вялым был на сей раз Лука Бобров. Безуспешно пыталась рассеять дурное настроение своих гостей и севшая за рояль хозяйка. Когда, неуверенно проиграв две страницы из так и не разученной за сорокадвухлетнюю жизнь Второй рапсодии Листа, виновато улыбаясь, переключилась она на полонез Огинского, насторожился только один Татарников. Он залпом выпил чужой стакан самодельного ликера, и лицо его обрело мрачную решимость. Глаза его были воспалены и неподвижны. На бескровно-вялых губах – жалкое подобие улыбки. Тяжело приподнявшись, он, не сгибая в коленях ноги, подошел к Кармацкой и опустился на оттоманку. Кармацкая почувствовала его близость, чуть замедлила темп игры и, не глядя на Татарникова, тихо спросила:
– Не пора ли нам, милый?
– Как?! – отозвался он, изумленный вопросом. И, осторожно коснувшись ее руки, прошептал: – Играйте. Это отлично. Ведь это же… ну как это называется?.. Полонез Огинского. Я вспоминаю: «Прощание с родиной»!
Бережно трогая холодные клавиши, Кармацкая ответила ему строгим утвердительным кивком.
– Ну да…– прикрыв лицо ладонью, повторил Татарников.
Потом, стремясь уловить знакомый мотив, запел сквозь зубы, но, сфальшивив на первой же ноте, тихо сказал:
– Этот полонез играл на флейте сотник Бронский, Витька Бронский, Он квартировал в доме моего дядюшки – станичного атамана Ананьева. Дом Ананьевых!.. Лариса! Это старый, добротный атаманский дом по-над самым Уралом. Палисад над рекой. Клен в два обхвата… Послушайте, Лариса! – сказал он, коснувшись ее руки.
– Слушаю,– строго отозвалась Лариса Аркадьевна, зло оборвав музыкальную фразу.– Слушаю, офицер.
– Я любил этот дом! – сказал он с тупым отчаянием, преданно глядя в блекло-синие глаза Кармацкой.
– Какая тоска с вами, господи! – огорченно вздохнула она, коснувшись его виска горячей ладонью.
– Лариса…– потянулся к ней Татарников.
– Замолчите! – сурово оборвала она, резко отстранив от себя его длинные и тонкие руки.– Ну что вы, ей-богу, воете? Дом! Палисад! Клен в два обхвата! У меня вон усадьбу разносят. Костры из моих построек жгут. Грязные оборванцы, хохлы и киргизы, руки на моем огне греют. А вы знаете, какая тут древняя лежала еще вчера степь! Какие чудные цвели ковыли и ромашки! Полюбуйтесь, дорогой, как они расписали своими тракторами вековой и заветный мой выгон. Ну что ж..,– злобно кусая неяркие губы, повела плечами Кармацкая.– Ну что ж…– тупо повторила она, и вдруг голос ее зазвучал напряженнее и жестче: – Я рыдать, господин офицер, не буду. У меня слезы не потекут, глаза от злобы уже давно высохли… Каюсь, первые ночи как нагрянули тракторы и подняли под самыми окнами грохот и скрежет, становилось страшно. Я зарывалась в подушки, глушила себя вином, думала принять морфий… Конец усадьбе и дому. Конец, быть может, и мне. Но не всему еще конец, господин Татарников, нет! – злым шепотом заключила она. Потом обняла Татарникова и, мечтательно полузакрыв глаза, спросила: – До конца еще далеко, правда?
Но Татарников, покорно притихнув, жевал сигарету и молчал.
Кармацкая приподняла в ладонях прилизанно-потную его голову, порицающе глянула в лицо и сказала, брезгливо оттолкнув его:
– Пьян. От двух рюмок скверного портвейна! Встаньте и помните, что у нас на сегодня еще покер, а к тому же и серьезный разговор…
Татарников, повинуясь воле хозяйки, поднялся и, пытаясь казаться трезвым, неестественно пялил глаза, поджимал губы, старался вернуть былую выправку. Он хотел заговорить о чем-то деловом, серьезном… Однако под дурманящим впечатлением все еще звучащей в его ушах музыки, воскресившей в нем столько горьких воспоминаний, заговорил о недавних днях своей эмиграции. Чувствуя, что Кармацкая слушает его нетерпеливо, и опасаясь быть грубо прерванным ею, говорил он торопливо, точно задыхаясь, глотая концы слов и фраз.
– И еще раз, один раз я слышал этот полонез в Харбине. Ресторан «Ша нуар»! Вы знаете, в эстрадном оркестре была пианистка княжна Тарханова. Мари, Маша. Манечка Тарханова. Вы знаете… Она хорошо играла, и потом, она совсем неплохо прирабатывала с посетителями. Да. Мы дружили. По ночам мы мечтали с ней о России, о Петербурге…– понизив голос, сказал чуть слышно Татарников.
– Какая еще там княжна! Довольно,– строго-пренебрежительно прервала, поддерживая под локоть Татарникова, Кармацкая.– Пошли-ка, дорогой мой, к столу. А потом – вам нужно срочно оформить брак с этой… ну, как ее? Катей, Катюшей Кичигиной. Это необходимо в интересах дела. Потомственная беднячка застрахует вас от лишних подозрений. Нельзя упускать момента. Слышите? То-то. Завтра же поезжайте в загс.
– Слушаюсь,– не то шутя, не то серьезно отчеканил Татарников.
И Кармацкая, взяв его под руку, увлекла к столу, за которым гости, морщась, пили какую-то смесь и приглушенно, с оглядками вели меж собой разговор.
Минут через пять, по предложению хозяйки, все перешли из столовой в крохотную смежную комнату с наглухо задрапированными окнами, которая служила, как видно, местом для уединенных встреч и интимных разговоров. Гости привычно заняли за китайским столиком свои места и в глухом, напряженном молчании деловито начали первую партию в покер.
Эта вынесенная Татарниковым из Шанхая игра до того поработила его партнеров, что все они – и Лука Лукич, и Гермоген, и инженер Стрельников, и поп Аркадий, и даже сама хозяйка,– утратив страсть к преферансу, играли теперь ночами с хищным азартом затравленных шулеров, нередко спуская в один присест немалые
ценности, осыпая в пылу игры карточный стол брызгами золотых монет царской чеканки…Раньше всех продулся поп Аркадий. Помимо полутора сотен целковых наличными он проиграл Луке Лукичу под троекратную клятву пред образами и кое-что из поставленного им на кон церковного имущества: наперсный серебряный крест в полтора фунта весом и каракалпакский ковер из алтаря, некогда принесенный з дар божьему храму самим же Лукой Бобровым.
Однако к дальнейшей игре его не допустили. И теперь, злой, одурманенный тоской и хмелем, уныло сидел он в углу, пил настойку и вполголоса гнусавил: «Блажен-ни нищие духом, яко тии утешатся…»
Везло только одному Луке Боброву. Беспрестанно сметал он банк за банком. Обнаглевший и решительный, приводил он в трепет всех партнеров. Жестоко и дерзко наступал на них, заставлял пасовать даже при наличии в их руках на редкость высоких, по сути беспроигрышных, комбинаций.
Гермоген вот уже сряду третий вечер играл на совхозные деньги.Инженер Стрельников просадил последние занятые у главбуха пятьсот рублей и озабоченно держался за оставшиеся еще золотые часы.
Игра шла сегодня, как никогда, напряженно и бойко.Лариса Кармацкая рывком сдернула с безымянного пальца и бросила в требовательно протянутую руку Боброва проигранный именной перстень. Потом, покусывая губы, выложила на стол старинный, червонного золота, медальон и вновь начала торговаться с Бобровым…
– А мы опять на своих рискуем…– смиренно сказал Бобров, отрекаясь от прикупа.
И трудно было понять, притворяется ли он или в самом деле имеет высокую комбинацию.
– Ну-с? – выжидающе озирая партнера, вполголоса спросил Лука Лукич и, хищно раздувая ноздри, насторожился.
– Четвертая! – слабо надеясь на свою комбинацию, открыла торговлю Кармацкая.
– Пятьдесят! – чуть слышно откликнулся уверенный в проигрыше Гермоген, с головой выдавая бессильную свою карту.
– Сто пятьдесят! Отвечаю! – звучно прихлопнув ладонью, пробасил на весь дом Бобров.– Сто пятьдесят, супостаты! А ну! Рискуй!
– Пас…– прошептал осторожный Татарников и, брезгливо отбросив в сторону карты, повторил: – Пас, понимаете…
– А ну? Кто насупротив меня рискует? – все злей и решительней наседал Бобров на своих партнеров.
Гермоген молча бросил свои карты и выпил очередную стопку настойки.
Инженер Стрельников, панически озираясь, ерзал на стуле, и вид у него был такой, точно надеялся он на совет соседа – пасовать ему или же торговаться. Наконец и он, растерянно улыбаясь, бережно отложил в сторону карты.
Кармацкая сдалась только на пятой сотне. Бесцеремонно выудив из ее слабо зажатой в кулак руки выигранный медальон, Бобров поспешно спрятал его во внутренний карман чесучового пиджака и, тяжело откинувшись на спинку стула, вытер усталым жестом потный лоб. Он приготовился было к новой партии: уже занес над старательно перетасованной колодой волосатую руку, как вдруг осекся на полуслове и замер.
Насторожились, притихли и все остальные.Сквозь ураганный свист ветра, дробный треск отдаленной грозы и шум деревьев за окнами отчетливо послышался требовательный стук в ставню. И на мгновение в комнате стало так тихо, что выпавшая из дрогнувших рук Луки Лукича дама пик звучно шлепнулась па пол.
Татарников зачем-то задул одну свечку и с вороватой поспешностью переложил из кармана в карман моментально снятый с предохранителя браунинг.
Бегло взглянув на Татарникова, то же самое механически проделал со своим кольтом и Лука Бобров.Стук повторился; он показался теперь более злым и настойчивым.
– Кто? – спросил полушепотом Бобров оробевшую Кармацкую.
Но она только недоуменно повела плечами. Потом одним лишь взглядом да кивком головы в сторону окошка спросила:
– Открывать?
– Надо узнать, кто…– почти одновременно шепотом ответили Бобров и Гермоген.
– А ну, пошли,– позвал Лука Лукич Татарникова, и вслед за хозяйкой они вышли на цыпочках через столовую в коридор.
Прислонившись к двери, Кармацкая певуче-тонко воскликнула:
– Кто та-а-ам?
Прошло с полминуты щемяще напряженного ожидания, пока послышались за дверью торопливые шаги, учащенно-порывистое дыхание и густой, перехваченный ветром голос:
– Извините за беспокойство. Не укроете ли вы нас на часок от непогоды? Проезжие люди… Случайно попали в переплет. Завязла машина. Промокли, понимаете ли, как черти. А тут вот еще, как на грех, юная спутница. Гости непрошеные, но явите уже этакую милость… А вообще-то мы соседи. Я директор зерносовхоза. Заочно рекомендуюсь – Азаров!
Рука Кармацкой дрогнула от ожога упавшей со свечи стеариновой капли.Произошло минутное замешательство.Татарников взглянул на Луку Лукича, отступил на шаг в глубь коридора и, направив браунинг в притвор двери, приготовился к выстрелу. Но Бобров схватил его за руку и, пятясь, осторожно ступая по предательски скрипящим половицам, потянул за собой в дом.
Кармацкая метнулась было за ними.
– Впусти. О нас ни слова…– только и успел шепнуть ей Бобров, мгновенно исчезнув с Татарниковым за дверью.
– Ну так как же, хозяйка?! Или раздумала? – глуше прозвучал голос с улицы.
– Ах, что вы, что вы… ради бога! Я очень рада… Да вот ведь экий дурацкий запор у нас – никак сразу-то и не откроешь…– умышленно долго возясь с крюком, говорила впопыхах Кармацкая. Наконец распахнув дверь и прикрыв от ветра ладонью мерцающее пламя свечки, она предупредительно отступила в сторону и, жеманно улыбаясь, преувеличенно низко поклонилась возникнувшей на пороге маленькой, с головой накрывшейся прорезиненным плащом фигурке подростка, а затем и Азарову.
– Куда прикажете следовать? – спросил он, сухо поклонившись хозяйке.
– Пожалуйте, пожалуйте…– забормотала Кармацкая, неловко опережая непрошеных гостей и плохо соображая, куда же их проводить: в спальню – неудобно, в столовую – рискованно. Но деться некуда, людей надо
было принимать, а главное – не выдать бы собственного волнения, переходящего в страх.
– За мной… сюда… за мной, дорогие товарищи…– точно задыхаясь, глотала она невнятные слова, нерешительно продвигаясь по узкой прихожей в столовую. И при виде наглухо приспущенных портьер над дверями в гостиную, где хоронились ее картежники-гости, у Кармацкой сразу полегчало на сердце. На мгновение она окинула зорким оком комнату: ничего, кажется, предосудительного в ней, слава богу, не оказалось. С наигранной искренностью хозяйки, обрадованной приходом нежданных гостей, Кармацкая, заискивающе улыбаясь, частила:
– Ах, как вы промокли! Ужасен путь в этакое ненастье! Как из ведра полощет… А какая гроза, вы только подумайте!.. Вот вам диван, оттоманка, располагайтесь. Прошу чувствовать себя как дома… Кошмар! – всплеснув руками, сказала она, глядя на Азарова.– Да ведь у вас и рубашку хоть выжми. Позвольте вам предложить халат моего покойного мужа.
– Нет, нет, нет! Освободите. Не извольте беспокоиться. Я уж как-нибудь без халата…– с холодной учтивостью наотрез отказался Азаров. Потом, заметив на оттоманке пачку забытых Татарниковым английских сигарет, насторожился и сказал, оживляясь: – А вот выкурю я с премногим удовольствием. Разрешите?– испытующе глянул он в побагровевшее лицо Кармацкой и, не дожидаясь ответа, решительно протянул руку за золотисто-дымчатой заморской сигаретой.
– Ах, ну да, ну да. Пожалуйста! – еще больше краснея и панически озираясь вокруг: не предадут ли ее разбросанные неряхой вещи? – подавленно пробормотала Кармацкая.
Но и тут мгновенно нашла выход из рискованного положения.
– А я, знаете ли, все эти дни с гостями,– сказала она притворно возбужденно и радостно.– Вчера побывал проездом на Балхашстрой давнишний приятель инженер Скоробогатов. Это друг покойного моего мужа. Очень крупный специалист. Возвращается сейчас из-за границы на стройку Балхашского комбината. Провел двухгодичную командировку в Европе. Посетил Америку… Коммунист… Обаятельный человек, честное слово… Хорошие сигареты? – изумляясь своей находчи-
вости, спросила она тоном беспокойно молодящейся женщины.
Слово за слово, и Кармацкая, входя в роль гостеприимной хозяйки, держалась все непринужденнее и увереннее. Но волновало ее теперь только одно – наглухо занавешенная портьерами гостиная. Хватит ли у них мужества и выдержки? Не погубят ли ее Бобров и Татарников? А вдруг им придет в голову осуществить давние свои замыслы именно сейчас, именно в этой комнате?
Однако, как ни напрягала Кармацкая и без того обостренный в эту минуту слух, как ни старалась она уловить хоть слабейшие признаки подозрительного движения, шепотка или шума за дверью,– ни вздоха не донеслось до нее из этой, ревниво хранившей столько опасно-стей комнаты.
А за тревогой, за страхом Кармацкая сначала как-то даже и не обратила внимания на закутанного в мужской прорезиненный плащ подростка. И только по-девичьи застенчивый голос, неясно прозвучавший в ответ на какие-то слова Азарова, заставил хозяйку прислушаться. И, впервые взглянув на присмиревшего у косяка директорского спутника, дрогнув, закусила Кармацкая полупоблекшие губы и, с трудом отводя в сторону округлившиеся от страха глаза, сказала:
– Ах, да вы, оказывается, с женщиной! Простите за невнимательность…– виновато улыбнулась она Азарову. И, нагловато, в упор разглядывая Катюшу, заувивалась вокруг нее, защебетала: – Ну, проходите же, милая незнакомка! Да что же это вы стесняетесь-то, голубушка. Будьте как дома… Ну, прошу, прошу… Ах! – всплеснув руками, отпрянула от нее Кармацкая.– Какой ужас! Да вы, кажется, босая?! И это в такую ночь?! Господи! Я не могу!.. Туфли! Где мои туфли? – заметалась она по столовой и, схватив пару лакированных лодочек, умоляюще принялась просить девушку обуться.
Но Катюша, пунцовая от смущения, протестующе крутила мокрой головой и, настойчиво отстраняя хозяйские туфли, смотрела на Азарова серыми, широко раскрытыми глазами.
– Ну послушайте! Золотая моя! Ну нельзя… Неприлично же быть, в конце концов, такой упрямой. Я могу обидеться. Умоляю вас…– не отступала Кармацкая.
«Вот уж черт тебя ко мне привязал! Да мне твои копытца и не влезут»,– хмурясь, подумала Катюша. Нопотом, неожиданно осмелев, сказала, стараясь быть вежливой:
– Покорно вам благодарна. Только зря вы беспокоитесь… Мне и так хорошо. Вот только ежели наследим вам тут немного…– Катюша осторожно коснулась ступней прикрытого ковровой дорожкой пола. Потом прошла в глубь комнаты, мимолетно заглянула в огромное зеркало, покосилась на открытый, впервые увиденный ею рояль, бережно дотронулась пальцем до слабо прозвучавшего клавиша и, отпрянув, села за стол спиной к хозяйке, которая не переставала следить за ней недобрым взглядом.
Подали бурно клокотавший самовар.
Азаров был зол на непогоду, на покинутого ими в застрявшем в грязи автомобиле ротозея – шофера Яшу, на то, что ему не удастся теперь, пожалуй, попасть к рассвету в пятое отделение зерносовхоза, где никак не клеилось с пуском двух колесных тракторов. Злило его и вынужденное посещение дома Кармацкой, приторная вежливость хозяйки и нудное чаепитие. Кроме всего, чувствовал он себя беспричинно подавленным. «Устал, дьявол. Никак ведь не приучусь спать в машине, а пора бы привыкнуть…» – с горечью подумал он, стараясь оправдать напряженно-тягостное состояние.
Дождь между тем прошел.
Ровнее и глуше шумели деревья в саду, убаюканные затихающим предрассветным ветром. Заунывно посви-стывал присмиревший на столе самовар. Покойно догорали к тяжелых подсвечниках чуть потрескивающие свечи. Мягко пружинил при малейшем движении ковровый диван. Азаров чувствовал, как тяжело, точно свинцом, наливалось тело, застилал, заволакивал глаза дурманно-сладкий дымок. Й властные руки сна бережно приподнимали директора, покачивали его над падающим в бездну полом. Смутно мелькало перед Азаровым лицо хозяйки. Откуда-то из полумглы, из тумана наплывал и мгновенно меркнул строгий профиль Катюши Кичигиной и все глуше звучал отдаленный ее голос:
– Он мне шарф подарил поднебесного цвета. Девичник справили. Приданым запаслась. Человек мастеровой. Только я вот немного боюсь его отчего-то… Вспомню, как руки у него дрожат,– страшусь, да и баста. Вот ведь, скажете, дура какая!.. Ну что ж, свадьба на носу, а мне – ни сна, ни покоя. Мамынька со мной извелась. Ведь подумать только – одной муки у жениха пуда че-
тыре забрали, какие ух тут могут быть отказы? Боись не боись, а по рукам ударено – выходит, надо. Я реву горючими… А куда деваться? Стали было меня лечить: и траву-притку пила, и вокруг погоста по ночам двенадцать раз с воскресной молитвой ходила – страсти! Только вижу – все для меня это непользительно. Встре-нусь с ним – во рту холодеет, сама себе чужой делаюсь. И вот дошел до нас слух про зерносовхоз…
Азаров, напрягая слух, на мгновение открыл отягощенные веки, явственно различил в зыбком сумраке четкий профиль Катюши и опять услышал ее таинственный полушепот:
– Тут я чисто воскресла! Господи, неужели на место в этом совхозе не определюсь?! Думать недосуг, молиться – тоже. Перекрестилась я да прямо с постели через окошко – и ходу. Скрылась из. хутора перед утром. Шмыгнула к озеру, переплыла курью, а там камышами, через березники, через займища, да и в степи. Бегу, озираюсь: как бы в погоню он за мной не погнался – жизни решит али к себе вернет… Миновал бог. Ушла я за день-то далеко. Выбилась к ночи на тракт. Тучи нашли. Ураган взыгрался. Тьма. Святители! Я от ужасти глаза зажмурила, бегу – земли не чую…
Голос Катюши замирал, удалялся, таял.
И Азаров, чуть улыбаясь, не то припоминал, не то видел уже в тревожном, раздробленном явью сне и то, о чем рассказывала Катюша Кармацкой, и то, что случилось два или три часа назад на пустынной степной дороге в эту глухую, непогожую ночь.
Он видел, как настигнутая его автомашиной девушка бросилась с тракта в сторону и пыталась скрыться в степи. С трудом вернул ее Азаров, усадил рядом с собой в крытый автомобиль. Сначала Катюша упиралась, а потом вдруг по-кошачьи легко и гибко нырнула в распахнутые двери кабинки. Автомобиль рванулся вперед и стремительно помчался по степи под проливным дождем и грозой. Катюша, подобрав под себя босые ноги, притихла, точно ожидая чего-то еще более удивительного, невероятного. Чувствовалось, что и видит она машину, и едет на ней впервые… Она упрямо отмалчивалась от перекрестных вопросов ее спутников – Азарова и шофера. Присмирев, просидела она безмолвно до тех пор, пока не застряла машина в размытом ухабе.
После бесплодных усилий выручить фордик из рытвины Азаров предложил Катюше добраться пешком до мерцающего вблизи огонька неведомого степного жилища и там переждать ненастье до утра, обсохнуть, согреться, заснуть. Ни слова не говоря, она решительно выпрыгнула из кабинки под ливень. Азаров, оставшись в одной гимнастерке, накрыл девушку своим плащом и, как ребенка, повел ее за руку на багряно рдеющий волчьим зрачком огонек неведомого дома. И только тут, доверчиво шагая за ним, крепясь под ударами встречного ветра и дождя, обрывками фраз и полунамеков рассказала она ему о своей беде…
Теперь же, точно после первого опьянения, потянуло Катюшу на откровенность и в доме Кармацкой. Пережитое: страх, непогода, стужа – все было позади. Здесь было покойно и безопасно. Хорошо сидеть в просторном кресле, пить вприкуску чай и вполголоса рассказывать о себе… Катюша доверчиво рассказала Кармацкой о своем бегстве, о брошенном женихе, к которому, упаси ее бог, уж никогда она не вернется!
Азаров все слабее сопротивлялся сну. Он все глубже и глубже тонул в диване, все безучастнее смотрел на Катюшу. А она, неумолчно болтая, даже и не подозревала, с каким хищным напряжением следили за ней и за полуспящим директором несколько пар сузившихся от злобы глаз, каким страшным было лицо воровато озиравшейся на смежную дверь хозяйки.
Было около трех утра.В комнате, где спасались застигнутые Азаровым партнеры Кармацкой, потухли догоревшие свечи, и в окна сквозь чуть откинутые гардины сочился свет. Шумно вели себя под выцветшими, некогда дорогими обоями проснувшиеся тараканы. Резвились в подполье проголодавшиеся мыши. Было слышно, как бойко тикали чьи-то не то карманные, не то ручные часы.
В переднем углу, под образом Христа древнего письма, сидел Татарников. Как и все остальные, в целях предосторожности – боялись предательского скрипа сапог – он был бос.
Лука Лукич подал знак, и все присутствующие, бесшумно приблизившись к нему, наглухо замкнули его в кольцо.За дверями закашлял спросонок Азаров. Послышался неясный девичий лепет Катюши Кичигиной, раздался протяжный вздох, ровное могучее дыхание человека, как видно давно не спавшего покойным предутренним сном.
В чуть скрипнувшем притворе дверей, ведущих в столовую, показалась голова Кармацкой. Хозяйка поднесла к губам палец и, слегка качнувшись, прикрыла веки:
– Тсс!
Лука Лукич привычным движением засунул кольт за пазуху, а отобранный во время безмолвной возни с Та-тарниковым браунинг спрятал в карман по-цыгански просторных плисовых шаровар.
Татарников смотрел на все это тупо и безучастно. А еще полчаса тому назад, потрясенный нечаянной встречей с беглой своей невестой, хотел было он мгновенно расправиться и с Азаровым и с Катюшей. И он наверняка бы пристрелил их, если б не скрутили его по рукам и ногам присутствующие партнеры, не зажал ему наглухо рот Бобров.
Лука Лукич, выглянув из притвора дверей, жестом подозвал Кармацкую. Уверенная в том, что время развязки приблизилось, она подошла к Боброву и горячо шепнула ему на ухо:
– Спят. Оба. Пора.
– Ну и слава тебе богу…– сказал, бегло окинув взглядом присутствующих, Лука Лукич.– Обувайся, братцы. А ты, господин полковник,– вполголоса сказал он, обращаясь к Татарникову,– заруби себе на носу: впредь орудовать только согласно приказу. Поспеши на этой неделе определиться в зерносовхоз. Люди там у нас свои – помогут. Вникаешь? В слесаря поступишь. Руки у тебя золотые. Сам понимаешь – совхоз, работы там для таких мастеров по горло. А пистолет твой я пока при себе сохраню: невыгодно нам допрежь сроку пушкой орудовать, на душу грех до время мотать – так я определяю…– выжидающе оглядев присутствующих, заключил Лука Лукич.
– Умно…– подтвердил инженер Стрельников.
– Бог не обидел – умный! – без малейшего шутовства согласился Лука Лукич и, небрежно тряхнув за плечо очнувшегося Татарникова, добавил: – О невесте не горюй, Алексей Ильич. Мы тебе, придет срок, княжну из Харбина выпишем…
Потом, скупо улыбнувшись Кармацкой, Бобров распорядился бесшумно следовать за ним через столовую, где замертво спали вольно раскинувшийся на диване Азаров и свернувшаяся в глубоком кресле, совсем маленькая и хрупкая, как подросток, Катюша.
Алексей Татарников без особого труда устроился в зерносовхоз.Приказом директора он был зачислен механиком при ремонтно-сборочных мастерских центральной усадьбы. По требовательному совету Луки Боброва, поселился он не в общежитии зерносовхоза, а в полутора километрах от центральной усадьбы – на одинокой заимке Ермолая Прахова, с которым встречался ранее на шумной боб-ровской свадьбе.
Древний, но добротный – на четыре комнаты – дом Прахова стоял на особи от строгих кварталов станицы, в наглухо обсаженном кленом и тополем переулке. Комната же, которую отвели постояльцу, выходила окнами в сад, и сквозь листья деревьев виднелись призрачно-пепельная степь, древний тракт, уползающий на юго-запад, смутно сияющие на горизонте курганы.
Жил Татарников одиноко и замкнуто. С хозяином дома он почти не встречался. Поднявшись чуть свет, уходил в мастерские. Возвратившись с работы, закрывался у себя на крючок и дотемна, безмолвный и сгорбленный, отсиживался у окна.
А ночами, когда наглухо закрывались на железные болты дубовые ставни, подобно зверю в неволе, лихорадочно сновал он из угла в угол или садился на кровать, брал почтовую бумагу и, поджав босые ноги, писал косым и мелким рассыпчатым почерком:
«Маша! Милая!Опять пишу и опять не знаю – когда и куда отправлю я это письмо. Может быть, давно закрыт «Ша нуар», арестован полицией за долги ваш дядюшка, и средь неживого блеска неоновых реклам в фешенебельных кварталах Харбина почтальон не найдет уже вашего имени… Я прошу извинить мне эти злые догадки. Но что ж поделаешь, когда везде и всюду преследует нас безнадежная мгла, безучастное небо, чужой мир. Знаете ли вы, откуда пишу я вам это письмо? Да и знаю ли я сам – откуда?
…Комната с низким бревенчатым потолком. Веер семейных фотографий в простенке. Легкое трепетание кружевных занавесок в настежь распахнутых створчатых окнах. Веселая игра солнечных бликов на крашенном охрой полу. Сложный, нежнейший аромат омытых озорным грозовым дождем кустов жимолости, черемухи и сирени, разросшихся в палисаднике. Тишина. Покой.
Ах, какой первобытный покой в этом старинном, переходящем из рода в род доме! Как хорошо было после нелегкой, но веселой работы в степи, залитой потоками тепла и света, вернуться в сумерках в этот дом, в его тихую горницу, неярко озаренную шафранно-желтым огоньком семилинейной керосиновой лампы, где дремотно скрипят под ногами старые половицы. Как хорошо лежать на прадедовской софе, смотреть на тускло поблескивающий на стене эфес родительской сабли, старомодный парадный мундир с позументом и нарукавниками. И, глядя на все эти атрибуты былой доблести казака, мечтать, засыпая, о дальних походах, о битвах и сечах, написанных нам на роду…
Я пишу вам глубокой ночью.Лимонный свет керосиновой лампешки чуть внятно мерцает над головой. И такая за окнами тишина, что, кажется, слышно, как опадают в саду кленовые листья. Я, почти не дыша, ревниво прислушиваюсь к каждому звуку, и чуть заскребется где-нибудь мышь – у меня холодеют руки. Непонятный и дикий, неоправданный страх преследует меня здесь каждую ночь. Откуда же он, этот мистический ужас? Скажите, чего страшиться мне в краю, который называем мы нашей родиной, о котором мечтали мы с вами, Мари, в том далеком, отравленном кокаином и морфием «Ша нуаре»?
Полночь.Точно захлебываясь, прокуковала в смежной комнате двенадцать раз кукушка. Я слушал ее не дыша – даже бой старинных часов напомнил мне о былом, о предпраздничной тишине родительского дома, о его безмятежном покое…
