Текст книги "Ненависть"
Автор книги: Иван Шухов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц)
В одной из соседних комнат снова вспыхнула походная казачья песня:
Мы когда тебя, поле, пройдем, Когда, чистое, прокатимся, Через речку переправимся, Через речку-ручей быструю, Через степь-ковыль широкую?
Алексей Татарников слушал песню, и далеко, в пустынное сумеречное поле, увела она его. Вспомнилась пыльная степная дорога, по которой в последний раз
уходил он в тысяча девятьсот девятнадцатом году на
восток из своей станицы. И опять сердце сжалось в комок. Со звериной тоской ощутил он прилив такой же звериной злобы против тех, кто мешал ему сейчас вернуться в родные края, а главное – против Луки Лукича, властно перегородившего ему дорогу…
Между тем свадебный вечер подходил к концу. Одуревшие от перепоя гости били посуду, целовались, пели и кричали во всю глотку:
– Горько!
Охмелевший Алексей, дрогнув от этих криков, повернулся к своей невесте и опешил: Софьи рядом с ним не было. Растерянно оглядевшись вокруг и не найдя ее среди гостей в горнице, он выскочил из-за стола, опрометью бросился на поиски пропавшей невесты. Трижды обежав весь дом и нигде не найдя Софьи, он вдруг вспомнил, что за это время не видел и отчима. Тогда он бросился вон из дому.
Плохо соображая, что делает, Алексей, пав на первую попавшуюся оседланную лошадь, вихрем вылетел в настежь распахнутые ворота и наметом помчался вдоль улицы в степь. Только спустя минут десять, когда конь вдруг резко бросился в сторону и, переходя с карьера на рысь, понес седока целинной степью, Алексей пришел в себя, огляделся и понял, что слева от него тускло поблескивала под месяцем степная речушка. Осадив коня у обрыва, он спешился.
Бросив лошадь, Алексей побрел вдоль извилистого, крутого берега речушки. Шел он как слепой, то и дело останавливаясь, соображая, туда ли идет. Наконец он добрел до давно одичавшего, заброшенного отчимом прадедовского сада, примыкавшего к самому берегу реки. Это было место глухое, заросшее акацией, бузиной, смородиной и жимолостью. В саду стоял тот неясный и тревожный шум, какой можно всегда услышать в лесу перед погожим летним рассветом. С трудом продираясь сквозь дремучие дебри зарослей, Алексей выбрался на небольшую полянку, окруженную полувысохшими тополями, и тут у него подкосились ноги.
В глуби поляны, под старым, опаленным недавней грозой тополем Алексей увидел отчима и Софью. На мгновение отупев от гнева и обиды, он стоял как вкопанный, тупо глядя на отчима и невесту в белом подвенечном платье со смятой фатой. Доверчиво прижимаясь грудью к свекру, Софья что-то шептала ему.
«Убьо! Обоих!» – твердо решил Алексей. Судорожным движением руки нащупал в кармане нож-складенец. Затаив дыхание, он стал пробираться кустами к отчиму и невесте. Ему удалось подкрасться к ним почти вплотную. На секунду очнувшись, он услышал горячий шепот Софьи, и это подстегнуло Алексея,– слегка присев, как это делают люди, готовясь к рискованному прыжку, и отнеся назад руку со стиснутым в ней ножом, он бросился на отчима, рассчитывая всадить ему нож в спину.
Но Лука Лукич, ловко выскользнув из-под прямого расчетливого удара пасынка, схватил на лету его руку и с такой чудовищной силой сжал ее в запястье железными пальцами, что Алексей, слабо крикнув от боли, повалился к ногам отчима. Ткнувшись лицом в прохладную от росы траву, он замер.
Прижав пасынка к земле ногой, Лука Лукич вполголоса молвил:
– Замри!.. Извиняй уж меня, Алеша. Пьяное, так сказать, дело! Ну, а ежели пикнешь – на меня не пеняй. Не прогневайся. Убью. Убью,– повторил тихо и внятно Лука Лукич и, по-хозяйски обтерев красным носовым платком отобранный у пасынка нож-складенец, положил его в карман нарядного бешмета из тонкого довоенного сукна. Затем он не спеша пошел прочь следом за исчезнувшей уже Софьей.
На пятые сутки, когда затих после шалого гульбища старый бобровский дом, Алексей, осунувшийся, похудевший, желтый, будто после долгой болезни, простился в сумерках с перепуганной, ничего не понимавшей матерью и, сутулясь под встречным ветром, не оглядываясь назад, пошел искать доли и счастья.
Пелагея, проводив Алексея до окраины станицы, стояла у старого, осевшего на один бок ветряка и, до боли напрягая подернутые влагой глаза, долго смотрела вслед уходившему в степную вечернюю полумглу сыну. И по тому, как он шел – твердо и ходко, и по тому, как дрогнули при прощальном поцелуе теплые запекшиеся губы его, поняла мать, почуяла сердцем, что уходил он отсюда, из этой станицы, от нее – родной матери – навсегда.
Позднее, ближе к полуночи, Пелагея, вернувшись в дом, застала мужа и невестку в столовой. Они сидели за самоваром – друг против друга. Лука Лукич, картинно придерживая пальцами блюдечко, пил чай. Софья, положив на стол обнаженные по локоть белые руки, молча
смотрела на свекра зеленоватыми навыкате глазами, и неясная порочная улыбка таилась в уголках ее полных, подрагивающих губ. И Пелагея обо всем догадалась при одном мимолетном взгляде на мужа и Софью.
В Белоградовский из райцентра прискакал верхом очумевший от запальной езды Антип Карманов и мгновенно поднял на дыбы весь хутор. Настигнутый тревогой врасплох, Антип не успел даже обуть сапог и так, босой, в грязной шелковой рубахе с настежь распахнутым воротом, пролетел он карьером по хуторской улице и, на всем скаку спешившись около церкви, закричал:
– Караул! Беда!
В Белоградовском был базарный день, и по этому случаю большинство арлагульских мужиков и баб съехалось сюда чуть свет, расположившись на церковной площади.
Очутился здесь и Филарет Нашатырь. День был воскресный, и звонарь явился в Белоградовский отзвонить по всем правилам «Достойную» на колокольне старой церкви, колокола которой славились своей необыкновенной звучностью. Как и всегда, Нашатырь нашел себе надежный приют в избушке церковного сторожа, давнего своего дружка-приятеля, девяностолетнего старика Емельяна Зыкова. Нашатырь первым услышал тревожные вопли Антипа Карманова и бросился со всех ног к церкви.
– В набат! Бей в набат, звонарь! – крикнул, завидев насмерть перепуганного Нашатыря, Антип Карманов.
– Пожар? – спросил Нашатырь, хватаясь за канат, спущенный с колокольни.
– Бей, тебе говорят, в набат. Тут похуже огня и воды! – прохрипел Карманов, суетясь вокруг Нашатыря, лихорадочно распутывавшего канат, привязанный калмыцким узлом к железной скобе у паперти церкви.
Взвыл колокол. И дробный, трубный гул его поднял в мгновение ока на ноги и старых и малых белоградовцев и съехавшихся на базар арлагульцев. С баграми, вилами, ведрами и лопатами сбегались на церковную площадь поднятые шальным звоном мужики и бабы. Близнецы Агафон и Ефим Куликовы прилетели, сидя верхом на одной лошади.
Толпа, битком набившись з просторную церковную ограду, вплотную окружила Карманова, стоявшего на паперти неподвижно, как памятник. Антип, подав знак рукой, призвал мир к порядку:
– Тихо, дорогие согражданы! Тихо!.. Теперь слушайте меня. Пожара, говорите, испугались? Не видите, где горит? А кругом все горит! Все родные степи наши в огне. С четырех сторон идет на нас, мужики, огонь, и укрыться нам некуда…
В толпе раздались выкрики:
– Да он что, белены объелся?
– В насмешку народ взбулгачил!
– Дурь ему в башку с перепою ударила.
– Худо его, варнака, били на троице!
Братья Куликовы, почуяв возможность подраться, уже запаслись на всякий случай дубинками.
– Тише, ради Христа. Тише, гражданы! – закричал Карманов, пытаясь угомонить взбудораженную толпу.– Выслушайте меня. Страшные вести для нас с вами имеются. Не зря я коня чуть не запалил. Не зря в набат звонаря бить заставил. Тише… Вы требуете пожар? Пожару на хуторе, как видите, пока, слава богу, нет. А вот земля у нас горит под ногами.
Люди притихли. Насторожились, по-гусиному вытянув шеи, бабы. Замерли выжидательно мужики.
Близнецы Куликовы, положив на плечи дубинки, в голос крикнули Карманову:
– Говори короче. Без притчей!
– Притча немудрая, гражданы. Отстрадовались мы, видит бог, на родной земле. Плакали наши пашни с покосами. Все идет в тартарары. Все – вверх тормашками. Все – прахом. Выселяют нас с насиженных мест. Всех, подчистую. Всем каюк. Для всех одна дорога – на пески, на солончаки, в голодные степи!
– Это за что?
– За какие грехи? – крикнули один за другим Ефим и Агафон Куликовы.
– В сей секунд все дочиста доложу. Прошу не сумле-ваться,– крикнул в ответ Антип и, пройдясь по паперти, продолжал: – Новых пахарей в степи Советская власть разыскала. А мы с вами, выходит, не хлеборобы. Кир-гизье нашей землей ублаготворяют. А нас – на выселки! Их на отборные земли сажают. Для них крестовые дома с парадными крылечками в совхозе ставят. А русского человека из родного гнезда вон. Вся наша земля в казну
отходит. А нас солонцами хотят кормить – пустыней, песками. Измором хотят взять!
– Ну, это ты врешь!
– Это ты с перепою, видать, буровишь! – опять один за другим закричали близнецы Куликовы, зловеще потряхивая дубинками.
– Не верите мне, придется поверить райуполномо-ченному. Он сегодня сюда прибудет. Он тут золотые горы будет сулить – приговор на выселки от нас требовать. Но, извиняйте, такого приговора мы не дадим!
– Не дадим!
– Не подпишемся!
– Не позволим себя дурачить!
– Правильно. Не давать такой подписки – и шабаш! – запальчиво закричал Антип Карманов.– Денег по тысяче на двор посулит – покорно вас благодарствуем, не надо! Мы подачками мир соблазнять не позволим. Все, как один, поперек дороги под самые трактора их ляжем, а родимый хутор не предадим. Без нашего со-гласу с места не выживут. Стеной станем – не пошатнемся!
В толпе, пришедшей в движение, показался Елизар Дыбин. Бесцеремонно расталкивая локтями плотно стоявших друг к другу белоградовских и арлагульских хуторян, он, повернувшись вперед, поднялся на паперть и с ходу схватил могучей пятерней за грудки Кар-манова.
– Замри, выродок! Я тебя в один момент за такие слова зашибу. Душу из тебя с вывертом выну!
Толпа снова притихла. Елизар Дыбин, брезгливо отшвырнув от себя перепуганного Карманова, сказал, обращаясь к ошарашенным хуторянам:
– Слушайте меня, гражданы мужики, а также и гражданки бабы. Все это – чистая фальшь. Я за верное слово свое башку на дровосек положу! Не слушайте вы его, вражину. Не верьте ему, гражданы. Пущай он с этой паперти сейчас же отрекется от своей брехни, или я его у всех на глазах убью!
– А ты откуда такой праведный взялся?
– Чем докажешь, что он брешет?
– Кто тебе поверит? – загудела на разные голоса встрепенувшаяся толпа.
– Что?! – спросил гневным полушепотом Елизар Дыбин.– Это в мое-то слово никто не поверит?! Да я на всем миру перед божьим храмом клятву дам! Я все дока-
жу. Я за все головой отвечу. С цепи он, сукин сын, сорвался – лай на заре поднял: «В пески! На солончаки! В голодные степи выселят!» Враки, Фальшь. Так я наперекор его бреху всем отвечаю. Никто нас не тронет. Ни один волос с головы не упадет против нашей воли… На это я верные факты имею.
– Какие такие факты?
– А ну-ка, выкладывай! – снова крикнули один за другим близнецы Куликовы.
– Извольте. Сейчас выложу,– мгновенно отозвался на эти требовательные выкрики Елизар Дыбин.– Ходил я вчера в станицу. По делу. Метрики Митьке, сыну, хлопотал. Отмахал я верст двадцать в жару – ноги начали млеть. Дело шло к вечеру…
– Короче! – крикнул милиционер Серафим Левкин, который позднее всех прибежал на церковную площадь и не мог понять до сих пор, что здесь происходит.
Но Елизар Дыбин, будто не слыша визгливого милицейского окрика, продолжал:
– Присел я возле дороги перевести дух, переобуться. И вдруг слышу – гудит! Что такое? Батюшки! Пылит по тракту на всех парах машина. Пригляделся – автомобиль. Катит что есть духу прямо на меня. Я в сторону. А машина подкатила ко мне – и стоп. В чем дело? Стою, как в строю – руки по швам, грудь вперед, весь навытяжку. И вдруг, смотрю, открывается дверка в машине и меня кличут: «Садись, гражданин. Довезем – попутное дело!» Присмотрелся я к человеку в автомобиле, глазам своим не верю – что за притча?
– Али кого признал?
– Знакомое обличье увидел? – спросили один за другим близнецы Куликовы, мирно опираясь на свои дубинки.
– Слушайте, братцы, дальше, какая оказия со мной приключилась,– продолжал, волнуясь, Елизар Дыбин.– Пригляделся я к этому человеку, у меня и ноги врозь – подсеклись. Батюшки, да ведь это Кузьма Андреич Азаров! Сукин ты сын! Дружка! Ну, тут я со всех ног – к нему. Он меня тоже не сразу признал. Еще бы! Сколько лет, сколько зим! Обнялись мы. Расцеловались. Усадил он меня рядом с собой в автомобиль – и айда, покатили. Едем. На первых порах – ни слов у нас, ни речей. Только глядим друг на друга да, как малые дети, смеемся… Потом закурили. Тары-бары. Слово за слово. И разговорились.
– А кто он такой?
– Что за Азаров? – послышались голоса из толпы.
– Да наш человек. Свойский. Ссылку здесь при старом режиме отбывал. Мы с ним вместе на пашне у дох-тура Кармацкого круглое лето чертомелили. А потом я – было дело – помог ему незаметно восвояси отсюда податься. Ну, да это долгая песня. Об этом я вам доложу как-нибудь на завалинке – на досуге… А в сей секунд я насчет кармановской брехни отвечу. К позорному столбу его гвоздями пришью. У меня факты все налицо,– сказал Елизар Дыбин, простирая к толпе зажатые в кулаки руки.– Совхоз у нас строится – это факт. Это, как пить дать, правда. Второй факт – никто ни ваш, ни наш хутор с места не стронет. Это тоже – вернее некуда. А совхоз – бедовое дело. Одних тракторов целый табун и разных там всяких машин – тьма! Целину будут поднимать всю насквозь – десятин, говорят, тысяч сорок на первый случай. И Кузьма Андреич Азаров всему этому делу – голова. Ну я, конечно, полюбопытствовал: а как же, дескать, с крестьянским наделом – мужиков не обидите? Он и руками на меня замахал: «Что ты, Елизар! Окрестись да выспись. Мы не помещики – мужиков с земли выживать! Целины нам и без ваших наделов больше чем хватит. Окроме помощи вы, ребята, от совхоза ничего не ждите!»
– Суму надеть помогут,– сказал Карманов, опасливо покосившись на Елизара Дыбина.
Но Дыбин, презрительно взглянув на него, продолжал:
– А ежели, говорит, вы на хуторе артель сколотите, мы тракторами коллективную пашню распашем вам на целине.
– Так и сказал?
– Не врешь? – спросили опять один за другим братья Ефим и Агафон Куликовы.
– Это я-то вру?! – повернулся к близнецам Елизар Дыбин.– Это я-то на резонного человека клепать стану?! Да я за него в огонь и в воду! Башку на дровосек положу, ежели в поклепе меня уличите. Я таков. Мне все едино. Совру, выйдет не по-моему, рубанете меня – и концы в воду!
– Стало быть, выселять нас не будут?
– Это точно? – спросили братья Куликовы.
– Это – факт,– твердо ответил Елизар Дыбин.
– И даже тракторами нам целину подымут? – не-
доверчиво спросил арлагульский однолошадник Проня Скориков.
– В точности, если в артель запишемся…
– И на работу в совхоз можно определиться?
– В момент.
– Поклянись! – выступая вперед, требовательно, почти грозно сказали братья Куликовы.– А то нахвастал, а припрет – отрекаться вздумаешь.
– Что?! – вполголоса спросил, смерив братьев с ног до головы строгим взглядом, Елизар Дыбин.– Это я-то нахвастаю?! Это я-то от своих слов отрекаться стану?! Тогда вот вам – нате! – сказал Елизар. И он, повернувшись к церковным дверям, пал на колени и, размашисто осенив себя крестным знамением, торжественно произнес: – Клянусь крестом, богом и матерью за партийного человека Кузьму Азарова!
– Ты про дровосек помяни! – вполголоса подсказали Куликовы.
– Я и так под любой топор ляжу, ежели какая фальшь выйдет,– ответил голосом, далеким от шутки, Елизар Дыбин.
– Ладно. Запомним.
– Сказано: рубанете – и концы в воду. Мне все едино.
Притихшая было толпа снова пришла в движение.
– Смотрите, вершный на хутор летит!
– Ух ты, карьером!
– Видать, нарочный. Со срочным пакетом.
А спустя несколько минут толпа мужиков и баб, высыпавшая из-за церковной ограды на площадь, шарахнулась в стороны, давая дорогу всаднику на взмыленной, звонко екавшей селезенкой лошадке мухорчатой масти.
Всадник, осадив конька-горбунка, привстал на стременах, настороженно огляделся вокруг и, задержав взгляд водянистых глаз на вытянувшемся в струнку милиционере Серафиме Левкине, сурово сказал:
– Это еще что тут, товарищ милиционер, за ярмарка?
– Не могу знать, товарищ Шмурыгин. Сам поспел к шапошному разбору. Завели тут без спросу обедню, и толку не дашь – что к чему. Может, прикажете в воздух выстрелить? – закончил рапорт милиционер, расстегивая новенькую желтую кобуру.
– По какому поводу сборище? Что это все значит? Багры, ведра, бочки, лопаты? Пожар, что ли, был?.. А это что там за балаганщик? – спросил Шмурыгин, заметив
стоявшего на паперти на коленях Елизара Дыбила. Ефим Куликов шепнул Елизару:
– Похоже, ты проиграл, земляк. Вставай.
– Послушаем, что гонец из райцентра скажет,– заметил Агафон Куликов.
– Я прошу объяснить: что все это значит? Кто ответит? Вот хотя бы вы, гражданин,– обратился Шмурыгин к приободрившемуся при его появлении Антипу Карма-нову.
– Позвольте? – подняв руку, как школьник, спросил тенорком Антип и в ответ на одобрительный кивок Шмурыгина заговорил с ухмылкой, с опасливыми огля-дочками на Елизара Дыбина: – Спор тут у нас зашел на миру – выселят нас с хутора или нет? А гражданин Ды-бин даже вот до богохульства дошел. Перед божьим храмом на паперти поклялся, что хутора нашего не тронут. Божился, что сам директор совхоза в этом его уверил.
– Ого! Полпред Азарова?! – близоруко приглядываясь к Елизару, спросил с ехидцей Шмурыгин.
Дыбин, не зная, что значит слово «полпред», поправил Шмурыгина:
– Никакой не полпред. У нас – старая дружба.
– Все понятно. Все ясно,– заговорил, ерзая в седле, Шмурыгин.– Вполне прозрачная картина. Хорош коммунист! – воскликнул он, имея в виду Азарова.– За спиной руководящих районных организаций с ходу своей агентурой, оказывается, обзаводится… Это что же, Азаров уполномочил тебя, гражданин, агитировать? Против мероприятий партии и Советской власти? Номер!.. Я, как уполномоченный районных директивных организаций, категорически заявляю, что номер этот не выйдет. А за подобную контрреволюционную агитацию мы будем беспощадно бить кулацких отголосков по рукам. Меня командировали к вам для проведения массовой работы среди населения, и разговор у меня будет короток. Мы кулацкого саботажа не потерпим. И если на то пошло, десять таких хуторов в двадцать четыре часа сметем!
По толпе прокатился глухой, злобно сдержанный ропот:
– Круто замахивается!
– Пуп сорвать может!
– Ты только здесь не грози, товарищ уполномоченный. Дело раннее: испугать нас спросонок можешь,– съязвил Проня Скориков.
– Извините. Я не пугаю. А разъясняю вам в массовом порядке. Надо очистить дорогу социалистическому наступлению тракторной конницы. А хутор ваш на дороге. Это надо понять… А потом, имейте в виду, граждане, что либеральничать, то есть волынить с вами, у нас нет ни времени, ни резону. Мы на алтарь социалистического строительства приносить из-за вас в жертву интересы советского хозяйства – зерновой фабрики – не намерены. Советую сегодня же получить ссуду – представители банка сюда прибудут – и безоговорочно отступить в сторону.
– Это в какую же сторону, сынок? – спросил самый древний на хуторе дед, церковный сторож Емельян Зыков.
– На высел, папаша. На высел. У тебя, к примеру, какое хозяйство?
– Сын у меня хозяевует. Изба собственная. Огород опять же. Баня,– с запинкой стал перечислять дед.
– Ну вот, отец, все это ваше единоличное, мелкобуржуазное, так сказать, барахло будет переброшено на другое место. Не бесплатно, конечно. За государственный счет. А пашни ваши и выпасы отойдут совхозу. Придут трактора и все сплошь распашут. Ясно? – спросил Шмурыгин, обращаясь к хуторянам.
Люди молчали.
Елизар Дыбин готов был провалиться сквозь паперть. Облизывая языком запекшиеся от жажды и зноя губы, он со щемящей болью в сердце думал: «Ах, Кузьма Ан-дреич, Кузьма Андреич! Что же это такое? Так ты мне за все добро отплатил? Пропал я теперь. На всем миру из-за тебя осрамился. А за что? За какие грехи?» В то же время Елизар не верил, что все будет так, как объявил во всеуслышание народу гонец из райцентра: Азаров не мог так зло подшутить над ним, не мог выставить его перед хуторянами хвастуном, слово которого теперь никто не примет на веру.
– Итак, вопрос, кажется, ясен? – спросил Шмурыгин, приподнимаясь во весь свой незавидный рост на стременах.– В таком случае есть предложение. Прошу всех сознательных хуторян сейчас же собраться в школе. Там мы выберем президиум. Оформим общественный приговор. Все вы распишетесь. И у нас с вами будет полный порядок.
– Мужики! – отчаянно закричал Филарет Нашатырь.
Все в изумлении посмотрели на звонаря.
– Молчать, звонарь! Ты слова лишенный,– крикнул ему милиционер Левкин, угрожающе размахивая наганом.
Но Нашатырь, не обращая внимания на грозный окрик, крикнул:
– Не подписывать приговора!
И голос его потонул в дружных, одобрительных возгласах:
– Правильно! Не давать им такой бумаги!
– Не дадим согласия – и баста!
– Расписаться – не беда. Лишь бы штемпеля на бумагу не ставить,– сказал дедушка Зыков.
– Без штемпелей казенная бумага – пшик,– авторитетно подтвердил Проня Скориков.
– Давайте сюда главного из совхоза!
– Правильно! Подать дружка Елизара Дыбина – Азарова!
– Айдате сами в совхоз, мужики! Милиционер Левкин, с трудом протиснувшись сквозь
толпу к стоявшему на стременах Шмурыгину, сказал ему, кивая на Нашатыря:
– Это у нас – лишенец. Духовный культ.
– Устранить его со схода! – коротко распорядился Шмурыгин.
Серафим Левкин, подняв над головой наган, бросился к Нашатырю. Уцепив звонаря за рукав холщовой рубахи, милиционер поволок его за собой. Но за Филарета Нашатыря заступился Елизар Дыбин. Вырвав его из рук Левкина, Елизар с силой швырнул в сторону милиционера.
Возбуждение, охватившее толпу, нарастало с каждой минутой. Мужики горланили каждый свое – кто во что горазд. Им вторили крикливые бабы. Агафон и Ефим Куликовы, вновь подняв дубинки, как обнаженные клинки, лихорадочно блестя глазами, стояли чуть поодаль от бурлящей толпы в ожидании драки.
Шмурыгин завопил что-то о происках классового врага и кулацких подголосков. Из озорства или от злобы кто-то ткнул палкой под хвост задремавшего под всадником конька-горбунка, и тот, взыграв под своим седоком, резко рванул в сторону, а утративший равновесие Шмурыгин пулей вылетел из седла.
Под озорной разбойничий свист и улюлюканье ребятишек шустрый шмурыгинский рысачок, задрав украшенную месяцеобразной лысиной голову, перемахнул
через штабеля сгруженных посреди площади бревен и со свернутым набок седлом помчался из хутора в степь. Шмурыгин, вскочив на ноги, закричал растерянно топтавшемуся около него милиционеру Левкину:
– Чего рот разинул, дурак! Стреляй! Это же разбой. Покушение!
И не успел Шмурыгин как следует прийти в себя, как площадь в мгновение ока опустела. Всех белоградовских и арлагульских хуторян как ветром сдуло.
– Пиши рапорт начальнику раймилиции о покушении на меня с попыткой убийства,– сказал уполномоченный Серафиму Левкину.
– Слушаюсь,– козырнув в ответ Шмурыгину, ответил милиционер, извлекая из своей планшетки химический карандаш и ученическую тетрадку.
Они присели на бревна, и Левкин, послюнявив карандаш, вопросительно посмотрел на сидевшего рядом Шмурыгина.
– Пиши,– сказал тот.– Я сам тебе продиктую.
Воротясь во второй половине дня домой, в Арлагуль, Елизар Дыбин, потрясенный своей ложной клятвой, выпил на спор с Филаретом Нашатырем бутылку самогонки, омерзительно пахнувшей дымом и чугунком. Затем он поймал на дворе у Нашатыря выигранного гусака и отнес его домой, приказав Митьке зарубить гуся и сварить к ужину. Но спустя полчаса Елизар, почувствовав тяжелое опьянение, поспешно скрылся из хутора подальше от сторонних глаз, в степь. Битых четыре часа прокружил он вокруг большого горько-соленого озера, трижды выкупался в зеленовато-прозрачной воде.
Затем, возвращаясь на хутор, Елизар добрался до Батыева кургана, прилег там передохнуть. Лежал он навзничь, как распятый, широко разбросав могучие руки. Чуть раскосые полуоткрытые глаза его заливала горячая голубизна небес.
И, должно быть, впервые в жизни ощутил Елизар круглое свое одиночество в этом огромном просторе, и сердце его до боли сжалось от непривычной смертельной тоски. Он смыкал ресницы, и перед глазами тотчас же возникали какие-то странные видения. То ему мерещилось спокойное улыбчивое лицо Азарова, то, как сквозь
туман, видел багровую, налитую кровью морду Карманова, то требовательно нашептывали ему в один голос близнецы Куликовы: «Поклянись! Поклянись!»
Несмотря на крутой, вспыльчивый характер Елизара, мужики на хуторе уважали его за прямоту, за бескорыстное мастерство коновала, за богатырскую силу. Рослый, неуклюжий, с косой прорезью нерусских насмешливых глаз, Елизар любил в хмелю прихвастнуть, как однажды признал его помещик Протасов за потомка какого-то монгольского завоевателя – не то Батыя, не то Чингисхана. Любил он, подвыпив, рассказывать и о том, как какой-то знаменитый, похожий на старуху петербургский ученый, пригласив Елизара к себе, долго ощупывал его мускулы и могучую, густо поросшую волосами грудь. Потом Елизар был трижды сфотографирован, получил золотой пятирублевик, и похожий на старуху ученый пообещал Дыбину – по блаженной кончине последнего – купить для столичного музея его скелет.
– Триста целковых давал. Да я уперся – пятьсот, ни полушки меньше! Скупердяй был этот переученый. Так мы в цене и не сошлись. А теперь жалею. На триста целковых при старом режиме можно было разыграться. Дурак был я в ту пору – костяк свой переоценил! И при деньгах был бы, и после смерти в Петербургской академии красовался бы, пожалуй! – говаривал он не раз с непритворным сожалением.
Работал Елизар Дыбин в молодости как зверь – за десятерых. Без устали, словно играючи, кидал он с утра до вечера на барском току пятипудовые мешки с зерном. А подвыпив, порою хаживал – опять же на спор – в открытую на свирепого цепного барского волкодава. Мертвой хваткой брал встававшего на дыбы кобеля в замок и, стиснув под мышкой разъяренную морду собаки, гордо говорил окружавшим его зевакам:
– Видали?! Любого медведя так вот прижму – не пикнет.
В тот памятный год, когда в центральной полосе России от голода начали вымирать целые деревни, на Тамбовщине прошел слух о переселении крестьян в далекие Приишимские степи, и Елизар Дыбин решил покинуть родные места, уйти на поиски обетованной земли, богатой целиной, рыбой и зверем. Душно и тесно было ему там, на родине под Тамбовом. В мир горячей и спорой работы влекла его шальная мечта.
По вечерам, в легком хмелю, увлекаясь полувымыслом-полуправдой, рассказывал Елизар Дыбин односельчанам о волшебных сокровищах далекой сибирской земли.
– Богом клянусь, через год все богачами там станем. Хлебом засыплемся. Выездных рысаков заведем. Бабы, как сибирские купчихи, в шелку ходить у нас станут. Во!
– Шутишь ты, Елизар, за тыщи верст от родимых мест подаваться? А капитал – звонкая монета – где? – спрашивали его мужики.
– Казна – она, брат, за нас! По сто целковых серебром на кормильца на новом месте дадут. Это вам раз. По дойной корове на двор в кредит на три года – два. По сотне строевых бревен на каждое хозяйство – три. Это вам мало? – вызывающе кричал Елизар Дыбин на озадаченных односельчан.
Захваченный мечтой о переселении в сибирские степи, Елизар Дыбин, потеряв сон и покой, летал как угорелый по убогой и сирой тамбовской деревне, горячо ратуя перед односельчанами за немедленный уход на новые места.
Погрузив нехитрый скарб и малых ребятишек на немудрые, полурассохшиеся прадедовские телеги, тронулись весной тамбовские земледельцы на поиски обетованной земли.
В пути, на дальних подступах к новым местам, потерял Елизар Дыбин единственного дряхлого мерина, а на новом месте – маленькую, похожую на подростка, молчаливую жену, обновившую новосельский погост гробом, грубо сколоченным из неостроганных досок.
А дальше, как водится, все пошло одно к одному. Земский банк отказал новоселам в ссуде. Коров казна, оказывается, и не сулила. Со ста строевыми лесинами для жилья на новом месте тоже вышла заминка. И овдовевший Елизар Дыбин, с полугодовалым сыном Митькой на руках, в ту же осень, заложив свой надел целинной земли за грошовую аренду Епифану Окатову, а сам поручив сына двоюродной тетке, подался в батраки.
Край тут и в самом деле был богатый: чернозем в поларшина, густая медовая трава, рыба, птица. И крепко стоявшие на ногах новоселы, которым по зубам оказалась эта веками не знавшая плуга земля, через два-три года, глядишь, уже сорили на шумных ярмарках деньгами, подражая разгульным сибирским купцам, прасолам и хлебным королям.
Вот в эти-то давние годы и познакомился Елизар Дыбин на пашне господ Кармацких с человеком, к которому привязался всей детски доверчивой, жадной до верной дружбы душой. Человеком этим был екатеринбургский слесарь Кузьма Азаров, с которым спустя долгие годы так нежданно-негаданно вновь свела его судьба.
С тех пор воды утекло немало. Но Елизар не забыл Азарова и, чувствуя в нем ту надежную жизненную опору, которой нигде ни в ком не находил прежде, хранил память о нем долгие годы. Елизар не мог бы и сейчас ответить, что именно так сроднило, сблизило их в те далекие, ушедшие в прошлое дни. Мало ли с кем на своем веку не батрачил на чужих людей Елизар Дыбин? Мало ли с кем не делил он и последний кусок черствого хлеба, и кружку воды? Но с такой теплотой, сердечной грустью вспоминал Елизар в минуты горьких раздумий только Кузьму Азарова! Мало ли хороших, добрых к нему людей окружало Елизара? Но ни в родном хуторе, ни в казачьих станицах и селах все же не имел он и по сей день такого друга, на которого мог бы положиться в беде, к которому мог бы обратиться в черный день за добрым словом, за помощью. Правда, пировал Елизар охотно и много, когда заводились деньги, и с односельчанами и с линейными казаками. Были у него тамыры-приятели и среди степных старожилов казахов. Но все это, как любил он говаривать, «было только для формы», и ни одного из этих случайных приятелей не считал он достойным глубокого доверия.
В пятнадцатом году попал Елизар Дыбин на русско-германский фронт, где в битве за Перемышль проявил такую диковинную храбрость, что был награжден солдатским Георгиевским крестом, а затем произведен в унтер-офицеры. Во время посещения действующей армии Николаем Вторым был представлен, как один из героев Перемышля, императору. Царь не произвел на Елизара должного впечатления. Поразительное сходство императора с придурковатым, на редкость трусливым ротным фельдфебелем Лиходзеевым, которого всей душой презирал Елизар Дыбин, ошеломило его, и он, принимая из рук поздравившего его царя маленькую из польского серебра икону, даже не нашелся что ответить, вызвав тем заметное неудовольствие российского самодержца.
