Текст книги "Ненависть"

Автор книги: Иван Шухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)

Линка осторожно, словно боясь оступиться, прошла через всю просторную горницу и присела на старинную резную софу. В комнате было тихо и душно. Пахло сосной и жженой шерстью. Где-то позвякивали незримые ходики.

Скрестив на коленях тонкие руки, Линка долго сидела на софе как неживая.Она, все больше холодея и робея душою, ждала Иннокентия. Ее томило противное, тошнотное ощущение, и были холодные как лед руки. Почувствовав озноб во всем теле, она поднялась и заглянула в потускневшее от времени зеркало в грузной ореховой раме, висевшее в простенке. Печально улыбнувшись своему отражению, Линка вздохнула. Затем, приподнявшись на цыпочки, она увернула фитиль лампы, настороженно огляделась и, прислушиваясь к мертвой тишине полуночного дома, принялась раздеваться с какой-то нетерпеливо-вороватой поспешностью.

Оставшись в одной сорочке, она, сорвав с кровати пикейное покрывало, юркнула под стеганое пуховое одеяло и утонула в перине, согнувшись калачиком. Притихнув в постели, она почувствовала себя спокойнее и подумала: «Ну, ничего, завтра же наведу тут порядок, все уберу и расставлю по-своему! Все образуется. Все образуется…» – мысленно утешала она себя.

Но затем вспомнила о сегодняшнем вечере, о неумной, болтливой речи Иннокентия, о том, что там не было никого из комсомольских ребят, что все вышло как-то неожиданно плохо, фальшиво, как в неудавшемся спектакле,– и злая обида тронула ее сердце. И в эту минуту

снова она ощутила нечто похожее на чувство жалости к Роману. Теперь она упрекнула себя за то, что у нее не хватило решимости открыто и честно сказать ему обо всем случившемся, сказать так, чтобы он понял ее, не сердился и, во всяком случае, не считал ее виновницей своих личных неудач. В то же время она чувствовала себя виноватой и в другом: в том, что на хуторе резко обозначился раскол между враждовавшими не на жизнь, а на смерть мужиками, в том, что Роман из-за врожденного упрямства и болезненного самолюбия занял вредную, непримиримую позицию по отношению к сторонникам Иннокентия и поэтому заранее обрек себя на отрыв от тех, за кем было большинство. «Может быть, написать ему? – подумала Линка.– Ну конечно, надо писать. Говорить мне с ним трудно, почти невозможно. Стало быть, надо написать. И я напишу, напишу ему…» – твердо решила она, тотчас же внутренне насторожившись при скрипе калитки.

Линка скорее почувствовала, чем услышала, тяжелые поспешные шаги Иннокентия.Вот он вошел в горницу.Линка притворилась спящей.

Иннокентий осторожно, на носках, подошел к кровати.Линка затаила дыхание. Было так тихо, что ей показалось, будто она слышит частые, упругие удары своего сердца…

Светало.Иннокентий сидел на кровати, свесив большие волосатые ноги. Обжигаясь крошечным окурком, он торопливо докуривал его, хватая дым жадными глотками.

Линка сидела позади Иннокентия, прислонившись к стене, подобрав под себя ноги, и тупо смотрела в угол, ничего там не видя.

Казалось, бойчее и торопливей, чем ночью, тикали все те же незримые ходики.Вдруг Иннокентий схватил Линку за руку, с силой рванул ее к себе. Затрещала, как старая карусель, кровать, и на пол вслед за Линкой повалились подушки.

Слабо вскрикнув от тупой боли в предплечье, Линка умолкла.

– Убить тебя мало – распять надо! – сказал Иннокентий, не глядя на Линку.

Линка сидела на полу посреди комнаты. Желтый,

немощный в час рассвета огонек лампы слабо мерцал над ее головой. В смятой сорочке, с опущенными худенькими плечами, с поруганно поникшей головой казалась она в эту минуту подростком. Оглядевшись вокруг, она хотела было подняться, но Иннокентий снова рывком пригвоздил ее к полу и тихо спросил, склоняясь над ней:

– Говори – кто?! Линка молчала.

– Говори – душу из тебя выну! – тем же разбойничьим полушепотом прошипел он, вцепившись всей пятерней в ее обнаженное худенькое плечо.

– Ничего я вам не скажу,– тихо, но твердо проговорила Линка, закрывая лицо руками.

– Заставлю – скажешь! – самоуверенно пообещал Иннокентий и, криво улыбнувшись, сел на кровать и закурил новую папироску.

Линка, стремглав вскочив на ноги, выпрямилась, напряглась струной.

– Не смейте трогать меня!

Иннокентий невольно отпрянул от Линки – настолько был для него неожиданным этот повелительно-властный, почти угрожающий ее тон.

А Линка, как бы не замечая больше Иннокентия, быстро сдернула со стула ситцевое платье, торопливо натянула его на себя, а затем уже более спокойно обулась, привела в относительный порядок нехитрую прическу.

Иннокентий сидел не двигаясь. Жуя в губах мундштук папиросы, он с деланным равнодушием смотрел на одевающуюся Линку. Он ждал, чем это все кончится, как она впредь с ним себя поведет. Иннокентий считал, что она теперь в его власти, и не спешил проявлять эту власть, уверенный, что для этого впереди у него еще много времени и он сумеет, помучив ее, выведать то, в чем она не хотела признаться.

Но того, как повела себя Линка дальше, Иннокентий никак не ожидал.А повела себя Линка очень просто. Одевшись, она набросила вольным привычным жестом на плечо аленькую свою косынку и, ни слова не сказав больше, даже не взглянув на вскочившего Иннокентия, твердым шагом вышла вон из горницы.

Остолбенев, Иннокентий не остановил ее, не спросил, куда она пошла, почти побежала. А когда, спохватившись, выскочил вслед за ней на крыльцо, то увидел, что Линка была уже так далеко от никулинского дома, что гнаться за ней было бессмысленно – так стремительно улетала она прочь, точно птица, вспугнутая выстрелом. По лицу опешившего Иннокентия промелькнула черная, как грозовая туча, тень. Сомкнув дремуче-густые брови, он долго стоял неподвижный, как надгробный памятник, зло покусывая подрагивающие губы.

Линка плохо помнила, какими окольными путями добежала она до школы. Заспанная Кланька, точно не спрыгнув, а с грохотом упав с печки, долго таращила на неожиданно раннюю гостью глаза, не решаясь спросить ее, что случилось.

– Закрой, пожалуйста, Клаша, покрепче двери на все засовы. Я спать хочу,– сказала Линка, устало валясь на свою узкую кровать.

Кланька послушно закрыла дверь на два надежных крючка – прочны были внутренние запоры в бывшем окатовском доме! – потом, подойдя к Линке, заботливо накрыла ее старенькой шерстяной шалью и, осенив сиротливо сжавшуюся в комок учительницу крестным знамением, ласково прошептала:

– Спи, Христос с тобой! Утро вечера мудренее. Клапьке все было ясно.

Каждый вечер бабы собираются на выгоне. Линке хорошо их видно из школьного окна. Она знает, о чем они говорят. Ломают они головушку над одной и той же загадкой, и с каждым днем калмыцкий узел сплетен и наговоров становится все запутаннее, все туже.

Двери парадного школьного крылечка в бывшем окатовском доме покрылись черными потеками. Раза три уже по темным, безлунным ночам кто-то ухитрялся обливать их то дегтем, то смолой, и никого не удалось поймать с поличным, несмотря на бдительность не смыкавшей глаз Кланьки.

Бабы жмутся на выгоне к огородным плетням, тычут пальцами в сторону школы, и Линка чувствует злорадное их шипение.

– Вот вам, бабоньки, и учительница – благородное воспитание – страму не оберешься! – рычит старуха Никулина.

– И-и, матушка, они, образованные-то, ишо нашему брату пить дадут!

– А слыхали вы, бабы, что она с пастухом-то жила? – ловко подхватывает разговор раскосая Василиса.

– Врешь?

– Да провались я сквозь тартарары! Чтоб глаза мои лопнули. Чтоб мне и с места не сойти. Жила – правое слово!

– С пастухом?!

– С пастухом.

– Это с каким же?

– С киргизом – немаканой душой. С Аблайкой!

Только одной Кланьки и боялись как огня все досужие хуторские сплетницы. При встрече с Кланькой зубоскалки предупредительно низко раскланивались с ней, заискивающе вытягивали в улыбку ехидно-тонкие губы и норовили скорей скрыться с ее острых, насквозь пронизывающих глаз. Однажды Кланька случайно подслушала болтовню Полинарьи Пикулиной. Схватив Поли-нарью за горло, Кланька, почернев от гнева, зарычала на нее:

– Признавайся, жаба, смерти тебе али живота за твои поганые речи?! Запомни, ежели ишо раз разинешь на Линку свое хайло – убью и каторгу с легкой душой за тебя, тварь, отбуду!

– Что ты, что ты, Христос тебе встречи, Клаша! Да рази я со зла?! Ведь это я просто так, на досуге язык почесала. Ведь это я ненароком, шутейно…– в смятении бормотала Полинарья Пикулина.

– Ты Христа всуе не поминай, жаба, коли с самим сатаной в ладу живешь. А мои слова запомни. Попадешься мне под руку в другой раз – не пеняй. Живой не выпущу. С выносом тебя похоронят! – пообещала, отпустив ее из железных своих объятий, Кланька.

Каждое утро чуть свет Кланька старательно смывала кипятком и щелоком облитые ночью дегтем или смолой парадные двери школьного крылечка. И однажды, занятая этим делом, она заметила проходившего мимо Кор-нея Селезнева – председателя сельсовета. Окликнув его, Кланька сказала:

– Ну, мотай на ус, председатель. Поймаю жабу с мазилкой, уготовлю же я ей, с места не сходя, царствие небесное!..

– Хе-хе-хе,– плутовато сверкая округлившимися

глазами, хихикал председатель Совета.– Ежели поймаешь, можешь расправиться. Да ведь только нелегкое это дело, Клавдея Петровна!

– Не я буду, ежли не укараулю. Не на такую нарвались, подлецы, глаз не сомкну. Найму да дойму. Вот увидите! – убежденно заявила Селезневу Кланька, зная о том, что ему хорошо известно, чьих рук было это грязное дело.

А Корней Селезнев, отводя от Кланьки плутовски бегающие глаза, отшучиваясь и похихикивая, спешил как можно поскорее уйти от злой и сильной, как черт, бабы – унести ноги от греха подальше!

Болезненное отупение и равнодушие ко всему на свете наконец покинуло Линку. Оно вдруг сменилось острым желанием как можно скорее увидеть Романа, честно рассказать ему обо всем случившемся с ней. Она хотела предупредить Романа, чтобы он не верил сплетням досужих баб. Росла тоска по утраченному комсомольскому коллективу, по всей той деятельной и озорной жизни, которой так полно и счастливо недавно жила она среди молодежи этой отважной, маленькой, но дружной интернациональной артели.

Как могло случиться, что она откололась от этих близких ее сердцу людей? Раздумывая в одиночестве о своей беде, она не могла вспомнить без брезгливости постыдную комедию свадьбы с Иннокентием, весь ужас и стыд брачной ночи в пикулинском доме. «Нет, это было какое-то колдовство, наваждение. И этого никто никогда не поймет!» – с отчаянием думала Линка.

Спустя дня четыре после бегства от Иннокентия Линка снова вытащила из шкафа заброшенную папку с канцелярскими делами «Интернационала». Папка покрылась густым слоем пыли. И Линке приятно было возиться с несложным канцелярским хозяйством. Разложив многочисленные конверты и циркуляры районных организаций, Линка сидела среди комнаты, рассматривая сложные формы отчетов, и перечитывала длиннейшие, трескучие циркуляры за подписью агронома Ни-поркина. Бумаг было великое множество. Они ежедневно поступали в адрес артели, а Кланька, принимая их из рук почтальона, добросовестно складывала в шкаф. Циркуляров этих в «Интернационале» никто не читал и

никто ими не интересовался. Жизнь в маленьком коллективе шла своим чередом. Людям некогда было заполнять многочисленные анкеты – они работали в поле!

И, перечитывая накопившуюся за дни весеннего сева официальную почту, Линка тоже убеждалась в том, что все эти анкеты, бесчисленные отчетные формы, циркуляры и отношения далеки от жизни и никому не нужны. Линка подшивала их в новую голубую папку, на которой собственноручно вывела тушью «Дела сельхозартели «Интернационал».

Однажды подвернулась ей в руки обыкновенная ученическая тетрадка в косую линейку, густо испещренная – вкривь и вкось – неустойчивым почерком. Линка увидела, что это был производственный план «Интернационала», некогда написанный под диктовку Романа ее рукой. Местами на полях тетради были видны пометки Романа, и крупный грубоватый почерк его трогал ребячески наивной непосредственностью. Внимательно приглядываясь к разбросанным на полях тетради заметкам Романа, Линка поймала себя на том, что опять с былым тревожным волнением думает о нем, что он по-прежнему не безразличен ей…

«Как все было хорошо тогда и как все это дорого для меня и теперь!»– с грустью думала Линка, разглядывая старенькую тетрадку, воскресившую в ее воображении те дни, когда была она в дружной хуторской комсомольской ячейке своим человеком и никто не чурался ее… Но как ни горько было Линке признаться в своем малодушии, граничившем с вероломным предательством, как ни велика была ее вина – все же в глубине души она верила, что они не отвернутся от нее в трудную минуту жизни.

«Нет, нет, медлить больше нельзя. Надо идти к ним туда – на покос, в бригаду. И пойду. Завтра же. А там – что будет!» – твердо решила Линка, и это сразу же успокоило ее, вернуло к былому душевному равновесию.

А в сумерках, когда повеселевшая Линка гладила любимое ситцевое платьишко – голубенькое в ромашках, в дверях ее комнаты появился неслышно вошедший Иннокентий. Линка при виде его едва не выронила из дрогнувших рук утюг с горячими углями.

Сделав несмелый шаг от порога к невольно отпрянувшей Линке, Иннокентий сказал:

– Я извиняюсь…

– Что вам здесь нужно? – холодно и нарочито громко, чтобы ее услышала Кланька, спросила его Линка.

– Я извиняюсь,– повторил деревянным голосом Иннокентий, не двигаясь больше с места.– Я, конечно, погорячился тогда – это факт. К тому же был выпивши, как известно… А теперь хочу объяснить вам стрезва все по порядку.

– Избавьте меня от ваших объяснений. Мне все ясно,– сказала Линка, с вызовом глядя в темные, тускло мерцавшие глаза Иннокентия.

– Нет, не все, извиняюсь. Я не мыслю без вас семейного очага, в котором нуждаюсь в данный момент. И надеюсь, что вы как вполне культурная личность поймете мои к вам чувства. Это – один вопрос на повестке дня нашей с вами семейной жизни. Второй вопрос…

– Клаша! – перебив Иннокентия, громко позвала

сторожиху Линка.

– Погоди, не шуми. Я сейчас все скажу. Без дураков…– смятенно, скороговоркой забормотал, перейдя на «ты», Иннокентий.– Зря ты ломаешься. Ну, нагремел на тебя спьяну, сгоряча – прости. Словом, вертайся. Поставим точку на нашей семейной драме – и в бой! Рука об руку единым фронтом!

– Это – против кого же? – спросила Линка.

– Против общих наших врагов, которые…

– Клаша! – еще громче крикнула Линка, опять перебив Иннокентия.

Иннокентий, метнувшись к Линке, молча протянул ей

руку.

Линка стояла перед ним не шевелясь, со скрещенными за спиной руками. Внешне спокойная, собранная, волевая, она выглядела в эту минуту старше юношеских своих лет.

В это время в дверях со сковородником в руках появилась Кланька. Заметив грозную сторожиху, Иннокентий сразу как-то обмяк, опустил плечи, забормотал в замешательстве:

– Ну хорошо. Поговорим в другой раз. Я извиняюсь…

– Вон отсюдова, жаба, пока я с тобой вот этим сковородником не заговорила! – басом сказала Кланька и, став у косяка настежь распахнутой двери, жестом показала обескураженному Иннокентию путь-дорогу.

Помявшись, потоптавшись в смущении и нереши-

тельности, пожав с притворным недоумением плечами, Иннокентий бочком подался к двери и, опасливо глядя на стоящую возле косяка сторожиху, запнувшись о высокий порог, едва не растянулся плашмя в довершение конфузливого ухода из этого дома.

Вооруженная сковородником Кланька проконвоировала Иннокентия до парадного крыльца, а вдогонку незваному гостю пообещала:

– В другой раз заявишься, одним сковородником на тебе не отыграюсь. Жердь об тебя, подлеца, обломаю!

Все свои сенокосные угодья приписал колхоз «Интернационал» в одном займище. И в первый же день, когда застрекотала отремонтированная в кузнице единственная в артели старенькая сенокосилка и когда бригада косарей, вооружившись косами, вышла на ручную косьбу травы, Филарет Нашатырь, оглядев целое море густого и ароматного, как сотовый мед, травостоя, ахнул:

– Да ее нам до покрова не выкосить, такую оказию, гражданы колхозники! Это же факт. Обыкновенное дело…

Бобыль Климушка, прыгнув на телегу, приложил ладонь козырьком ко лбу и, закачавшись из стороны в сторону, тоже заахал:

– Батюшки-светы! Целое море-океан травы! Да разве мы ее выкосим? Разве такое дело голыми руками осилишь?!

– Нахватали больше глаз, а теперь майся. Ишо бы харчи подходящие – туды-сюды. При добрых харчах не грех и вручную покосить. Вон в окатовской артели. Там все любо-дорого. И сенокоски – одна к одной. И кони у них – звери. А народ – сыр в масле. А у нас что? Так себе. Собрались Тюха, Пантюха да Колупай с братом и тоже туда же – в колхозники! – ворчал, ожесточенно отбивая на бабке молотком свою косу, Михей Ситохин.

Прислушиваясь к разговорам, приглядываясь к выехавшим на сенокос членам артели, Роман видел, что, несмотря на ворчание, народ в душе был доволен хорошим травостоем и радостно готовился к нелегкому, но преисполненному веселой удали труду на покосе. С радостью готовился к косьбе вручную и Роман, отбивая на бабке и свою косу. Радовал его на редкость богатый тра-

востой, доставшийся их артели по жребию при общественном разделе хуторских сенокосных угодий.

Кипящее разнотравьем займище и в самом деле шумело, как море, под жарким июньским ветром. Зеленые зыбкие волны травы, искрясь изумрудными брызгами, убегали вдаль, пропадая где-то под самым горизонтом. И одинокая сенокосилка, бойко и весело стрекотавшая невдалеке, напоминала утлое суденышко, терявшееся среди перекатных волн шелковистой травы.

Роман, отбивая косу, не мог оторвать глаз от займища – так пленила душу его неповторимая красота полевого раздолья. Размышляя о предстоящем покосе, он думал: «Нет ничего краше на свете косьбы, да к тому же – артельно! Вот где русская удаль наша! Вот где сила и красота!» Вспомнив про покойного отца, лучшего, говорят, косаря на хуторе, Роман с гордостью подумал о том, что если во многом он – его сын – удался в родителя, то не уступит ему и в этом труде.

– А ну, ребята, за мной. Пошли! – скомандовал Роман косарям, и шумная бригада хлынула за своим вожаком – председателем.

Выстроившись развернутой цепью, косари с ходу приступили к работе. Ослепительно сверкающие на солнце косы с визгом сметали густую траву, и она, как зеленое пламя, ложилась к ногам наступающих на займище косарей, подбадривавших друг друга азартом, шуткой.

Косьба первый день шла дружно и ровно. Всем, даже малоопытным косарям работа казалась удивительно легкой и веселой, а трава – невесомой, податливой и мягкой, точно косы ходили, не ощущая сопротивления. В этот день поголовно все – от старого до малого – были захвачены запалом трудового соревнования. Каждый стремился, вырвавшись вперед, первым закончить очередной заход, похвастаться удалью, уменьем.

Но уже на следующий день первыми стали сдавать старики. Некоторые из них жаловались на боль в пояснице, на немилосердный зной, на плохо отбитые косы. Заметно ослабев, они теряли вчерашнее равновесие в рядах косарей, нарушали слаженный ритм работы. И через день бригада Михея Ситохина отстала от комсомольской бригады Аблая, недовыполнив норму на два гектара. Дня через три сдал Игнат Бурлаков – косарь не последней руки. Теперь он с трудом проходил до обеда пять-шесть заходов вместо десяти, легко и проворно выкошенных им в первый день.

Поглядывая на Игната, не очень-то поторапливались и остальные мужики. Они курили, валялись на солнцепеке, уверяли друг друга, что руками займище все равно не осилить, а потому, мол, и спешить особенно некуда.

А тут как снег на голову новая беда свалилась на руководство артели. Барахлила старенькая сенокосилка. То рвалась коса, то – косогон. То разлетались в прах втулки, то выяснилось – надо менять стершиеся от времени вкладыши в зубьях рамы.

Мирон Викулыч, внимательно осмотрев машину, решил, что ей необходим ремонт. Роман отправил Михея Ситохина с сенокосилкой в кузницу. Но Михей, проторчав свыше двух суток на хуторе впустую, вернулся на стан со строгим предписанием председателя Совета Кор-нея Селезнева, в котором говорилось, что отныне, согласно контрактационному договору, хуторская кузница будет обслуживать ремонтом только артель «Сотрудник революции» и с горе-машиной «Интернационала» по горло занятому кузнецу возиться не с руки. Так черным по белому и было написано в бумажке предсельсовета, скрепившего замысловатую свою подпись голубой печатью.

Решили отправить сенокосилку в кузницу на ближайший переселенческий отруб, расположенный в тридцати километрах от займища. Иного выхода не было.

И снова в дни жаркого сенокоса Роман испытывал такое напряжение нервов, что, как и в дни весеннего сева, утратил и сон и аппетит. Но он крепился, скрывая от членов артели незавидное физическое и душевное свое состояние. Напрягая последние силы, он с утра до вечера косил, ободряюще покрикивая на зазевавшихся ребят, на ходу перешучиваясь и переругиваясь с членами комсомольской бригады. А по вечерам, возвращаясь с покоса на стан, Роман, едва волоча словно налитые свинцом ноги, охотно подхватывал вслед за такими же усталыми, как и он, комсомольцами песню:

Орленок, орленок,

Взлети выше солнца

И степи с высот огляди.

Навеки умолкли веселые хлопцы,

В степях я остался один!

Глядя на утомленных ребят и мужиков, Роман приходил к выводу, что с такими первобытными орудиями производства, как допотопные дедовские косы, сколько ни бейся, сколько ни надрывай сил – все равно в люди

артель не выведешь. Он понимал, что все спасение в технике, в машинах, которых у них пока не было.

И, словно угадывая мысли Романа, Аблай часто говорил ему:

– Почему так, Роман,– кулаку и баю везде дорога, а нам в артели – кочка на кочке?

Казахи сидели вокруг вечернего костра с поникшими головами. Печальными, еще более темными казались их скуластые лица, озаренные бликами костра. Роман, ощущая на себе их зоркие, спрашивающие взгляды, чуял сердцем один и тот же обращенный к нему вопрос:

– Почему?

Но что мог ответить им на это Роман? Он и сам готов был спросить: «За что меня исключили из комсомола? Почему отбирают у нас последнюю сеялку? Почему Иннокентию верят, его слушают в районном центре, а нас – нет?»

Впрочем, он знал, он чувствовал, почему все это происходит. Убежден был он и в том, что кулацкому произволу, всем проискам хитрых врагов наступит – рано или поздно – неизбежный конец. Но как, какими словами убедить в этом своих товарищей?

Было жарко.

У самой дороги Егор Клюшкин и трое казахов копнили сено. Лннка увидела их еще с дальнего кургана. Ярко сверкали на солнце рожки железных вил и обнаженные спины бронзовых от загара казахов. И Линку охватило такое волнение, точно впервые после долгой-долгой разлуки очутилась она среди родных людей. Легко бежала она по дороге, поднимая босыми ногами горячую, нагретую солнцем пыль, бежала и радовалась всему: и жаркому солнцу, и густому медовому запаху трав, и печальному крику чибиса, и текучему мареву, призрачно мерцающему над степью.

Чудесный, счастливый день! Все утро пела она с Кланькой радостные песни, а потом они напились чаю. с первой, зеленоватой еще, но на редкость ароматной земляникой. Неожиданно почтальон принес письма от подруг по техникуму, и так была возбуждена и радостна Линка, что трижды перечитала письма Кланьке. А затем, босая, в майке, с непокрытой головой, с неизменной

алой, как пламя, косынкой на плече, отправилась на сенокос, в бригаду.

В степи стоял густой запах опаленного зноем ковыля. Подорожники – юркие, озорные серые птички,– весело подпрыгивая, стремительно бежали ей навстречу по пыльному тракту. В камышах, по ту сторону ослепительного озера, кричали дикие гуси. В добела раскаленном от зноя небе кружили беркуты. Величественно покачиваясь на неподвижных, широко распростертых, рыжих с подпалинами, крыльях, хищные птицы словно дремали на лету.

Линка шла запрокинув голову, беспричинно улыбаясь. Звучно ударяя в ладоши, она вспугнула из придорожного таволожника каких-то маленьких птичек.

И вот сейчас, когда она увидела ребят, занятых копнением сена, и узнала Егора Клюшкина, ей вдруг захотелось крикнуть ему, чтобы он обернулся, узнал ее и так же громко и радостно засмеялся, увидев ее, как громко и радостно смеется она, завидев эту проворно работающую вилами компанию.

Но ребята, должно быть, не видели Линку. Увлеченные своей работой, они легко работали вилами, вороша пахучее сено.

А когда они оглянулись, Линка сразу же умолкла. Она не понимала, что случилось. Почему так недружелюбно, почти враждебно смотрели на нее ребята, только что возбужденные и веселые?

Клюшкин долго возился с вилами, насаживая их на черенок. Казахи тоже деловито, строго и молча принялись за работу. Ни один из них точно не заметил стоявшей девушки.

– Ребята,– проговорила Линка.– Ребята, я – к вам. Вы слышите?

Ребята молчали.Егор Клюшкин, искоса взглянув на Линку, тотчас же отвернулся и вновь занялся своим делом, проворно укладывая зеленое и пахучее сено в копну. Он вполголоса глухо обронил какую-то фразу. Но слова не сразу дошли до ее сознания. Линка поняла одно – здесь не желают с ней разговаривать! И, выйдя с межи на дорогу, она отчетливо услышала слова Клюшкина. Он сказал: «За каким чертом она опять явилась к нам, ребята? Не понимаю!»

Уходя по пыльной, нагретой солнцем дороге в степь, Линка еще раз оглянулась на ребят – они продолжали

работать с невозмутимой поспешностью и задором. Неподалеку от колхозного стана Линка столкнулась с Мироном Викулычем.

Он скоблил стеклом новый черенок грабель и тоже сделал вид, что не замечает Линки. Проскользнул мимо, гремя связкой уздечек, Кенка. Прошел с косой на плече Аблай. И даже Тараска Кичигин посмотрел на нее исподлобья.

Линка стояла как вкопанная. У нее начала кружиться голова, и глаза заволакивала мутная, колеблющаяся дымка. «Это, должно быть, от зноя»,– подумала она.

Нерешительно приблизившись к Мирону Викулычу, Линка перевела дыхание и вполголоса проговорила:

– Дядя Мирон! Мирон Викулыч, знаете, я решила… Я пришла к вам. И я не могу уйти больше от вас, отсюда…

– Ага. Ну что ж. Это дело такое…– неопределенно проговорил Мирон Викулыч, недоверчиво взглянув на Линку.– Это дело такое, голубушка. Надо спросить народ. Я за всех не ответчик.

– Как хотите, дядя Мирон, а я никуда не уйду отсюда. Ни за что на свете. Делайте со мной что хотите. Не уйду. Мне некуда больше идти. Вы понимаете это – некуда?!

Мирон Викулыч молчал. Он снова принялся скоблить стеклышком и без того отлично выструганный и гладкий черенок грабель.

А Линка, ощутив вдруг неимоверную, нечеловеческую усталость, с трудом добрела до телеги и, уронив на нее позолотевшую на солнце голову с короной заплетенных в косу пшеничных волос, горько заплакала.

Мирон Викулыч встрепенулся, отбросил в сторону грабли и, подскочив к Линке, засуетился вокруг нее. Положив тяжелую, огрубевшую от работы загорелую руку на хрупкое плечо девушки, старик бормотал по-отцовски трогательно и строго:

– Ну, ну, хватит… Ну что ты на самом деле, право… Я давно, я спервоначалу Роману толковал. Надо же, говорю, чувство в себе поиметь… Ну, будет, голубушка, будет. Я попытаю ребят… Уж я их как-нибудь уломаю. Усовещу.

Но Линка не успокаивалась. Захлебываясь рыданиями, она кусала губы, не в силах подавить в себе плач. Она ощущала на плече шершавую теплую ладонь Миро-

на Викулыча и боялась поднять воспаленные, заплаканные глаза на его спокойное и доброе лицо.

И Мирон Викулыч неслышно отошел от девушки. Постояв еще несколько минут у телеги и наплакавшись вволю, Линка выпрямилась, вытерла концом косынки залитое слезами лицо и пошла к озеру. Она забрела в воду по колени и долго с наслаждением умывалась теплой, нагретой солнцем водой. Освежившаяся и успокоенная вышла она из воды и увидела подпаска Ераллу. С прутом в руках Ералла стоял возле распутанной лошади и пристально глядел на Линку.

– Здравствуй, Ералла,– сказала с улыбкой Линка.– Здравствуй, мой хороший!

– Здравствуй,– угрюмо проговорил Ералла.

– Ералла,– сказала Линка, подходя к подпаску,– ты знаешь, что я совсем к вам пришла?

– Нет, не знаю,– по-прежнему угрюмо ответил Ералла.

– А я совсем, совсем пришла, Ералла. Я хочу быть вместе с вами. Ты знаешь, я косить умею. Я на конных граблях сено буду грести. Вы меня примете?

– Не знаю.

– А почему же?

– Не знаю почему. Ты туда ходила, сюда ходила. Зачем так? Нехорошо так, товарищ,– строго сказал Ералла.

Взобравшись на лошадь, он поскакал прочь от Лин-ки, ни разу не оглянувшись на девушку.

Линка долго стояла среди пустынного луга, усеянного ромашками. Белесые пряди волос ее, как ковыльные султаны, трепетали на легком ветру. Печальная, трогательная, она походила в эту минуту на ту гибкую трепетную березку, что растет в одиночестве в открытой степи, вблизи таких же одиноких курганов.

Проводив жалобными глазами скрывшегося за увалом подростка, Линка опустилась на землю, и вдруг горячие, чистые, как родниковые капли, слезы брызнули из ее глаз, прикрытых узкой ладонью.

Плакала она долго, навзрыд, и слезы эти очищали, облагораживали ее душу, омраченную острым чувством тоски, одиночества и потерянности.

Плакать она перестала так же внезапно, как и начала. Подняв серые, омытые слезами глаза к небу, она увидела в его бирюзовом мерцании невесомое, похожее на распростертые белоснежные крылья чайки облачко и не-

вольно улыбнулась ему. «Не грусти, а то жизнь так и пробежит между страхом и надеждой!» – вспомнились ей в эту минуту когда-то вычитанные слова.

Она встала, женственным движением обнаженных по локоть смуглых рук поправила небрежно собранные в узел волосы и с таким изумлением огляделась вокруг, точно видела впервые залитый потоками света степной простор. Непросохшее от слез, освещенное солнцем юное лицо ее с золотисто-нежным пушком на висках, с полугрустной улыбкой на пухлых губах вдруг обрело волевое, строгое выражение. Она выпрямилась во весь рост и, одернув простиранное ситцевое платьице, пошла легкой походкой к полевому стану.

Меркнет сухой, пропитанный полынным запахом и степной гарью вечер. Стога свеженакошенного пахучего, как зеленый чай, сена поднимаются над чистой и ровной степью, как юрты кочевников. Густым ароматом браги и меда веет от них. Весело и буйно бушуют костры на полевом стане.

Комсомолец Санька Сенькин вдвоем с бобылем Кли-мушкой гоняются вокруг становища за вырвавшейся лошадью. Климушка все время наступает на конец высунувшейся из стоптанного опорка портянки и падает. Падая, Климушка незлобно вполголоса ругается. А напуганная лошадь продолжает метаться вокруг стана.

Линка смотрит на Климушку. Втайне она посмеивается над его беспомощностью и жалеет старика. Озорная и капризная лошадь, поравнявшись с Линкой, на секунду останавливается в нерешительности, словно раздумывает, куда ей броситься. Линка, разбросив руки, кидается ей навстречу и полутребовательно-полуласково говорит ей: