Текст книги "Ненависть"
Автор книги: Иван Шухов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 38 страниц)
В беспрерывной беготне и спешке Мирону Викулычу даже и в голову не приходила мысль о злополучном участке. Слишком уж много было забот и неполадок, требовавших его неотложного внимания. Но, случайно уловив фразу Окатова о земельном участке, Мирон Викулыч припомнил слова Романа, мимоходом сказанные на колхозном собрании. «Хорошая там земля. Полыни пустотные выжечь – вот тебе и пар тут, и удобрение»,– сказал тогда Каргополов.
Мирон уже не мог больше думать ни о чем, кроме окатовского участка. Да, круто, сплеча, одним хозяйским окриком вопроса тут не разрешишь! Силантий Пикулин и Архип Струков вцепятся в землю обеими руками. «Нет, без района нам этого дела не поднять»,– подумал Мирон Викулыч.
Он с нетерпением ждал возвращения Романа. «Участок! Участок! Не мы будем, ежели не отвоюем его»,– мысленно твердил Мирен Викулыч.
Мирон Викулыч зашел в школу.
– Вот что, Елена Андреевна,– сказал он учительнице, сурово смыкая дремучие брови.– Садись и пиши-ка мне просьбу.
– Куда и о чем, Мирон Викулыч? – спросила Линка.
– Районным властям. Земля нам нужна, нашему колхозу.
– О какой земле речь, Мирон Викулыч?
– О хорошей, о лучшей земле, какая имеется на нашем хуторе.
– Позвольте, уж не пикулинско-струковский ли участок имеете вы в виду?
– Ну да, он самый.
– А стоит ли нам наживать из-за этой земли лишние неприятности, Мирон Викулыч? – настороженно покосившись на старика, спросила Линка.
– Без неприятностей, девушка, мы, конечно, не обойдемся.
– Да, без неприятностей не обойдемся, а их у нас и без этого вдоволь,– сказала со вздохом Линка.– А вообще я посоветовала бы вам подождать Романа. Вернется он из райцентра, соберемся в правлении и поговорим.
– Романа, говоришь, подождать? Ну что ж, подождем Романа,– согласился Мирон Викулыч.
Уходя, он задержался около порога и твердо заявил:
– Хоть ты и боишься неприятностей, девушка, а без них нам тут не обойтись. Земли этой мы Силантию Пику-липу и Архипу Струкову пе отдадим. Я на любой грех пойду ради артельного дела, а участком не попущусь.
Оставшись одна, учительница проговорила со вздохом:
– Боже мой, какие упрямые люди. Боже мой!.. Линка не понимала, зачем понадобилась старику
именно окатовская земля, когда в распоряжении артели находилось около двухсот гектаров пустотных и залежных угодий. «Опять начнутся перебранки, грубости и обиды. Наживем себе непримиримых врагов. Господи боже мой! Неужели нельзя обойтись без споров? Почему же нельзя делать все спокойнее, тише?!»
Роман тоже казался ей слишком уж прямолинейным, несдержанным на слова, несговорчиво упрямым человеком. Зачем ему из-за любой мелочи обострять и без того не очень ладные отношения с массой? Линка давно собиралась поговорить с ним об этом по душам. Сейчас, обдумав и взвесив все, она твердо решила объясниться с Романом начистоту, как только он вернется из райцентра.
Гололедица была затяжной. Она держалась неделю. Но вот ночью загудел над хутором могучий и теплый ветер. А на рассвете прошел по-весеннему бурный, веселый дождь, размыл, раскрошил ледяную корку, и вновь ожила, воскресла, заблагоухала живительной и благотворной влагой точно проснувшаяся от зимней спячки земля. Зашумели в низинах и балках ручьи. Лошади, разломав прясло колхозного денника, бросились сломя голову в степь. Коровы, захлебываясь ревом, жадно хватали губами прошлогоднюю жесткую ковыльную щетку. И великий, торжествующий гомон птичьих стай неумолчно вновь загремел над займищами и озерами. Потянуло из степи хмельным запахом полыни и ароматом земли, пригретой солнцем.
Пришли наконец и подводы со станционного элеватора, нагруженные сортовым семенным зерном. Задержались они в пути из-за половодья.
Дружно и весело работали люди на разгрузке семян. Радостный кружился около амбара Мирон Викулыч, подбадривая народ окриками:
– Поживей, ребятушки, пошевеливайся! Попроворнее, милые… А мы уж тут вас ждали-ждали, да и жданы все съели. Бог знает что я тут о вас не перегадал, не передумал.
– Ничего, дядя Мирон, мы из любой воды сухими вылезем,– откликался Кенка.
Семена выгрузили в добротный деревянный амбар Михея Сито хина. Амбар стоял на отшибе от хутора. И Ералла с другом Кепкой вызвались нести ночной караул у амбара.
– Ну хорошо, орлы. Ежели есть охота стоять на боевом посту, доверяем вам это великое дело,– согласился на просьбу ребят Мирон Викулыч.
И вот два друга, вооруженные – один старой ржавой фузеей Мирона Викулыча, другой пастушьим посошком,– стали на пост в первую ночь.
Они стояли на ветру, нарочно распахнув вороты своих зипунишек. Оба гордились доверием, оказанным им старшими соратниками по артели.
Ребята стояли около амбара, ни слова не говоря, чутко прислушиваясь к завываниям весеннего ветра. Кенка знал по занятиям военного кружка, что разговаривать
военным людям на посту строго воспрещается. Он предупредил об этом и Ераллу. И оба честно молчали.
Только изредка, напуганные мнимым приближением чьих-то шагов, они настораживались и замирали.
Кенка, грозно бася, выкрикивал:
– Стой! Кто идет? Стрелять буду! Ералла повторял, поднимая посошок:
– Вместе стрелять будем!
Но никто не откликался на грозные крики ребят. Никого они не могли заметить в кромешной ненастной мгле непогожей весенней ночи. И стало им в конце концов скучно молчать.
Нарушив воинский устав, Кенка вполголоса обратился к приятелю:
– Эй, Ералла, ты птицу-зверя видел?
– Уй-бой! – испуганным шепотом воскликнул Ералла.– Какого такого птицу-зверя?
– А я видел,– хвастливо сказал Кенка.
– Врешь ты все.
– Ей-богу. Вот тебе святая икона, видел.
– Где?
– В камышах. На озере Кучум-Бай. Ее зовут выпь. Я у Силантия Пикулина в третьем году свиней пас. Летом было дело. Жарища. Ну, пригнал я свиней купаться, а сам штаны с себя сдернул да в воду. Рожки тянуть полез. Рожки знаешь?
– Рожки? Знаю.
Ну вот. Полез я за рожками. Нырнул в воду. Зацепил один здоровенный рожок. Вытянул. Вынырнул. Перевел дух. Смотрю, а на меня из камыша глядит…
– Уй-бой? Зверь-птица глядит?
– Она.
– Большая?
– С волка.
– Уй-бой! Страшно.
– Страшно,– согласился Кенка.
Они помолчали, чутко прислушиваясь к подозрительному свисту и шороху. Это, должно быть, шумел карагач за плетнем. Ералла присел на корточки и, весь собравшись в комок, усердно тер стынущие на ветру пальцы. Да И спать, по правде говоря, ему хотелось порядком. Он на секунду прикрыл глаза и почувствовал, как тяжелы его набрякшие веки. Вешний ветер ровно и убаюкивающе гудел над крышей амбара. Хорошо бы сейчас маленько соснуть. Кенке тоже хотелось спать, но он считал себя
старшим в карауле и крепился из последних сил. Он держался еще на ногах, с завистью поглядывая на присевшего на корточки друга.
– А ты, дорогой товарищ, не спи. Мы с тобой на воинском посту находимся. Это ты помни.
– Я помню. Я нарочно маленько заснул.
– Все равно и маленько спать нельзя,– твердо сказал Кенка.
Ералла встрепенулся, подбодрился и снова затих. Минуту спустя, приглядевшись к другу, Кенка понял, что Ералла опять заснул. «Ну и пусть маленько подремлет. А я уж как-нибудь устою»,– решил он. Но стоять одному среди этой непогожей ночи было невмоготу. Ноги одеревенели, и все Кенкино тело начинало томиться и млеть от усталости. Кенка тоже решил на минутку присесть на бревно, лежавшее возле амбара. А присев, он прижался всем телом к амбарной стене и тотчас же на секунду прикрыл глаза. Боже мой, как хорошо, оказывается, было здесь сидеть! И, поерзав на бревне, Кенка начал терять всякую власть над своей волей и телом. Ему показалось, что он закружился на медленной ярмарочной карусели. Нет, он совсем не спал. Он ясно различал смутный скрип раскачиваемого ветром карагача и слабый дребезжащий звук оторванной ветром дощечки на крыше амбара. Он отлично понимал, что спать ему не годится, и потому, уже засыпая, напряженно прислушивался ко всем шорохам и звукам. Но вот тишина глухой волной охватила Кенку, он, все быстрей кружась на померещившейся ему карусели, стал терять собственный вес и исчезать в воздухе.
Он не знал, долго ли продолжалось блаженное забытье, это стремительное кружение на волшебной, украшенной коврами и бубенчиками карусели. Очнувшись будто от неожиданного толчка в спину, он встрепенулся и попытался вглядеться в кромешную мглу. Однако он ничего не увидел. Только лунный серп на секунду показался в разрыве облаков. И снова гулкий ветер вольно гулял по степи да скрипел карагач за крышей амбара.
Крепко стиснув в руках грозное оружие, Кенка вдруг ясно услышал сухой шорох соломы и чьи-то торопливые, вкрадчивые, похожие на короткую перебежку шаги. Кто-то крался к амбару или возился по ту сторону его. Испуганно покосясь на приятеля, Кенка увидел, что Ералла спал, притулившись к стене амбара. Кенке стало так страшно, что он даже не осмелился шепотом окликнуть
приятеля. Тотчас же, вскочив на ноги, он взвел тугой курок фузеи, затем, взяв ружье наперевес, замер. И вновь явственно различил хруст соломы и резкий прыжок человека. В это мгновение пунцовый взрыв пламени озарил человеческую фигуру, бросившуюся со всех ног от амбара в степь. И Кенка, не размышляя уже, мгновенно взял тяжелое ружье на прицел, нажал на спуск.
Грохнул выстрел.
Тупой и сильный удар отдачи в плечо опрокинул Кенку. Глаза ему залил багровый свет. Но, очнувшись от мгновенного забытья, Кенка вскочил, отбросил фузею и, сорвав с себя зипунишко, принялся исступленно хлестать им по огненным змейкам, хищно заплясавшим по деревянному остову амбара.
– Горим! Горим, Ералла! – крикнул Кенка.
До смерти перепуганный спросонок, Ералла крепко стиснул в руках сорванную с головы казахскую шапку, не зная, что ему делать.
Огонь уже стремительно подбирался под крышу. Тогда Кенка с разбегу бросился на стенку, с кошачьей ловкостью вскарабкался по бревнам вверх и смахнул уже тлеющими полами своего зипунишки злые языки пламени. Но, не удержавшись на стене, Кенка сорвался и камнем грохнулся на землю.
И тогда Ералла, опомнившись, начал тушить сорванным с себя зипуном последние огоньки пламени, плясавшие у нижних концов амбара. Загасив огонь, Ералла несколько раз обежал вокруг амбара и, убедившись, что пожар потушен, подошел к неподвижно лежавшему на земле Кенке. Склонившись над другом, Ералла легонько потряс его за плечо и вполголоса сказал:
– Вставай, вставай. Пожара больше нет.
Но Кенка не отвечал ни словом, ни движением.
Над степью занимался рассвет. Перегоняя друг друга, мчались раскиданные ночным ветром облака. Оглядевшись вокруг, Ералла ахнул. Шагах в пяти от амбара валялась фуражка. Обомлев от страха, Ералла не мог вымолвить ни слова даже и тогда, когда услышал неясные и отрывистые слова Кенки:
– Ах, Ералла… Беги скорее туда, к дяде Мирону. Беги скорей.
– Ой-бой! Я боюсь его. Он помирал, наверно…– прошептал, прижимаясь к Кенке, Ералла.
– Ах, Ералла… Скорей к дяде Мирону.
– Я боюсь его. Он мертвый,– бормотал Ералла.
– Ты чего? – с трудом приподняв голову, спросил Кенка обезумевшего от страха друга. И, наткнувшись взглядом на фигуру распростертого невдалеке человека, все понял. Забыв о немилосердной боли в плече, Кенка обнял правой рукой прижавшегося к нему Ераллу. С минуту сидели они не двигаясь, ошеломленные случившимся.
– Пропали мы…– прошептал заплетающимся языком Ералла.
– Пропали…– согласился Кенка.
– Давай убежим? – предложил Ералла.
– Куда убежим? Ты с ума сошел. К дяде Мирону надо!..
– В аул надо бежать. Мы его убили. Он мертвый…– бормотал, как в беспамятстве, Ералла. Он вскочил и, забыв о зипуне и потерянной впопыхах шапке, ринулся со всех ног в степь.
Кенка, тоже не помня себя от страха, бросился со всех ног на хутор.
Добежав до дома Мирона Викулыча, Кенка упал пластом вблизи покосившегося мироновского крылечка. Сказать что-нибудь толком о случившемся он уже не мог. Его обожженные руки, покрытые вздувшимися волдырями, судорожно подрагивали. Сбежавшиеся к мироновскому дому люди бережно подняли стонущего паренька, внесли в горницу и уложили на кровать. Затем, раздев Кенку, облили его, по совету старых людей, квашеным молоком – первым средством от сильных ожогов, и он понемногу затих.
Мирон Викулыч, Аблай и Линка побежали к амбару. Ветер уже успел разметать обгоревшую солому, откатил от амбара пустую флягу из-под керосина. А шагах в пяти от амбара по-прежнему лежал человек. Мирон Викулыч, Аблай, а за ними и Линка осторожно подошли к нему. Он лежал, подогнув колени, точно пытаясь подняться. Лицо его было строгим, окаменевшим. Это был Архип Струков.
В полночь Линку разбудил настойчивый стук в дверь. Она выпрыгнула из-под одеяла и спросила:
– Кто там?
– Вставай быстрее. Машину из района везут,– послышался в ответ торопливый охрипший голос.
– Какую машину? Кто это?!
Ответа не последовало. Она различила чьи-то легкие, удаляющиеся шаги. Накинув на плечи материнский сак, Линка выскочила на крыльцо.
Было темно и ветрено. Из степи доносилось конское ржание. Заспанная школьная сторожиха Кланька, выскочив следом за учительницей на крыльцо, долго зевала и, торопливо крестясь, говорила басом:
– А я только засыпать начала, слышу – стучат, черти.
– Да кто же это мог быть? – недоуменно спросила Линка.
– Ну кто, как не Ромка. Он, милая, он. Весь хутор теперь подымет.
– Это почему? Что случилось?
– Да ничего не случилось. Сдуру радуется. Сеялку из райцентра привезли.
Линка, к великому удивлению Кланьки, встрепенулась, как птица, и в калошах, наспех надетых на босые ноги, в старом саке, накинутом на голые плечи, стремглав помчалась к дому Мирона Викулыча.
Во дворе у него толпились почти все члены сельхозартели. В центре двора стояла новая сеялка, привезенная Романом из района. Казахи и русские обступили машину, ощупывали ее сияющие диски и рычаги.
Роман, встретив Линку в воротах, взял ее за руку и увел в горницу Мирона Викулыча. Они сели за стол, и Роман, улыбаясь, говорил:
Ну, вот мы и с машиной. Теперь – живем. Правильно, дядя Мирон?
– Конешно, будет повеселее,– ответил Мирон Викулыч.
– Можно начинать пахоту в боевой готовности,– сказал Роман.– Завтра получим из кооператива воровину на постромки. Я привез отношение из райцентра.
Затем, потолковав с Мироном Викулычем о текущих делах артели, о сроках выезда в поле, о продовольственном пайке на дни пахоты, Роман пошел проводить Линку до школы. Взяв ее под руку, он молча слушал ее рассказ о событиях, случившихся за время его отсутствия. К великому удивлению Линки, убийство Архипа Струко-ва, казалось, нисколько не поразило Романа.
– Странно, Роман, ты как будто ждал этого.
– Всего надо ждать…– уклончиво ответил он.
– Неужели они хотели спалить амбар?
– А ты как думаешь? – спросил в свою очередь Роман.– Следствие установит.
Помолчав, Линка сказала:
– Это не так. Ты знаешь, встретилась я вчера с Ока-товым. Возвращалась ночью от Мирона Викулыча домой и вот вижу: стоит Епифан в раздумье посреди площади. Ты знаешь, очень волнует меня этот старик. Подумай только – от всего отрекся. Один как перст!
– М-да,– неопределенно протянул Роман.
– И потом, он говорит удивительные слова,– продолжала взволнованно Линка.– Удивительные слова… Словом, у меня сердце сжимается при виде его. Я знаю, что ты не доверяешь ему.
– А ты? – поспешно спросил Роман.
– Я? – переспросила Линка и с запинкой ответила: – А я ему, знаешь ли, верю…
– А мне ты веришь, Линка? – спросил ее опять Роман.
– И тебе верю.
– И мне веришь, и Епифану Окатову веришь? Линка промолчала. Они подошли к школе и присели
на ступеньку крыльца. Минут пять они сидели в глубоком безмолвии. Роман держал в своей руке ее легкую теплую руку. Он ощущал запах девичьих волос и впервые испытывал непривычное внутреннее волнение. А Линка, вдруг порывисто прижавшись к Роману, сказала:
– Ничего я не понимаю, Роман. Не знаю я, кто виноват и кто прав. Кто же в конце концов Окатовы, Пику-лины, Куликовы?
– Наши враги,– глухо проговорил Роман,
– Скорей всего это так,– протянула Линка.– Но почему живет во мне чувство жалости к Епифану?
– Глупая ты…– проговорил уже мягче Роман, все теснее, все крепче прижимая к себе трепетное тело девушки. Порывисто поцеловав ее маленькие руки, сказал, задыхаясь: – Ну, ничего, ничего. Все равно ты у меня хорошая. Все равно…
Хоронили Архипа Струкова «с выносом». Весь день скорбно перекликались колокола обомшелой церкви и кружились над хутором встревоженные колокольным звоном галки.
Епифан Окатов целый день шатался по хутору из двора во двор и таинственно спрашивал каждого встречного:
– А вы знаете, кто убил Архипа? Вы думаете, его убили подпаски из колхоза «Интернационал»? Нет.
– А кто же? – удивленно спрашивали Окатова люди.
– Нет, убийца Архипа Струкова незрим. Он ходит здесь, среди нас, как антихрист. Он метит многих из нас железным перстом.
Хуторяне с недоумением сторонились Епифана Ока-това.
Он явился в Совет. Там толпились мужики. Милиционер Левкин допрашивал пастуха Аблая.
Епифан Окатов долго крестился в передний пустой угол, а затем, приблизившись к Левкину, заявил:
– Я – свидетель.
– В чем дело? – с притворной строгостью спросил его милиционер.
– Заноси в протокол мои показания. Дело было так: Архип увидел зарево. Мы шли с ним вместе от моего зятя Бутяшкина. Точно. В руках покойного была пустая фляга. Покойник ходил к гражданину Бутяшкину за рыбьим жиром для смазки сыромятных тяжей…
– Совершенно точно. Покойник ко мне приходил с этой флягой,– подтвердил Аристарх Бутяшкин.
– А ты погоди. Не суйся! – прикрикнул на Бутяшкина Левкин.– Пущай сначала даст показания гражданин Окатов. Придет время – тебя допрошу.
Поджав тонкие, бескровные губы, Бутяшкин покорно опустился на лавку. А Епифан Окатов, не поднимая век, продолжал:
– Итак, мы шли с покойником по улице. И подтверждаю факт – в руках у Архипа была пустая фляга,
– Гражданин Окатов,– прервал его Левкин,– не покажете ли вы, почему бьша вышеупомянутая фляга пустой?
– Потому что рыбьего жира Архип не добыл.
– Так и запишем.
– Мы шли по улице,– продолжал Епифан.– И мы увидели пламя. «Пожар!» – крикнул покойник и бросился со всех ног к амбару. Я, конечно, бежать на слабых своих ногах вслед за ним не мог, а покойник был резвым на ногу. И вот спустя минут десять прогремел роковой выстрел.
– Он врет! – крикнул Аблай.– Он все врет!
– В чем дело? Я тебя не допрашиваю. Молчать! – строго прикрикнул на него милиционер.
– Я отвечаю за свои слова перед богом и властью,– сказал Епифан Окатов.– И прошу не сбивать меня с моих показаний. Я прошу вас, гражданин милиционер, спросить означенного киргиза: почему находится в побегах один из подпасков?
– Потому что он испугался,– ответил Аблай.
– Ага, испугался?! Вы слышите, гражданин милиционер. Вы понимаете, что это значит?
– Я все понял. Кончаю допрос!
– Все ясно,– сказал Епифан Окатов.– Все ясно как божий день. Покойник – случайная жертва.
Покинув Совет, Епифан пошел по улице вслед за Аб-лаем и вполголоса сказал ему:
– Ты, варнак, подержал бы язык за зубами. Понял?
– Я все понял,– отвечал, не глядя на Епифана, Аблай.– Я все хорошо понял. Я все вижу и все знаю про вас.
– Что же ты можешь знать, выродок?
Но Аблай молчал. Епифан долго шел за Аблаем следом и, наконец остановившись среди дороги, озадаченно спросил шепотом:
– Что же ты можешь знать про нас, выродок?
Подпаска Ераллу нашли в тридцати пяти километрах от хутора, в ковыльном стогу. Он похудел, почернел и одичал. Привезенный на хутор, Ералла просидел целый день на печке в избе Романа, не отвечая ни на один вопрос. Напрасно пытались с ним разговаривать Роман, Аблай, Линка и Мирон Викулыч. На все их осторожные и пытливые вопросы отвечал Ералла тупым взглядом да едва уловимым покачиванием головы. Ничего не добился от него и старый Койча, нарочно оставленный наедине с подпаском. И только когда Ераллу оставили одного, он мысленно стал разговаривать с Кенкой:
«Где же ты, мой товарищ Кенка, и что теперь сделают с нами? Зачем ты стрелял в Архипа Струкова? Как все было бы хорошо, если бы ты так не сделал. Мы поехали бы с тобой на пашню, стали боронить. Мы были бы с тобой бригадой бороноволоков, как говорил Аблай. Я подарил бы тебе седло. Хорошее седло. Оно мне досталось от отца в наследство. Мне было три года, когда умер мой старый отец. Его убил горбатый и злой бай Турсун за
то, что отец загнал на байге гнедого байского иноходца… Ах, Кенка, Кенка! Зачем ты не стрелял мимо?!»
…А Кенка лежал в бреду. И в бреду он тоже часто звал приятеля Ераллу.
Вряд ли бы выжил Кенка, едва ли удалось бы поставить парнишку на ноги, не ухаживай за ним ночью и днем Арсентьевна. Отзывчивая на чужую беду, суетливая, тут она и совсем потеряла покой. Ни на минуту не отлучаясь на первых порах от страдающего паренька, Арсентьевна меняла ему повязки, поила остуженным молоком, успокаивала теплым словом. Вся ушла она в неусыпные заботы, запустив даже невеликое, но требующее хлопот хозяйство. Ни в кухне, ни в горнице не было у нее обычной чистоты и порядка. Ни до чего, кроме Кенки, не доходили трудолюбивые и нетерпеливые руки Арсентьев-ны, решившей выходить, выручить парня из беды.
Мирон Викулыч, видя неустанную заботу старухи, убежденно говорил:
– Все образуется. Поднимется парень. Выживет.
И Кенка, чувствуя трогательное, участливое отношение к нему четы Карагановых, проникался верой в свое выздоровление. Материнская забота Арсентьевны вызывала в Кенке прилив бурной нежности к ней. Он готов был назвать Арсентьевну матерью, но стеснялся выразить словами свое чистое чувство. Чуткая, умная Арсентьевна и без Кепкиных слов знала о сыновней его благодарности, и это было самой бесценной и дорогой наградой дли нее, вообще души не чаявшей в детях, а в
Кенке в особенности.
На четвертые сутки Кенке стало легче. Он несколько раз садился на кровать, смотрел в окно. Заглянув в крошечное, обсиженное мухами зеркало, висевшее в простенке, Кенка замер: на него смотрело незнакомое, похудевшее, точно обуглившееся лицо.
Мирон Викулыч, застав Кенку на ногах, пробасил:
– Ну как, живем, говоришь, кандидат?
– Живем, дядя Мирон,– виновато ответил Кенка.
– Ну вот и слава богу,– сказал Мирон Викулыч.– Говори спасибо, что надежное средствие нашлось под руками. Квашеное молоко при ожоге – лекарство лучше некуды. Я в детстве тоже ноги ошпарил кипятком. Только этим лекарством и спасся.
Кенка, беспричинно улыбаясь, смотрел на бородатое доброе лицо Мирона Викулыча и радовался тому, что он разговаривает с ним, как со взрослым человеком. Пар-
кишка простил ему даже самое обидное – насмешки и шутки Мирона над Кенкиным кандидатством. «Эй, ты, кандидат! – покрикивал Караганов.– Кандидат еще не настоящий комсомол».
А вечером, когда выздоравливающего пришли проведать Роман, Линка и Аблай со старым Койчей, Кенка рассказал им о той злополучной ночи, которая сделала бывшего батрачонка на голову выше и сильнее в глазах взрослых.
– Я все видел. Я видел, как он подпалил амбар. И тогда я выстрелил,– говорил Кенка.– А потом я стал тушить пожар, мне обожгло руки. Мне было больно, и я упал. Огонь стал тушить Ералла. Потом я плохо помню, что было дальше. Не помню…
Линка не сводила потемневших глаз с обожженного паренька. В ней разгоралось чувство ненависти к Пикулиным, Окатовым и Куликовым. Вчера еще она с робостью прислушивалась к полным темного смысла библейским словам Епифана Окатова, сейчас он казался ей омерзительным и жалким.
Целый день около колхозной сеялки толпился народ. Продавец Аристарх Бутяшкин, проходя мимо мироновского двора, бросил, презрительно улыбаясь:
– Тоже мне – машинизированное коллективное хозяйство!.. Смех!
– А как же! Они теперь этой сеялкой весь белый свет засеют. Пропали мы, старые хлеборобы! – вторил ему Силантий Пикулин.
– Это верно. Только неизвестно, кто за этих бесшабашных колхозников кредит государству за подобную машину выплачивать будет. Станет она им, эта машина, в копеечку! – кричал трахомный Анисим.
А между тем бывшие аульные пастухи и батраки из хутора Арлагуля радовались новенькой машине, как дети. Многие в сотый раз любовно ощупывали блестящий корпус сеялки, передвигали ее рычаги и внимательно разглядывали высевающий аппарат. Осмелевший Ералла, вооружившись тряпкой, старательно вытирал диски и загрязнившиеся спицы колес. Каждому из этих еще вчера обездоленных бесправных людей приятно было думать, что они стали хозяевами машины. Выходит, с ними считаются, если доверили такую машину.
Мирон Викулыч принес из амбара новые сыромятные постромки, пропитанные дегтем. Надевая их на новенькие, необтертые вальки сеялки, он, хитро прищурив глаз, сказал:
– Заветные. Для особого случая берег. Вот, слава богу, и пригодились.
В сумерках открылось общее собрание артели. На повестке дня стояли вопросы производственного порядка: об организации полеводческих бригад, о дне выхода в поле, о выборе посевных участков. Бобыль Климушка и Михей Ситохин пришли на собрание навеселе. Они успели обмыть новоприобретенную артельную машину, выпив поллитровку водки, и держали себя на собрании словоохотливо. Роман огласил список бригады плугатарей.
Михей Ситохин протестующе закричал:
– Что же это такое, мужики, делаете? Разве это порядок? У Мирона Викулыча мерин куда справнее моей Гнедухи, а идет в борону.
– Мерин у дяди Мирона начал припадать на заднюю ногу,– возразил ему Роман.
– А почему обе лошади Бектургана третий день в отгуле? – не унимался Михей Ситохин.
– На этих лошадях два раза на станцию сгоняли. Понял? – строго прикрикнул Мирон на Михея.
– Ну, тогда ночраженьев не имею,– сказал Ситохин.
На бобыля Климушку и комсомольца Бектургана возлагался присмотр за рабочим скотом.
Вот это здорово! – заорал появившийся в воро-тах полупьяный Капитон Норкин.– Был Климушка никем, а в коллективе его в пастухи производят. Ничего себе, высокая вакансия!
И Климушка отрезал:
– В пастухи я не пойду.
– Это почему же? – строго спросил Роман.
А ты что же, Клим, думал легкую работу в артели найти? – осуждающе спросил Мирон Викулыч.– Нет, брат, записался в артель – работай.
Работа работой. А вот с вашими киргизами я из одной чашки хлебать в жисть не стану! – запальчиво крикнул Климушка.
На мгновение во дворе воцарилась тишина. Выручил Аблай, крикнув:
Товарищи! Это не Климушка такую речь говорит. Это за Климушку кулак говорит…
– Вот именно,– поддержал его Роман.
– Правильно. Кулацкие речи!
– Разрешите,– подняв руку, сказал Михей Сито-хин.– Хоть мне Климушка и заветный друг, а не одобряю я такие речи. Не своим он голосом тут говорит.
– Правильно! – откликнулись русские и казахи.
«Да, это, конечно, кулацкая работка! – подумал Роман.– Вот с каких козырей пошли: хотят русских с казахами поссорить. Ну, это им не удастся…»
И тут колхозники, перебивая один другого, дружно насели на Климушку:
– Ты что же это, против артели пошел?
– А коли против – нам с тобой не по дороге.
– Да что с ним разговаривать – уволить его из колхоза, да и баста,– гудели колхозники.
Кончилось собрание тем, что члены артели, разгневанные поведением Климушки, выпроводили его со двора.
Этим же вечером, в сумерках, когда Роман возился около своей избы с ремонтом покосившейся калитки, Климушка робко подошел к нему и, опустившись рядом на дровосек, несмело спросил:
– Ну, как там решили насчет меня, Роман? Небось исключат теперь из артели?
– Небось исключат…– сказал Роман.
– Ага. Стало быть, беднейшее сословие мое ни при чем? – заносчиво спросил Климушка.
Роман помолчал, постучал без нужды заржавленным ключом по закрепленному болту, вытер тыльной частью ладони вспотевший лоб.
– Дело не в беднейшем сословии, дорогой товарищ. А вот кулаков бы поменьше тебе надо слушать да выпивать пореже. Ясно?
– А я что, на твои пирую? – обиделся Климушка.
– Нет, не на мои, дядя Клим. Но я тебе вот что скажу. Хоть ты и в отцы мне годишься, а слово мое послушай, я ведь тебя насквозь вижу. Неплохой в тебе человек пропадает. Наш человек. И обидно мне за тебя, что ты на старости лет в кулацкие подголоски попал. Это я тебе по-свойски скажу, от всего сердца.
Климушка слушал спокойную речь Романа и мысленно соглашался с ним. Он готов был раскаяться в своем поступке не только перед Романом, но перед всеми членами артели.
Непогода и мелкие производственные неполадки задерживали день ото дня выезд на пашню. Начали перепадать дожди, и земля в низких местах как следует не просыхала.
На хуторе поговаривали, что год будет засушливым. Страшился этой засухи, ревниво присматриваясь ко всяким недобрым приметам, и Мирон Викулыч. Целые дни – от зари до зари – проводил он теперь в поле, приглядываясь к земле и прикидывая, на каком из участков можно раньше начать весеннюю пахоту.
Но вот наконец наступил долгожданный день. Бригада плугатарей во главе с Михеем Ситохиным выехала на распашку бывшего окатовского участка. Девять однолемешных плугов вышли в степь на рассвете. Тайком от людей торопливо осенив себя крестным знамением, Мирон Викулыч взялся за поручни плуга и первым провел прямую, как луч, борозду. Черные пласты жирного чернозема, поднятые остро отточенными лемехами, ложитесь на выжженных пустошах. На пахоту собрались почти все колхозники, и в первую упряжку от плугатарей не было отбоя. Кони шли бойко и дружно. Сбивался на первых кругах не знающий борозды коренной мерин Бек-тургана, но и он обошелся, обтянув постромки, и не отставал от старых лошадей, отлично знавших борозду.
Подпасок Ералла подрался с комсомольцем Санькой Ситниковым. Санька против уговора пошел в шестой объезд. Ералла вырвал у него на завороте плуг, но не успел вовремя забросить его в борозду. Пугливая пристяжная кобыла Михея Ситохина рванулась в сторону, а свернувшийся набок плуг потащился по целине вхолостую. Санька вцепился, как беркутенок, в острые плечи Ераллы, ловко смял его под себя и начал бить. Однако Ералла, вывернувшись из-под него, поддал несколько тумаков, и вот, крепко вцепившись друг в друга, ребята катались по меже под озорное улюлюканье артельщиков. С трудом разнятые Аблаем, ребята разошлись в стороны, и каждый из них втайне наревелся вдоволь злыми слезами.
Мирон Викулыч то выравнивал постромки, то регулировал ключом глубину лемехов, то поправлял на ходу сбрую.
Бригада принялась за распашку второго заезда. Куцая кобыленка однолошадника Игната Бурлакова начала
уставать. Озлобившийся Егор Клюшкин, выскочив из борозды, хотел сорвать досаду на выбившейся из сил лошади, норовя ударить ее черенком кнута по переносице. Но Роман успел схватить Клюшкина за руку. Народ столпился около Романа. Кобыленка тяжело дышала, а в подведенном ее паху судорожно бились мышцы. Игнат Бурлаков бестолково крутился около лошади, зачем-то заглядывал ей в кривые ветхие зубы и матерился. Игнат знал, что лошадь устала. Но ему стыдно было в этом сознаться. Как же он мог признать свою доморощенную лошадь столь жидкой и малосильной, что она сдала на первой же упряжке?! Совсем недавно хвалился он на собрании артели выносливостью кобылы, а она возьми да и подведи в первый же день пахоты. И Игнат костерил ее на чем свет стоит. А старый Койча, осмотрев кобылицу, просто сказал:
