Текст книги "Ненависть"
Автор книги: Иван Шухов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц)
– Труп в степи у нас недавно подняли – слышали?
– Был такой слух. Темное, говорят, это дело.
– Хе-хе. Темное! – загадочно подмигнув председателю сельсовета, сказал Карманов.– Не так темное дело, как чистая работа. Жалко только, что наши райвласти этим дельцем не занялись, убиенным не поинтересовались. А зря. Перед прямыми уликами кровь убиенного в убийцах заговорила бы! Вот, к примеру, спросить бы того же звонаря или попытать Елизара Дыбина: чисты ли, дескать, ваши руки? На какие-то вы дивиденды, с каких радостей всю весну пировали? С каких это пор спаяла вас круговая порука? Эх, да что там говорить – малому дитю понятно, ежели райвластям невдомек, кто пожился
на убиенном. Теперь, ясное дело, прах поздно трясти, сызнова за следствие приниматься. Это же я просто так – к слову… Нет, дорогой наш товарищ райуполно-моченный, теперь толстопузых кулаков только на картинках рисуют. А в живности они – другие. Более поджаристые,– сказал Карманов с усмешкой.
– И тут вам не возражу. Правильно, в жизни кулак мало похож на плакатного,—охотно согласился со своим собеседником заврайзо.
– Это факт, что не похож на свои патреты. Нынешний кулак куда поумнее и похитрее живописного. Так вот и Нашатырь с дружком Дыбиным. Ай да и тонкие же это политиканы! А вот некоторые члены районной партии веру в таких людей имеют. Черт знает какие проходимцы в наших степях появляются – ум за разум заходит,– сказал Карманов, явно намекая при этом на директора зерносовхоза Азарова.
Слушая Антипа Карманова, Шмурыгин, втайне дивясь его недюжинному уму и проницательности, подумал: «А ведь это умнейший мужик! И тонкое классовое чутье налицо. Вот каких выдвиженцев на низовую власть направлять надо. Насквозь человека видит. Это не беда, что он из середняков. Не беда, что в нем еще жив дух мелкособственнических противоречий. Он порой способен поносить Советскую власть за лишний налоговый рубль, который ей платит. Но, рассуждая диалектически, он – союзник власти, крепкая наша опора!»
– А то как же вы думали?! – точно угадав его мысли, сказал Карманов.– Нынешний кулак, как Иван-дурак в сказке, умней всех под конец получается. Нет, прежнему кулаку теперь не орудовать. Неспособно ему в наше время богатством кичиться – в один момент твердым заданием память вышибут. Хе-хе. Потому-то они в лохмотья и рядятся. Бочком к социализму идут.
– Правильно, правильно, Антип Федорыч,– горячо подхватил Шмурыгин.
– Это вон один Лука Бобров у нас бесится! – продолжал оживленно Карманов.– Тому ништо нипочем. Ни властей не признает. Ни законы ему не писаны. Варнак варнаком, и грудь нараспашку! Не поймешь таких людей сразу. Все хозяйство под ним, как любимый его гнедой рысак, вьюном, иноходью ходит. Вот это кулак! А тут вот и в горьком хмелю похвалиться нечем,– обидчиво тряхнув залатанным подолом нечистой миткалевой рубахи, сказал Карманов.– Правда, я на судьбу пока не
обижаюсь. Примерную жизнь веду. В кулаки попасть не боюсь. Да и чего мне бояться? Четырех коров? Высоких удоев? Али культурной пашни на пятнадцати десятинах? Нет уж, покорно вас благодарствую. Я за эту самую культурную пашню похвалу из Омской академии имею. Мне в прошлый год сам профессор Бусыгин из города Омска благодарственную телеграмму отбил.
– Позвольте,– прервал собеседника Шмурыгин и, откинувшись на спинку венского стула, заговорил поучающе: – Вот вы типичный середняк. Человек, вижу, на хуторе начитанный и бывалый. Все это так. Все это ясно. Так почему бы вам не возглавить всю эту бесформенную и малокультурную массу односельцев? Почему бы вам, пожилому хлеборобу-культурнику, не занять на хуторе крайне ответственный, но и весьма благородный пост?
– Это… как же? – растерянно спросил Карманов.
– Ну, очень просто… При наличии вашего хозяйственного опыта вы бы смогли оказать немалую услугу партии и Советской власти. Почему бы вам не развернуть культурное поле до более широких масштабов? Я понимаю, одному такая задача несподручна. Но ведь вам же известно, что партия берет сейчас курс…
– Ах, понимаю! – перебив Шмурыгина, оживленно заговорил Карманов.– Это вы о колхозах? Хорошее дело чадумапо. Не возражаю. От души благодарствую за такое предложение… Вот это – разговор. Это – я понимаю. А то был у нас один уполномоченный по хлебозаготовкам – Джунусов, киргиз, извиняюсь. Смотреть не на кого. Бывший пастух. Я его с малолетства знавал. А теперь – грехи на него! – в заместители председателя рика вышел. Так этот Джунусов все квитки мне на твердое задание выписывал. Вот подлец! Кулака нашел во мне, всем известном культурнике! Ну, я не растерялся. Шарахнул на него прошение в округ – жарко же ему было после. Его чуть, говорят, за тому подобные квитки из партии не уволили…
– Ну еще бы! Это же первый у нас в районе левак и перегибщик. А за такое левацкое отношение к середняку партия нашего брата по головке не гладит,– сказал Шмурыгин.
– Да что там квитки! Разрешите выступить дальше… Тут с ним биография вышла почище. Он ведь тоже про колхоз заикался. Правда, не на нашем хуторе. Собрал одну голь перекатную и ну митинговать с ними. Я в
ту пору тоже там очутился. Смотрю на народ – у них ни одеться, ни подпоясаться. Собрались – один к одному – лодыри с подкулачниками, а то и со скрытыми врагами. Ну, тары-бары – слушать нечего. Плюнул я на эту обедню – и ходу. А за мной половина собрания – вон.
– Здорово! – оживленно сказал Шмурыгин.– Да, я припоминаю этот скандальный случай. Припоминаю это грубейшее извращение партийных директив. Но ведь я не Джунусов. Я говорю с вами с полной ответственностью. У меня левацких установок в данном случае нет. Я не намерен закрывать перед середняком ворота в коллективное хозяйство. Поэтому позволю себе поставить перед вами вопрос напрямую. Устраивает ли вас мое предложение? Готовы ли вы передать свой хозяйственный опыт культурника колхозу?
Вместо ответа Антип развязно протянул руку к раскрытому Шмурыгиным портсигару. Бережно взяв папиросу, он не спеша раскурил ее от собственной спички и, затмив лицо веерком папиросного дыма, сказал:
– Я Советской власти пока ничем не прогневал. Ничем перед ней не согрешил. А насчет колхоза сам немало дум передумал. Вертишься днем, как береста на огне, в единоличном хозяйстве, а ночью тоже – ни сна тебе, ни покоя. Разумом я в новую жизнь давно уверовал, а душа – скажу прямо – этой жизни побаивалась. Словом, не жил я последний год, а день и ночь колебался. Да ведь так положено каждому середняку. Какой же из меня середняк, если я колебаться не стану?
– Что верно, то верно. Спасибо за откровенность,– сказал Шмурыгин, пожимая Карманову руку.– Спасибо за вашу готовность взять на себя ведущую роль в деле социалистического переустройства данного хутора.
– Не стоит благодарности…– пробормотал с деланным смущением Карманов.
– Стало быть, можно надеяться, что в случае переселения хутор ваш объединится на новом месте в колхоз?
– Это – как пить дать. Моментально объединимся. Будьте уверены. Я своему слову хозяин. Перед Советской властью душой кривить не привык.
– В таком случае позвольте мне от имени районного комитета партии пожелать вам, как одному из организаторов будущего колхоза, стопроцентных успехов в сквозной коллективизации данного хутора. Это – во-первых,– сказал Шмурыгин, уже стоя за столом в такой позе, в какой он привык стоять, проводя собрания.—
Во-вторых, предлагаю вам, не мешкая, обобществить весь крупный и мелкий рогатый скот, всю птицу и прочую живность. В-третьих, было бы совсем хорошо, если бы вы представили нам в райзо в недельный срок протокол первого собрания вновь организованного колхоза со списком колхозников, а также список тайных и явных кулаков, дабы лишить их возможности проникновения в социалистический сектор… В случае успеха гарантирую вам от имени руководящих организаций райцентра всемерную помощь как морального, так и материального порядка. Ясно?
– Вполне, дорогой товарищ уполномоченный районной партией. Покорно благодарствуем за доверие. За колхоз мы и в огонь и в воду. Так и всей районной партии во главе с товарищем Чукреевым передайте – послужим верой и правдой,– забормотал с притворным волнением Карманов, неспокойно переступая с ноги на ногу.
– Отлично. Будет передано,– сказал на прощание Шмурыгин, крепко пожимая руку Антипу Карманову.
Когда Шмурыгин сидел уже в седле, Корней Селезнев спросил его, угодливо улыбаясь:
– Я извиняюсь, а как мы колхоз назовем?
– Я думаю: «Легкий труд»,– поспешно подсказал Карманов.
– А может быть, «Веселая жизнь»? – предложил Шмурыгин.
– И это не худо. Знаменитое название. Вполне к нам подходит,– одобрил Антип Карманов.
– Не возражаю. Не возражаю,– утвердительно кивнув, сказал Шмурыгин и тронул застоявшуюся, немудреную на вид, но шуструю, похожую на конька-горбунка лошадку.
За две недели работы в зерносовхозе Увар Канахин заметно похудел, еще больше оброс, осунулся. Поднимался он с первыми петухами. И до глубокой полуночи метался как угорелый по бесконечным заседаниям, совещаниям, летучкам, собраниям. И везде выступал в прениях, давал справки, вносил внеочередные предложения и бесчисленные поправки к многословным решениям и бесконечно длинным резолюциям. А по ночам, потеряв
сон и трогательную нежность к Дашке, которая готовилась стать трактористкой, он переписывал протоколы, циркуляры, сводки или готовил проекты очередных решений.
В карманах потрепанной, давно утратившей боевой облик походной кавалерийской шинели, с которой не расставался он даже в полуденную жару, в перетянутом бечевкой брезентовом портфелишке и даже за голенищами стоптанных опойковых сапог – везде и всюду торчали у него бумаги. Слово «заседание» действовало на Увара, как набат во время пожара или наводнения. Нередко вконец измотанный, охрипший от запальчивых речей, взъерошенный и потный, брел он в сумерках, едва переставляя ноги, к новой квартире в центральной усадьбе зерносовхоза и вдруг, вспомнив о новом собрании, летел туда сломя голову.
Увар дошел до того, что место тех или иных заседаний угадывал чуть ли не чутьем. Он так и говаривал, подозрительно косясь на какое-нибудь общественное здание центральной усадьбы зерносовхоза: «А ведь там, кажись, черт возьми, заседают!» И был прав – там действительно заседали.
Кидаясь с одного собрания на другое, Увар Кана-хин искренне желал разобраться в той непривычно шумной, многогранной жизни, в бурный водоворот которой попал он из медлительного, полусонного потока дней, проведенных им в такой же медлительной и полусонной линейной станице. Внимательно приглядываясь к Азарову, Увар удивлялся тому, с какой уверенностью и смелостью управлял директор зерносовхоза громадным, раскиданным в степи хозяйством.
С каждым новым днем становился зерносовхоз все шумнее, все многолюднее. Груды строительных материалов, бойкий стук плотницких топоров, неистовое взвизгивание циркульных пил на стройке, веселый возбуждающий шум механосборочных мастерских, ритмичный рокот автомобильных и тракторных моторов, вечная давка в конторе дирекции, суетня в парткоме и рабочкоме – это и ошеломляло и возбуждало Увара, иногда доводя до граничащей со смятением растерянности. Он видел перед собой громадный механизм, но основная пружина, движущая сложную систему беспрерывно вращающихся колесиков, была для него скрыта. Увар смотрел на эту машину и, чувствуя себя одной из ее основных шестерен, все же не мог определить собственного значения и ме-
ста. Он хотел видеть и знать все, а из-за груды вопросов, событий и фактов часто не различал главного.
Но мало-помалу Увар стал понимать, что жизнь громадного нового хозяйства начинает распадаться перед ним на протокольно-заседательскую и какую-то особую, живую, настоящую жизнь, в которой он не мог толком разобраться. Он все чаще и чаще стал ревниво приглядываться к трактористам, шоферам, прицепщикам и другим механизаторам, втайне завидуя им и мечтая стать на их место. «Поеду в райком на курсы трактористов проситься»,– нередко думал Увар. Но, пораскинув умом, тут же себя упрекал: «А какой же ты после этого выдвиженец? Нет, дорогой Канахин, тебя партия, как красного партизана, из трудовых батраков на самую главную генеральную линию поставила, а ты, выходит, на попятную, в кусты?!»
Не давала Увару покоя и еще одна навязчивая мысль – мысль о расплате с Лукой Бобровым. Именно движимый этой мыслью, решился он в свое время овладеть грамотой. Было это два года тому назад. В один из отравленных злобой к Луке Лукичу непогожих осенних дней, когда не знал Канахин, куда себя деть от бездеятельности, от внутреннего опустошения, забрел он в станичную школу и полушутя-полусерьезно заявил шустрой учительнице:
– В ножки к вам, Марья Захаровна! Обучите меня практически…
– Вы ли это, Увар Игнатыч?!– изумленно спросила учительница.
– Как видите…
– Опомнились, значит? Ну что ж. Очень рада за вас. Очень рада.
– Скучно мне стало что-то. Вот и пришел для смеху…– сказал Увар, садясь с притворной развязностью за детскую школьную парту. А сам подумал: «Вот обучусь письму. Тогда я уж этого гада Боброва не устной, а письменной пропагандой достигну. Я про него сам во все московские газеты напишу!»
Занимался Увар с прилежностью на редкость старательного и способного школьника. Втянувшись в учебу, просидел он за партой зиму. А к весне уже не только бегло читал, но и довольно бойко писал диктанты. Он искренне был поражен, когда узнал на первых уроках, что ему предстоит запомнить всего-навсего тридцать две буквы алфавита, ибо был убежден до этого, что букв этих
тысячи. Однако сила этой величайшей человеческой мудрости, оказывается, была в простоте, и вот тридцать два оживших в сознании знака внезапно раскрыли перед Уваром иной, настежь распахнутый мир. Канахин смотрел на этот мир ребячески жадными от любопытства глазами. Все окружающее – степь и станица, деревья и люди,– все это обрело для него некий особый смысл и великую значимость. Точно из мелководной степной реки вдруг вынесло его на широкий, многоводный простор, и Увар, ощутив под собой глубину могучего потока, ошеломленно барахтался в нем, плохо порой соображая, куда плывет. Словно выше поднялось над ним просветленно голубеющее небо, воскресив в помолодевшем Уваре былую страсть к бунтарству и великую любовь к жизни. Недаром целыми днями метался теперь Увар по приятелям, от приятелей – в стансовет, из стансовета – в ячейку, где неестественно крикливо читал, томительно запинаясь на слогах, все, что попадало на глаза: старые плакаты, лозунги, прошлогоднюю стенгазету. А при встрече с неграмотными красноармейцами и стариками неизменно предлагал:
– Ежели, к примеру, в письме нужду заимеете, не робейте, я в момент теперь отпишу практически!
В самый разгар табачной посадки носился Увар по бобровским полям и огородам, проводил среди поденщиков летучие митинги, набивал руку на воззваниях, листовках и резолюциях.
Нынешней весной две недели готовился он к забастовке поденщиков. Ночь напролет писал сумбурные от непослушного языка, полустихотворные, полупрозаические воззвания и прокламации, призывая поденщиков бросить работу и с пением «Интернационала» навсегда покинуть кулацкие огороды и опостылевшие поля. Потрясенная замыслами мужа, Дашка, к великому его изумлению, охотно перешила свое венчальное блекло-розовое платье на знамена, а Увар разукрасил их ликующими и грозными лозунгами.
Ночами, в непокойном и коротком сне, бредил Увар небывалой демонстрацией, гневными речами и, просыпаясь нежным к жене и непривычно ласковым, возбужденно шептал ей в теплое ухо:
– У меня теперь, Даша, аж вокруг все светит и в нутре как будто горит. Я ведь только через эту грамоту и жизню свою определил практически… А с гадом Бобровым расквитаемся мы на днях массово! Его от одних
наших лозунгов паралич вдарит! И о платье тебе горевать недостойно: пускай трепыхается оно на наших трудовых знаменах! Пускай встанут под него единогласные батраки и бессознательные товарищи поденщики! И пускай почитает на нем враг Бобров наши плакаты! Пусть, душа из него вон, сгинет он на корню вместе с погаными табаками! Это я тебе массово разъясняю…
Мятежная демонстрация должна была состояться, по расчетам Канахина, в канун троицы. Но Увара вызвал в райком Чукреев и, как всегда, беспорядочно роясь в своем портфеле, сурово покосился на Канахина и сказал:
– Опять ты там у меня мировую бузу затеял? Что? Садись,– кивком указал он на стул.– Никак, брат, с тобой не споешься, Канахин,– огорченно вздохнул секретарь.– А все же придется, видимо, раз навсегда из тебя этот бунтарский дух выбить… Ну, хорошо, снимешь ты поденщиков, приведешь с песнями в станицу, отлично,– дружески взял Чукреев похолодевшую руку Канахина и вполголоса спросил: – А дальше что? Куда ты денешь их дальше? Ну, отвечай! Не знаешь?
– Мы и без этого врага проживем,– глухо ответил Канахин.
– Да ты не виляй, говори прямо, что ты будешь с ними делать? – строго спросил Чукреев.
– Проживем… практически! – со злобным упрямством отрезал Канахин. И, не сдержав себя от запала, крикнул: – Н-на, расстреляй меня! Реши меня жизни за этого гада! Бейте, ежели кулак вам дороже кровного коммуниста! Казните!
– Та-та-та-та…– примиряюще обнял за плечи Канахина и чуть улыбнулся ему Чукреев.– Экую ведь околесицу опять понес!
– Горой за кулачье стоите! – не унимаясь, кричал Канахин.
Но Чукреев резким движением придержал его на стуле и сурово, почти угрожающе оборвал:
– Брось! – и, выжидательно помолчав, поучающе заговорил: – Партия знает, когда будет нужно расправиться с кулаком, и партизанщина тут неуместна. Пока мы еще не имеем условий для этой расправы. Подумаешь, как революционно – под красными знаменами поденщиков с кулацких полей уведет! А вот над созданием условий, при которых мужик не пошел бы в кулацкую кабалу, ты небось не подумал. Э-э! То-то, дорогой товарищ! Словом, затевать тебе нелепую демонстрацию ре-
шительно запрещаю, во-первых,– захлопнул портфель Чукреев.– В случае же неподчинения требованиям райкома вынужден буду поставить на бюро вопрос о твоем пребывании в партии – во-вторых. Будь здоров, Кана-хин! – стремительно протянул он ему руку и, точно мгновенно забыв о нем, крикнул в смежную комнату: – Следующий! Кто там на очереди?
Возражать было бесполезно, и Канахин нерешительно поднялся с места и, комкая в руках фуражку, вышел из кабинета.
Так разрушил Чукреев все лихие замыслы Канахина о разгроме бобровского произвола. И только впоследствии начал смутно догадываться Увар, почему показалась преждевременной его затея Чукрееву. Увар знал, какое трудное наступает для Боброва время, какие великие потрясения несут ему нарождавшийся в степи зерносовхоз и грядущая коллективизация. Понимал Канахин и то, что дешево Бобров, конечно, не дастся. По случайным обмолвкам станичников, по угрожающим намекам встревоженных людей можно было догадаться, откуда шли все эти разговоры о сопротивлении, о подготовке к назревающей борьбе.
Недаром же денно и нощно кружился Лука Лукич по окрестным хуторам, аулам и селам, принимал по ночам неизвестных всадников, держал на дворе нерасседлан-ных лошадей. «А ведь он, гад, живого и мертвого подымет!» – зная о силе пагубного влияния кулака в степи, настороженно думал Канахин и убеждал себя, что только немедленным уничтожением Боброва можно избавиться от беды, которая может ударить по зерносовхозу. Но ни говорить об этом, ни советоваться Канахин больше ни с кем не решался. «Теперь уж выговором-то не отбояриться,– мысленно урезонивал он себя.– Нет уж, ежели его и стукнуть практически, так втихомолку, один на один, а там пусть пытают…»
Единственный человек, с которым хотелось Увару поделиться замыслами, был Кузьма Азаров. Правда, впечатление о нем у Канахина как-то двоилось. Памятуя об установке, какую дал ему при посылке в зерносовхоз секретарь райкома, Увар первое время относился ко всем директорским распоряжениям с некоторой настороженностью. Но он был немало поражен отечески-строгой заботой этого человека о рабочих. И мало-помалу чувство недоверия к Азарову сменилось нарастающей привязанностью к нему и потребностью в дружеской
близости и откровенности. Но за все время ни разу не удалось Канахину столкнуться с директором один на один, поговорить с ним легко и просто, как говаривал в редкие минуты только с Дашкой.
Выдался как-то у Канахина неудачный день – ни одного заседания. Организационное собрание ОДН срывалось – его негде было проводить. В помещении рабочкома шел спешный ремонт. И пять оторванных от работы энтузиастов – два счетовода, дорожный техник Улит-кин, машинистка Ванда и сторож Иван – часа четыре метались следом за Канахиным в поисках пристанища. Но все конторы и помещения зерносовхоза до отказа были забиты суетящимися, беспокойно-крикливыми людьми, а открывать собрание посреди улицы было все же неудобно. Наконец воспользовавшись отлучкой Азарова, забрался Канахин с измотанными общественниками в директорский кабинет. Приказав сторожу зорко следить за появлением директорской машины, Увар немедля приступил к докладу о целях и задачах общества. Но на первом же десятке вводных слов панические ужимки и жесты сторожа до того ошеломили Канахина, что, остолбенев, понял он роковое их значение только в момент появления директора в распахнутых дверях.
Воспользовавшись некоторым замешательством, все канахинские энтузиасты мгновенно исчезли. Увар же ни жив пи мертв стоял за директорским столом и, комкая в руках заготовленную резолюцию, изумленно смотрел на Азарова.
– А-а! Так вот ты где у меня спасаешься! Опять митингуешь в неурочное время?– сразу же раскусив Увара, насел на него Азаров.
И не успел растерявшийся Канахин раскрыть рта, как Азаров, вплотную приблизившись к нему, засыпал его градом вопросов:
– Почему не видят тебя ребята на участках? Ты у меня брось эту музыку, художник! Почему до сих пор ты не удосужился побывать в мастерских, бригадах, в общежитии трактористов? Почему на третьем участке перед выходом в поле никто не знает ни норм, ни расценок? Почему на седьмой базе заглох громкоговоритель? Почему, черт бы вас побрал, трактористы пятой бригады по сию пору без комбинезонов, а трактористы второго звена дуют сырую воду?.. Спецовок нет? И это неправда, Увар. Я их сам в прошлую декаду на станции видел.
– А где же они? На складу таковых не значится.
Я уж любопытствовал…– осмелев, робко заявил Ка-нахин.
– Ну тут-то уж ты мне не заливай! – возразил Азаров и, бросившись к телефону, долго и яростно крутил ручку.
– Склад! Завхоза!.. Товарищ Вихреев?.. Директор. Ты когда принял спецовки? Что-о-о? Как не принимал? А? Погоди… Что? При чем тут бухгалтерия? Дорогой мой! А где ж у тебя собственная голова? Почему не поставил в известность дирекцию?.. Что? Да ведь это же глупости! Правильно. Ответишь. Давай сейчас же ко мне. Мигом! – Азаров бросил трубку и, позабыв дать отбой, распахнул дверь в соседнюю комнату и строго сказал кому-то: – Позовите ко мне главбуха. Да, да. Федор Фе-дорыча. Полуянова. Сейчас же! Срочно.– Он захлопнул дверь и долго стоял потупясь, точно вспоминая о чем-то. Потом решительно подошел к столу, примостился на краешек кресла с широкими разводами, передние ножки которого грубо белели свежевыструганной сосной, и, облокотясь на правую руку, поник над картой.
Увар зорко смотрел на директора и думал о том, как похудел, потемнел тот в лице – от забот, от бессонницы, от непривычных горячих суховеев, покрывших щеки темным румянцем. Резче выступили сурово сомкнутые спекшиеся губы. Явственно обозначились на выпуклом лбу крупные изгибы морщин. И словно еще длинней и тоньше стали пальцы его рук, беспокойно теребящие чертежную кальку.
«Должно, ночей пять сряду не спал»,– ощутив прилив неизъяснимой нежности к этому только что накричавшему на него человеку, подумал Канахин и хотел было напомнить о себе, но директор, сорвав с рычажка трубку, снова долго кричал кому-то о кругляке, о дисковых боронах и фильтрах тонкой очистки, не заметив даже главбуха, бесшумно появившегося в дверях кабинета.
Главбух, почтительно ожидая конца телефонного разговора, сосредоточенно протирал носовым платком старомодное пенсне и, делая вид, что не слушает директора, пристально озирал стены кабинета. Трудно было узнать в главбухе того неприятно юркого, не в меру словоохотливого странника Гермогена, который провел бессонную ночь наедине с Филаретом Нашатырем, наговорив ему немало темных, грозных по смыслу притч! Свежевыбритый, помолодевший, в синей сатиновой косоворотке, в ярко начищенных модных ботинках, был он
опрятен и строг. Ладно сидел на нем и черный шевиотовый пиджак. И словно никогда не свисали до широких плеч Гермогена каштановые, слегка вьющиеся волосы, словно никогда не носил он роскошной муаровой рясы настоятеля древнего монастыря. Нынешняя внешняя представительность главбуха должна была внушать, по его мнению, веру людям в его безукоризненные качества высокого специалиста учета. Но Азаров, не подозревая о скрытом прошлом этого человека, тем не менее почему-то в душе относился к нему с беспричинной, на первый взгляд, настороженностью, хотя и ценил в своем бухгалтере редкую среди людей такой профессии разносторонность мышления, его иронический ум.
Покончив с телефонным разговором про кругляки и фильтры тонкой очистки, Азаров заметил главбуха и жестом пригласил его присесть к столу.
– Вы не в курсе дела, Федор Федорыч, что там ерундят опять со спецовками для трактористов? Я сам видел наряд. Спецовки были отгружены со станции и приняты экспедицией зернотреста. Мы должны были давным-давно снабдить ими рабочих. В чем тут дело? Решительно ничего не понимаю. Звоню сию минуту завхозу, а он ссылается на бухгалтерию, на вас.
– Я тут, строго говоря, Кузьма Андреевич, совсем ни при чем,– ответил главбух, беспомощно разводя руками.– Наряд на спецодежду для трактористов, насколько мне известно, получен. Но мы не в состоянии оплатить счета. Вы же отлично знаете, как нас подсиживает трест.
– Вздор говорите. Деньги у нас имеются! – побагровев, грубо перебил главбуха Азаров.
– Деньги, предусмотренные другими статьями,– это да. Но вы меня извините, Кузьма Андреевич, расходовать эти деньги не по назначению я не вправе даже и в том случае, если будет на то ваше устное распоряжение. Без второй вашей письменной визы снимать деньги с других статей я не могу.
– Без второй визы? Извольте – хоть три. Но я называю это формализмом,– опять довольно грубо прервал его Азаров.
– Помилуйте, я от требований государственного закона отступать не намерен.
– А я называю это казенщиной! – глухим от гневного накала голосом сказал Азаров.– Подумайте – средства не ассигнованы! Так их надо отыскать. Пере-
качать из других фондов – невелико преступление. На то вы и бухгалтер.
– Нет, это преступление! – сказал со злобным упрямством главбух, резко приподымаясь со стула.– И персональную ответственность за подобное преступление несу я, ваш главбух.
– Не глупите! – оборвал его Азаров.– А выпускать рабочих, вчерашних батраков, на пахоту разутых и раздетых – это не преступление?
– И это преступление. Но за это преступление будете, видимо, отвечать персонально вы,– сказал главбух, с наглым спокойствием уставившись на Азарова, и, предупредительно улыбнувшись, спросил: – Надеюсь, вы не обидитесь, Кузьма Андреевич, за шутку?..
Но, точно и не расслышав его заискивающего вопроса, Азаров размашисто написал на подвернувшемся под руку клочке бумаги официальное распоряжение о немедленной оплате счетов из статьи культфонда и, протянув бумажку главбуху, строго сказал:
– Вот вам моя виза. Для срочного исполнения. Извольте.
– А, это – другое дело! – бегло прострочив глазами написанное, сказал главбух с притворным удовлетворением.
Затем Азаров спросил, как бы спохватившись:
– И еще вопрос. Почему вы, отказавши в деньгах, не предупредили меня об этом?
– Считал излишним затруднять вас подобными вопросами. Я же не предполагал, Кузьма Андреевич, что вы рискнете пойти на такую, по сути, противозаконную операцию…
«Финтишь ты что-то у меня сегодня, дьявол!» – подозрительно подумал Азаров и, немного помолчав, сказал:
– Это непростительная для вас халатность. Я вынужден поставить на вид вам в приказе…
– Воля ваша. Извините…– с наигранной обидой тихо ответил главбух и, почтительно поклонившись, вышел.
Комкая в руках какую-то бумажку, Азаров стоял потупясь в таком напряженном оцепенении, точно ломал голову над замысловатой загадкой. Потом, словно очнувшись, бросил взгляд на присмиревшего Канахина и спросил:
– Ну-с, а ты чего еще дожидаешься?
– Я думал, что для вас, товарищ директор, буду нужный…– растерянно пробормотал Канахин.
– Не мне ты нужен, Увар. Не мне – рабочим. Трактористам и прицепщикам в бригадах. Там – в степи, на целине твое место. Как, впрочем, и мое, скажу тебе,– заметил с усмешкой Азаров. И, тут же переменив тон, строго добавил: – А ты вот черт знает чем занимаешься. Все заседаешь. Воззвания пишешь. А в степи за нас с тобой кулацкие агитаторы работают. Не дали вовремя механизаторам спецодежды – вот тебе и лишний козырь врагу! Случился вчера перебой с выпечкой хлеба – уже нехорошие слухи на целине! Враг хитер и умен. Он переключается с ходу. И мы, большевики, должны быть бдительными. Ты знаешь, как напряженно чувствуешь себя ночью в открытой степи, когда остаешься один! Идешь, думаешь о чем-то другом, забудешь порой, что ты один, что пусто и темно вокруг тебя на сотни, на тысячи верст. Однако, помимо твоей воли, у тебя необычайно напряжено все. И слух. И зрение. И каждый твой мускул. Подобное напряжение должны испытывать мы, коммунисты, и сейчас, в эту горячую пору первого нашего вторжения на целину. А целика здесь – сам видишь – вековая, нетронутая. И нелегко нам, пионерам ее освоения, будет поднимать здесь первые пласты богатой нерастраченным плодородием земли. В степях этих не так уж тихо и пусто, Увар, как на первый взгляд кажется. Вокруг нас немало тайных и явных врагов. И мы должны улавливать каждый недобрый шорох и звук…
– Стрелять их, гадов, на месте надо. Прямое им на тот свет сообщение! – запальчиво проговорил Увар Канахин.– Я их, товарищ директор, за версту чую. Все их вредные мысли наскрозь с ходу читаю. Вот хотя бы, к примеру, этот самый главбух. Да это же, как пить дать, стопроцентная гидра контрреволюции! Я бы его за подобные действия публично прикончил и на духу не раскаялся…
– Ну, тихо, дружок,– с отеческой теплотой проговорил Азаров, касаясь рукой плеча Увара.– Что касается главбуха, так это, на мой взгляд, прежде всего большой специалист, опытный работник. А без таких нам пока не обойтись. Не знаю, но мне кажется, что пока ничто не говорит о его враждебности. И в этих делах нам надо быть осторожными, Канахин. Честных и преданных мастеров-специалистов мы должны уважать и ценить. Согласен?
