Текст книги "Ненависть"
Автор книги: Иван Шухов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)
Через два дня на одной из небольших железнодорожных станций в скором поезде, идущем на Алмату, работниками ГПУ была задержана Лариса Кармацкая с подложным удостоверением личности и профсоюзным билетом на имя учительницы Анны Федоровны Волковой.
Сутками позже, километрах в шестидесяти от центральной усадьбы зерносовхоза, задержали и подавшегося в степную сторону бывшего монастырского игумена Гермогена – главбуха Степного зерносовхоза Федора Полуянова.
Не удалось взять только Луку Боброва.Темной ночью, когда был оцеплен бобровский дом, Лука Лукич оказал вооруженное сопротивление. В завязавшейся перестрелке он убил наповал тревожно заскулившего в саду Симу и, отстреливаясь, прорвался через сад, примыкавший к крутому озерному яру, и точно канул в воду.
Был слух, что две недели скрывался он в казахских аулах у верных тамыров-приятелей, потом с помощью тех же верных людей, промышлявших разбоем и конокрадством, ушел казаковать в глубинные степи, поближе к китайской границе, а позднее перебрался в город Урумчи – центр Синьцзянской провинции.
Через три дня, когда прилетевший из краевого центра Азаров прибыл в зерносовхоз, он получил пакет со штампом райкома партии, адресованный на его имя. Вскрыв пакет, Азаров прочел отпечатанное на машинке решение бюро райкома.
«ВЫПИСКА из решения внеочередного бюро Светозаровского районного комитета ВКП(б).
Слушали:
О нарыве в Стенном зерносовхозе.
Заслушав доклад ответственного секретаря райкома ВКП(б) т Чукреева, внеочередное бюро районного комитета партии констатирует, что факты вопиющего разложения директора вышеупомянутого совхоза К. А. Азарова, члена ВКП(б) с 1911 года, как вскрытые в разоблачительной корреспонденции окружной газеты «Смычка», а также и приведенные в докладе т. Чукреева, целиком и полностью подтвердились. Бюро признает сигнализацию окружного партийного органа справедливой и своевременной, а также целиком одобряет линию бюро районного комитета, ранее проводимую в отношении левака и перерожденца К, А. Азарова. Исходя из всего этого, постанови ли:
1. За сращивание с классозо-враждебными элементами; за выдвижение на руководящие посты в зерносовхозе прямых в прошлом контрреволюционеров, каковым является назначенный управляющий отделением № 5 белогвардеец Е. Дыбин; за возмутительную травлю советских специалистов, жертвой хоторой стал покончивший самоубийством инженер Стрельников, а также уволенный приказом директора главбух Полуянов; за игнорирование решений бюро партийного комитета, выразившееся, в частности, в самовольной перекройке массивов; за преступное администрирование и измену делу рабочего класса члена ВКП(б) с 1911 года Азарова К. А. из рядов Коммунистической партии исключить, снять с работы и отдать
под суд.
2. Объявить строгий выговор за несогласие с настоящим решением и защиту Азарова: а) секретарю совхозпарткома т. Тургаеву; б) начальнику райотдела ГПУ т. Яркову.
3. Временное исполнение обязанностей директора зерносовхоза подложить на т. М. Шмурыгина.
4. Довести .настоящее постановление до сведения всех низовых партийных организаций района».
Трижды перечитав этот грозный документ, Азаров, откинувшись на спинку кресла, прикрыл глаза. Похолодевшее, упруго стучавшее сердце его, словно устав от напряженно-бешеного боя, вдруг на секунду замерло, и Азарова охватило то знакомое чувство тоски и физической слабости, которое испытывал он всегда перед сердечными припадками. Просидев минуту-другую в полной неподвижности, он, сделав усилие над собой, дотянулся рукой до настольного телефонного аппарата и, рывком крутнув раза три ручку, попросил дежурную телефонистку вызвать кабинет секретаря райкома.
Чукреев долго не отзывался, хотя Азарову было ясно, что тот снял телефонную трубку, но почему-то медлил откликнуться на его позывное «алло».
Наконец, не ответив на спокойное азаровское приветствие, Чукреев с места в карьер грубо спросил его: – Выписку из решения бюро получил? – Да. Вот она лежит передо мной,– тем же невозмутимо-спокойным тоном откликнулся Азаров, точно речь шла о какой-то малозначительной для него бумажке.
И этот спокойный азаровский тон, видимо, вывел из себя и без того явно взвинченного Чукреева. И он еще грубее спросил:
– Ну и что тебе от нас надо? Кажется, все ясно.
– Не совсем все…
– Остальное выяснит райпрокурор. А ты давай партийный билет. Совхоз Шмурыгин приедет принимать завтра.
Помолчав, явно испытывая тем самым терпение Чукреева, Азаров, твердо выговаривая каждое слово, точно диктуя по писаному, сказал ему:
– Партбилета, положим, я тебе не отдам. Не ты мне его вручал, не тебе я его, в случае чего, и возвращать буду. Это – во-первых. Так? Затем – дальше. С поста директора зерносовхоза меня может снять приказом только сам нарком сельского хозяйства. Это – во-вторых. А в-третьих, докладываю, что по решению бюро краевого комитета партии за успешное выполнение плана подъема целинных земель и досрочное завершение весеннего сева нашему зерносовхозу присуждено переходящее красное знамя крайкома. Плюс к тому лучшие люди совхоза – механизаторы – премированы по приказу нашего парткома. По этому случаю мы решили провести завтра праздник – народное гулянье в совхозе. Покорнейше просим пожаловать!
– Ну, ты мне эти неуместные шуточки брось, Азаров. Переходящее красное знамя получает совхоз, а не ты. Его люди завоевали. Трактористы. Механизаторы! – оборвал его с предельным раздражением Чу-креев.
– Не спорю. Люди у нас золотые. И я их заслуг отнюдь себе не приписываю,– сказал Азаров, умолчав о том, что персональным приказом наркома сельского хозяйства премирован и он, директор этого совхоза, и что ему объявлена благодарность.
– А что касается праздника, то мы с успехом проведем его и без тебя,– заметил Чукреев.
– Вот в этом я не уверен.
– Что-о?!
– Без меня наш коллектив никакого праздника, представьте себе, проводить не станет.
– Много берешь на себя, Азаров!
– Как тебе сказать? Что по силам…
– Не рассчитал ты своих сил. Зарвался. Точнее – сорвался. Впрочем, дальнейший разговор, повторяю,
придется тебе продолжать с райпрокурором. У меня – все.
– А это – как рассудит крайком,– сказал в заключение Азаров, кладя на рычажок трубку.
Спокойствие, с которым держался Азаров во время этого короткого телефонного разговора, все же не далось ему даром. Ураз Тургаев, заглянувший полчаса спустя в директорский кабинет, нашел Азарова полулежащим в кресле почти без сознания, с чуть ощутимым пульсом, в жестоком сердечном припадке.
В ночь, когда телеграфное известие о решении бюро краевого комитета партии разнеслось по всему зерносовхозу, Азаров не смыкал глаз. Он решительно не знал, куда деться от возбуждения. Собственно, в том, что его восстановят, что в отношении Чукреева будут сделаны соответствующие оргвыводы, Азаров, глубоко убежденный в своей правоте, отнюдь не сомневался и прежде.
Однако теперь, когда внутренняя уверенность его была скреплена выразительно краткой, за подписью первого секретаря крайкома, полуофициальной телеграммой и совсем уже официальной выпиской из постановления бюро, Азарова охватило такое волнение, какое пережил он разве только на заре революционной юности, к незабываемый день первого побега из зерентуйской тюрьмы.
Только сейчас понял Азаров, как дорого дались ем> события последних дней. Исключенный из партии, снятый с руководящей работы в зерносовхозе, поразил он друзей и врагов тем удивительным внешним спокойствием, с каким воспринял обрушившиеся на его голову тяжкие удары. Он не отдал партийного билета Чукре-епу, снятому ныне с поста секретаря райкома по особому решению краевого комитета партии, восстановившего этим же решением Азарова в партии, и в ожидании решения крайкома он все время продолжал оставаться на своем посту.
На другой же день после возвращения Азарова из краевого центра производственные будни хозяйства пошли своим чередом. Выехали на помощь окрестным аулам и селам тракторные бригады. Одна из таких
бригад социалистической помощи в составе Ивана Чема-сова и Морьки Звонцовой была направлена с трактором на хутор Арлагуль для шефской помощи молодому колхозу «Интернационал», где уже находилась ранее выехавшая туда Фешка Сурова.
Напряженно закипела работа на строительстве грейдированных дорог, мостов и приусадебных помещений. Спешно заканчивался монтаж местной электростанции. По-прежнему восторженно и гулко гремел по вечерам в роще духовой оркестр. Азартно резались на спортплощадке молодые футболисты. Играл в свободную минуту с трактористами в любимые городки и Азаров. И жизнь, вздыбленная событиями последних дней, постепенно входила в привычную колею.
Коллектив вновь ощутил надежную близость своего руководителя. Ни ослабления энергии, ни растерянности, ни упадка не заметил никто в Азарове, не почувствовал этого за собой и он сам. А глядя на него, подтягивались и с большим рвением брались за работу преданные ему люди.
И вот только теперь, переживая радостное волнение, почувствовал Азаров большую усталость, понял, какой немалой ценой куплено было им это предельное напряжение сил, выдержки, воли…
Вечером, как только весть о реабилитации директора облетела все отделения и центральную усадьбу, в движение пришел весь зерносовхоз. Люди набились в партком, в дирекцию. Они толпились на перекрестках, собирались близ мастерских, около гаража и тракторного парка и обсуждали между собой, передавали из уст в уста это глубоко взволновавшее всех известие.
Кругом было заметно необычайное оживление. Азарову казалось, что даже грузовые автомашины носились по центральной усадьбе с какой-то особой, подчеркнутой удалью. И он смотрел теперь на окружающий его мир такими глазами, словно видел все это впервые. Ярко-зеленые от свежей покраски крыши ослепительно белых жилых домиков центральной усадьбы; просвечивающие сквозь ажурную вязь лесов корпуса новостроя-щихся красно-кирпичных зданий; штакетная изгородь палисадничков с молодыми – вешней посадки – березками, кленами, тополями, шумящими под окошками обжитых уже совхозных домов,– все обретало ныне какой-то особый смысл, и все волновало необычайно.
Тесноватый директорский кабинет Азарова ломился от народа. Шли к директору в этот день и по делу, и с каким-нибудь пустячным вопросом, а то и просто так – выразить кстати сказанным словом или молчаливым участливым взглядом сочувствие директору по поводу столь благополучно завершившихся событий, жертвой которых едва не стали Азаров и некоторые другие лучшие люди зерносовхоза. Здесь толпились инженеры и трактористы, механики и прицепщики, агрономы и зоотехники, учетчицы и гуртоправы. И каждый из них старался покрепче пожать Азарову руку, сказать доброе слово, поздравить его с производственной победой зерносовхоза, а главное – с благополучным решением личного азаровского вопроса на бюро краевого комитета партии.
Было уже совсем поздно, когда утомленный дневной сутолокой Азаров, отделавшись наконец от прошеных и непрошеных посетителей, оставил кабинет и добрался до своей квартиры – малоуютной холостяцкой конуры, и которую он всегда возвращался с небольшой охотой. Здесь, как нигде, он острее всего ощущал свое одиночество, свою нескладно сложившуюся личную жизнь. Частью размолвки с женой, закончившиеся в конце концов разводом, не менее частые его переброски с одной работы па другую, неумение работать с прохладцей, спустя рукава, наконец, врожденная его скромность, доходившая до робости перед женщинами, которые привлекали его внимание,– все это вместе взятое, видимо, и мешало ему всерьез задуматься об устройстве личной жизни. А подумать об этом в его годы пора бы! Но вот и здесь, в совхозе, где опять с головой ушел он в кипучую организационную работу, забывая о сне и отдыхе, вот и здесь не было ему времени раздумывать о том, что молодость-то, в сущности, была у него уже позади, за плечами.
Да, только в этой конурке и задумывался иногда Азаров о неустройстве личной жизни, твердо репы я при этом одно и то же: «Вот дотяну до отпуска после уборки, поеду к старым заводским приятелям в Москву или в Свердловск, а там – будет видно…» Что именно «там будет видно», Азаров не знал и сам. Однако такое решение всегда успокаивало его…
– Эх, старая песня, голубчик. Старая! – сказал он вслух, иронически осудив себя на сей раз за это наивное
утешение, и, не зажигая огня, прилег, не раздеваясь, на дерматиновый казенный диван.
Но ему не спалось. Он встал и, заложив за спину руки, долго ходил по комнате.
Потом, включив свет, он извлек из потертой полевой кожаной сумки потрепанный блокнот и попытался набросать конспект завтрашнего своего выступления на торжественном открытии совхозного праздника.
«Подвиг механизаторов – подвиг рядовых людей нашего зерносовхоза. Здесь бригада Ивана Чемасова. Бригада Дмитрия Дыбина. Елизар Дыбин, Катюша Ки-чигина, Люба Хаустова, Любка!» – занес Азаров в блокнот эти имена, дважды повторив имя Любки, и о чем-то глубоко задумался.
Затем, точно что-то вдруг вспомнив и мгновенно просветлев лицом, он подошел к висевшему в простенке телефону и, позвонив на квартиру своего шофера Васи, сказал ему, чтобы тот сейчас же подал машину.
Мысль о поездке возникла у Азарова при взгляде на висевшее на стене над кроватью двуствольное ружье, о существовании которого, будучи в душе охотником, он за делами тоже забыл. «Черт знает что, ни разу даже не выстрелил нынче!» – с досадой подумал Азаров. Сняв со стены свой «зауэр», Азаров, заглядывая в его тускло сверкающие при электрическом свете стволы, думал, тихо посвистывая: «Поеду на пятое отделение. Все равно к утру надо мне туда заглянуть – проверить, как там народ подготовился к празднику, и вообще… А зорьку постою на перелете. Авось и постреляю нынче!»
Но, думая так, Азаров не признавался даже себе в том, что в глубине души он рад был бы увидеть девушку, которая олицетворяла, по его мнению, неповторимую женскую прелесть, душевную чистоту и обаяние юности. Любка! Азаров не раз ловил себя на том, что он любуется этой девушкой. Но любовался он ею, как любовался неяркой красотой и прелестью полевого цветка, случайно попавшегося ему на пути в степи.
Странное, сложное чувство вызывала в Азарове эта девушка. Светлея при мысли о ней, он в то же время острей обычного ощущал одиночество, свои годы, чувствуя себя почти стариком перед этой юностью. С горечью думал он, что личное счастье его где-то прошло стороной, как проходит мимолетный косой летний ливень над пожелтевшей от зноя степью…
Сложное чувство душевного просветления и горечи
испытывал Азаров и сейчас, зачарованно вглядываясь в стволы ружья, мерцающие мириадами золотистых искр. И это радужное мерцание отраженного полированной сталью огня опять чем-то напомнило Азарову лучистые, полные света глаза Любки.
– Ах, жалко двухнолевой дроби у меня маловато. Бекасиной гуся не возьмешь! – сказал Азаров, думая совсем не об этом.
В дверь робко постучали, и Азаров, узнав по стуку, что это шофер, сказал не оборачиваясь:
– Ну, ну, орел. Входи. Готов?
– Как штык, Кузьма Андреич! – весело сказал появившийся на пороге Вася.
– Сию минуту. Патронташ захвачу.
– Давно бы пора, Кузьма Андреич…
– Что – давно бы пора? – не понял Азаров.
– Да вот – поохотиться нам с вами малость, говорю,– сказал со смущенной улыбкой Вася, помогая Азарову собирать охотничье снаряжение.
– Это ты прав. Давно бы пора…– подтвердил Азаров, по-прежнему думая не об охоте.
А спустя полчаса, немного не доехав до усадьбы пятого отделения зерносовхоза, Азаров отпустил машину и побрел с перекинутой за плечом двустволкой в сторону от дороги. Скоро он вошел в березовую рощу, примыкавшую к большому, заросшему с берегов камышом озеру.
В роще было тихо и сумрачно. Пахло корой, грибами, шиповником. Тонкий, едва уловимый нежный аромат предосеннего увядания ощущался здесь на каждом шагу, и Азаров вдыхал его с упоением, наслаждаясь пер-возданным покоем и удивительной предрассветной тишиной, пряно-терпким ароматом лесной травы и березовых листьев. Скоро он выбрался на опушку и вдруг, точно очнувшись, остановился, отчетливо расслышав негромкий разговор, временами переходящий в страстный полушепот.
Еще не разобрав первых слов, Азаров сразу узнал грудной голос Катюши Кичигиной, недавно разысканной им на хуторе Белоградовском и восстановленной в правах трактористки зерносовхоза.
Не сразу узнал Азаров другой, юношеский голос – голос Митьки Дыбина. Странно было слышать, как этот грубоватый с виду, всегда немногословный тракторист говорил с какой-то почти полудетской, ребяческой неж-
ностью слова, никак не вязавшиеся в представлении Азарова со всем внешним обликом этого угрюмого парня.
Уговаривая взволнованную чем-то Катюшу, Митька горячо бормотал:
– Ну погоди же. Погоди. Не надо, не надо, моя ты хорошая, распригожая… Птица моя степная! Травинка! Ты – что? Кабы я тебя не любил, кабы я только так, для баловства там которого… Погоди, кончим уборку, квартиру заведем. Попросим у директора. Он у нас мировой. Он нам не откажет. Уважит. Вот и заживем с тобой мы тогда на все сто, понимаешь! Бате моему ты тоже пришлась, видать, ко двору. Он тебя хвалит. Эту, говорит, я бы признал за сноху! Вот видишь! О чем реветь-то теперь, кровинка? О чем?! О чем?! – страстно допытывался у всхлипывающей девушки Митька.
– Я и сама не знаю о чем. Просто так это я… У меня сейчас все пройдет. Ты помолчи. Не тормоши меня. Посиди со мной рядом тихонько…– говорила чуть слышно сквозь слезы Катюша Кичигина, и мягкий грудной голос ее звучал вкрадчиво, нежно.
– Не могу я молча сидеть, понимаешь, рядом с тобой. У меня сердце горит. Наружу вырваться хочет. На-ко послушай, как бьется…
– У меня тоже оно как птаха в клетке.
– Перестань реветь, я тебе говорю,– строго-повелительно сказал Митька.
– Не шуми на меня. Я тебе ишо пока не жена,– ответила в тон ему девушка и вдруг, перестав всхлипывать, тихо засмеялась.
Украдкой вздохнув, Азаров подумал: «Не поймешь, что тут счастливее – смех или слезы! Да, видно, и то и другое!» И, стараясь как можно неслышнее ступать на носки, он стал осторожно пробираться в глубь рощи, опасаясь, как бы не вспугнуть молодых людей, не потревожить столь неуместным вторжением в великую тайну светлого человеческого счастья…
Между тем утро уже наступило, и светлые стволы берез позолотели от восходящего солнца. Где-то совсем рядом страстно, до самозабвения били перепела, а на озере, в камышах, с тревожной настороженностью гоготали дикие гуси. Трубный зовущий клич лебедей звучал в порозовевшем от восхода высоком безоблачно-чистом небесном просторе. Все звенело, трепетало, блистало и пело вокруг, и Азарову казалось, что звенела в его душе
туго натянутая серебряная струна,– так он был беспричинно, казалось, счастлив сейчас, в это раннее, погожее утро!
Довольный тем, что ему удалось уйти незамеченным от Митьки и Катюши, Азаров, миновав большую поляну, вышел из леса к высокому, крутому берегу озера. Но тут он снова остановился, инстинктивно укрывшись за стеной молодой поросли осинника и березняка: шагах и десяти от него, возле стожка сметанного сена, сидели Иван Чемасов и Любка.
«Однако мне сегодня везет на влюбленных!» – иронически подумал Азаров, не спуская глаз с Любки. В ярко-красной атласной кофте с короткими – по локоток – рукавами, с прямым пробором черных как вороново крыло, гладко зачесанных, собранных на затылке в тугой узел волос, похожая на молодую смуглолицую цы-ганку, она была очень хороша собой. Азаров не мог даже в эту горькую минуту налюбоваться ею.
Иван Чемасов, сидя напротив Любки, смотрел ей в лицо восторженно-покорными глазами, покусывая сахаристо-белыми зубами зажатую во рту травинку.
Л Л юбка, косо поглядывая на него, притворно-строго допрашивала:
Ты скажи лучше, зачем тебя черти сюда с хутора ни с того ни с сего принесли?
Как – зачем? На праздник. Я что – хуже всех?! Л главная вещь – на тебя поглядеть смерть охота…– признался, улыбаясь во весь рот, Иван Чемасов.
– Вот директор-то погладит за самовольную твою отлучку!
– А откуда ему знать, что я был тут? Прибыл нетто и отбуду таким же манером – тайно. Тут у нас чистая работка. Все шито-крыто. За ночь конь у меня отдохнул… пока я с тобой тут маялся… А сейчас нагляжусь вдоволь на тебя и – восвояси. Догоняй, ищи потом меня – ветра в поле!
– Силен! А если я возьму да и донесу Азарову на тебя?! – спросила, сверкнув агатовыми зрачками, Любка.
– Так он твоей болтовне и поверит!
– Мне-то?! Азаров? По-ве-рит! – убежденно, нараспев произнесла последнее слово Любка.
– А тебе-то какая корысть на меня доносить?
– А что же мне тебя, дезертира, перед директором покрывать. Выдумал тоже!
– Ну, ты это брось… шутить!
– И не думала. Всурьез говорю – на все сто процентов, Ваня.
Помрачнев, Чемасов глухо сказал:
– Не любишь ты меня, видно. Вот что…
– Ах, ничего я, ей-богу, не знаю, голубчик. Не знаю, кого люблю. Вот беда моя какая. Не беда – страсти!
– Он-то… этот самый, вижу, тебе подороже…
– Кто это – он?
– Знаешь, про кого говорю. Не притворяйся.
– Ах, вон ты о ком – об Азарове! – воскликнула с заметным оживлением Любка и, подумав, сказала со вздохом: – Чем же я виновата тут, Ваня?
– Как – чем виновата? – не понял Чемасов, снова глядя тревожно расширенными глазами на Любку.
– Ничем я тут не виновата, если не знаю толком – кого люблю… А Азаров – что! Ах, будь бы он немножко не такой! – сказала задумчиво Любка.
Чемасов сидел поникнув, покусывая былинку.
Вдруг Любка, встрепенувшись, обвила его шею полуобнаженными смуглыми руками и, преданно заглядывая ему в глаза, спросила:
– А правда – я красивая?
– Сама знаешь…– угрюмо проговорил, отводя от нее глаза, Чемасов.
– Нет, правда, красивая?
– Хороша Маша, да не наша!
– А почем ты знаешь, что не твоя?
– Вижу…
– Ничего ты не видишь, дурак. Дай я тебя поцелую.
– Смеешься ты надо мной.
– А что же – плакать?
– Правду ты сказала: зачем только черти меня сюда несли!
– А вот зачем,– запросто сказала Любка и, порывисто прижавшись к Чемасову, поцеловала его дрогнувшие губы своими горячими, словно налитыми вишневым соком губами.
Тут Азаров не выдержал, отвернулся и затем быстро, все ускоряя шаг, пошел прочь от этого места в сторону видневшейся невдалеке усадьбы пятого отделения зерносовхоза. По дороге, столкнувшись еще с двумя парами явно влюбленных молодых людей, Азаров понял, что совхозная молодежь коротала здесь эту предпраздничную ночь. И точно в подтверждение этого, где-то в глу-
бине старой березовой рощи вдруг зазвучала протяжная хоровая песня. Чистые и прозрачные, как родниковые ручейки, девичьи голоса, сливаясь с басистыми мужскими голосами запевал и озорными мальчишескими подголосками, дружно выносили плавный напев старинной, любимой и Азаровым песни:
Был я, братцы, в городе во Кронштадте, Что там видел, я вам расскажу. Видел девушку, братцы, во наряде Лет семнадцати – очень хороша!
На ней тоненька, братцы, была рубашка, Рубашоночка – кисейны рукава. Ах, юбка нова на Маше разбордова, Вкруг подола на юбке кружева…
Потоки тепла и солнечного света плыли над утренней степью, над шафранно-желтыми нивами совхозных хлебов, простиравшихся до самого горизонта. И от этого солнечного тепла и света и от песни, широко и вольно звучавшей в изумрудно-зеленой роще, у Азарова стало радостно на сердце.
Подходя к домику управляющего отделением зерносовхоза Елизара Дыбина, Азаров еще издали заметил, заглядывая поверх невысокого ракитового плетешка, сидящих в палисаднике людей. В одном из них Азаров признал хозяина дома – Елизара. Другого, невеликого ростом, необычайно подвижного, юркого мужичонку, он узнал не сразу, хотя характерное лицо его показалось Азарову очень знакомым. Напрягая память, он никак не мог припомнить: когда, где и при каких обстоятельствах видел он этого невзрачного, но чем-то хорошо запомнившегося ему человека.
Замедлив шаг, Азаров прислушался к негромкому задушевному разговору в палисаднике. И когда донеслись до слуха Азарова произнесенные собеседником Елизара Дыбина слова: «Факт. Обыкновенное дело!» – Азаров, невольно улыбнувшись, вспомнил «служителя культа» Фиту Нашатыря, который вез его в эти края. «Ба, да это же звонарь!» – обрадованно подумал Азаров.
– Что вы на это кулацкое отродье смотрите?! Подписали бы всем миром приговор – и на выселку их, подлецов, прямым маршем! – говорил с возмущением Елизар Дыбин.
– Факт – на выселку. Обыкновенное дело! – живо согласился с ним Нашатырь.
– Напорись на меня эта свора, я бы их, как кобелей, по одному всех передушил. Тебе нечего об этом, Фита, сказывать. Ты мой характер, слава богу, знаешь.
– Факт. Обыкновенное дело…
– Погоди, я с Кузьмой Андреевичем об этом деле по душам потолкую. Одни Ванька Чемасов да Фешка с Морькой Звонцовой там в поле не воины. Им в подмогу мы ишо с десяток наших орлов подбросим. Эх, Увара Канахина в Арлагуль бы откомандировать, этот бы ухарь-мужик показал вашему кулачью кузькину мать!
– Что – грозен больно? – испуганно спросил Нашатырь.
– У-у, не приведи господь! Его эти вражины хуже огня боятся. Крут он с ними на руку. А оратур – волосы встают дыбом, когда слушаешь его речи в мировом масштабе, дух заходит!
– Вот бы его к нам и командировали. Он у нас навел бы порядки. Факт. Обыкновенное дело…
– Увара надо откомандировать! Ему не привыкать классовых врагов ликвидировать. Давай, Фита, выпьем теперь за Увара, раз за нашего директора уже два раза выпили…
Звучно чокнувшись жестяными кружками, они пригубили их и смачно крякнули.
– А хороша, язва! Кровь в жилах полирует! – с восторгом сказал Елизар Дыбин, вытирая губы рукавом новой голубой сатиновой рубахи-косоворотки.
– Факт, полирует…
– Ну ладно. Ты слушай дальше по существу, Фита,– продолжая прерванный разговор, сказал Елизар Дыбин.– Это я не зря тебе раньше притчу про волшебный корень жизни – женьшень, про обетованные земли, про град Вертоград и про Белые Воды не раз сказывал. Всю жизнь я и в то, и в другое, и в третье веровал. Потому и места себе не находил ни в родном хуторе, ни на краю света. Бросало меня из конца в конец, из огня – в полымя, а корень жизни не давался мне в руки. И сила была во мне, и глаз был у меня наметан – скрозь землю видел. И душа нараспашку. И за друга – голову на дровосек! А выходит, какой ты ни богатырь, один в поле не воин. Понял, к чему эта притча, Фита?
– Как не понять. Факт. Помаленьку вникаю…– робко вымолвил Нашатырь.
– А к тому вся и притча, что в одиночку корня жизни не ищут, что сила солому ломит. А сила – в Миру,
в народе, в артели. Это ты заруби себе на носу, Фита!
– Факт. Я от своей артели ни шагу…
– Ну, положим, не хвастай. Говорят, ты два раза уже убегал из колхозу,– напомнил ему Елизар.
– Это факт. Был грех. Увольнялся. Ну, теперь – шабаш! Поумнели мы – беднота. Обет богу дам, никогда в жизни не выпишусь из колхозной жизни,– Клятвенно заверил старого приятеля Филарет Нашатырь.
Собеседники не заметили неслышно приблизившеюся к ним Азарова. Нашатырь, увидев директора, обомлел и поспешно спрятал за спину бутылку с недопитой водкой. Елизар Дыбин тоже смутился при столь неожиданном появлении директора и хотел было встать с завалинки. Но Азаров сел рядом с дружками-приятелями и, здороваясь с ними, сказал:
– Что ж выходит, кто празднику рад, тот спозаранку потчуется? Порядок! Тогда налейте и мне чуток. Захотелось и мне выпить за самый корень жизни в компании с вами, товарищи!
Филарет Нашатырь вопросительно посмотрел на Елизара Дыбина, не зная, всерьез или в шутку сказал это подсевший к ним директор. Но старый дружок глянул на Нашатыря такими глазами, что тот разом понял и засуетился, разливая водку по кружкам. А Елизар Дыбин, приняв из рук Филарета наполненную кружку, преподнес ее в торжественном безмолвии Азарову.
– Ну, что ж, с праздником, дорогие товарищи! – сказал, поднимая кружку, Азаров.
– Покорно благодарствуем…
– Факт. Кушайте на здоровье-Азаров выпил, но поперхнулся, услышав зазвучавший где-то поблизости заливисто-звонкий, как серебряный колокольчик, смех Любки Хаустовой.
Трактор вышел из хутора на рассвете. Над степью плыл зыбкий предутренний туман – предвестник грядущего погожего дня. И опять по скотопрогонному тракту растянулся вслед за трактором караван телег и казахских арб, всадников и пешеходов.
Все эти дни по хутору, по аулам и переселенческим отрубам бродили тревожные слухи. Говорили о том, что в пятницу, в канун праздника усекновения главы Иоанна Предтечи, в тот самый день, когда выйдет совхозный трактор на уборку хлебов «Интернационала», появится некое грозное небесное знамение с откровением, написанным на двунадесяти языках, которое будет понятно только наиболее прозорливым и богобоязненным людям.
В аулах ждали паломника из Мекки, который прикосновением перста должен сокрушить железную арбу сатаны и перед которым падут ниц все неверные люди, покинувшие аул Аксу и ушедшие в артель русских.
С глухим гулом валом валила за трактором толпа мужиков и баб, аульные аксакалы и джигиты. И Роман и Фешка вместе с совхозными ее спутниками – членами бригады соцпомощи: Иваном Чемасовым, Морькой Звонцовой, Катюшей Кичигиной и Уваром Канахи-ным,– приглядываясь к народу, видели, что не очень-то верили мужики и бабы россказням о грозном небесном знамении.
Наступательный рокот тракторного мотора слышен был поутру издалека. И снова вставшие на стремена джигиты разносили хабар – длинное ухо – по аулам.
И снова самые почетные старцы в роду, встречая гонцов, спрашивали вслед за ответным приветствием:
– Хабар бар, джигит?
– Бар хабар, аксакал. Из хутора русских вышла в степь железная арба шайтана. Она пошла, говорят, косить самовязкой пшеницу на пашне русско-казахской артели.
– И-ио! – слышались со всех сторон тревожно-удивленные гортанные возгласы жителей аулов.
– А еще говорят, что на помощь русско-казахской бедняцкой артели из совхоза приехали разные мастера и подмастерья. Они привезли с собой всякие машины и какой-то волшебный ящик, который показывает народу живые картины!
– И-ио! – звучали в ответ гортанные восклицания. Трактор шел по обочине широкой скотопрогонной
дороги. Впереди огромной толпы хуторских мужиков и баб, впереди ватаги ребятишек и степных всадников шли построившиеся в колонну комсомольцы – члены сельхозартели «Интернационал».
Вела трактор Фешка.
Мирон Викулыч и Филарет Нашатырь, примкнув к комсомольцам, все время ломали строй и путали шаг.
И Кенка, шагавший рядом со стариками, то и дело
покрикивал на них:
– В ногу, дядя Мирон! Не ломай, дядя Фита, шеренги!
Линка шла в передней колонне, между Романом и Уваром Канахиным. Запрокинув голову, она вместе с хором пела глубоко волнующие слова любимой комсомольской песни:
