Текст книги "Свое и чужое время"

Автор книги: Иван Гагуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Поняв, что теперь не уснуть, я снова улегся и с головою ушел под одеяло. А Кононов, не владея собой, продолжал приговаривать:

– Видать, Лешка жереха крупного подсек!

– Спи! – сказал я в раздражении. – Чужих жерехов не считай!

– Чертяга! – подхихикивал Кононов, когда звуки колокольчиков сшиблись на самой высокой ноте, разливаясь в мелких переливах согласия. – Отчаянный, собака! – раздумчиво выдохнул чуть-чуть погодя. – Да и Стеша, видать, перец стручковый…

Уснули мы с Кононовым под утро и проспали до полудня.

В комнате, где во мраке ночи стонала людская страсть, стоял густой солнечный свет, падавший из приоткрытых на улицу окон.

Все, кроме Лешки, сидели за столом и с кислыми минами ждали Кононова – своего исцелителя.

Углядев за столом скорбно-покорные лица, Кононов спустил с постели худые цыплячьи ноги, облитые смертельной белизной, и, наливаясь иронической желчью, как можно простодушнее поинтересовался:

– Много настучали? – И, чтобы придать этим словам правдоподобие, пожаловался: – Спать не дали – все утро пробубнили на прессе!

– А ты не издевайся, Серега! – жалобно застонал дядя Ваня. – Какого там хрена пресс, голова валится с плеч!

– Во-во, это правда! – поддержал его Кононов. – Что ей на плечах-то делать? Пора поменяться местами с задом… Все одно не умеет мозговать!

Скорчившись на стуле и обхватив обеими руками живот, чуть живой сидел Синий и умоляюще глядел исподлобья на Кононова, словно грешник, просящий у всевышнего милости. Глаза его были воспалены и слезились.

– Что, сын божий, опять паскудничаешь? – как можно бодрее сказал Кононов, переведя взгляд с дяди Вани на Синего, и подпрыгнул на одной ноге. – Что это, как воронье над падалью, расселись?

– Серега, ей-богу, скоро подохну! – сипло заскулил Синий, как бы извиняясь за то, что еще не подох. – Вспомни, Серега, как я тебя отхаживал в Дорохове, когда ты с Колымы-то вернулся. Неужели запамятовал?

Насупившись, мрачно слушал Гришка Распутин неопровержимые аргументы Синего, считая унижением собственного достоинства опускаться до просьбы.

Кононов, между тем сунув и вторую ногу в штанину, теперь не спеша шнуровал ботинки, уронив светло-каштановые с примесью седины кудерьки на глаза.

Дядя Ваня встал и, нервно бухая по полу тяжелым протезом, вышел за дверь, ругаясь и делая смачные ударения на глаголах прошедшего времени.

Из-за печи показалась растрепанная Стеша, знаками подняла Синего и поманила его. А когда Синий встал и зашел за печь, оттуда послышалось характерное бульканье наливаемой жидкости, отчего в ярости вскочил и вылетел во двор Гришка Распутин.

– Позови-ка этих склеротиков! – приказал мне Кононов, встав и выпрямившись во весь рост. – Иначе побираться начнут по деревне! И вскорости снова будет нам крышка…

На зов шумно ворвался дядя Ваня с просительной улыбкой на побледневшем за ночь лице, готовый вынести очередное унижение, лишь бы выцарапать на выпивку.

– Нате, жрите! – брезгливо сморщился Кононов и протянул два червонца. – Скоты…

Дядя Ваня, почти вырвав две красненькие бумажки, круто развернулся на месте и бросился во двор, к Гришке Распутину, который, без промедления собрав пустую тару, зашагал в магазин.

Мы с Кононовым, похлебав фирменного чая, вышли во двор, а со двора переместились в огород, где Лешка энергично лопатил землю.

Рядом с ним стояла не чесанная еще Стеша и о чем-то тихо с ним переговаривалась.

Несмотря на всю ее домашность – потрепанный куцый халатик, падающие на плечи волосы, – она вся искрилась радостными красками и с нежностью глядела на атлетически сложенную фигуру Лешки, обнаженного по пояс.

– Добрый день! – сказал Кононов, незаметно подступивший к ним. – Думал, на работу ушла.

Стеша недоверчиво взглянула из-под припухших век на Кононова и смущенно ответила:

– У меня отгулы…

– А-а, – замычал Кононов и умолк.

Лешка, не поднимая головы, по-прежнему лопатил землю, не считая нужным входить в контакт с Кононовым.

– Принеси-ка лопаты! – сменив свой обычный тон, обратился Кононов к Стеше. И когда Стеша вручила ему и мне по лопате, он проводил ее долгим взглядом в избу, куда она заспешила, и тоскливо пояснил мне, что ковыряться в земле не любит, но взялся это делать от смертельной скуки. – В Москве долго в комнате не усидишь – соседи могут донести: чужой, мол… Да и здесь тоже не сахар. Раньше пил по-черному… не помогло… Похоронил сперва младшего брата. Замерз зимой под Луками… за водкой в магазин пошел, да заплутал. Старший опять же от водки помер! Похоронил. А я вот – живучий, пока катаюсь…

Откровения в нашей среде считались дурным тоном, и, чтобы не дать им вырасти до большого порока, я заметил:

– Катайся!

Кононов имел две судимости. Первую за хищение государственного имущества – двух настенных вешалок из кабины заводского туалета, отделанного голубым кафелем. Соблазнился по примеру других, не устоял перед литьем под цвет тусклого серебра, но пронести через проходную не смог – его засек наметанный глаз вахтера, однорукого дяди Миши с обвислыми кислорыжими усами.

Показательный суд, состоявшийся в заводском клубе, квалифицировал проступок как пережиток все еще смердящего капитализма и объяснил его природу цитатами из Маркса и Энгельса.

Кононов внимательно слушал, не мог взять в толк взаимосвязи между вешалками, лежавшими на столе как вещественное доказательство его вины, и цитатами, но не возражал, с капитализмом был почти не знаком.

Седобородый обвинитель в золотом пенсне, предъявив суду выписку из амбарной книги, куда были занесены вешалки, назвал точную сумму хищения: тридцать рублей. То есть стоимость каждой определялась в пятнадцать рублей. Вновь сложив стоимость, вывел срок – ШЕСТЬ ЛЕТ И ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВ ТЮРЕМНОГО ЗАКЛЮЧЕНИЯ. Но судья накинул к сроку «полтинник» и, округлив его до семи, через три месяца этапировал осужденного на Колыму изживать проклятые пережитки. Но это было потом. А до того – выступления заводчан, среди которых сидела и молодая жена подсудимого Верка, комсомольский вожак компрессорного цеха, самого авторитетного на заводе.

Собравшийся коллектив дружно стыдил своего вчерашнего сотоварища и требовал смыть смертельный позор. Не отстала от других и Верка. Со всей принципиальностью комсомольского вожака она призывала выжечь каленым железом уродство, подорвавшее престиж советской семьи и комсомола.

Кононов, упрямо уставившись в пол, переминался с ноги на ногу, но раскаянием не тронулся.

– Взял, – пробормотал глухо, – все брали… и я…

Исчерпав лимит, вновь предоставили слово подсудимому:

– Вы хотите что-нибудь сообщить суду?

– Суду – ничего! – отмахнулся он и в безысходном отчаянии крикнул в зал: – Верка! Хочу гречневой каши!

Верка уронила голову на спинку стула сидевшего впереди комсомольца и, не сдерживаясь, зарыдала в голос…

Кононов, следуя дурному примеру Синего, рассказал все это на случайном привале, хотя откровения в нашей среде считались непотребным барахлом и слюнтяйством.

А было это так.

Лет семь-восемь назад промышляли мы в одной деревеньке под названием Чудилово и как-то поджидали возвращения дяди Вани, ушедшего без охоты в далекую дорогу, протянувшуюся мимо унылых полей и подлесков, вдоль почти стоячей реки, за которой и маячил поселок колхоза «Коммунар» с конторою посредине.

Дядя Ваня задумал подбить председателя перебросить наш цех в сравнительно безопасное место, потому что чудиловцы – не ровен час – могли подтвердить в любую минуту под пьяную руку название своей деревеньки. Но дядя Ваня отчего-то не возвращался.

Накануне стояла раздумчивая безветренная погода, какая обычно царит на исходе октября. Солнце висело неподвижно, подсвечивая плотные облака мутноватым желтком. Цепенели деревья и вороны на них, тупо уставившиеся в открытое поле. Молча вслушивалась, вперившись туда же, и деревня, кого-то ожидая. Припали к двум окнам избы и мы, уходя бездумным взглядом вдаль.

На угоре со смешанным лесом стояли с полдесятка овец, затихнувших с приподнятыми мордами. Умиротворение накатывалось до позднего вечера, до самого позднего, пока тусклый желток, так и не сдвинувшись с места, не иссяк дотла.

Дядя Ваня ушел еще на рассвете. Шел он по узкой тропе к оврагу, потом долго шагал по-над его кромкой и растворился уже в мелколесье. Сухой свинцовый воздух окутал поля, лес, ворон на деревьях. За угором негромко хрустнуло. Прошелестел низовой ветерок, принялся заметать подворотни. К ночи снова сошло умиротворение, залило серебром крыши и окна. Выпал ранний снежок!

Замерев от восторга и предощущения тревоги, мы глядели на уже еле видную кромку оврага, занесенного снегом, и ждали. Но дядя Ваня пришел с другой стороны и вломился в избу неожиданно.

– Облава! – крикнул он резко и растер намученную культю.

Облавы, водившие нас по изнаночной стороне России, хоть и не были неожиданностью, но всегда заставали врасплох и вносили такую сумятицу, что изба ходуном ходила от смачного мата, разгоняя с насиженных мест пауков.

Повторив привычный обряд в неизменной последовательности, мы кинулись в цех, вооружившись кувалдой, ломом и топорами, и сорвали с дощатых подушек дальнобойное наше орудие – пресс немецкого образца, чтоб, в который уж раз, прорываться с ним в «тыл», напоминая разрозненный отряд партизанского формирования.

Бегством в «тыл» мы не подрывали основ нашего законодательства. Закон предусматривал существование подсобных хозяйств… Но делал это как-то невнятно, повторяя один из параграфов воинского устава относительно ношения рядовым составом усов: не запрещается… Что, конечно, не могло подменить более четкого и ясного «разрешается». Так что колымага наша трусила между туманным незапрещением и неродившимся разрешением, преследуемая жестокими облавами с короткими передышками в межсезонье. Случалось, что передышки затягивались дольше, чем ожидалось, но и преследования после них принимали соответственно куда более жесткий характер.

– Мать ее в свистульку! Облава! – повторял дядя Ваня, набивая свой вещмешок. – Анчихристы, опять разнюхали нас! Гони по задворкам…

– Микола, бегом к Ваське! Пускай лошадей хомутает! – крикнул Кононов, вылетая с ломом на снег. Побежали к цеху и мы по следу, прихваченному морозцем.

Кононов, за отсутствием командирской смекалки у дяди Вани и Гришки Распутина, в экстремальных случаях брал ответственность на себя и командовал отступлением, пока не утыкался в какую-нибудь глухомань, чтоб обосноваться там до следующей облавы. На бегу то и дело оглядывался, брызгался белками глаз, сокрушая пессимизм полубригады полководческими прозрениями.

Вот и сейчас, под строгим надзором Кононова, сорвав с дощатых подушек, тщательно закутав тряпьем и обернув клеенкою пресс, мы выволакивали его на крыльцо, к которому уже подъезжали в телеге Синий и Васька.

– Расчет, команду слу… – рявкнул Кононов, заражая нас оптимизмом. И, заметив на пути к нам розвальни с их взлохмаченным рулевым, веселым Прокошей, добавил: – Зачислить его в состав боевой единицы и выдать спирт для поддержки исподней…

Прокоша был одним из тех редких людей, кто, с детства пренебрегая словесным хламом, живо пользовался богатою мимикой.

– Ежли Прокоше дать на бутылку, – затараторил Васька, – он подсобит… – И заискивающе глянул на Кононова. Уловив в его глазах одобрение, перевел взгляд на Прокошу, точно отреагировавшего на предложение дружка.

– Будет! – посулил веско Кононов, оглядывая Прокошу, уже источавшего улыбку, подмаргивавшего в сладостной истоме, и пояснил: – Нам нужна его техника…

Прокоша одобрительно дернулся, еще раз мигнул и застыл…

– Дак ты скажи, даешь или нет!.. – осерчал на него дядя Ваня, по-своему понявши ужимки и передергивания.

– Он все панял! – отозвался за Прокошу Васька. – Он зря балаболить не любит… Дает вам упряжку… – На что вновь последовала улыбка Прокоши.

Кое-как вкатив пресс на телегу, Васька взмахнул вожжами и повел лошадей шагом, держась направления, какого требовал наш стратег Кононов, сидевший подле него.

Сидя с Синим на задке и пряча лица в шарфы, мы глядели на катившиеся прямо за нами розвальни, в которых в тесном соседстве – плечом к плечу – сидели на ящиках с готовой продукцией дядя Ваня и Гришка Распутин.

Розвальни легко скользили по насту и однообразно пели полозьями. Буланая, тащившая розвальни, то и дело поникала и шумно всхрапывала, взрывая могучим дыханьем снег. Но Гришка Распутин умело подстегивал, срывая на лошади дурное расположение духа. Выехав далеко за околицу, Кононов приказал Ваське остановиться и, встав на телеге во весь рост, этаким полководцем вгляделся из-под поднесенной ко лбу козырьком ладони в вольно раскинувшиеся окрестные поля, укрытые белым покровом.

– Где тут скирды? – проронил он наконец, не найдя нужного ориентира.

– Не панял, – угодливо отозвался Васька, стараясь заглянуть в глаза человеку, добротно упакованному в дубленку и в меховую шапку-ушанку.

Кононов разъяснил популярным смачным матом.

– Ха, – залился смехом возница и повторил кононовскую фразу, относящуюся к стожку. – Так это ж где Сашка Машку… Панял… Эт вон туды, за березняк…

– Ну так и погоняй, и погоняй туды! – приказал Кононов и уселся на место, уводя нас всем своим благополучным видом в далекую купеческую старину.

– Срамота! – сплюнул на снег Гришка Распутин, вырывая из разметавшейся русской равнины худосочного человека, утопленного в меха.

Васька развернул лошадей и погнал их наискось вспять, где оцепеневший в снегу березняк отливал серебром. Лошади шли в той же последовательности. Впереди пара, впряженная в телегу, следом – буланая.

За березняком открылись две высокие скирды, увенчанные снежными шапками.

Васька обогнул березняк, вплотную подъехал и с облегчением осадил лошадей.

– Ну дак вот энто место, где Сашка-то Машку… – сказал он простодушно и осклабился в сторону Кононова, чей замысел все еще оставался для всех нас загадкой.

– Стало быть, так, – откликнулся Кононов и, спрыгнув на снег, постучал теплым сапогом о сапог. – Возьми-ка топор и сруби две жердины… Вон с того краю… Вроде покрепче…

Васька послушно принял топор и двинулся к березняку, взрывая валенками снежок. Кононов подвел телегу впритык к скирде и принялся вырывать из-под нее и отгребать в сторону сено.

– Чего глазами лупите! Подь сюда! – крикнул он оглянувшись.

Поняв кононовскую уловку, мы бросились ему на помощь и, выщипывая клоками сенца, пробили широкую выбоину, куда и вкатили пресс, заделав его незаметным наметом.

– Теперь на телегу наметывайте да на розвальни! – командовал Кононов нарочито громко, чтобы мог услышать и Васька, уже возвращавшийся с жердинами на плече.

– Куды ж вы его? – удивился Васька, прислоняя жердины к телеге. – В Москву, что ль, повезете?

Кононов измерил Ваську долгим холодным взглядом и, сложив жердины в телегу, тихо потупившись, стронул лошадей. Отъехав метров десять, бросил Ваське:

– Жди здесь!

– А вы-то куды? – всполошился Васька, читая на наших лицах ответ на свою тревогу.

– Туды, где нет посторонних – сердито ответил Кононов Ваське. – Попрячем все и вернемся… пожди здесь! – Он хлестнул лошадей, заворачивая от березняка к ближнему лесу.

У опушки подлеска остановился, поглядев попеременно на дядю Ваню и Гришку Распутина. Кононов ставил задачу двум дружкам проникнуть в контору правления колхоза «Коммунар», тихонько разведать обстановку и доложить. А заодно пристроить на временное хранение готовую продукцию.

– Встречаемся у стогов! Через два часа… Не вернетесь к этому времени, будем выбираться самостоятельно…

Дядя Ваня с нашей помощью нехотя взобрался на сено и накрутил на правую руку вожжи. Но тут заартачился Гришка Распутин.

– Не поеду я, Серега. У меня аллергия на них… Ты же знаешь!

– Да у кого ж ее нет на них… аллергии…

– Уволь!

– Тебе б только с бабами воевать…

Дядя Ваня, сверху вниз глядя на Гришку, молча, всей бледностью лица просил его разделить с ним неприятный путь.

– А ты-то чего на меня сверху уставился? – сердито проговорил Гришка Распутин, продолжая упорствовать и в то же время обреченно примирясь с выпавшей участью. – Буркалы вылупил. Вот-вот, глядишь, на снег выкатятся…

– Спасибо, Гришка! – вдохновенно выпалил Кононов. – Я знал, что поворчишь-поворчишь, а долг таки выполнишь… Нельзя их, Гришка! – Он посмотрел на меня, потом на Синего. – Морды у них какие… Сам посуди, куда их…

– Пошел! Сам знаешь куда! – огрызнулся Распутин и вскарабкался на сено, ухватившись за дяди Ванин рукав.

Буланая, норовисто всхрапнув, потащила розвальни с двумя бывшими колхозниками через открытое поле к деревянному мостику.

Кононов поглядел им вослед и принялся сбрасывать сено на снег. Сбросив больше половины, погнал лошадей к скирдам, где дожидался Васька, должно быть, клявший себя за то, что дал согласие помочь в темном дельце.

– Что так заквок? – спросил Кононов, остановив лошадей у Васькиных ног. – Пождем еще, и топай себе на здоровье… Вот только вернутся розвальни…

Васька враждебно поглядел на Кононова исподлобья и, разнуздав лошадей, бросил им с телеги сенца.

Не прошло и часа, как розвальни показались. Они шли споро прямо на нас. Две темные фигуры торчали на них окоченевшими истуканами.

Кононов отсчитал Ваське пятнадцать рублей и, часто похлопывая по плечу, доверительно попросил:

– Смотри не наведи на овраг…

– Ты что… – отходчиво пропел Васька и, дождавшись розвальней, покатил назад, привязав к телеге буланую.

– Серега, надо срочно тикать! – коротко доложил дядя Ваня. – Ящики спрятали в самой церкве… Завхоз обещал перевезть к себе, когда эти уедут. – И, почесав за ухом, добавил: – Бригаду Веры Павловны накрыли в цеху… В общем, надо тикать!

– Не уйдешь! – покачал головой Гришка Распутин. – Людей своих порасставили… Переждать здесь придется…

Кононов оглядел свинцовое небо, рассыпавшее чуть заметную манку, и бесповоротно решил выбираться.

– Будем двигаться! Кто знает дорогу в поселок?

– В поселок нельзя! – запротестовал Гришка Распутин. – Как раз там нас и ждут…

– А мы проведем их вокруг пальца! – уверенно посулил Кононов, заражаясь авантюристическим азартом.

Часа через два мы вышли к поселку на крохотном пятачке плоскогорья, обдуваемого ветрами со всех четырех сторон.

– Серега, – хрипло застонал Гришка Распутин, взглядом упершись в плоскогорье, – не ходи туда! Облавят нас, как паршивых котят, и побросают в корзину…

Кононов, занятый изучением местности, пропустил предостережение мимо ушей.

Синий слабо улыбнулся глазами и с готовностью обреченного скользнул взглядом по поселку, где маячили темные фигуры, должно быть, в ожидании попутной или автобуса.

Было слышно, как время от времени хлопает дверь магазина, выпуская из своего тепла глухо закутанных старушонок.

Впритык к магазину стояла кибитка автостанции. Из нее валил черный дымок и, подхватываемый ветром, стлался по склону и уходил низовьем к глубокому яру.

– Дядя Ваня, за мной! – скомандовал Кононов. – Через пять минут – Гришка и Синий, а потом и ты, Гуга! – И шагнул к поселку, придерживая дядю Ваню.

Шли они медленно, как отец и сын, о чем-то переговаривающиеся перед разлукой. На площади к ним рванулся и Гришка, чуть не волоча за собою Синего, как-то разом продрогшего и сгорбившегося до неуклюжести.

Выждав, пошел к ним и я, стал рядом с молодым мужчиной в клетчатом полупальто, в каких обычно по выходным щеголяют деревенские парни, сменив на него будничные замызганные стеганые телогрейки. Из правого кармана полупальто выпирала громоздкая темная бутылка из-под портвейна, а под мышкой покоилась банка.

Переглянувшись со мной, он слабо заулыбался, показывая глазами, что обременен очень приятной покупкой.

Я невольно скользнул глазами по банке и, увидев на этикетке семейство маслят, несколько удивился щедрости местного магазина.

– Расхватали! – сообщил молодой человек, заметно окая. – Я-то поспел.

Оглядевшись, я увидел еще нескольких в полупальто и тоже с приобретениями. Они растеклись по тропкам, отходящим от площади, выжидая попутки. Но попуток не было. Прогромыхала порожняя телега с полупьяным возчиком в скособоченной шапке-ушанке, и ничего больше, кроме пронизывающего сквозняка.

Чтоб не околеть на ветру, я молча отошел от счастливого обладателя маринованных маслят и портвейна и подался в сельмаг.

Входя в магазин, подал Кононову знак.

– Чего? – спросил он, дыша мне в затылок.

– Стоят, – сказал я глухо, упершись взглядом в витрину, хоть занимала меня отнюдь не мысль о еде. – Там, на площади… Надо попытаться уйти в одиночку.

Кононов обернулся на дверь, но ее заслонил, входя, тот самый, в клетчатом полупальто:

– Автобус!

Мы нехотя подались за ним.

Прямо перед нами стоял голубой автобус. В него, подталкивая, запихивали дядю Ваню, раскорячившегося от расстроенных чувств.

– Давай убирай деревяшку! – весело гоготали парни. – На печи б тебе лежать, а не по полям…

Кононов, побагровев, бросился на молодчиков. Но тот, что в клетчатом полупальто, остановил его властным окриком:

– Не трепыхайся!

– Суки! – выругался Кононов, погашая свой пыл. – Вонючие псы!

Из-за полуразрушенной церкви показался Гришка Распутин, ведомый двумя в полупальто.

– Не дадут помочиться! – ругался Гришка, идя меж двумя молодыми ребятами.

– В церкви не положено! – урезонивали его. – Мы тебя, папаша, повезем, где стоит большая параша… под стать тебе… А в церкви – нельзя!

– Церкви-то теперь только для этого… – бормотал Гришка Распутин. – Такие, как вы, постарались…

– Папаша, у тебя, видать, печенка сдала… А мы по этой части… Полечить тебя, что ли?

– Я те полечу, сморчок! – заскрежетал зубами Распутин. – Шкуры продажные…

В автобусе нас встретили шумно. С веселым злорадством нас приветствовала бригада Веры Павловны.

– Ишь суки, а облавили!

– Серега, привет! Подь сюда, потеснимся…

– Там места для всех небось хватит…

Между тем автобус медленно покатился, и в нем сразу затихли, мрачно хмурясь на детину в короткой куртке, с ненавистью оглядывавшего нас с высоты своего непомерного роста. И разом всех охватила скука, бесконечная, серая и однообразная.

Мы катили мимо одиноких ветхих избенок, мимо какого-то мужичонки, случайно вышедшего на крыльцо в просторных валенках и встрепанной шапке-ушанке и через час-полтора подъехали к заднему двору особняка усиленно охраняемого по нашему случаю нарядом милиции.

Выводили нас по одному и строили затылок в затылок, отводя назад руки. Лишь Вера Павловна, зябко кутавшаяся в белый платок, не подверглась этой унизительной процедуре.

На втором этаже нас живо растаскали по кабинетам, разбросанным вдоль мрачного коридора, не вязавшегося с фасадом особняка, украшенного парадною колоннадой.

Комната, в которую загнали Синего, Кононова, а потом и меня, оказалась просторной и не такой мрачной как коридор. По двум углам стояли письменные столы За одним из них человек в штатском, вороша бумаги указательным пальцем стучал на машинке. Стучал неумело, с трудом находя клавиши с нужными буквами.

Заметив нас, а за нами и того, кому принадлежал второй стол, он поднял округлое лицо и широко улыбнулся:

– Салют, Макс!

Но штатная единица, названная ласково Максом, к салюту не была расположена, сохраняя постное выражение человека, озабоченного предстоящим допросом.

Он прошел к себе за стол и, набрав короткий номер, отрывисто прокричал в телефонную трубку:

– Пригласить понятых – и сейчас же ко мне! – После чего покинул свой кабинет, перепоручив нас коллеге.

Тот, прощупав нас серыми зрачками, начал-таки с самого главного, с Кононова.

– Подойти-ка поближе! – поманил он указательным пальцем, которым с минуту назад так неуклюже выстукивал на машинке. – Так по какой ты, папаша?

Хоть слова эти плохо вязались с внешностью Кононова, но он, приблизясь к столу, за которым стоял вопрошавший, кратко назвал статью.

– Так… Сейчас мы это проверим. – Человек в штатском обернулся к стене со встроенными в нее стеллажами, выдернул голубую папку, раскрыл ее и заулыбался. – А во второй раз, папаша? Как, бишь, твое полное имя?

Кононов назвался и пояснил, как и прежде, ограничившись только статьей.

Учинив точно такой допрос Синему и удовлетворив профессиональное любопытство, человек в штатском принялся изучать меня. Изучив, вытянул правую руку и поманил меня все тем же указательным пальцем, на что я никак не откликнулся.

– Ты что, папаша, жеста, что ли, не понимаешь? – еще шире осклабился он. – Это значит: поди-ка сюда.

Я шагнул к столу и остановился на почтительном расстоянии.

– Ну так как же твое фамилье?

– Перестаньте! – бросил я сорвавшимся голосом, с трудом сдерживая закипающий гнев. – К чему это все?

– Фамилия! – веселея, поправился он. – Итак, перейдем-ка, папаша, к делу… По какому проходил первый раз?

– Раскройте папку – увидите!

– Я-то знаю! Хочу, чтоб дружки твои знали! Говори, не стесняйся!

– За ограбление банка… – постарался я держаться как можно скромнее, но не теряя достоинства истого грабителя.

Он буквально ликовал от сознания своего безошибочного чутья.

– Вижу, с банковским факиром имею дело.

Я опустил глаза в безмолвном согласии.

Серые глаза плеснули мне в лицо восторг и упоение:

– Пять крытки, восемь зоны?

– Четыре крытки и шесть зоны! – поправил я, сохраняя достоинство, и мельком выстрелил взглядом в сторону Кононова и Синего, остолбеневших в диком удивлении. – Но ведь с тех пор, гражданин начальник, я не грабил даже колхозные кассы…

Мстя за «папашу», я ерничал, обезличивая обидчика бездушным обращением «гражданин начальник», стараясь пристыдить его отстраненностью от всего, что по другую сторону чиновничьего стола.

Кононов и Синий, прошагавшие со мной сотни верст по вязким разухабистым дорогам России, приглядывались, узнавая меня по-новому из столь щедрого «послужного» листа и не скрывая симпатий к моей безупречной сдержанности. Хотя, говоря по правде, мне и нечего было рассказывать! Мои трудности были иного порядка и вряд ли могли сравниться с их собственными проблемами. Говорить о себе – значило плакаться людям, пережившим куда большие потрясения, нежели те, о которых я избегал заикаться.

– Что мы, в конце концов, кого-нибудь ограбили, что ли? – возмутился Кононов, когда в дело начали включать понятых.

– Документы на стол! – прозвучала команда Макса, явившегося с ними. – Портфели и сумки туда же. Карманные вещи и деньги – вот в этот ящик.

Обыск оказался затяжным и даже комическим, поскольку Кононов то и дело извлекал из своих многочисленных карманов вещи редкого назначения – щипчики, пинцеты разных размеров, пилочки, ножички, брелочки.

В ящике вырастала гора из бумаги, фотографических снимков, неизвестно зачем и при каких обстоятельствах оказавшихся у Кононова, отчего понятые не скрывали улыбок, Макс же – досады, оттого что все это придется означивать в протоколе.

– Все, что ли? – раздраженно спрашивал Макс всякий раз, когда рука Кононова запускалась в карман, на что тот отзывался спокойно и односложно:

– Сейчас поглядим…

И вот, когда все карманы были вывернуты наизнанку, Кононов извлек откуда-то красивый бумажник и принялся в нем копаться, выуживая из многочисленных отделений купюры разных достоинств.

– Да тут вещей на целый огромный сейф! – пошутит тот, кто недавно занимался нами по поручению Макса.

– Все свое вожу с собой! – коротко отрезал Кононов на шутливое замечание.

– Тереха, – оборвал Макс коллегу, – проверь паспорта!

И пока тот, взяв паспорта, стоял, соображая, что бы еще сказать, Макс взял лист бумаги и, прощупывая каждую вещь, стал вносить в протокол, предварительно приглашая освидетельствовать ее понятым.

Синий, уставший от затянувшейся процедуры, нелепо пялился на ящик в ожидании часа, когда наконец доберутся и до него.

Тереха исчез с паспортами за дверью навести справки по коду. Пока щелкал телефон и бюро выдавало Терехе «пищу», у нас шла кропотливая работа. Разворачивались и читались бумаги десятилетней давности. Попав в очередной протокол, они складывались вновь, но уже отдельно от еще не проверенных. Кононов, отвечая время от времени на вопросы, сам заглядывал в них, словно боясь нарушения хронологической последовательности.

Мы же с Синим продолжали стоять с вывернутыми наружу карманами, в распахнутой верхней одежде, являя, наверно, сцену не менее любопытную, чем давешняя с кононовскими вещичками.

Когда от вещей перешли к пересчету купюр, мы наконец облегченно вздохнули. И впрямь, прощупав Кононова до нервической щекотки, перешли к Синему, у которого на груди обнаружили лишь нательный дешевенький крестик, взывавший простить и помиловать.

– Пролетарий старорусского образца! – пошутил Макс, щекоча под мышками Синего.

Таким же пролетарием оказался и я, только не старорусского толка.

Изъяв у меня потертую бумажку с номером телефона, существовавшего, но не могущего дать желаемой связи с той, чьим именем он был помечен, мне разрешили привести карманы в надлежащий порядок. Подписав подсунутый протокол, я сунулся в угол, где уже сидели, дожидаясь своей участи, Синий и Кононов.

Понятые поодиночке удалились, оставив нас с Максом. И тот, долго ждавший этой минуты, воспользовался предоставленною возможностью, пронзив нас тяжелым взглядом профессионала, умеющего безошибочно разглядеть того самого главного нарушителя, каковым представлялся ему Кононов.

– Значит, – выдохнул он, – по-прежнему партизаним… Под откос пускаем социалистический принцип и внедряем частнособственническое предпринимательство… Так куда ж вы держали путь на этот раз?

– Как куда? – простодушно отозвался Кононов. – Конечно, по норам… «Коммунар» отказался от нас… Рассчитались еще на той неделе. В общем – законный развод!

– А где ж ваша техника? – поинтересовался Макс, переводя взгляд на Синего, затесавшегося между Кононовым и мной, с видом стороннего наблюдателя.

– Технику другая смена еще до получки всю демонтировала! – упредил Кононов Синего и на дерзкий профессиональный взгляд ответил не менее дерзким взглядом злостного нарушителя, но не пойманного с поличным.

– Говоришь, расчет получили? – вдруг как-то кисло промямлил Макс, переходя на удобное «ты». – А откуда ж тогда у тебя такая сумма в кармане? Считай, целая штука…

– А куда ж мне эту штуку девать, если нет ни семьи, ни жилья? – вопросом же отвечал ему Кононов.

Макс неплохо знал нашего брата. Знал, что многие в нарушение паспортного режима живут в Москве и с семьями, хоть и семьями их назвать было бы трудно. Знал, но не возразил, нутром чуя подвох в этаком выяснении.

– Однако ты выглядишь барином… Шкурки чужие, что ли? – поднял Макс со стола шариковую ручку и повертел ее перед собой, должно быть, обдумывая очередной вопрос.

Кононов благодарно хмыкнул на замечание.

– От своей мало что уцелело… так приходится лататься чужой.