Текст книги "Судьбы крутые повороты"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Я остаюсь с бабушкой и дедушкой

Вечером поздно, когда уже стемнело, приехал возчик, сложили в телегу все, что должны увезти в Сибирь, и, не разбудив меня, простились. О том, что я остаюсь у бабушки с дедушкой, я знал за неделю до отъезда родителей, братьев и сестры. Хотя меня к этому и подготовили, я так и не смог полностью осознать всю глубину постигшего меня горя. Какой пустынной показалась мне бабушкина изба, когда я проснулся на печке и не почувствовал рядом с собой ни Мишки, ни Толика. Еще не открыв глаз, я пытался найти их, протягивая руки, но они лишь падали на теплые кирпичи печки, застланные дерюгой. Потом я сообразил, что все они уехали в Сибирь, и мне стало страшно. Я остро ощутил чувство безысходного одиночества.

Во время завтрака бабушка рассказала, что будить меня не стали, не желая расстраивать и самим не травить душу. Они лишь тихо, забравшись на табуретку, поднимались на печку, чтобы поцеловать меня на прощанье. Горше всех плакал Мишка. Он не удержался и убежал в чулан, где с трудом удалось его успокоить. Горько вздохнув, бабушка добавила:

– Хоть Мишутка и самый озорной среди вас, а на слезы слабый. А все потому, что душа у него ангельская.

После этих бабушкиных слов, я, давясь картошкой, залился слезами. Чтобы хоть как-то утешить меня, бабушка достала из чистой беленькой холщовой тряпицы конфетку и протянула ее мне. Но мне было не до завтрака и не до конфет. В глазах стояло заплаканное лицо Мишки. Его слезы долго еще потом будут стоять в моем воображении и будить в душе чувство жалости к себе.

Рассказала бабушка и о том, что моих родных увез Василий Кузьмич, с которым договорился дедушка.

В Моршанске семейство ожидал отец. Он уже три дня как беглый каторжник ютился у дальних родственников. По селу ходили слухи, что некоторые из беглых раскулаченных тайком по ночам возвращаются в село, но их хватают комбедовцы и сдают в милицию.

Два дня я не находил себе места в ожидании дедушки, уехавшего провожать наше семейство. Томилась и бабушка. Чаще чем обычно она проводила время в молитвах, иногда выходила на улицу и, вскинув ладонь над глазами, вглядывалась в даль улицы. Я понимал, что она ждет возвращения деда, беспокоясь, не помешало ли что отъезду ее детей и внуков в далекую и чужую Сибирь. Когда я из окна увидел расписанную масляными красками дугу, под которой колыхался бронзовый валдайский колокольчик над крутой шеей гнедого жеребца, и рыжебородого Василия Кузьмича, я не выдержал и прямо через окно выскочил на улицу. Бабушка вслед за мной вышла из избы. Не дожидаясь, пока дед, разминая старые кости, слезет с телеги, я вскочил к нему на колени и, крепко обняв его, принялся целовать седые усы и бороду. От дедушки попахивало самогонкой.

– Ну как, проводил? – громко спросил я.

Дедушка, воровато оглядываясь, ответил тихо, зажав картуз в согнутой ладони:

– Проводил, только об этом никому ни слова, понял? Кроме бабушки.

Понятие «святая ложь» впервые я усвоил, когда уже стал взрослым. Но, пробегая по дорожкам памяти, начиная с дней детства, я твердо заключил, что эту божественную формулу я осознал всей душой уже в семь лет, когда пришлось скрывать, куда уехала моя семья. Это была ложь, но ложь спасительная.

Чувство одиночества почему-то принято считать присущим только взрослому человеку. В этом глубокое убеждение тех, кто в комплексе душевного состояния ребенка видит озорство, веселье, печаль, радость, тоску – все состояния души. О том, что чувство одиночества гораздо глубже и сильнее физического состояния голода, я испытал, когда остался один и весь жизненный ритм был нарушен. Стоило мне только проснуться и ощутить, что рядом со мной нет никого из братьев, а дедушка и бабушка уже на ногах, как я, укрывшись с головой одеялом, начинал горько плакать. Иногда эти слезы доводили меня до такого состояния, что я не мог сдержать себя и рыдал навсхлип.

Бабушка утешала меня, убеждала, что после зимних каникул за мной приедет мама и увезет в Сибирь. Но я не успокаивался, не радовали даже конфеты, которые бабушка припрятывала для меня. И, пожалуй, больше всего меня мучил вопрос: почему меня оставили, а не Мишку, Толика или Сережу? Чем я хуже их? Ведь вроде был и послушней, и старательней. Не затевал драк с озорными ребятишками. Никогда никто из соседей не жаловался на меня.

Единственной радостью и утешением была школа. Букварь я уже прочел, знал все стихи, которые изучали в первом классе. Первые недели учебы я не понимал, что ребятишки, особенно озорные, не любят отличников и выскочек. А я не мог усидеть на месте, когда учительница задавала вопрос и, весь вытягиваясь в струнку, тянул к потолку руку. При этом обижался, когда спрашивали не меня, а кого-нибудь другого. И вот эту нелюбовь, или скорее всего неприязнь, к отличникам я стал ощущать на себе все чаще и чаще. То какой-нибудь озорник толкнет под бок и тут же обзовет «отличником». Я понял, что нужно вести себя по-другому. И уже не стал тянуть руку при всяком случае и, только глазами встретившись с учительницей, с мольбой смотрел на нее и ждал, когда меня спросят. В общем, стал похитрее и поумнее. И уже никто меня не толкал, никто не щипал и не залепливал снежком в ухо.

Успехи в учебе как-то гасили мою тоску. А после письма, полученного на адрес тети Тани, в котором родители сообщали, что они купили корову и у них есть маленькая хата, я постепенно как-то успокоился. Повеселели и дедушка с бабушкой, и я уже стал отсчитывать, сколько дней осталось до зимних каникул. Как я ждал приезда мамы!

Школьные оценки в те далекие тридцатые годы были совсем не такие, как сейчас, выставлялись не по пятибальной системе. Плохая отметка в тетради или в дневнике состояла из четырех букв «неуд» – неудовлетворительно. Средняя отметка, теперешняя тройка, обозначалась двумя буквами «уд» – удовлетворительно, четверка – знаком «хор», а пятерка обозначалась – «оч. хор.» Но так как я уже со старта взял курс на «оч. хор.», то мне казалось обидным снижать свои успехи. Может быть, среди пяти-шести «оч. хоров» в моих тетрадях по письму и по арифметике попадался огорчительный «хор». Правда, дедушка меня успокаивал, утверждая, что «хор» это тоже хорошо.

Повивальные услуги бабушки в сентябре и октябре тридцать первого года как никогда пользовались спросом. Ее приглашали богатые люди и чиновники районных властей. Время от времени она баловала меня гостинцами: то конфет принесет, то пирог, завернутый в полотенце. Так что голода я не чувствовал, хотя год и был неурожайным.

И вот в это спокойное мое полусиротство вдруг неожиданно, как гром с неба, свалился случай, который надолго поселил страх в моей душе. Произошло это где-то в середине октября. Мы с соседскими ребятишками играли на выгоне в лапту. Солнце уже садилось, собрались мы по домам, как вдруг группа ребятишек затеяла новую игру: стали валить на землю друг друга. В эту кучу-малу попал соседский мальчишка, Володька Качурин, мой ровесник. Обидевшись, что я крепко зажал его шею, он начал чем-то мазать мне губы и даже что-то запихнул в ноздрю. Вначале я ничего не понял, но, спустя несколько секунд, почувствовал, что губы и языку меня горят, а в ноздрях разгорается пожар. Тут я увидел в его руке зажатый лоскут красного перца и сразу все понял.

Проворно вскочив на ноги, я побежал домой, припоминая на ходу, что где-то у бабушки на полочке лежит несколько стручков красного перца. Дома нашел их, разрезал ножом один стручок. Я успел до прихода бабушки (иначе она, конечно, мне бы помешала) сделать свое дело и кинулся на выгон. Губы мои и ноздри горели пламенем, и как я не отплевывался, легче не становилось. Я боялся только одного, чтоб Качурин не ушел домой. Но Володька был на месте. Я с ходу сшиб его с ног, повалил и, зажав за шею, принялся тереть стручком губы и даже ухитрился всунуть его ему в ноздрю и несколько раз повернуть.

Отомщенный, я вскочил на ноги и спрятал в карман перец, а когда вспомнил, чьему сыночку натер губы, мне стало не по себе. Отец Володьки по всему околотку слыл не только пьяницей, но и отпетым хулиганом. Потеряв где-то на Гражданской войне ногу, он ходил на деревянном протезе, который прикреплял к ноге в коленном суставе. Когда погода была сырая, стоило ему пройти, на земле оставался след в виде ямки. Летом и осенью носил на фуражке, а зимой на шапке засаленную красную тряпку, подтверждающую его участие в партизанской войне. Все у нас боялись Володькиного отца. Слыл он сквернословом, матерщинником и часто устраивал драки. Я еще не успел покинуть выгон, как услышал вой его капризного мальчишки, обидеть которого означало навлечь скандал на свою голову. Так оно и случилось.

Наскоро поужинав, я залез на печку и стал прислушиваться к каждому звуку, доносившемуся с улицы. Предчувствие не обмануло меня. Я услышал хриплый голос отца Володьки еще на той стороне улицы. А когда о двери наших сенок загрохотала его дубовая палка, сердце мое захолонуло. Обеспокоенный дедушка вышел из избы и тут же вернулся вместе с хромым партизаном.

– Где это ваше кулацкое отродье? – громко крикнул он и со всего размаха стукнул палкой о стол. Потом подошел к печке, сорвал с меня и бабушки ватное одеяло и принялся так исступленно колотить деревянной ногой, что бабушка, замахав руками, стала умолять разъяренного партизана угомониться. Но тот расходился все сильнее и сильнее. Каких он только угрожающих слов не наговорил в адрес кулацкого семейства, пообещал тут же натереть мне перцем не только губы, язык и ноздри, но и глаза. При упоминании перца бабушка и дедушка поняли, что я натворил. Дедушка, видимо, тоже перепугался, быстро одел поддевку и тут же спросил партизана:

– Когда проходил мимо Нюшки, не видел: свет-то у нее горит?

Упоминание о Нюшке несколько успокоило красного партизана. Нюшка, местная самогонщица, в любое время находила для выпивохи бутылку самогона.

– Только сегодня выгнала, свежий у нее, да проси первака, – хмуро произнес партизан и присел на лавку, время от времени поглядывая на печку, где я зарылся в ватное одеяло.

Дедушка пришел быстро, достал из кармана бутылку, заткнутую серой тряпицей, и поставил ее на стол. Бабушка, понимая, что нужно спасать положение, быстро достала холодную пшенную кашу, разрезала ее на несколько кусочков и положила на стол луковицу и ломоть хлеба. Себе дедушка наливал по четверть стакана, партизану по полстакана, и тот двумя огромными глотками опрокидывал самогон в широко раскрытый рот. Утеревшись рукавом, нюхал хлеб, потом откусывал кусок.

– Крепок сатана, сразу видно, что первак!

В напряжении, свернувшись как пружина, я не пропускал ни одного слова красного партизана, всем сердцем чувствуя, как он постепенно отходит и даже начинает похваливать дедушку. Только тогда я понял, что меня он теперь не убьет и глаза красным перцем не натрет.

Из нашей избы Володькин отец ушел, только опорожнив всю бутылку самогонки. И прежде чем взяться за скобку двери, он еще раз стукнул деревяшкой и крикнул мне:

– Понял, мерзавец?

Я только тихо простонал. Долго еще томило мою душу это потрясение. Когда я в школе во время переменки случайно натыкался на Володьку, то тут же старался увильнуть, с тем чтобы не встретиться с ним взглядом, не заговорить. Я стал его бояться. А красный перец, что лежал на полочке, бабушка куда-то надежно спрятала. Так что сталинский лозунг «борьбы с кулачеством на базе сплошной коллективизации» чувствовали и дети, воспринимая все происходящее довольно остро.

Перед Рождеством мы вместе с бабушкой ходили к заутрене в церковь, где исповедались и причастились. Школьникам тогда запрещалось ходить в церковь, и я старался не попадаться на глаза знакомым. Перед тем как идти в церковь бабушка, как и раньше, расчесала мне частым гребешком с лампадным маслом волосы, нашла где-то спрятанный крестик и повесила мне на шею. Хотя в школе нас заранее предупредили, что Христа славить октябрятам нельзя, я рано, когда на улице только залаяли собаки, обеспокоенные хождением людей, идущих в церковь, осторожно, крадучись пошел к тете Тане, постучался и пославил ей Христа. Она расцеловала меня и дала пятачок. Это было последнее в моей жизни рождественское христославие.

А после Нового года мне пришлось испытать еще одно потрясение. Однажды на первый урок вместе с учительницей вошла пионервожатая, высокая девушка из старшего класса. Над нагрудным карманчиком ее белой кофточки был приколот какой-то до сих пор незнакомый мне голубой значок. Девушка поздоровалась. Мы встали, хором ответили на ее приветствие и сели. Она взяла мел, подошла к доске и размашистым движением руки начертала на доске силуэт своего значка и вывела на нем три крупных буквы «СВБ». Повернувшись к нам, она спросила:

– Вы знаете, что это за значок?

Мы хором протянули:

– Н-е-е-т…

Пионервожатая объяснила, что этот значок может и должен носить тот, кто вступит в Союз Воинствующих Безбожников – «СВБ». Вряд ли за последующие десять лет учебы в школе я буду так подавлен тишиной замершего класса. И мальчики и девочки – все были крещеные и носили крестики. Уже с первых дней учебы их заставили снять. Однако само слово «безбожник» звучало в крестьянских семьях как что-то позорное, святотатственное и греховное. Пионервожатую ничуть не удивила эта тишина, и она строгим голосом сказала:

– Завтра же все принесите по 30 копеек на значок!

Дедушка! Я и сейчас вижу твое страдальческое лицо, после того как попросил тридцать копеек на значок для вступления в Союз Воинствующих Безбожников. Ты долго сидел на скамейке, опершись локтями в колени, и смотрел в одну точку. Но когда уразумел смысл и значение этих трех букв, поднял голову и спросил меня:

– Ты хочешь быть безбожником?

Он некоторое время сидел неподвижно, потом встал, подкрутил фитилек лампады и снова сел, не сводя глаз с посветлевшего лика иконы с изображением Христа.

– На кого он сейчас смотрит? – тихо спросил дедушка.

– На меня, – виновато ответил я.

– Ты понимаешь, что он хочет тебе сказать сейчас?

Я ничего не ответил. Я и раньше, когда мы еще жили в своем большом доме, замечал, что Боженька смотрит на меня и следит, как я веду себя, а поэтому старался не согрешить, быть ему послушным. Но теперь с иконы в бабушкиной избе Христос совсем по-другому смотрел на меня, жалобно, как будто о чем-то просил. И дедушка понял мое смятение:

– Он просит, чтоб ты никогда не вступал в безбожники и не надевал на свою рубашку греховный значок. Тридцать копеек я дам тебе на мороженое и еще тридцать на конфеты. А теперь встань, перекрестись и пообещай Боженьке, что никогда не будешь безбожником.

И я встал, трижды, как учила меня бабушка, перекрестился и вслух пообещал Господу Богу, что никогда не буду безбожником. Дедушка притянул меня к себе, прижал к груди и поцеловал в лоб. На его глазах я увидел слезы. И так мне стало жалко своего деда, что расплакался и я.

К тете Тане Гринцовой, старшей сестре мамы, я бегал чуть ли ни каждый день, все ждал письма из Сибири. Но только после 1-го мая, когда уже зацвели сады, мы получили долгожданное письмо. Я нес его, спрятав за пазуху рубашки, и опщупывал пальцами: оно было толстое. Таких писем мы еще никогда не получали. Дома я вытащил из конверта три сложенных вчетверо листочка клетчатой тетради и понял: письма написаны мамой, Мишей и Сережей. У Сережи был четкий, почти каллиграфический почерк. Письмо мамы читал дедушка. В нем она сообщала, что где-то в июне корова должна отелиться. Отец работает на строительстве толевой фабрики. Она принадлежит «Сибстройпути», и где-то осенью ему и его жене должны предоставить бесплатный железнодорожный билет в любой конец страны. Писала мама и о том, что наша младшая сестренка, Зина, уже ходит, разговаривает и очень любит бегать за курами. К ним из Чика на постоянное жительство приехала бабушка с младшим сыном Васей.

Из письма Сережи мы узнали, что теперь он живет не с родителями в Крещенке, а в селе Убинском на постое у конюха райисполкома. Каждую субботу он приходит домой, а в воскресенье вечером, пешком или на телегах с мужиками, отправляется на базар, откуда привозит харчи на целую неделю.

Прочитав письмо Мишки, я искренне ему позавидовал. В своей задорной манере Мишка хвастливо сообщал, как он каждый вечер ходит с отцом на озеро и вытаскивает из сетей по два-три ведра карасей, чебаков и окуней. Я еще не знал названия этих рыб, но глотал слюни, представляя все прелести такой рыбалки. Писал Мишка и о том, что отец из казенных досок, подобранных на строительстве, сколотил лодку-плоскодонку, на которой они не только рыбачат, но и охотятся на уток. В прошлое воскресенье он убил двух уток и поймал несколько утят. От зависти к Мише, которому, как мне всегда казалось, везет больше, чем мне, я чуть не расплакался, но когда узнал из письма, что за мной скоро приедут и рыбачить и охотиться мы будем вместе, то запрыгал от радости. Непонятно мне было одно: из чего бы это Мишка стрелял в уток. Ведь у нас никогда не было ружья. Однако по рассказам дяди Егора и мамы, я знал, что в Сибири у каждого мужика есть ружье, сети и лодка. Неужели и Мишка стал обладателем таких сокровищ?

Эти три письма, которые бабушка спрятала под подушки на печке, я читал по несколько раз в день и запомнил их наизусть. О, как я ждал приезда мамы!

Весна того года стала началом моих первых поэтических восторгов. Хотя это может показаться и смешно, но ведь все начинается с зернышка. Упав на землю, оно или прорастет, или зачахнет. А все началось с того, что однажды субботним днем нас всем классом повели за выгон, где колхозники на тракторе пахали землю. Это было так интересно! Мы видели, как, вгрызаясь в землю шипами чугунных колес, трактор тянул за собой трехлемешный плуг и отворачивал жирные черные пласты. Потом чумазый тракторист, остановив трактор, заправлял его бензином. Учительница объясняла, как работает трактор. Мы ходили за ним до тех пор, пока из-за кладбища не показалась новая группа из второго класса школы и нас отправили домой.

Я не раз видел, как дедушка и отец пахали землю. Лошадь тащила за собой соху или плуг, но разве можно было сравнить лошадь с трактором, который тянул за собой сразу трехлемешный плуг, оставляя после себя отвалы черных глыб жирной земли.

Перед тем как распустить нас по домам, учительница сказала, что в понедельник мы должны принести маленькое сочинение по русскому языку, в котором рассказать о том, как пашет трактор.

Мое восторженное сочинение дедушка выслушал угрюмо. Но когда вечером, перед тем как полезть на печку, я прочитал ему четыре строки стишка, он погладил меня по голове, вздохнул и похвалил. Я написал:

 
Трактор пашет, трактор пашет,
Трактор песенки поет,
Трактор пьет бензинчик чистый
И в движение идет.
 

Сейчас мне даже стыдно вспоминать этот поэтический примитив, но тогда учительница поставила мне за него «оч. хор.». И, пожалуй, справедливо. Ведь в нем уже есть рифма и ритмика, значит, потянула меня какая-то сила свое воображение втиснуть в рамки стихосложения. Мне было даже горько и обидно, что некоторые ученики нашего класса не поверили, что этот стишок сочинил я сам.

После окончания первого класса я принес табель, в котором по всем предметам у меня стояли «оч. хоры», и положил его на стол перед дедом. В те далекие тридцатые годы старики очков не носили, а поэтому свою дальнозоркость они, как могли, компенсировали тем, что удаляли на расстояние вытянутой руки от глаз бумажку с текстом. И на этот раз дедушка, отставив подальше мой табель, прочитал его, от всей души похвалив меня.

Очередное письмо из Сибири меня огорчило. Мама писала, что отпуск отцу и бесплатные билеты могут предоставить только глубокой осенью, где-то в ноябре, а то и в декабре. Сообщала она так же и о том, что скоро за мной в Пичаву должна приехать из Бобрика-Донского тетушка и забрать меня туда на все лето. Об этом они, очевидно, списались раньше. Я и сейчас не знаю, с какой целью дядя Вася, родной брат отца, и тетка вздумали хлопотать о моем усыновлении. Очевидно, и на этот случай была какая-то договоренность с моим отцом и мамой. Моего согласия на усыновление никто не спрашивал, а поэтому узнать об этом мне было и горько, и обидно. Не хочется даже вспоминать о трех месяцах моих душевных мук и мытарств, которые я пережил летом.

Тетушка с дядей жили в длинной землянке, в которой стояло двадцать-тридцать топчанов, накрытых соломенными тюфяками и грубыми одеялами. В углу этой землянки была отгорожена темная комнатушка, освещенная электрической лампочкой. Эту «комнату» тетя и дядя получили как семейные люди, у которых есть сын, то есть я. Впоследствии тульский городок Бобрик-Донской был переименован в Сталиногорск. В нем строился гигантский химический комбинат, на котором и работал дядя.

Сначала я не понял, что взяли они меня не из жалости, а для того, чтобы в этой комнатушке я охранял их добро. Тетушка занималась спекуляцией, как в те годы называли базарную торговлю, дядя работал каменщиком. Утром они кормили меня, уходили и просили поплотнее закрыть дверцу. Тетка наказывала, чтоб я смотрел в оба. Если кто-нибудь вздумает открывать дверь, то я должен орать во весь голос, чтобы ко мне пришли на помощь обитатели землянки. Постель моя всегда была сырой. Никаких печурок и железных времянок в землянке не было. Поняв, что меня взяли сюда на положение охраняющей добро собачонки, я часто плакал в одиночестве, даже не зная, как рассказать обо всем в письме к родителям.

В свои выходные дни дядя Вася отсыпался. Я же выходил на улицу и ходил вокруг землянок, а их было на строительстве этого химкомбината больше десятка. Там жили и мои ровесники, но их было мало. Я ни с кем не познакомился, да и не хотел этого. Ребята были какие-то чужие, не наши деревенские.

За всю прожитую жизнь вряд ли когда-нибудь я чувствовал себя таким несчастным, забытым и заброшенным, как в Бобрике-Донском.