Текст книги "Судьбы крутые повороты"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

– Ого!.. Тридцать девять! Что, поди перекупался?

– Да я еще ни разу здесь не купался. У меня уже второй день болит голова и почему-то морозит.

К обеду температура поднялась до сорока. Таня укрыла меня тремя одеялами, принесла в большой эмалированной кружке клюквенный морс, который я тут же жадно выпил.

Обед мне принесли в комнату, поставили на тумбочку, но я даже не хлебнул пшенного супа, в котором плавала куриная ножка. Кружилась голова и пища, казалось, могла вызвать очередную рвоту. Чтобы не чувствовать запаха супа, я виновато и тихо попросил медсестру, принесшую мне порошок, унести обед.

Таким горьким для меня оказался первый день жизни в пионерском лагере. Вечером, во время ужина, я смог съесть только кружку простокваши, круто посоленный ломоть черного хлеба и пучок зеленого лука. К моей болезни ребятишки, соседи по комнате, отнеслись сочувственно. На следующий день не было ни «репейных баталий», ни надрывного смеха. Все меня жалели.

На второй день моего пребывания в лагере озноб и жар прекратились. Не поднималась и температура. Однако купаться меня не тянуло, не вернулся ко мне и тот неугасимый аппетит, который жил во мне, очевидно, с первого дня рождения. К моему удивлению, у меня появилось даже отвращение к жирной еде. Хотя суп пионеры хлебали не как у нас дома из трехлитровых эмалированных блюд, а из алюминиевых мисок, в которые ныряли не щербатые, в зазубринах деревянные ложки, а аккуратненькие городские ложечки. В котлету, которая за нашим деревенским столом появлялась только по большим праздникам, вонзалась не пятерня с давно нестриженными ногтями, а беленькая алюминиевая вилка. Жить бы да радоваться, писать бы домой хорошие письма, ан нет… Душа не принимает ни жирный мясной борщ, ни свиные котлеты. Тошнота и слабость не отступали.

Вечером на второй день я съел лишь ломоть ржаного хлеба, густо посыпанный крупной солью, запив его крепким квасом. На третий день температура у меня снова поднялась до тридцати девяти. Опять озноб, переходящий в жар. Я с трудом сдерживал слезы. Хотелось домой к маме и бабушке.

В конце дня приехал участковый фельдшер, внимательно выслушал меня и, расспросив о самочувствии, сразу поставил диагноз – малярия.

– Нужно срочно везти в районную больницу. Здесь мы ему не поможем.

– А чем его кормить? – спросила начальница. – Ведь он три дня почти ничего не ест, кроме черного хлеба и лука с солью.

– Это нестрашно. Давайте хлеба и лука столько, сколько попросит. Квас и кислое молоко тоже хорошо.

Завхозу пионерлагеря моя болезнь задала множество забот. Начальница приказала ему срочно достать лошадь с телегой или уговорить шофера попутной машины доставить меня в больницу.

Наша повариха, жившая в соседней деревне Сысоевке, сказала, что к ним рано утром приехал на грузовике сборщик утильсырья, который пробудет в деревне до обеда, а потом, когда загрузит машину тряпьем и костями, поедет в райцентр мимо лагеря.

Решив посадить меня в эту машину рядом с шофером, начальница послала в Сысоевку завхоза и строго наказала:

– Скажи, что у мальчика высокая температура. Его нужно срочно доставить в больницу. Не забудь намекнуть, что начальник лагеря жена предрайисполкома Холодилина.

– Вас понял, Наталья Николаевна! – по-солдатски отчеканил завхоз и выскочил из комнаты.

Я был свидетелем этого разговора, и он мне понравился.

Видя мое просиявшее лицо, Холодилина подсела ко мне на кровать, положила на мой горячий лоб свою прохладную руку и, ласково глядя мне в глаза, тихо по-матерински сказала:

– Не горюй, сегодня к вечеру будешь в больнице, а там сразу же сообщат родителям. Только не вздумай просить шофера, чтобы он вез тебя домой.

В ее словах я скорее почувствовал, чем понял ее заботу о моем здоровье.

Уже в самых дверях, повернувшись ко мне, она, несколько виновато улыбнувшись, сказала:

– А своему старшему братишке передай привет, скажи, что я не сержусь на него. И, если найдет на чем приехать – пусть подъезжает, я приму его. У нас еще три недели в запасе. И самое интересное – впереди. Скажи об этом и отцу – это мой наказ тебе.

В тот день к обеду я даже не притронулся. Зато почти теплый ломоть только что испеченного душистого хлеба, посыпанного все той же крупной солью, вприхлебку с холодным крепким квасом, в который повариха положила добрую ложку хрена, я съел с аппетитом.

А пионеры в этот день отправились в поход. Там, в лесу, будет костер и потом обед, в который обязательным блюдом войдет пойманная в озере рыба.

Каким несчастным человеком чувствовал я себя, когда закутавшись в одеяло и примостившись на тумбочке, ожидал, глядя из раскрытого окна опустевшей комнаты, грузовик с утильсырьем. Я даже не подумал о грузе, который повезет машина. Мне хотелось скорее попасть в больницу. Там врачи, которые вылечат меня от лихорадки.

Сейчас, когда по проселочным дорогам взад и вперед снуют легковые и грузовые машины, нет никакой проблемы в том, чтобы доставить больного ребенка с высокой температурой в районную больницу. Но в моем детстве все было далеко не так просто.

О, как заметался я, завидев на дороге грузовик, приближающийся к лагерю. Зубной порошок, мыло, домашнее полотенце, зубную щетку и пару романов Жюля Верна, за которыми отстоял в очереди два месяца в районной библиотеке, бросил в фанерный чемодан и приготовился к отъезду. Не понял я только одного, почему завхоз лагеря едет не в кабине рядом с шофером и не на копне свежевыкошенной травы в кузове, которой накрыт груз, а стоя на правом крыле грузовика. И только когда машина остановилась во дворе под моим окном, я увидел рядом с шофером румяную щекастую девку в розовой косынке, которая, судя по ее лицу, рассказывала шоферу что-то очень смешное.

Конечно, если бы начальница и вожатая в это время не были в походе, то отъезд мой мог бы или вообще не состояться, или состояться совсем по-другому. А завхоз, что?.. Ему приказано меня отправить с попутной машиной, он и выполнил свое поручение. На прощанье он сжал мне руку, и я почувствовал, как у него изо рта пахнуло волной самогонного перегара.

Всего несколькими словами мы перекинулись с шофером. Он спросил, на какой улице я живу и где работает отец. Девка в розовой косынке из кабины даже не вылезла. Не услышал я от завхоза и просьбы отвезти меня в районную больницу. Я решил, что обо всем этом он договорился еще в Сысоевке.

Вонючий смердящий запах гниения шел от машины. Завхоз подсадил меня в кузов и, уже сидя на разметанной копне зеленой свежей травы, я вынужден был зажать ноздри пальцами. Примостив фанерный чемоданчик к борту, я положил голову на траву.

Крепко зажмурившись, я услышал, как машина, загремев, рывком тронулась с места и начала набирать скорость. Мне не хватало воздуха, учащенно билось сердце, захватывало дыхание, температура поднималась. Стоило на несколько секунд разжать ноздри и вдохнуть воздух носом, как все мое существо откуда-то от живота к горлу захлестывало приступом неукротимой рвоты.

Дорога была ухабистой. Кузов время от времени подбрасывало так, что с него сползали пласты зеленой травы, обнажая вонючие тряпки и кости животных, на которых ткани и кожа еще не успели до конца сгнить и отделиться. Наступали минуты, когда мне казалось, что я потеряю сознание, не выдержу этих мучительных рвотных судорог и умру на собачьих скелетах и лошадиных черепах. Потом время потеряло даже приблизительное исчисление, и я не знал, сколько трясусь на этой зловонной куче: десять ли, двадцать минут или полчаса. А до Убинска от Кундрани сорок верст.

Погруженный в полусон или полуявь, я неожиданно почувствовал, как машина резко остановилась. Разжав ноздри, открыл глаза и, подняв голову, увидел перед собой огромный лошадиный череп с оскаленными челюстями, в которых не было больших зубов, а передние, уже от старости съеденные, зловеще скалились на меня. Я испугался и от страха закричал. Шофер протянул ко мне руки и, сняв с машины, спросил:

– Что, плохо, парень?

– Плохо… – через силу проговорил я. – Боюсь, умру.

– Ничего, осталось семь километров, минут через десять будем в центре.

Я пытался встать, но ноги мои подламывались.

– Куда ты?

– Вон под то дерево… в тень… положи меня на землю.

Шофер легко приподнял меня, пронес несколько шагов на руках и положил в тень старой густой березы, заросшей высокой травой.

Вряд ли когда-нибудь в жизни я буду с таким наслаждением, с такой животворной сладостью вдыхать чистый воздух. Припав грудью к земле и разбросав руки, я неподвижно лежал несколько минут, и мысль о том, что не умру и что до дома осталось всего семь километров, придавала мне силы. Но мне очень хотелось, чтобы шофер и девка подольше не подходили ко мне и не заставляли встать. Я не знаю, сколько я пролежал бы в прострации полусознания, если бы не хрипловатый голос шофера, прозвучавший надо мной:

– Вставай, паря, едем.

Голова кружилась, поднялся я с трудом и, цепляясь за рукав пиджака шофера, дошел до машины, от которой на меня вновь пахнуло запахом гниющей ворвани. На машину меня подсаживали шофер и девка, на лице которой застыла маска брезгливости.

Собрав покучнее траву и прикрыв ею оскал лошадиного черепа, в котором затаилась печать скорби и боли, я лег вниз лицом и закрыл глаза. Рой мелких мух, облепивших собачью голову и конскую ногу, лезли мне в ноздри, лепились к губам, к потной шее. Полегче стало, когда машина выехала на пологий холмик и встречный ветер облегчил мои страдания. До железнодорожного переезда, что был на окраине села, я ни разу не открыл глаза и не поднял головы. Наконец я услышал гудок подходящего к станции поезда.

Весь июль месяц отец работал со своей бригадой в «Заготзерно». Там они строили два деревянных амбара. Как забилось мое сердце, когда я, подняв голову, увидел на лесах моего отца. Судя по тому, что он и его товарищи по артели, сидя на срубе, дымили цигарками, я понял, что в работе был перекур. Судорожно прополз по костям и тряпкам к кабине и что есть силы застучал по ней кулаками.

– Что?! – гаркнул из-за распахнутой двери кабины шофер, притормозивший машину.

– Остановись! – ослабевшим голосом воскликнул я. – Вон мой папаня.

Отец меня увидел еще до того, как я успел ему крикнуть. Он легко спрыгнул со сруба и кинулся ко мне. Вряд ли когда-нибудь раньше я видел на лице его такой испуг и тревогу.

– Что с тобой, Ваня? Заболел?..

Когда он снимал меня с машины, по щекам моим текли слезы.

Шофер сказал, что меня нужно везти в больницу.

Отец метнул на него такой взгляд, от которого тот поежился, словно ожидая, что в следующую секунду получит такую оплеуху, от которой не устоит на ногах.

– Что же ты, стервец, свою сисястую гусыню посадил в кабину, а больного ребенка бросил на гниющие кости и вонючие тряпки!

– Ну так, мне-то что было делать? – виновато оправдывался шофер.

Отец снял с машины мой чемоданчик и, обжигая шофера взглядом, резко ответил:

– Вали отсюда, чтобы мои глаза тебя не видели! Мы еще встретимся с тобой на узенькой дорожке. Вези куда надо свою гусыню!

В больницу меня отвел отец, благо до нее оставалось недалеко. Дежурный врач поставил градусник. Пока отец ходил за топором, с которым, насколько я помню себя, он был неразлучен, я сидел на крашеной лавке приемного покоя, в который через открытую дверь доносился крик младенца из родильного отделения.

Отец вернулся в ту минуту, когда дежурный врач, вытащив у меня из подмышки термометр, близоруко щурясь, рассматривал его показания.

– Ну как, доктор, высокая?

– Да, порядочная. Тридцать восемь. Необходим постельный режим. Но на сегодня у нас в детской палате нет мест. Дам вам таблетки, привозите больного завтра. Желательно с направлением из поликлиники. У мальчика по всем признакам малярия.

Я взял таблетку и запил ее водой из стеклянного графина. Отец поблагодарил врача, и мы вышли на улицу. На наше счастье со стороны станции на исполкомовском лихаче, впряженном в пролетку, катил Никита Соколов, возница председателя. Когда мы еще жили в поселке Крещенка, Сережа учился в пятом классе в Убинске и как постоялец проживал у Никиты. Отец не раз привозил ему то мешок мороженых карасей, то пуда два полуметровых щук, то ведра два клюквы, которая на Крещенских моховых болотах расстилалась красным ковром.

Мне показалось, что Никита обрадовался встрече с отцом. Он круто осадил гнедого, соскочил с пролетки и замотал вожжи за передок. Долго они жали друг другу руки, горевали, что уж вот год, как не встречались и не отводили душу за разговорами о житье-бытье. Судя по выражению лица отца, я понял, что он совестится попросить Никиту довезти нас до дома. Но Никита, взглянув на меня, сам понял, что я нездоров.

– Это кто, третьяк? Ванец? – спросил он и прикоснулся своей шершавой ладонью к моему лбу. – Куда вас, домой? Я с ветерком.

– Да как-то неудобно, – глухо ответил отец, – вроде бы не по Сеньке шапка ехать на таком рысаке.

Заметив замешательство отца, Никита скомандовал:

– А ну, живо! – он метнул взгляд в пролетку, и я, не дожидаясь отца, вскочил в нее.

Когда отец понял, что Никита хочет провезти нас не по Пролетарской улице, а через центр, мимо окон райисполкома, он опять забеспокоился.

– Да ты что, Никита? А если увидит сам?

Соколов хлестнул ременными вожжами по крупу гнедого, пустив его в полную рысь.

– А что он мне сделает? Что, я везу спекулянта какого-нибудь, пьянчугу или утильщика? Я везу стахановца Сибири, о котором в газетах пишут, и его сына, отличника учебы. Мой Ванька, а он с твоим Ванюшкой учится в одном классе, рассказывал мне, что по учебе сыну твоему нет равных.

Слова Никиты пролили бальзам по моему сердцу. Ведь о моих успехах ему рассказывал не кто-нибудь, а Ванька Соколов, самый сильный парнишка в нашем классе. Он клал на обе лопатки даже тех, кто старше его годами и повыше ростом. Правда, по учебе он был середнячок, но это нисколько не принижало его авторитет среди ровесников.

А уж по нашей-то Рабочей улице, где меня и отца знал и стар и млад, Никита пустил гнедого на такую рысь, что у меня засвистело в ушах. В первый раз я пожалел, что наша улица коротка. Я заметил, что лицо отца порозовело и весь он словно помолодел. В эти минуты я забыл, что болен.

Мы подъезжали к дому. Сейчас начнутся расспросы мамы и бабушки. Я огорчу своей болезнью Мишку, но, может быть, и порадую: ведь начальница лагеря твердо сказала, чтобы он собирал вещи и ехал в лагерь. Я даже не почувствовал, где и как выронил зажатые в ладони таблетки, которые мне дал врач.

Долго еще потом меня трепала лихорадка. Причем не ежедневно, а строго через день. Часов в десять утра я начинал чувствовать озноб, ставил под мышку градусник, который мне принесла классный руководитель Полина Федоровна, и, вытаскивая его, крайне удивлялся, почему это так: у меня озноб, а градусник показывает высокую температуру. Никакой логики! И аппетита никакого! Временами наступали минуты полного отвращения к пище. Душа не принимала даже яйца, которое бабушка давала мне как больному. Сколько себя помню, яйца в нашем доме считались не только роскошью, но и чем-то религиозно-пасхальным. Когда бабушка уходила на кухню, я тайком передавал яичко Толику или Петьке, и те, хотя и жалели меня, брали с удовольствием. Единственное, что принимала моя душа, это ломоть черного хлеба, посыпанный крупной солью, пучок зеленого лука и кружку холодной простокваши. В те дни, когда лихорадка меня не трепала, я еще находил в себе силы вместе с ребятишками нашей улицы ходить на озеро, где мы пропадали часов до трех. Однако купаться меня не тянуло. В душе поселилась боязнь. Мои попытки упорством победить болезнь оказались бесполезными. Я все больше и больше слабел, тощал и бледнел. А десятки порошков хинина, которые мне предписал врач, вызвали такую желтизну у меня на лице, что кое-кто из взрослых считал, что у меня начинается желтуха. Соседи и знакомые советовали маме и бабушке обратиться к народным средствам. А однажды, когда бригада отца получила премии, он привел к нам артельщиков ее обмывать. Но даже мороженое, которое подал мне на печку отец, я ел не только без аппетита, а с каким-то полуотвращением. Да и ел только потому, что не хотел обидеть отца. А когда у артельщиков зашел разговор о моей лихорадке, то один из них многозначительно посоветовал:

– Хиной одной лихорадку не убьешь, ее нужно пить не с водой, а с водкой. На треть стакана водки высыпать два порошка хинина и хорошенько помешать, и через день – как рукой снимет.

От этого совета я почувствовал приступы рвоты. Кто-то из артельщиков попросил у бабушки два порошка хины. Я услышал, как в стакане, куда была налита водка, зазвенела чайная ложка. Хорошо, что отец взял это снадобье и тут же вылил в помои.

Неделей позже состоялась еще одна неудачная попытка вылечить меня с помощью народной медицины. К бабушке зачем-то пришла соседка Кривоносиха. Меня опять трепала лихорадка. Озноб перешел в жар, и я попросил бабушку постелить мне на полу. Широко разбросав руки и прижав горячие ладони к холодному полу, я лежал на какой-то подстилке в горенке и отчетливо слышал каждое слово Кривоносихи.

– Послушай мой совет, Никитична, когда пойдешь полоскать белье на канал, возьми с собой Ванюшку, выбери бережок, где помельче, чтобы беды не было, и полощи, полощи, а потом позови поближе Ванюшу и скажи ему: вон, вон, гляди, как плавает рыбка, а ну, погляди! Он подойдет к тебе и будет глазами искать рыбку, а ты ему опять показывай, а когда он склонится разглядеть ее хорошенько, ты и пхни его в воду, да так, чтобы он сразу нырнул головой и всем телом скрылся в воде. Да смотри только, чтоб сама не ухнула в воду, а то дно илистое, топкое, засосет так, что…

Кривоносиха хотела сказать что-то еще, но жестом руки бабушка резко остановила ее.

– Ды ты что, Кузьминична, на такой грех толкаешь меня! Побойся Бога!.

Но Кривоносиха не унималась:

– Никитична, а так ты лихорадку из Ванюшки и выгонишь. Только испуг, один только испуг поможет тебе. И не бойся, что потом он с недельку будет заикаться. Вместе с болестью все пройдет. Меня покойная бабушка от этой лихоманки так и вылечила.

Видя, что плечи мои от горьких рыданий вздрагивают, бабушка поднялась, поправила на мне одеяло и твердо, каким-то до сих пор незнакомым мне тоном сказала, бросив взгляд на икону:

– Вначале попроси у Господа Бога прощения за такой совет, а потом закрой вот эту дверь в сенцы с той стороны и больше с такими советами ко мне, соседка, не заходи.

Властные слова бабушки возымели свое действие, и Кривоносиха, трижды перекрестившись на икону, как-то согнувшись, с пристыженным лицом закрыла за собой дверь.

Чтобы успокоить меня, бабушка прошла в горницу, опустилась на колени и долго целовала мое лицо, залитое слезами.

– Да что ты, голубчик, что ты! Разве я сделаю это! Разве я не понимаю, что совет ее от сатаны и от зависти. Ты-то у нас круглый отличник, а ее внуки – одни прогульщики и плохисты. Вся улица знает их как второгодников и воришек по чужим огородам.

Эти слова бабушки меня утешили.

Новосибирск

А когда старший брат после окончания школы в Новосибирске вошел в родной дом, все бросились ему на шею. Инстинкт добровольного подчинения старшему, наиболее сильному и опытному, живет в природе не только у журавлей и других крупных птиц, которые в своих тысячекилометровых перелетах с севера на юг и с юга на север всегда строго следуют за своим вожаком. Вот и сейчас, пробегая по пунктирной дорожке памяти, я часто натыкаюсь на перекрестки, где мои интересы сталкивались с участием старшего брата. Когда он помогал мне, советовал, заставлял и выручал в ситуациях, в которых справиться мне одному было невмоготу. И, пожалуй, если бы не Сережа и не его поездка в Новосибирск, то вряд ли моя судьба испытала бы такой крутой поворот.

Сережа сразу обратил внимание на то, как я, изнуренный лихорадкой, похудел и пожелтел от хины. Через некоторое время, посоветовавшись с родителями, на свои скопленные деньги он купил дешевый билет до Новосибирска. На прощанье, перед тем как уйти на вокзал, спросил меня:

– Хочешь учиться в большом городе в школе, которую в Новосибирске считают образцовой?

Что я мог ответить брату? Два последних года, получая от него интересные письма и слушая его рассказы, когда он приезжал на каникулы, я не переставал мечтать о том, чтобы переехать к дяде в Новосибирск и учиться там в той же школе, где и Сережа.

В день отъезда старшего брата приступа лихорадки у меня не было, а потому я отважился вместе с Мишкой прошагать полтора километра до станции. На платформе я сказал брату:

– Сережа, скажи крёсне, что я буду стараться хорошо учиться и во всем помогать ей: возить барду, ходить в магазин, мыть посуду. Ведь она так занята, у нее столько работ по дому!

Эту мою просьбу Сережа пообещал передать обязательно.

Когда я, возвратившись с вокзала, полез в свой заляпанный чернильными пятнами брезентовый портфель, то не нашел в нем дневника. Это меня встревожило. Мама успокоила меня, рассказав, что табель Сережа взял с собой для разговора с директором. Будет просить, чтобы меня приняли учиться в седьмой класс.

Неделя в ожидании возвращения старшего брата показалась мне томительной и долгой, поэтому день его приезда стал настоящим праздником. У лихорадки, на мое счастье, в этот день был выходной. Завидев Сережу из окна горенки, я выскочил во двор. По лицу брата сразу увидел, что поездка в Новосибирск оказалась удачной. Чтобы не томить меня ожиданием, он как-то хитровато улыбнулся и сказал:

– Будешь учиться в 7–6 классе. Твоим классным руководителем станет Зоя Александровна Шереметьева, та, что была у меня в девятом и десятом классе. А дядя Васяня и крёстная Саня рады тебя принять на время учебы в школе.

И снова приходит на ум старая русская пословица: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Не прицепись ко мне в пионерском лагере в болотистой Кундрани эта противная лихорадка, конечно же, ни о каком Новосибирске и учебе в образцовой школе не могло быть и речи. Итак, передо мной расстилались новые горизонты пока еще загадочной жизни.

Ко времени моего приезда в Новосибирск Сережа уже блестяще закончил среднюю школу. Мама, отец и мы, братья, знали, что Сережа подал документы в какой-то очень модный и престижный московский Институт философии, литературы и истории. Но о том, что он отправил туда документы, Сережа попросил маму с отцом и братьев никому не болтать. Очевидно, история с попыткой продолжить учебу в девятом классе Убинской средней школы оставила в душе его незаживающую рану. Прошло два года, обида его не потухала, а поэтому он свое желание поступить в московский институт решил держать втайне. Хотя бабушка нас, младших братьев, считала несмышленышами, но мы все-таки каким-то особым чувством и детским разумением понимали, что тайну брата нужно хранить. И жизнь подтвердила, что опасения Сережи оказались ненапрасными.

Ни отец, ни мама никак не могли заучить четыре заковыристых для их разума слов в названии института. У себя в плотницкой артели отец как-то не выдержал и похвастался, что сын у него задумал учиться в Москве. На вопрос мужиков: «И на кого же он станет учиться?», отвечал легко и просто: «На Пушкина! Он с малолетства стишки сочиняет».

Много раскрытых и нераскрытых наукой тайн существует в природе человека. Но одну из этих тайн я испытал на себе.

В Новосибирске меня встретил Сережа. В этот день приступа лихорадки не было. Он сводил меня в центральную железнодорожную поликлинику, которой пользовались мой дядя, тетя и Сережа. По сравнению с нашей сельской поликлиникой, которая располагалась в бревенчатой избе с четырьмя кабинетами, поликлиника большого города показалась мне огромным храмом с множеством кабинетов, на дверях которых висели таблички с непонятными мне названиями. Пожилой седой врач, который осматривал меня, задавал вопросы, на которые я старался ответить правильно и грамотно. Рассказал врачу о том, как и где подхватил эту проклятую лихорадку, что трясет она меня не каждый день, а через день. А озноб начинается ровно в десять утра и через два часа температура поднимается к сорока. Он что-то записал в моей карточке, выписал мне направление на анализ крови и велел, чтобы я пришел к нему с анализом в день, когда меня не будет трясти лихорадка. Этот внимательный, с ласковым голосом доктор показался мне не просто врачом, а профессором. Из его кабинета я вылетел как на крыльях.

На второй день после моего приезда в город я, в ожидании приступа лихорадки, в девять часов лег в постель и накрылся одеялом, время от времени поглядывая на стрелки настенных ходиков. Однако, ни в десять, ни в одиннадцать озноб не начинался, температура была нормальная. Удивился и Сережа, который хорошо знал график наступления моей лихорадки. В постели я провалялся часов до трех, пока, к моему удивлению, не почувствовал голода. Тарелку жирных щей с ломтем черного хлеба я съел с большим аппетитом. Ни на второй, ни на третий и четвертый день после моего приезда в Новосибирск озноба не было. Лабораторный анализ крови показал, что во мне бродит огромное количество каких-то лямблий. Мое сообщение о том, что лихорадка отступила, вызвало у доктора одобрительную улыбку.

– Ну, хорошо, – сказал он, – а теперь будем лечиться.

Я робко спросил его, почему лихорадка от меня отвязалась. Врач улыбнулся и ответил:

– Ваш Убинск утопает в замшелых болотах и торфяных озерах, над ними носятся миллионы и миллиарды комаров, а Новосибирск стоит на такой гранитной гряде, каких нет в основании ни у одного города в нашей стране.

Его ответ прозвучал разгадкой тайны, которая томила меня целую неделю. Конечно, делали свое полезное дело и предписанные врачом порошки. В очередных лабораторных анализах крови все меньше и меньше оставалось проклятых лямблий.

Самое приятное для себя известие получил Сережа. Мама сообщила телеграммой, что из Москвы пришел ответ, в котором сообщалось, что он принят в институт с общежитием. Тетушка в этот день испекла праздничный пирог и поставила на стол бутылку красного портвейна. Радость была всеобщей.

Сережа сводил меня в 24-ю школу, показал тот класс на третьем этаже, в котором учился два года и в котором предстоит учиться мне. Домик директора школы Якова Николаевича Зимы находился при школьном дворе. Хотя до начала учебного года было еще целых десять дней, он зачем-то, как сказал нам бородатый сторож, каждый день заходит в свой кабинет. Сторож тут же посоветовал Сереже:

– Да ты зайди, зайди к нему! Он любит, когда к нему выпускники заходят. Не боись, он душевный.

И Сережа, оставив меня в коридоре, зашел в кабинет директора. Минут через пять он открыл дверь и позвал меня.

Выйдя из-за стола, Яков Николаевич крепко пожал мою руку и предложил сесть на диван. Всего разговора я сейчас уже не помню, но то, что директор знал о моих поэтических опытах, меня удивило и запомнилось на всю жизнь. Особенно взволновали его слова:

– Годика через два, когда доучишься до девятого класса, будешь главным редактором литературного журнала, который вел твой старший брат.

О том, что Сережа был редактором школьного журнала, я знал и раньше, знал также о том, что он организовывал встречи школьников с известными сибирскими писателями. Над его литературным кружком шефствовал старый сибирский писатель, политкаторжанин, Бегман. Сейчас я уже запамятовал его имя и отчество, но слышал, что в тридцать седьмом его арестовали и расстреляли как врага народа.

Яков Николаевич был искренне рад и горд тем, что Сережа поступил в московский Институт философии, литературы и истории. Пройдя с нами по коридору, он показал мне класс, в котором я буду учиться. Проводив нас до первого этажа, директор крепко пожал руку Сереже. На прощанье и мне сказал что-то ласковое, отцовское.

В этот же день Сережа уехал в Убинку. Прощание было трогательным. Я обещал ему, что не уроню его чести в школе.

Правда, сказано было это не так напыщенно, но слова мои Сережу тронули.

За несколько дней до первого сентября я долго ломал голову: прицеплять ли мне к уже несколько раз стираному серенькому пиджаку четыре оборонных значка, которые красовались на фотографии, опубликованной в областной газете «Юный ленинец» в прошлом году: «БГТО», «ПВХО», «ГСО», «ЮАС». Никто из моих ровесников в убинской школе не имел столько значков. Наконец, решившись, я надраил зубным порошком значки, прицепил их к левому лацкану пиджака и долго крутился перед зеркалом, воображая, какое впечатление произведу первого сентября на своих одноклассников. И был уверен в том, что, вглядываясь в мои значки, ребятишки будут спрашивать о загадочном значке «ЮАС», который они видят впервые. Три этих буквы обозначали: «Юный авиастроитель». Над ними можно было прочитать слово «Инструктор». Этот бело-голубой значок был редким в те годы, и выдавали его только тем, кто проходил месячные сборы в особом лагере юных авиастроителей в Новосибирске на берегу Оби. Как отличник учебы убинской средней школы, я побывал в этом лагере, где готовили инструкторов по авиамоделизму.

В своих предположениях я не ошибся. День первого сентября в новой школе произвел на меня глубокое впечатление. Все мальчишки и девчонки, встречавшиеся мне в коридоре, обращали внимание на значки, а те, кто пошустрее, останавливались и спрашивали, что означает «ЮАС». Я с умным видом расшифровывал аббревиатуру. Но когда ко мне подошла девочка с большими карими глазами, ученица моего класса Нина Комиссаренко, я порядком смутился. Своей улыбкой она как бы зажгла меня, и все последующие четыре года учебы в школе я волновался при встрече с ней.

Где-то в середине сентября я получил письмо от мамы. В нем она сообщала, что Сережа уехал в Москву. Арестовали двух плотников отца. За что – никто не знает. Сейчас он работает на строительстве районной тюрьмы, но тревога его не оставляет.

С наступлением холодов директор школы разрешил мне на три дня отлучиться для поездки в Убинку. Мне было необходимо взять теплые вещи. На вокзал меня провожал дядя Васяня, а крёстная в подарок завернула кусок свинины килограмма в три: она только что зарезала поросенка. Так что домой ехал я не с пустыми руками. Езды до нашей станции на пассажирском поезде всего было четыре часа. И несмотря на то, что билет у меня был плацкартный – лежачая средняя полка, все-таки я ни на секунду не уснул в эту ночь. В душе жила тревога за отца. Вспоминался 1931 год, раскулачивание и тайный отъезд отца на шахты Донбасса.