Текст книги "Судьбы крутые повороты"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Покос

Пока мы с Петром точили косы и топоры, Толя помогал бабушке собирать продукты для покоса: мешок картошки, ведро квашеной капусты и огурцов, холщовые мешочки с пшеном и горохом, сухари и несколько буханок хлеба, испеченного в русской печи. Все это Толя, бабушка и мама умащивали на небольшой телеге, в которую уже начали впрягать молодого бычка, послушного и начинающего понимать команды. Отбивая косу, я зорко следил за тем, как Толя и мама грузят продукты и как они закрепляют их веревками. Толик, уже начинающий тайком от мамы и от меня покуривать, как-то незаметно для всех ухитрился сунуть в вязанку подушек маленький брезентовый мешочек с самосадом. Это мы обнаружим, когда приедем на покос, станем строить шалаш из длинных березовых жердей. Бабушка не забыла положить в телегу две бутылки подсолнечного масла, соль и спички, не забыт был и уложен в телегу также покрытый ржавчиной лом, на который вешали над кострищем трехлитровый медный чайник с водой и чугунный котел с картошкой. Вряд ли с такой тщательностью и продуманностью великие полководцы Александр Македонский, Александр Суворов и Наполеон готовились к своим завоевательным походам, и все это пригодилось, когда мы, три брата и Зина, соорудив надежный шалаш, в котором постель на осиновых жердях, покрытых душистым сеном и большим брезентовым пологом, мы назвали «царское ложе».

Так мы начали свой покосный сезон. Подбросив над головой горсть легонького сена, уловив направление движения ветра, я встал спиной к ветру и пошел в прокосе первым, за мной пошел Толя, за ним Петр. Возрастная субординация строго соблюдена, но на третий день нашей косьбы вторым в этом строю был Петр. Толя, хотя и был старше Пети на год, ростом был ниже и телом слабее, и он почему-то всегда считал и боялся, что Петя подкашивает ему пятки, а поэтому он легко согласился смениться местами с ним. Как бы шутя. В нашем штатном семейном расписании я распределил строго рабочие обязанности. Мы трое, я, Петр и Толя, косари, копенщики и скирдометатели, потом прибавилась еще новая четвертая забота – добывание сухих дров в колках для наших кострищ. Мама была нашим штатным будильщиком, главной поварихой и посудомойкой. Зина – ее помощницей. А когда в покосных рядках подсыхало сено, они его ворошили, это было уже после завтрака и после обеда. Так что работы всем хватало. Не раз я замечал, как мама, со стороны наблюдая за сыновьями, сияла лицом. Тогда я понимал ее радость, но сейчас, в старости, понимаю и чувствую эту радость еще острее. Тогда она была молодой, ей только исполнилось сорок лет, но эта, ниспосланная Богом, материнская радость будет жить в моем сердце и тогда, когда ей будет 70 и более лет, когда, уединившись в комнате и тихо нашептывая одними губами, она будет читать мои романы, повести и рассказы. Когда в один прекрасный день сельская почтальонша принесет ей толстую бандероль, в которой будет завернута тяжелая книга «Русский фольклор», учебник для филологических факультетов университетов и педагогических институтов. Эту книгу, по которой будут учиться студенты всей страны, создал ее старший сын Сергей Георгиевич, профессор, доктор филологических наук, заслуженный деятель науки, член ученого совета Московского государственного университета.

Проводив маму и Зину, до обеда мы косили, а после обеда и перекура с дремотой до самого вечера копнили. Поставили еще восемь копен и нарубили длинных осиновых жердей для ограды вокруг стога, который мы поставим посреди огорода, как это делал отец. Уже под вечер, сливковоз, остановив на дороге свою телегу с бидонами, помахал нам газетой. Мы подошли к нему все трое. Забавным нам показался этот старикашка. Эти две газеты «Советской Сибири» стоили 6 копеек, а он спросил с нас полтинник, сказав при этом, что стоял за ними в очереди полчаса. Газеты дочитывать нам пришлось у горящего костра. Дела на фронте были плохи. Наши войска отступали, мы сдавали все новые и новые города. В обеих газетах сообщалось, что бомбили Севастополь.

Словно на наше счастье, утренняя роса была обильная, а дни стояли жаркие, без единого дождичка. Во время обеденного перерыва, когда братья крепко уснули, я на березовой коре написал плакатик: «Летний день кормит год», и повесил его над входом в шалаш. Разбуженный мной Толя, прочитав плакатик, спросил:

– Не понимаю, чего ты этим хочешь сказать?

И, словно ожидая этого вопроса, я назидательно ответил:

– Это придумал не я. А наши деды, прадеды и прапрадеды. Они были мудрые.

Толя ничего не ответил и, взяв грабли, пошел сдвигать сено в валы. Следом за ним, взяв вилы, пошел Петя. Работали они ловко, сноровисто, копнить им приходилось еще до ареста отца. Уже под вечер приехали мама и Зина. Их привез пьяненький сливковоз, который, как потом скажет мама, свою законную четвертинку в два приема выпил, не слезая с телеги, на ходу. Даже не постеснялся при этом попросить у мамы чем-нибудь закусить. Та протянула ему луковку и разломила надвое калач.

Мой плакатик, висевший над входом в шалаш, маму умилил. А десятилетней Зине пришлось растолковывать значение этого лозунга. Сгрузив с телеги привезенные мамой продукты, я с трудом отправил словоохотливого старичка. Уж так ему хотелось поговорить про жизнь, про войну.

К концу августа мы накосили 75 копен, поставили из них три огромных стога.

Всякий раз, проезжая мимо нашего шалаша, сливковоз приносил нам два-три номера «Советской Сибири» и всегда спрашивал: не нужно ли кого-нибудь подвезти до Убинска.

Много замечательных, даже известных и знаменитых людей я встречал в жизни, знакомился с ними, общался, но шли годы, и как-то незаметно стирались в памяти их имена и даже фамилии, а вот имя старичка-сливковоза помню до сих пор – Филиппок. Филиппок – так он, по крайней мере, представился нам. Помню его жиденькую с проседью бороденку, его облупившийся под солнцем курносый нос и маленькие бегающие серые глазки, в которых был запечатлен вечный вопрос и готовность помочь людям. И эту помощь он ценил невысоко, всего лишь в четвертинку.

В одну из августовских пятниц к нам неожиданно нагрянули две пары пароконных бричек с четырьмя кормачевскими мужиками, привезли какие-то обязательные госпоставки. Я не видел, что они привезли, так как мы были на покосе, но знал, что уехать из Убинки они могут только в понедельник, когда получат какие-то товары. Сообразив, что субботу и воскресенье они будут бездельничать, мама поманила меня в горенку и сказала, что есть у нее два отреза ситца, отрез мелестина и кое-какая одежда, оставшаяся от дяди Васи, ее брата, как нам стало известно по его письму, призванного на фронт. В посылке, которую он прислал бабушке, было две новеньких рубашки, костюм и два очень цветастых галстука. В своем последнем письме перед войной он сообщал, что собирается жениться, а поэтому, как нам показалось, вся эта полученная нами его одежда была предсвадебной. Вынув из сундука вещи самого младшего сына, нашего дяди Васи, бабушка положила их на кровать и как-то скорбно сказала:

– Вернется живым, наживет. А уж если что, то так, видно, угодно Господу Богу.

Я не был свидетелем, как мама договаривалась с кормачевскими мужиками, но когда я спросил, сколько она заплатит за их работу, она махнула рукой и сказала:

– Договорились о всех трех стогах, перевезут, – расскажу потом. Мужики совестливые, тоже ждут со дня на день повестки в военкомат. Будут работать субботу и воскресенье.

Толик и Петя на погрузке не пригодились. Кормачевские мужики так привычно и так ловко грузили на пароконные брички сено, что я любовался ими. В их движениях я видел что-то отцовское, привычное мне. За субботу и воскресенье они перевезли все три стога и жерди, из которых был сооружен наш шалаш. Их хватило на изгородь вокруг стога на огороде. Третий стожок, поменьше, кормачевцы сметали на сеновал над хлевом, где у нас зимовали корова, бычок и несколько овец. После обеда в понедельник кормачевцы загрузили свои брички в железнодорожном пакгаузе бревнами, досками и брусьями, а также кровельным железом и рулонами толя. Все это предназначалось для строительства начальной школы. За кирпичом и цементом они планировали приехать в следующую пятницу.

На воскресном базаре, что был на бугре за нашими огородами, мама продала две кожаные спиртовые подошвы, еще чего-то и купила три пол-литра водки. Эти толстые блестящие спиртовые подошвы я помнил, когда учился в 3 классе, они лежали на самом дне бабушкиного сундука и на что хранились, я не знал.

Но здесь они пригодились в расчете за перевозку сена, и за сметанный стожок над хлевом, и скирду в огороде.

В воскресенье утром Петя отрубил голову самому драчливому петуху, который пойдет на воскресный ужин, а ужин по крестьянским меркам был роскошным: блюдо соленых пупырчатых огурцов, которые бабушка планировала поставить на стол, когда приедем Сережа и я, пьянило не только своим видом, но и божественным запахом укропа, смородины, чеснока и хрена. Рядом с огурцами бабушка поставила блюдо с солеными грибами. Выкатив из печки ведерный чугун, из которого вкусно дымила картошка, мама попросила старшего кормачевца:

– Андреич, вывали вот это в блюдо.

На что тот реагировал как-то благоговейно и усердно. Натянув на свои могучие лапы торчавшие из печурки брезентовые рукавицы, он поспешно подхватил чугун и аккуратно опрокинул его в огромное блюдо, стоявшее посреди стола. Кстати пришелся и увесистый шмат свиного сала. Заминка получилась из-за стеклянной посуды, из которой предстояло пить. В доме было всего две стограммовых стопки и четыре граненых стакана. Когда за стол сели четыре кормачевца, мама и я, то из замешательства маму вывел опять же Андреич:

– Будем праздновать окончание покоса так, как нас учил Ленин, который сказал, что социализм, это прежде всего учет.

С этими словами он, взяв в правую руку бутылку водки, резко хлопнул левой ладонью по ее дну. К потолку выскочила пробка. Почти не дыша, мы смотрели, как он наливал до краев стопку и выливал ее в граненый стакан, а когда стаканы были наполнены, налил стопки и, чокнувшись с мамой и со мной, сказал:

– Ну, Сергеевна, ты теперь зиму одолеешь легко. Ехали мы через все село с возами и ни у кого на сеновале не видели даже навильника сена, да какого! Это не сено, а ягодник, хоть чай заваривай.

С этими словами Андреич двумя глотками опорожнил стакан и поставил его на стол. Поймав на себе предупреждающий и просительный взгляд мамы, я слегка поднял над столом руку и показал ей указательный палец, что означало – я выпью только одну. Мама кивнула головой и пару маленьких глоточков отхлебнула из своей стопки. Второй тост провозгласила мама, я его помню:

– За то, чтоб скорее кончилась война, и кончилась она нашей победой!

Есть что-то родственное в трапезе российских крестьян и российских солдат. В своей книге о солдате Василии Теркине Твардовский сказал:

 
Ел он быстро, но не жадно,
Отдавал закуске честь.
 

Сказано кратко, но поистине мудро.

Больше тостов не было. Пили только одни кормачевцы. Хвалили огурцы и грибки бабушкиного засола, нет-нет да и меня похваливали за то, что я за один месяц одолел такую большую работу, руководя младшими братьями. Похвалили и за осиновые подсохшие жерди, которые пошли на изгородь к огородному стогу.

Тихоокеанский флот

Памятным на всю жизнь стал для меня тот августовский ужин с колхозниками из Кормачева. Но, а дальше, дальше волны жизни понесли меня своим течением по руслу, очертанному судьбой и Богом. В первых числах октября я был вызван в военкомат, где прошел комиссию, и после нее меня предупредили, что отъезд через день. Я-то думал, что меня определят в команду, которая будет дислоцироваться где-нибудь на западе, где за какой-нибудь месяц-другой подготовят и бросят на передовую линию. Все получилось по-другому. Сработал перст судьбы. Я и еще один мой односельчанин, более того, одноклассник, Коля Белов, были определены для службы в Тихоокеанском флоте. Вот уж никогда не думал, что вместо Черноморского флота судьба забросит меня на Тихоокеанский. Да и звучало это в моем сознании как-то особенно значительно – Океанский флот!

В 30-е и 40-е годы допризывников и солдат возили в грузовых вагонах, которые называли «телячьими». Так вот, нас, призывников Убинского района, тридцать человек, которые были призваны на Тихоокеанский флот, погрузили в «телячий» вагон. Мне досталась средняя полка. Мы как-то ухитрились не расставаться с Колей Беловым и всегда держались рядом.

Перед тем, как проститься, бабушка опустилась на колени и долго молилась перед иконами в правом углу нашей горенки. Потом, видя, что я вскинул за плечи вещевой мешок, она тяжело привстала, обняла меня, поцеловала и перекрестила, сказала какие-то слова из молитвы, я их теперь уже забыл. До станции меня провожали мама, братья и Зина. Оказалось, что нашу команду из тридцати человек провожало человек сто. Были здесь бабушки, дедушки, родители, братья, сестры. Хоть и не на запад везет нас эшелон, но без слез прощания, без наставлений и объятий не обошлось. Плакала и моя мама и несколько раз просила, чтоб я поаккуратнее себя там вел в океане, чтобы не утонул, хотя она знала, что плавать я умею и плаваю хорошо. При этих ее просьбах я заметил, что и на глазах Толика появились слезы. Петя, хоть и на год моложе его, но натурой был покрепче и потверже.

Двенадцать суток колеса нашего вагона стучали на стыках рельсов, словно выговаривая тягучую и тоскливую мелодию марша. Владивостокский сектор береговой обороны располагался на островах Японского моря. Во Владивостоке нас обмундировали, посадили на тральщик, и часа три мы плыли до острова Русского. Не назвал штатный морской глагол «шли», а употребил обычное «плыли», так как это ближе народному слуху. На море была изрядная качка, и нас за эти часы так потрепало, что многих из нас, «салажат», краснофлотцев-первогодков, чуть ли не повиснувших на бортах тральщика, так «травило», что выветрило из души всю романтику морской службы. А потом почти всю ночь с одним только привалом мы поднимались к вершине Русского острова, чтобы, преодолев ее по каменистой дороге с серпантинами, спуститься вниз и через дамбу, соединяющую Русский остров с островом Шкота, дойти до штаба дивизиона. Там, перед дамбой, получив разрешение на десятиминутный отдых, мы повалились на землю и в одну-две минуты все мертвецки уснули.

Так в ноябре 1941-го началась моя тяжелая морская артиллерийская служба на Тихом океане. И проходила она на двух островах: Попов и Рикорд. На острове Попов я служил на центральном посту тяжелой артиллерийской батареи, построенной еще в конце XIX века. Военная история русской армии гласит, что мощью своего огня эта батарея послала ко дну Японского моря не один неприятельский корабль во время Русско-японской войны.

Тяжесть службы на центральном посту, главным образом, заключалась в том, что корректировать огонь батарей на аппарате-трансформаторе азимута и дистанции (ТАД) приходилось в потерне, вырытой на глубину 6–7 метров в гранитной скале, куда спускались по вмонтированным в стену железным скобам. Никакого притока свежего воздуха в потерну не было. В те годы Россия еще не придумала и не создала никаких кондиционеров, а поэтому застойный воздух давал себя знать. Отстоишь вахту у ТАДа и, несмотря на свою молодость, с трудом поднимаешься на поверхность. Конечно, никакая бомбежка, никакие обстрелы тяжелыми снарядами вражеских кораблей нашей потерны не достигнут, слишком мощное гранитное покрытие над нашими головами.

На регулярно проводимых политзанятиях комиссар каждый раз сообщал нам сводки с фронтов Отечественной войны. Радости в них, конечно, никакой не было, а поэтому, я думаю, что ни один десяток краснофлотцев из нашей батареи написали комбату Козубскому рапорт с просьбой отправить в действующую армию на запад. Два таких рапорта написал и я. На первый мой рапорт со стороны командира батареи капитана Козубского и его замполита не было никакой реакции, а вот после второго рапорта меня вызвали в штаб и сам капитан Козубский меня так отчитал, что кроме стыда я не вынес в своей душе ничего, когда выходил из его кабинета. Свой ответ на мой рапорт он завершил словами, которые я помню и сейчас:

– Я посмотрел документы и понял, что ваши родители и вся ваша семья находятся где-то недалеко от Новосибирска, посередине нашей великой страны. А вот село моих стариков дотла сожжено немцами, и где они сейчас находятся, я не знаю. Вы можете понять состояние моей души, которое заставило меня, как и вас, написать командованию Тихоокеанского флота рапорт с просьбой отправить меня на фронт. Но в моей просьбе было отказано.

Мудр был тот человек, который первым сказал, а историки-летописцы записали его слова в фольклор русской народной мудрости: «Гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда могут сойтись». С капитаном Козубским, командиром тяжелой артиллерийской батареи на острове Попов, с которым я расстался глубокой осенью 1942 года, мы встретились через 40 лет в мягком вагоне СВ, когда мы с женой Валей возвращались из Калининградского драматического театра, где был поставлен спектакль по моей пьесе. Рядом с нашим купе ехал, если судить по морскому командирскому кителю, правда, без погон, на котором пестрело своим разноцветьем множество орденских колодок, как мне показалось, отставной морской офицер, а то и адмирал. Чтобы сосчитать колодки и определить, что за ордена были на груди этого ветерана войны, я даже специально остановился у окна и, кося взглядом, вначале пересчитал. Их было более двадцати. Медальных планок было всего лишь четыре штуки, а остальные – боевые ордена, да какие ордена! Суворова, Ушакова, Нахимова… Длинной одноцветной полоской бросались в глаза колодки боевых орденов Красного Знамени. Как фронтовик, я знал, что ордена Суворова, Нахимова и Ушакова давались только командирам высшего ранга – генералам и адмиралам. Значения многих колодок я не знал, но счел их за ордена иностранных государств, прилегающих к берегам Северного Ледовитого океана. Как только я не напрягал свою память, чтобы вспомнить это выражение лица, этот взгляд, слегка нахмуренный и сосредоточенно задумчивый. Много раз я прошел мимо гиганта-ветерана, всякий раз вглядываясь в его лицо, то в профиль, то ища мгновения, когда он повернется в мою сторону и наши взгляды встретятся. Но память моя не срабатывала, я возвращался в свое купе, бросался на нижнюю полку, закрывал глаза и мучил свою Валю тем, что бессилен был вспомнить лицо этого человека, которое было до боли мне знакомо и известно. Валя уже начинала умолять меня, чтоб я не мучил себя и ее. Я пытался уснуть, чтобы забыться, но ничего не получалось. Мы уже проехали станцию Александров и подъезжали к моей даче в Абрамцеве, я глядел в окно, делая вид, что любуюсь этими подмосковными елочками, березами и опушенным снегом кустарником. Но вдруг в какое-то мгновение, когда наши взгляды встретились, меня словно обожгло. И я вспомнил этого человека. В купе я почти вбежал с возгласом:

– Валя, я узнал его, это наш капитан с Тихоокеанского флота! Это комбат Козубский, тогда он был такой же высокий, но очень тонкий и худощавый лицом, но глаза, глаза те же! Я пойду к нему, я разговорюсь с ним.

С этими словами я вышел из купе и подошел к морскому ветерану. И сейчас помню слова, которые я, слегка коснувшись его руки, произнес:

– Вы капитан Козубский?

– Козубский. Но уже давно не капитан.

– Вы командовали батареей на острове Попов в 41 и 42-м годах?

– Да, командовал.

– Я Ваш краснофлотец, моя фамилия Лазутин Иван Георгиевич. В Вашей батарее я служил на центральном посту на ТАДе.

Ветеран, словно помолодев лицом, сказал:

– О, как это было давно… А кого вы из батареи помните?

Я назвал фамилию и звание его заместителя по политической части, назвал повара батареи Виктора Мищенко, толстощекого, румяного новосибирца, который по-землячески иногда мне нет-нет да и подбрасывал лишний котелок каши, если она оставалась после обеда. Но когда я напомнил ветерану, как он отчитал меня за мой второй рапорт, в котором я просил отправить меня на фронт, и как он почти в гневе рассказал, что село его сожжено фашистами, что родители неизвестно где находятся, Козубский крепко взял меня за руку и властно повел в свое купе.

– Голубушка, ты помнишь, как осенью 1942, когда мы служили на острове Попове я пришел домой сердитый и почти в лицах рассказывал тебе, как я отчитывал салажонка-первогодка за то, что он написал два рапорта, в которых просил послать его на фронт? Своим упорством он меня тогда довел до того, что я начал рассказывать ему, что немцы сожгли мое село и я не знаю, где мои родители. И что я тоже подавал рапорт, но мне резко отказали в моей просьбе. Скажи, ты помнишь этот вечер? Ты еще выговорила мне за мою строгость и бессердечие.

Жена Козубского, вглядываясь в мое лицо, а мне уже тогда было около 60 лет, тихо ответила:

– Да, отлично помню, какой ты был в тот вечер взбешенный и сердитый.

– Так вот, это он. Он случайно меня узнал и подошел ко мне. Его фамилия…

И, видя, что он мучительно хочет вспомнить мою фамилию, я помог ему.

– Лазутин, Иван.

– Да, да, помню, Лазутин Иван. Я еще и фамилию его тогда называл тебе. Помнишь, называл?

– Вот этого не помню, – виновато ответила жена.

– А где вы сейчас? Кто вы сейчас? Очевидно, уже на пенсии или подходите к ней? – спросил Козубский.

– До пенсии мне еще два года, а по профессии я писатель. Прозаик и драматург. У вас на Украине издавались мои книги, ставились мои пьесы. А «Сержант милиции» шел, как мне стало известно, почти во всех городах Украины.

Козубский и его жена аж всплеснули руками. Оказалось, что они не только смотрели спектакль по «Сержанту милиции», но читали саму книгу. Я рассказал им, что еду из Калининграда с премьеры спектакля и что, к сожалению, ничего не могу подарить им из своих книг, так как все раздарил на премьере.

Если бы узнавание состоялось час назад, то за этот час мы бы столько вспомнили, столько наговорили друг другу… Так как за окном показались московские дома, а пассажиры вагона уже начали с чемоданами двигаться к выходу, я протянул жене Козубского визитную карточку, где стояли мой московский адрес и телефоны, и сказал, что буду счастлив видеть их своими гостями. Козубский сказал мне, что он сейчас в отставке и руководит в Днепродзержинске Комитетом ветеранов войны. Он написал на клочке бумаги свой адрес, домашний телефон и тоже пригласил нас с Валей к себе в гости. К стыду своему, этот клочок бумажки я в суматохе потерял и сколько не искал, найти не мог. А также полагая, что ему пошел девятый десяток, я не уверен, что он жив, иначе бы он меня поздравил с Днем Победы, потому что в его руках осталась моя визитная карточка.

Да простит мне Господь Бог, что капитана Козубского я вспомнил, когда стал работать над мемуарами и на своем жизненном пути, длиною в 76 лет, набрел на каменистый остров в Тихом океане, остров Попов, где судьба подарила мне встречу с командиром нашей батареи, который остался в моей памяти как образ чести и мужского достоинства.

Командованием Владивостокского сектора береговой обороны из батарей нашего дивизиона была сформирована группа человек в сорок для отправки в действующую армию на Западный фронт. Мы, батарейцы с острова Попова, были крайне возбуждены. Позже, когда нас везли на тральщике на остров Шкота, где находился штаб дивизиона, мы, общаясь, узнали друг от друга, что все мы, поповцы, писали на имя командира батареи рапорты с просьбой об отправке на фронт.

На острове Шкота перед штабом нас построили, зачитали по списку фамилии и сказали, что часть из нас отправляется не на фронт, а на остров Рикорд для продолжения службы на Тихоокеанском флоте.

Нас, двадцать человек, собранных из различных батарей дивизиона, посадили на тральщик и увезли на остров Рикорд. Скорбно шутя, мы называли себя «рикордистами». Туда двумя неделями раньше были доставлены еще двадцать с лишним человек, которые рыли землянки и ходы сообщения между ними.

Погода на Дальнем Востоке, особенно на островах Японского моря, всегда теплая, и природа изумительно красивая. Сопки покрыты золотом молодого дубняка и ягодных кустарников. Нам, поповцам, предстояло вырыть для установки зенитных батарей четыре орудийных дворика. Орудийный дворик – это не уставное понятие, но так, по законам фольклора, оно закрепилось почти во всех видах артиллерии. Со стороны Южной бухты отчетливо виделся остров Пахтусов, на котором, как мы сразу узнали, были заключены преступники из Ленинграда, обвиненные в убийстве Кирова. В основном, это была интеллигенция. Хотя пролив между островами Рикорд и Пахтусов был довольно-таки тихим, все-таки во время шторма иногда рыбаки с острова Пахтусова просились к нам в Южную бухту, чтобы избежать штормовых бедствий. В основном, заключенные с Пахтусова занимались рыбным промыслом на своих маленьких японских суденышках «кавасаки». Лагерь зеков был разбит на две части: женскую и мужскую половину. Общение между ними строго наказывалось.

Землянки для личного состава батареи и орудийные дворики для установки зенитных пушек мы соорудили где-то в середине ноября. До тех пор мы проживали в огромной брезентовой палатке со слюдяными окошечками. Постелями служили деревянные нары, на которых лежали набитые морской травой матрасы. Стояли в нашей палатке и чугунные буржуйки, которые мы еще не топили, но дрова для которых были привезены.

Запомнившимся событием в службе на острове Рикорд было то, как рыбачки с острова Пахтусова в Южной бухте вытащили в своем прочном неводе огромную четырехметровую акулу. Вытащенная из невода на берег, она без воды жила четверо суток. Близко к ней подходить мы боялись: есть что-то зверино-опасное в холодном ледяном взгляде, которым она зорко следила за тем, кто подходил к ней. На пятый день тремя выстрелами из пистолета акулу убил командир батареи.

И еще запомнилась мне одна памятная деталь. Когда через Южную бухту шел косяк рыбы, то чайки сопровождали ее так низко и поднимали такой крик, что он был слышен наверху в нашей брезентовой палатке.

На берегу у пирса были причалены три наших батарейных лодки, которые шли в работу, когда мимо берега проходил косяк камбалы. Вахтенные батарейцы успевали сесть в лодку, захватить с собой невод и умело бросить его в середину косяка. И всякий раз подбежавшие сверху бойцы вытягивали килограммов по сто рыбы. Больше двух носилок дежурные по кухне наверх не уносили, потому что лишнюю рыбу хранить было негде, не было ни холодильников, ни ледничков. И вот чем удивляло нас море и его живность. Мед инструктор, несколько раз отряхнув рыбу, вытирал ее полотенцем и клал на весы, и всякий раз мы убеждались, что вес рыбины из одного косяка до грамма был одинаков. В основном, вес трепанги был около килограмма или чуть тяжелее. Так что рыбой наша команда была обеспечена сверх всяких норм. Вода в бухте была такая теплая, что кое-кто из смельчаков в отведенное для туалета время не только входил в воду, но и, разбежавшись с пирса, нырял.

И все-таки стройбатовская работа, подъемы и отбои закончились в конце декабря. Половину команды, выкрикнув по списку, погрузили на тральщик, который через несколько часов привез нас во Владивосток. Вот теперь-то мы твердо поняли и поверили, что нас, в конце концов, повезут на действующий Западный фронт. А когда во время вечерней поверки морской офицер с нашивками капитана первого ранга дважды задаст нам вопрос: есть ли среди нас больные, то ответом ему будет глухое молчание. Капитан первого ранга прошелся вдоль строя, поздравил нас с тем, что предстоит нам впереди, а также пожелал успехов и здоровья, назвал нас молодцами. А в конце дня наша команда пополнилась новой группой, прибывшей с каких-то других островов Владивостокского сектора. И какова же была моя радость и удивление, когда во время вечерней переклички вдруг произнесли фамилию: Белов Николай. Уж чей-чей голос, а басок Николая Белова, который играл заглавные роли в спектаклях драматического кружка в нашем Убинском клубе, ни с чьим голосом я спутать не мог. Дождавшись, когда прозвучит команда «вольно» и перекур на 10 минут, я тут же отыскал Николая Белова. Оба были рады и возбуждены, даже расцеловались, словно не виделись много лет. Мы с Николаем Беловым, подойдя к командиру роты, объяснили ему, что мы не просто односельчане, но одноклассники и друзья с самого детства. Командир роты какой-то пометкой в списке объединил нас в одном взводе. Так что утром, на следующий день, мы уже лежали на средних нарах в теплушке, которые будем называть «палатой лордов». На них намного теплее, чем на нижних нарах, прозванных «холодильником», и дышалось свободнее, чем на верхних нарах, кем-то названных «вонючей парилкой», где крепкий табачный дым мешался с запахом пота, портянок, висевших вокруг трубы раскаленной чуть ли не докрасна чугунной буржуйки.

От Владивостока до Красноярска наш эшелон под номером 1369 мчался со стремительной скоростью, иногда даже обгоняя пассажирские поезда. На многих мелких станциях Восточной Сибири он даже не останавливался, только слегка сбавлял скорость. А в Красноярске эшелон зачем-то был загнан на запасной путь и по чьему-то высокому приказанию отцепили около десятка вагонов, в том числе и наш. Мы срочно выгрузились и почти полночи маршем шли до Качинских старинных казарм, построенных еще в первой половине XIX века.

С Николаем Беловым мы в эшелоне лежали рядом на одних средних нарах. И здесь, в Качинских казармах, старались не разлучаться ни на минуту. Вооруженные знанием иерархии вагонных и казарменных нар, пропитанных запахом хлорки и табака, мы с Николаем, не растерявшись, заняли средние нары. Сколько нас здесь продержат, мы не знали, а поэтому на второй день жизни в Каче я с казарменной почты дал домой в Убинку телеграмму маме о том, что едем на фронт, номер эшелона 1369, временно остановились в Красноярске.

Это «временно» продолжалось около месяца. Стояла лютая зима, морозы, бураны. Никакой боевой подготовкой мы не занимались, зато политчасы были по нескольку раз в день. Утром, после команды «подъем», нас почти выгоняли на мороз для физзарядки. Умываясь пригоршней снега, мы докрасна вытирали полотенцем мокрое лицо. Кормежка была, хотя и трехразовая, но очень слабая. На завтрак давали треть котелка пшенной или овсяной каши, кусок хлеба и два кусочка сахару. На обед – полкотелка супа, в котором плавали три, а то и четыре кусочка американской тушенки. Если их сложить, то получится объем спичечного коробка. На второе – та же утренняя каша, а слабо заваренного чая – хоть упейся. На ужин дублировалось меню завтрака. Уснуть после отбоя удавалось не сразу. С верхних нар, где, как мы поняли с Николаем, играли в очко, часто доносились полублатные монологи и диалоги, которые иногда чуть ли не заканчивались драками. И правильно я поступил, когда на второй же день после прибытия в Красноярск дал телеграмму домой, что еду эшелоном 1369. Это для них означало, что мама и братья должны были от дежурного по станции узнавать, проходил или не проходил на фронт эшелон 1369.