Текст книги "Судьбы крутые повороты"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

В город на базар из Качинских казарм нас не пускали. И тот, кто пытался каким-то образом улизнуть, чтобы выменять на обмундирование или купить за деньги буханку хлеба и бутылку молока, бывал строго наказан.

А когда мы были погружены в эшелон и тронулись, я на одной из станций снова дал телеграмму, что из Красноярска мы выехали. Номер эшелона был уже другой, я его написал в телеграмме.

В Западной Сибири морозы в январе стояли такие же жестокие, как и в Восточной Сибири. Чтобы не остужать вагон открытием дверей, мы с Николаем еще в Чулыме потихоньку вышли из вагона на тот случай, если в Убинске эшелон не остановится, то мы хоть сбросим с тормоза письма и какие-нибудь приметы нашего проезда. Однако, все получилось не так, как мы планировали. Поезд от Чулыма до Убинска шел два часа, нам даже показалось, что за всю дорогу от Владивостока он никогда не шел так медленно. А мороз с каждой минутой крепчал, и ноги наши не просто окоченели, но даже подламывались и ввергали нас в панику. Пожалуй, никогда раньше я так истово не молил Бога, чтобы эшелон остановился на станции Убинской. Стоило только впереди заалеть красному семафору, мы сразу же почувствовали по стуку колес, что поезд замедляет скорость. Николай, который лучше меня знал правила железнодорожного движения, твердо и как-то уверенно сказал:

– Ну все, будем стоять не меньше часа. Паровоз будет набирать воду.

И он был прав. Когда же эшелон остановился и наш вагон оказался метрах в пятидесяти от станционного домишки, мы спрыгнули с тормоза и, с трудом передвигая окоченевшие ноги, побежали к станции.

Глухая январская ночь, на перроне ни одного человека, кроме станционного служителя с фонарем в руках. Мы с Николаем кинулись в наш ветхий деревянный вокзал. И что же увидели? Все, кто сидя на лавках, кто скрючившись на полу, завернувшись в шубейку, кто просто привалившись к стене, спали. Своего брата Петра я узнал сразу по полушубку и по старым отцовским валенкам, подшитым кожей. Он крепко спал, положив голову на мешок с продуктами, которые принес мне как угощение. Николай Белов полагал, что его встретить могут только две младших сестры. Из писем он знал, что мать вот-вот ждала ребенка, поэтому в таком положении она пойти ночью встречать сына не могла.

Узнав от дежурного по станции о том, что паровоз нашего эшелона будет заправляться водой и что на это уйдет не менее 45 минут, а то и час, так как подача воды была очень ослаблена из-за морозов, Петя сразу нашел решение. Сняв с себя валенки, он натянул повыше шерстяные носки и, сказав, что побежит за мамой, выскочил на перрон. Окрикнув Петра, Николай попросил его о том, что когда он будет пробегать мимо их дома, постучал бы в окно и сказал, что он едет на фронт.

От станции до нашей избы на Рабочей улице не меньше километра, а поэтому я полагал, что Петя должен привезти маму на салазках, как он сказал, убегая, не позже, чем через полчаса. Я нервничал, искурил не одну самокрутку пока, наконец, не увидел, как через переезд на салазках человек быстро вез кого-то. Это Петя вез маму. Накинув на нее старый полушубок и ватное одеяло, он подвез маму к самому вокзалу, помог ей подняться с санок и, придерживая ее, дал нам обняться и расцеловаться. Обливаясь слезами, мама что-то причитала, приговаривая. Я успокаивал ее, но и сам сдержать слезы не мог. Продукты и табак, которые Петя привез мне, я сразу же передал надежным ребятам на наши средние нары и сказал, чтобы взяли по щепотке табаку, а больше пока ничего не трогали.

За длинную дорогу от Владивостока до нашей станции мы с Колей привыкли друг к другу как братья и знали, что дурного никто никому не сделает. Минут за пять до отправления эшелона сестры Коли Белова привезли на салазках мать. Она была настолько тяжела уже, что они опасались, как бы не начались роды. И опасения девчонок были не напрасны. Как мне показалось по ее крику, у нее начались родовые схватки, а поэтому Николай расцеловал мать и сказал сестрам, чтобы они везли ее скорее в больницу, вернее в родильный дом, что плачущие сестренки послушно сделали.

При двух зажженных лучинах наша средняя «палата лордов» из семи человек начала пировать. В брезентовом мешке, который принес на станцию Петя, оказалось три буханки хлеба, кусок соленого свиного сала, две продуманно уложенных бутылки крепкого самогона-первача, который, как сказал мне Петя, послал мне в подарок наш сосед, друг моего отца, Тихон Тихонович. Наша «палата лордов» была крайне возбуждена. Никто не спал. Последнюю неделю в Красноярске с куревом было совсем плохо, а поэтому сибирский самосад, нарубленный Петром, всем понравился. А командир взвода, лейтенант наш, о нем сказал даже «художественно»:

– Крепок, сатана! Пробирает аж до копчика, не то, что моршанская махорка, которой мы дымили всю дорогу.

Из брезентовой сумки, в которой сестры Николая Белова привезли ему продукты, тот вытащил семь кусков жареной баранины и разложил ее на полотенце. Я из своей сумки вытащил кусок сала и, отрезав от него пласт, разделил его на семь частей. Лейтенант разрезал на семь частей буханку моего хлеба и тоже положил на полотенце. Так что каждому «лорду» досталась солидная кучка добротной закуски.

– Закуску будем делить по солдатскому закону? – спросил лейтенант.

И будто ожидая этого вопроса, все «лорды» с наших нар хором прогудели:

– По солдатскому, по солдатскому.

Лейтенант положил ладонь на крайнюю кучку закуски и, приказав Иванову отвернуться, спросил:

– Кому?

– Ларину! – почти на весь вагон выкрикнул Иванов.

После дележа закуски началось разливание самогона.

Ради соблюдения справедливости нашлась на этот случай в моем мешке и стеклянная стопка. Не найдя в своем мешке водки, Николай Белов пробасил:

– В мой мешок это добро отец не положил, он у меня непьющий, интеллигент. Наверное, боится, чтоб я не напился и не выпал из вагона.

В ответ на эту шутку донесся хохоток с противоположных нар вагона, куда я, как только тронулся эшелон от станции Убинская, отправил полный кисет самосада и был очень доволен, что огоньки самокруток светились на всех трех нарах второй половины вагона. А когда командир взвода намекнул, что обитатели «холодильника» и «жарилки» нашей половины вагона страдают без курева, то Николай Белов поспешно вытащил из своего мешка две осьмушки крепкой бийской махорки и протянул их на верхние и нижние нары. Крепкий дымок мы почувствовали сразу, хотя огоньков самокруток не было видно. А когда я разлил в протянутые ко мне алюминиевые кружки первую бутылку самогона, то лейтенант, подняв руку, сказал:

– Без тоста, братцы, нельзя.

Мы потребовали от него, как от командира, тост. По образованию лейтенант был филолог. Самым любимым и самым великим писателем мира он считал Льва Толстого. Мы ждали от него хорошего тоста. И видя, что, склонив голову, он о чем-то сосредоточенно задумался, мы замолкли.

– Гениальный русский писатель Лев Николаевич Толстой сказал: «Истинная мудрость немногословна, она как „Господи, помилуй“, а поэтому тост мой будет короткий: за победу!»

Хором, словно по команде, мы повторили его тост и, чокнувшись алюминиевыми кружками, выпили крепкий самогон. И все семеро благодарственно крякнули. По-русски, по-крестьянски. Закусывали неторопливо, со смаком и почему-то все шесть «лордов» наших средних нар посматривали на меня, и я понял, что они ждали, буду ли я открывать вторую бутылку. А когда я, о чем-то раздумывая, достал ее из мешка, то они перестали есть, очевидно, не желая оставить вторую дозу без закуски.

Второй тост лейтенант предложил, вернее попросил, сказать мне. Тост мой был ни какой-нибудь высокопарный, а от души сказанный. Я предложил выпить за здоровье родных и близких. И снова, чокнувшись алюминиевыми кружками, мы молча выпили. Самогоном были наполнены не простые водочные бутылки, а бутылки из-под портвейна по 0,75 с изображением трех семерок на этикетке, а поэтому на семь человек нам пришлось полтора литра крепчайшего самогона, который, если после первой стопки дал себя знать, то после второй побежал по сосудам ласково и горячо. А когда Николай Ларин попытался своим тоненьким тенором запеть «Катюшу», которая уже тогда была знаменита, я жестом попросил его остановиться и повернулся к Николаю Белову:

– Коля, дай-ка про Стеньку Разина! Помнишь, как наш сельский клуб грохотал аплодисментами, когда ты ее пел последний раз Первого Мая на концерте?

И Николай, прокашлявшись и немного помолчав, начал:

 
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны.
 

Несмотря на ритмичный стук колес, его голос, крепкий, басовитый, сочный, звенел четко и выражал в песне состояние души.

 
На передней Стенька Разин,
Обнявшись, сидит с княжной,
Свадьбу новую справляет
Сам веселый и хмельной.
 

На середине второго куплета в бас Коли Белова врезался тоненький гибкий тенор Ларина.

 
Позади их слышен ропот:
Нас на бабу променял.
Одну ночь с ней провожжался,
Сам на утро бабой стал.
 

В этом куплете тенор Ларина взлетел на такую высоту, что весь вагон, кроме поющих, замолк, словно затаившись, что же будет дальше. Но стоило поющим начать предпоследний куплет песни, как во второй части вагона, по-моему, с соседних «лордовских» нар, зазвучали голоса:

 
Мощным взмахом поднимает
Он красавицу княжну
И за борт ее бросает
В набежавшую волну.
 

Тут уже не выдержал и я, человек совсем даже не поющий и музыкально не одаренный. Я вспомнил, как пел эту песню отец во хмелю, и тоже подключился. Последний куплет гремел на весь вагон, его подхватили два «холодильника», две «палаты лордов» и две «жарилки».

 
Волга, Волга, мать родная,
Волга русская река,
Не видала ль ты подарка
От донского казака.
 

Поистине, в народной песне, как и в вине, живет своя сила, своя энергия и своя стихия.

Почти до Барабинска, а это в восьмидесяти километрах от Убинска, гремела в нашем вагоне русская народная песня. Будут умирать старики, и на смену им будут приходить новые поколения, но народная песня, русская песня, рожденная в недрах великой нации с великой и легендарной историей, будет жить вечно.

Впереди нас ждала Москва, а за Москвой – война.

Залпы гвардейских «катюш»

При подходе к Москве наш воинский эшелон почти два часа не останавливался. Стояла полночь, у электричек был ночной перерыв. Командир взвода еще с вечера объяснил своим подчиненным, что до солдатских казарм мы пойдем походной колонной пешком. Где находится это Хорошевское шоссе, он не знал, так как в Москве до войны не был ни разу. Среди бойцов взвода не было ни одного москвича. Помню до сих пор, как в последний день нашей тревожной дороги на фронт при подъезде к столице все острее и острее озадачивал нас вопрос, в какой род войск мы вольемся: в артиллерию ли, в пехоту, в морской или в воздушный десант. Не знали мы, и не знал наш командир взвода. Весь последний день нашей дороги он озабочен, главным образом, был одним: чтобы у всех его подчиненных были подшиты чистые белые подворотнички и надраены сапоги, и чтобы люди в Москве, глядя на нас со стороны, понимали и верили, что идут тихоокеанцы, а не какая-нибудь пехота «не пыли». Очевидно по распоряжению начальника эшелона, выгрузка была поочередной. Первой из шести вагонов выгрузилась наша рота. Была сделана перекличка, и колонна, возглавляемая командиром роты и сопровождаемая по бокам командирами взводов, вышла на пустынную широкую привокзальную площадь, выстроилась и двинулась в сторону Садового кольца, которое, по мере нашего бесконечного марша, мне покажется гигантской подковой, постепенно заворачивающейся все левее и левее. Курить во время движения колонны было строго запрещено. Зато с какой жадностью мы разворачивали свои табачные кисеты во время двух привалов, один из которых я запомнил по старинному, приземистому зданию на углу, против которого через 25 лет будет выстроен высотный особняк на площади Восстания, где начинается старая московская улица Красная Пресня. О том, что эта старая улица, вымощенная узорчатым булыжником, называется Красной Пресней, во время второго привала командир роты сказал командирам взводов. И тут же наказал, что когда будем подходить к деревянному мосту, перекинутому через железную дорогу, то пусть бойцы знают, что слева в березняке и липах находится Ваганьковское кладбище, где похоронены великие люди России, упомянул при этом и имя Сергея Есенина. Чтобы поднять у нас дух, командир роты также сообщил, что нашему маршу еще длиться не более тридцати минут. Пятиминутный перекур, отдых, а также информация, что будем проходить старинное кладбище, на котором похоронен Сергей Есенин, нас как-то взбодрили, прогнали сонливость. При подходе к мосту головы бойцов, как по команде «Равнение налево», все были повернуты в сторону кладбища.

Октябрьские казармы, расположенные в глубине огромного двора, на котором в беспорядке стояли длинные барачные столовые, спортплощадка, плац для строевой подготовки, чем-то очень напоминали нам Качинские казармы на окраине Красноярска. Те же неоштукатуренные кирпичные стены темно-красной кладки с широкими окнами, те же ничем не застланные трехэтажные дубовые нары, на которых спали русские солдаты нескольких поколений. Никак не предполагали мы, валившиеся с ног от усталости после перехода через всю Москву, что нам в этих пустынных казармах придется пробыть больше месяца. Недели две мы не знали, в какой род войск в качестве пополнения мы вольемся, и только где-то на третьей неделе командир роты, словно по секрету, сообщил, что воевать нам придется в гвардейских минометных частях, которые тогда уже получили свое лирическое наименование в народе: «Катюши». Об огневой мощи этого новейшего оружия мы уже знали по статьям из газет, по сообщениям на политинформациях. А поэтому мы были горды, что командование готово доверить нам такое почетное и мощное оружие, которое мы в натуральном виде пока еще не видели.

За время пребывания в Октябрьских казармах нас два раза походной колонной поротно водили в кино. Беговая улица тех далеких сороковых по своему виду чем-то напоминала окраину захолустного городка. Со стороны этой улицы по субботам и воскресеньям до наших казарм доносились частушки голосистых девок и еще не подлежащих армейскому призыву парней. Однако Красная площадь и Мавзолей Ленина мы, тихоокеанцы, повзводно посетили все. Это было нашим праздником. И были очень огорчены сообщением о том, что гроб с телом вождя мирового пролетариата был вывезен в глубь страны. А с каким замиранием духа, словно окаменев, мы слушали двенадцать ударов боя часов на Спасской башне! Это была торжественная минута.

И хотя мы азы армейской службы прошли уже год и более тому назад, когда служба протекала на островах Японского моря, все-таки как было противно повторять то, что нам уже известно и чем мы владели в совершенстве: строевая подготовка, политчасы, рытье индивидуальных окопов, готовность к санитарной обороне, к химической защите в случае применения немцами отравляющих веществ. Все эти хлоры, иприты, люизиты, фосгены, дефосгены мы проходили, когда сдавали нормы на значки «БГТО» и «ГТО» еще до военного призыва. Умели ползать и под колючей проволокой. Стрельбой из винтовки занимались с удовольствием. Занятия по уставу караульной службы и строевому уставу мы несколько раз проводили на Ваганьковском кладбище, и вот это нам тоже нравилось. И нравилось не потому, что мы в двадцатый там, сотый раз повторяли, что дважды два четыре, а потому, что кругом были красивые знаменитые памятники, а на них портреты, надписи, фамилии тех, кто под этими памятниками захоронен. И всякий раз, когда наши занятия проходили на кладбище, мы непременно посещали могилу Сергея Есенина. Однажды, когда кто-то из бойцов наизусть прочитал половину стихотворения Есенина «Ты жива еще, моя старушка…», текст которого уже переродился в народную русскую песню, я не вытерпел и тоже прочитал два стихотворения Сергея Есенина, записанные в замусоленной тетрадке старшим братом Мишей, которую он принес из школы за голенищем сапога.

Через каждые 3–4 дня наша рота численно уменьшалась. Когда командир роты, построив личный состав, произносил несколько фамилий и командовал выйти из строя, а потом приказывал собрать вещи и приготовиться к выезду для отправки в подразделение, где им предстоит продолжение службы, не нравились нам эти туманные формулировки «для продолжения службы». Ведь мы ехали не служить в подразделениях, а воевать, защищать родину. Но воинская дисциплина всех времен исключает всякие редактуры любых команд, которые нужно безропотно выполнять.

Наконец, наступил тот день, когда и мою фамилию в числе десяти других произнес командир роты и дал команду выйти из строя и приготовиться к отъезду. Правда, на этот раз нашему отделению не пришлось идти пешком от Хорошевского шоссе до Ярославского вокзала, как это было месяц назад, когда наш эшелон прибыл на этот старинный московский вокзал. До станции Правда, где дислоцировался 13-й запасной автополк, нас сопровождал помкомвзвода. От него мы узнали, что месяца два, а то и три нас будут готовить на шоферов, а потом отправят в действующую армию, где нам предстоит сражаться в гвардейских минометных частях, причем эту фразу, я дословно помню, помкомвзвода произнес с какой-то торжественной приподнятостью, словно желая выразить, какую высокую честь нам оказывают этим назначением. В отличие от Красноярских, Качинских казарм – каменных и мрачных с виду, а также Октябрьских казарм в Москве, деревянные, двухэтажные казармы в Правде, окруженные цветущей сиренью и цветниками с прометенными дорожками, нам показались девственно чистыми, какими-то домашними и уютными, даже двухэтажные деревянные нары, застланные соломенными матрасами и подушками, под каждой из которых виднелись свернутые байковые одеяла, своей веселой разноцветностью нас манили к отдыху, к душевному покою. Но это было первым впечатлением. На второй же день пребывания в этом режиме запасного полка мы поняли, что чем ближе к войне, тем дисциплина строже и безоговорочнее. Подъем, трехсотметровая пробежка, называемая физзарядкой, умывание под присмотром старшины роты, который следил, чтобы ледяная вода омывала не только лицо, но грудь, руки и живот, все это говорило о том, что режим Качинских и Октябрьских казарм был лишь цветочками, а ягодки только начинаются. Как и во всех армейских запасных частях питание в полку было настолько слабым, что вряд ли мог найтись хоть один боец нашей команды, прибывший из Октябрьских казарм, кто за два месяца в этом полку не прожег в поясном ремне две новых дырки. Увольнения не давали не только для поездки в Москву, но даже на несколько часов не пускали в лес за грибами в выходные дни. В кино водили организованно, строем. Маловато было и любителей спортплощадки, где можно было показать себя у турника, у штанги, на брусьях и на кольцах. А однажды кто-то из бойцов пустил слух, а старшина роты его подтвердил, что там вон, в конце поляны, за красивой крашеной штакетной изгородью живет на даче знаменитая артистка, которая сыграла главную роль в кинофильме «Актриса», даже назвал ее фамилию – Сергеева Галина. Этот фильм еще ранней весной прошел по всем военным гарнизонам не только Московского военного округа, но и в далекой Сибири, а также на островах Японского моря. Эта информация оказалась сенсацией, и всякий раз, когда мы на этой поляне в каких-то двадцати-тридцати метрах от калитки дачи знаменитой актрисы занимались материальной частью автомобиля ЗИС и Студебеккера, то мы на всякий случай, нет-нет, да посматривали на крыльцо и калитку этой знаменитой дачи. А однажды, уже перед концом пребывания в этом 13-м запасном автомобильному полку, один из взводных бойцов, помню, с Вятки, который нас годами помоложе, учил формуле «ешь – потешь, работаешь – холодашь, а ковда идешь – чуть-чуть в сон бросает». Эту деревенскую вятскую частушку он возводил в ранг мудрости и главной философии в жизни человека. И однажды, когда на улице шел дождь, он вбежал запыхавшийся в казарму и огорошил всех нас сообщением, что только что своими глазами видел, как Галина Сергеева, эта знаменитая актриса, «вместе с Чапаевым» под зонтиком прошла через поляну и вошла в дачу. Мы повскакивали со своих нар, кинулись к окнам, чтобы увидеть актрису Сергееву и знаменитого на весь мир киноартиста Бориса Бабочкина. Но, облепив окна казармы, мы стояли до тех пор, устремив свои взгляды на дачу Сергеевой, пока не послышалась команда на ужин. Было очень обидно, так и не увидели мы живьем знаменитых киноартистов. А когда мы узнали от штабного писаря, что Галина Сергеева вот уже два месяца на гастролях на 1-м Белорусском фронте, куда ее пригласил лично командующий фронтом генерал Рокоссовский, то вятский философ долго был предметом насмешек и подначек, закрепив за собой кличку «трепач» и «врун». А перед самым концом пребывания в автомобильном полку всем стало известно, что он доврался до того, что стал рассказывать, как он «Чапаева» и Сергееву не просто повидал на поляне, но поздоровался с ними «Чапаев» крепко, пожал ему руку и даже угостил папиросой «Казбек».

Как тут не вспомнишь весельчака и балагура Василия Теркина! Василия Теркина, который живет в каждой солдатской роте.

И на этот раз нам с Николаем Беловым повезло. После прохождения курса в учебном автомобильном полку, получив права шоферов, мы с ним попали в одну команду. На московском пересыльном пункте, где готовились пополнения для гвардейских минометных частей, думали, здесь-то нас разлучат. Но на наше счастье и здесь мы были назначены в одну команду и отправлены во вновь формирующийся отдельный гвардейский минометный дивизион, который находился где-то на окраине Москвы, вблизи поселка, название которого я уже забыл. Но через несколько дней пребывания в этом дивизионе, куда с каждым днем поступали все новые и новые боевые установки и Н-13, смонтированные на новеньких «Студебеккерах», я заболел. Если всю дорогу от Владивостока до Москвы, а также во время пребывания в Качинских и в Октябрьских казармах меня мучила изжога, от которой я спасался сухой золой и двумя-тремя глотками воды, то здесь боль под ложечкой и в правом подреберье доходила до того, что все кончалось рвотой. И так почти после каждого приема пищи. Водитель боевой установки, по национальности татарин, лет под сорок, опытнейший шофер, был обеспокоен состоянием моего здоровья. Чуть ли не силком прогнал меня к врачу и даже сам пошел со мной. Военврач, майор медицинской службы, выслушав мои жалобы, велел мне раскрыть рот и высунуть язык. Когда он на нем что-то увидел, то даже покачал головой и сказал:

– Да, молодой человек, запустил ты свою изжогу. Пораньше надо было бы появиться у меня.

Потом он заставил меня лечь на спину и обнажить живот. А когда он кончиками пальцев уперся в мое правое подреберье и попросил глубоко дышать, то я почти вскрикнул, чувствуя, как болезненно перекатывается что-то под его пальцами. В свои 19 лет я, деревенский житель, еще не знал, где находится печень, хотя анатомию человека уже где-то в 7 или 8 классе проходил. Прослушав мое сердце, военврач спросил:

– Еще на что-нибудь жалуешься?

– Нет! – бойко ответил я.

Бросив взгляд на шофера, который пришел со мной, военврач спросил:

– Вы что, с одного боевого расчета?

– Да, – ответил шофер. – Я – водитель боевой машины, он – мой дублер.

Остановив взгляд на гвардейском значке на гимнастерке моего шофера, военврач сказал:

– Ну, вот что, гвардия, для боев в таком состоянии ваш дублер не годится. Сейчас ему нужно немедленно в больницу, в госпиталь. Отправляю его сегодня же. Вот там месяцок-другой подлечат, и в добром здоровье, с Богом, на Берлин. А сейчас идите к командиру батареи и доложите ему, что я отправляю его сегодня же в госпиталь. Через час явишься ко мне, тебя будет сопровождать медсестра.

Очень жалею, что забыл фамилию этого замечательного душевного человека из Татарстана, помню только его имя – Ямиль. Весь последний час моего пребывания в этом отдельном гвардейском дивизионе мы пробыли вместе.

Зная, что вот уже второй день как у меня кончился табак, Ямиль достал из своего вещмешка нераспечатанную осьмушку бийской махорки и половину высыпал в мой кисет. Помню и его слова, когда он, проводив меня до санитарной машины, в которой меня ждала медсестра, пожал мою руку и сказал:

– Ну, Ваня, с Богом! Гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда могут сойтись. Лечись хорошенько и возвращайся в свой дивизион, может быть, и успеешь.

На мой вопрос, куда меня везут, медсестра ответила, что мы едем в самый центральный коммунистический военный госпиталь имени Бурденко, что находится недалеко от центра Москвы, в Лефортове. И тут же прибавила, что этот главный военный госпиталь обслуживает раненых и больных гвардейских минометных частей. Она была права, этот госпиталь мне показался огромным по территории и старинным по архитектурному строению. Высокий, с внушительным парадным подъездом, с солидными въездными воротами и пропускной будкой. Медсестра сказала еще, что в этом главном военном госпитале страны лечат генералов и рядовых солдат. А один из больных нашей палаты сказал, что госпиталь этот самый старинный в Москве, что построен он еще во времена Петра Первого.

Пролежал я в нем полтора месяца, лечили интенсивно, очень внимательно и бережно, но один из пожилых больных, по званию подполковник, сказал, что с нашим диагнозом, (а у нас обоих был гепатит), после лечения дают статью нестроевой службы и командируют в пересыльный пункт, откуда можно попасть в стройбат или в какую-нибудь хозяйственную роту. Эта информация меня не только опечалила, но и привела в глубокое уныние. За что меня, краснофлотца Тихого океана, который ехал воевать в гвардейской части на «Катюше», и вдруг в хозвзвод! В стройбат! Эти горькие мысли я как позорную тайну носил два дня. Потом не вытерпел и сообщил ее лечащему врачу. Тот улыбнулся и ответил:

– Не волнуйся, голубчик, после лечения направим тебя в пересыльный пункт гвардейских минометных частей, откуда пришел к нам, туда и уйдешь. – И чтобы приободрить меня, добавил:

– Вы еще молодой, организм ваш сильный, он все победит.

Эти слова лечащего врача окрылили меня, и он был прав.

После выписки меня направили в пересыльный пункт гвардейских минометных частей, где я, пробыв два дня, был передан в распоряжение гвардии майора Лютова, заместителя 22-й гвардейской минометной бригады, который по каким-то делам был командирован в Москву вместе с инженером бригады. Оформив документы, майор Лютов посадил меня в свой «виллис», за рулем которого сидел уже немолодой шофер, и отвез на улицу Земляной вал, где во дворе дома стояла нагруженная какими-то приборами и тюками грузовая машина ЗИС. Увидев из окна «виллис» майора, из дома вышли двое мне неизвестных военных. Как оказалось потом, это были водители грузовой машины. Вместе с майором и инженером они приезжали за каким-то грузом. А перед тем как проститься со мной, майор приказал шоферам:

– Вот что, гвардия, это новичок нашей бригады. Сухой паек вы на него получили еще в Речице, так что кормите его исправно, водки ни грамма. Он из госпиталя, сидел полтора месяца на диете. Матрас и одеяло есть на машине?

– Два комплекта новеньких, товарищ майор. Есть и две подушки, одна даже перьевая, – ответил тот, что с виду был постарше. – Довезем как принца.

Майор всем троим крепко пожал руки, сел в свой «виллис» и выехал со двора. Он как-то сразу понравился мне своей определенностью, твердостью и четкостью.

В Речицу, где на окраине города стояла 22-я гвардейская минометная бригада, входившая в состав 5-й краснознаменной Калинковической гвардейской минометной дивизии, мы ехали два дня. На ночь останавливались в полуразрушенных, полусгоревших смоленских и белорусских селах и деревнях. Находили у доброго местного населения приют, добротно ужинали, стянув из кузова машины два матраса и одеяла с подушками, расстилали их на полу, крепко засыпали. А когда кто-то из нас начинал расспрашивать о немцах, старики, как правило, молчали. Старушки входили в такой раж, такое рассказывали, что мурашки пробегали по телу. Теперь уже не помню названия села, где мы остановились на первую нашу дорожную ночь. Но бабку Акулину, которая наварила для нас троих огромный чугун картошки, достала из подполья целое блюдо квашеной капусты, век не забуду. Помню и ее маленькое морщинистое лицо, к которому она то и дело подносила фартук, чтобы вытереть катящиеся по щекам слезы. Печальные у нее были воспоминания. Когда она увидела, что два шофера по имени Алексей и Николай попросили у нее всего два стакана, чтобы налить в них самогон, всполошилась.

– А парню? Парню-то как же? Ему тоже нужно налить. Вы-то, поди, сидели в теплой кибитке, под ногами греет мотор, а он наверху лежал, на ветру. Нет, ему тоже бы нужно налить.

Тот, что помоложе, Алексей, который был призван в армию с Алтая, ответил бабушке:

– Нет, бабуля, он только что из госпиталя, ему нельзя. У него диета, не велели.

Слова Алексея бабушку не смутили. Она тут же напахнула на плечи старенькую шерстяную шаль и кинулась куда-то в сенцы, на ходу приговаривая:

– А у меня и для него есть лечеба. Молочко, только что подоила.

Вернувшись из сенок, поставила на стол крынку еще не остывшего молока, рядом с ней поставила три черепушечных кружки.

– Всем, всем хватит, мои детки, всем, пейте на здоровье!

В этой связи не могу не вспомнить выступления по телевизору великого русского писателя, лауреата международной Нобелевской премии Александра Солженицына. Это было года три-четыре назад. Я был глубоко потрясен пророческим предсказанием. Его утверждение о том, что спасение великой Российской державы он видит только в братском единении трех славянских народов – России, Белоруссии и Украины, с их кровно родственными языками, культурой и национальным духом, а также единой православной верой. И уж коль я вслед за Солженицыным заговорил о духовном единении славян, то не могу не выразить свое глубоко искреннее признание в том, что если мне задали бы сейчас затасканный и опошленный вопрос о том, с кем бы я пошел в разведку, предоставив мне выбор из более ста национальностей, населявших Советский Союз, предательски разваленный тремя представителями великой державы – русским, украинцем и белорусом, – то я, не задумываясь, ответил бы, что в разведку пойду с белорусом. Познав глубину натуры этой национальности еще в годы Великой Отечественной войны, я и сейчас уверен, что белорус не продаст, не выдаст, не обманет, не струсит, не схитрит, где нужно честно смотреть в глаза друг другу. Из всех 16 президентов Союза независимых государств, которые до раскола Советского Союза представляли из себя союзные республики, президента Белоруссии Лукашенко я считаю самым достойнейшим из достойных президентов этих государств. По своему нравственному статусу и чистоте политических убеждений он стоит на целую голову выше бывшей партийной номенклатуры Советского Союза и республик, возведенных в ранг самостоятельных государств. И это не академик, не секретарь Центрального комитета Коммунистической партии союзной республики, а председатель колхоза, которого сейчас народы Белоруссии называют ласково «батькой». Этого имени, этого признания нужно заслужить делом. Да и его личная и семейная жизнь, как говорят об этом средства массовой информации, является образцом чистоты и высокой нравственности. И все-таки находятся, как в России, так и в белорусской оппозиции, трехкопеечные политологи, которые, прорвавшись на телеэкран или на газетные полосы, пытаются очернить имя Лукашенко, его политику и работу. Как славянин и собрат, в русском народе он видит старшего брата и не боится тех критиканов, которые опошлили само понятие «старший брат». О духовном родстве русского и белорусского народов я заговорил потому, что в воспоминаниях своих подошел к участию в Отечественной войне на 1-м Белорусском фронте, которым командовал генерал Рокоссовский. Командующим артиллерией 1-го Белорусского фронта был личный друг Рокоссовского генерал Василий Иванович Казаков, с которым судьба через много, много лет сведет меня. Когда я буду работать над романом «Суд идет», а он – работать в Министерстве обороны главнокомандующим артиллерией. Большую и конкретную помощь окажет мне он, когда я буду писать главы о реабилитации незаконно репрессированных в 37-м и 38-м годах высоких артиллерийских начальников. Многим поможет маршал артиллерии Казаков в восстановлении доброго имени, когда в 1956 году после смерти Сталина начнется реабилитация незаконно репрессированных генералов Советской Армии.