Текст книги "Судьбы крутые повороты"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

«Мишкина работа», – подумал я с обидой и из угла шкапчика с самой верхней полки достал его чернильницу. Только теперь меня осенило, что будет с моей богомольной бабушкой, когда она увидит на листках Евангелия печати нечистого духа. Я спрятал Евангелие за божницу, где обычно лежала книга, и в тоске посмотрел на сосновую этажерку, любовно отделанную отцом. На ней стопками лежали учебники, прошлогодние тетради и несколько книг, зачитанных до сального лоска на обложках. Мой выбор сразу же пал на самую дорогую из них – «Историю гражданской войны», подаренную Сереже за отличное окончание пятого класса. Эту книгу все мы, братья, знали чуть ли не наизусть, ее часто аккуратно и бережно листал наш сосед Петр Николаевич Федоскин, некогда служивший в Первой конной армии Буденного. Когда он, листая книгу (при этом я заметил: он никогда не слюнявил указательный палец правой руки, как это делали мы, а наловчился переворачивать листы каким-то особым, еле уловимым прикосновением пальца к обрезу книги) и разглядывая в ней картинки, доходил до портрета Буденного, то сразу же менялся в лице. Казалось, забыв обо всем на свете, он на глазах светлел лицом, розовел и, подкручивая без того лихо взвихренные усы, беззвучно шевеля губами, читал. Мы, хоть и были озорными, но в нужный момент оказывались догадливыми. Видя, что наше присутствие мешает Петру Николаевичу сосредоточиться и полностью отдаться во власть нахлынувших воспоминаний, незаметно ускользали из горенки, оставляя его одного.

И вот, макая перо в чернила, я принялся мазать им лицевой кругляш печати. Первый же оттиск на одном из последних листов книги расплылся в сплошное чернильное пятно. Второй и третий отпечатки были получше. Но буквы все равно не читались. Тогда я попробовал прибегнуть к уже знакомому мне методу: лизнуть печать языком. Лизал усердно, не дыша, опускал печать на поля страниц аккуратно, прижимал, но оттиски были почти незаметными. Даже расстроился, сличив новые оттиски с теми, что отпечатались на Евангелии.

Вот за этим-то занятием и застал меня Мишка. Он еще из палисадника заметил по моему лицу, что я занимаюсь чем-то запретным. Перед братом у меня почти никогда не было тайн, но здесь я быстро спрятал находку, чтобы не получить пару хороших оплеух за порчу бабушкиного Евангелия и дарственной книги.

Мишка поднес к моему носу крепко сжатый кулак, от которого пахло табачным дымом. Я догадался, что он только что курил.

– Говори – что делал?! – угрожающе произнес он сквозь зубы.

– Я?.. Ничего!.. Я так просто… сидел… – пролепетал я.

– Говори, или изуродую, как Бог черепаху! Зачем взял мои чернила? Зачем вытащил «Гражданскую войну»?

Тут Мишка одной рукой схватил меня за косоворотку. Это подействовало, и я уже решил открыть брату свою тайну, но он другой рукой взял меня за шиворот и поднес к лицу осколок зеркала, перед которым обычно брились отец и дядя. И тут я во всей красе увидал свой лик с чернильными губами и фиолетовым языком. Короче, я во всем сознался и отдал печать Мишке. Тот долго и внимательно ее рассматривал, заставил меня два раза лизнуть ее («Чернее язык не будет») и попробовал сделать оттиск на одной из своих исписанных тетрадей. Теперь он стал уже еле заметен, буквы совсем не просматривались.

Мишка был не только старше меня, но и, конечно, сообразительней. Положив печать в карман, он кивком головы приказал следовать за ним. Я понуро поплелся за братом, на ходу слюной и рукавом сатиновой рубашки оттирая с губ и языка чернила. В сенцах у рукомойника брат намылил мне обмылком хозяйственного мыла губы и сказал:

– Пойдем к Саньку, тот знает, что делать с этой печатью. Его дядька, когда работал в ГПУ, завсегда носил с собой такую же. Сам видел, как Санек ставил ее на тетрадке.

Санек этим летом с горем пополам закончил шесть классов и собрался податься в город в ФЗУ, учиться на слесаря.

Документы уже подал, без сучка и задоринки прошел медкомиссию и с недели на неделю ждал вызова.

Санек сидел дома один. Мать с утра пропадала в поле, куда баб увозили после утренней дойки коров. Привозили их только к вечерней.

– Ну, чего пришли? – спросил Санек, поняв по нашему виду, что мы чем-то озабочены. – Бабок взаймы не дам, заранее говорю. Топор вы на прошлой неделе так посадили, что больше не просите, насилу выровнял ваши зазубрины на точиле.

– Мы не за бабками и не за топором, – храбрясь, ответил Мишка.

– А зачем? – в упор спросил Санек, глядя на мой чернильный рот.

Его уже начинала раздражать наша таинственность.

Убедившись, что кроме Санька в избе никого нет, Мишка полез в карман, вытащил печать и положил ее на стол, застланный скатертью.

Санек молча взял ее в руки, поднес к раскрытому рту, чуть не коснулся губами, три раза дохнул, откинул обложку тетради, лежавшей на столе, и с силой опустил печать на лист. Оттиск был, хотя и бледноватый, но буквы читались. Вращая перед собой тетрадь, Санек прочитал:

– Потребительский союз. – Бросив на Мишку взгляд, в упор спросил: – Где добыл?

– Ванька нашел, – ответил Мишка, и я почувствовал на себе его цепкий взгляд.

– А не украл? – резко бросил Санек.

– Да что ты, Санек, нашел… Святая икона – нашел, – взмолился я, пуская эту божбу в самых крайних случаях, когда нужно, чтоб поверили сразу.

– Где именно?

Я, то и дело сбиваясь, рассказал Саньку, как и где нашел печать.

– Ну что ж, печать солидная, гербовая… Их у нас на селе раз-два и обчелся: в милиции, в госбанке, да разве еще в школе. Вещь дорогая…

– Как бы ее того… – сказал Мишка смущенно.

– Что значит «того»? – не понял Санек.

– Ну сплавить бы.

– Это сложно. У нас в селе с ней накроют. Да еще как! Нужно подаваться в город. Там, может, удастся выйти на покупателя.

– А сколько она стоит? – не выдержал я.

Как-никак – нашел-то ее я, а не Мишка и не Санек.

– Сколько стоит, сразу не скажу, но, думаю, можно взять деньги хорошие. Все-таки – гербовая.

Меня так и подмывало спросить, а сколько все же? Хотелось хоть приблизительно знать цену своей находки. В конце концов я не вытерпел, спросил:

– Ну хоть примерно, Санек… Ведь нашел ее я… А в город отец не пустит.

Санек не успел удовлетворить мое любопытство: во дворе истошно залаяла Розка, которая доживала свой век и лаяла только тогда, когда ей чуть ли не наступали на хвост. Мишка успел спрятать печать в карман, когда на пороге, широко распахнув дверь, появился отец. Его открытые серые глаза вначале строго остановились на Мишке, потом переметнулись на меня.

…Отец хоть и любил нас, но за прегрешения наказывал строго. Дважды и я отведал отцовского ремня. Первый раз, когда с соседскими ребятишками залез к бабке Регулярихе в огород, где мы не столько нарвали моркови (хотя своя уже поспевала), сколько нанесли порчи: затоптали в темноте грядку и поломали зеленые ботвины бобов. За эту проказу отец, зажав мою голову между коленей и спустив с меня штаны, дважды с оттяжкой полоснул по моему голому заду жестким ремнем, на котором наводил опасную бритву. Может, и третий, и четвертый раз отец поднял бы надо мной свою руку, но от дикой боли я затих, перестав орать и просить прощения. И он меня пожалел. Позже я это оценил, и отца продолжал любить не меньше. Для меня он навсегда оставался в памяти образцом справедливости, силы и доброты. С тех пор – ша!.. По огородам я уже не лазил.

Второй раз меня выпороли за курение. Докурился я в тот раз с ребятами до рвоты, как говорят, до чертиков. Мама обратила на меня, побледневшего, с расширенными глазами, свое внимание, как только я появился на пороге.

– Да ты никак курил? – испуганно проговорила она, подойдя ко мне вплотную и принюхиваясь.

– Я больше не буду, – прошептал я, испугавшись, как бы отец не услышал нашего разговора. Но он услышал.

– Сюда!..

Я вошел в горенку и замер: широко расставив ноги, отец стоял в какой-то непривычной позе и, опустив голову, исподлобья смотрел на меня. По спине у меня пробежал мороз. Мама кинулась мне на выручку, но он властно отстранил ее.

– Снимай штаны!

Я стоял неподвижно и дрожал как осиновый лист. Губы мои силились что-то пролепетать, а глаза с мольбой смотрели снизу вверх на помрачневшего отца. И на этот раз отцовская рука с ремнем дважды поднялась к потолку и дважды хлестко опустилась к его коленям, между которыми было зажато мое тело.

После этой науки с курением я покончил на долгие годы. Даже тогда, когда ровесники поддразнивали, обзывали трусом и, подсовывая папиросу, уговаривали «зобнуть» хоть раз, только «в затяг». Мирясь со словами «трус» и другими подобными из деревенского жаргона, я все же не решался «зобнуть» не только «в затяг», но даже подержать во рту не зажженную папиросу. Власть отца, его авторитет в семье, мое преклонение перед ним и нежная любовь были могущественной охраной моего детства. Я во всем хотел походить на отца. Мне даже нравился запах пота отцовских рубашек, который был перемешан со смолистым душком сосновых опилок и стружек. Втайне иногда, лежа на покосе рядом с ним, я думал: «Вырасту большой – мои рубашки будут пахнуть также»…

О строгости моего отца знал и Санек. Поэтому он, как и мы с Мишкой, выскочил из-за стола и со страхом ожидал, что будет дальше.

– У кого печать? – тихо спросил отец, но в этой его сдержанности угадывался гнев.

Мы все трое растерянно молчали.

– Я спрашиваю – у кого печать?!

Отец сделал шаг к столу и остановил взгляд на Мишке, к щекам которого прихлынула кровь. В конце концов он достал из кармана штанов печать и положил на стол. Отец покрутил ее в руках, хмыкнул и кивнул нам с Мишкой головой, показывая на дверь:

– Домой!

Улицу отец переходил быстро, словно куда-то опаздывал. До самого крыльца даже не повернул в нашу сторону голову, словно нас, еле успевающих за его широким и быстрым шагом, рядом с ним и не было.

Расспросы и допросы начались дома, у стола, на котором лежал толстенный том «Истории гражданской войны». Раскрытый на страницах, где мои отпечатки получились особенно четко, как на хороших справках.

У окна поодаль стоял Сережа, бросавший злые взгляды то на меня, то на Мишку. Он пока еще не мог понять, кто из нас изгадил его книгу, которую он так берег.

– Ты?! – в упор спросил отец, остановив на мне взгляд и пальцем показывая на книгу.

– Я…

– Где взял печать? – последовал следующий вопрос.

– Нашел.

– Где?

– Под качелями… – жалобно ответил я, тут же по голосу отца прикидывая: будет ли он вытаскивать из брюк ремень.

– Под какими качелями? Рассказывай…

Отец уже успокоился, закурив самокрутку.

Всхлипывая, я начал подробно рассказывать о находке.

Солнце уже садилось за старые разлапистые ветлы, что росли в низине на берегу речки за нашим дальним огородом. Через раскрытое окно было видно, как мама доила корову. Тугие напористые струи молока так и выговаривали: «Вжак-вжик, вжак-вжик…» Бабка Настя гоняла в огуречнике соседских кур, истошно ругаясь так, чтоб ее угрозы слышала тетка Фекла, вдова, у которой, сколько я помню, не было ни пилы, ни порядочного топора. Мои младшие братья-погодки Толик и Петя, забравшись на самую стреху сарая, слегка приспустив штаны, пускали оттуда пламеневшие на закатном солнце струйки: соревновались – чья ляжет на землю дальше. Они повторяли мое и Мишкино раннее детство. Когда-то и мы занимались этим ребячьим спортом, в котором мне ни разу не пришлось одержать верх.

Мама, как я понял, о печати пока ничего не знала, отец не хотел ее расстраивать; он вообще всегда оберегал ее от тяжелых работ и излишних волнений.

Отец стал листать книгу, время от времени бросая такой взгляд, от которого душа у меня уходила в пятки. Стояла печать и на полях глянцевого листа с портретом Буденного.

– Да за такое дело запороть мало!.. – сквозь зубы проговорил отец и, захлопнув книгу, крикнул:

– Мишка!.. Сюда!..

Затаившийся на кухне, Мишка словно ждал этой команды. Вбежав в горенку, он как вкопанный остановился перед отцом.

– Что, папань?

Отец постучал когда-то разрубленным и криво сросшимся ногтем указательного пальца по красному переплету книги, вначале строго посмотрел на меня, потом на Мишку.

– Чтоб об этих нашлепках никто не знал: ни мать, ни бабка, ни дружки-ребятишки! Не дай Бог, проведает кто из соседей. Меня из-за ваших проделок загонят туда, куда Макар телят не гонял. Понятно?!

– Понятно, – прошептали мы с Мишкой.

Отец встал, достал с полатей на кухне кусок старой, по краям изжеванной теленком клеенки, и завернул в нее книгу.

На душе у меня отлегло: настрой у отца, кажется, был миролюбивый, хотя и чувствовалось, что на душе у него тревожно. Шутка ли дело – в кармане лежит казенная печать, за которую можно угодить и в тюрьму.

Он протянул Мишке завернутую в клеенку книгу и, печатая каждое слово, проговорил:

– Хорошенько спрячь на потолке, под прошлогодний табак. Знаешь куда? Я сам туда не подлезу.

– Знаю! – ответил Мишка, готовый молнией выскочить из избы, чтобы выполнить приказание отца, но тот жестом поднятой руки остановил его.

– Спрячь в самый угол, да посмотри – не сыро ли там. Хорошенько завали табаком. Ступай.

Пока Мишка прятал книгу, отец курил и хмуро молчал, что-то обдумывая. Когда мой запыхавшийся братец вернулся, он встал и кивком головы подозвал меня к себе.

– Пойдем!

– Куда, папань? – испуганно спросил я.

– В милицию.

Слово «милиция» в народе соединялось с чем-то опасным, тревожным, неожиданным… Холодком отдалось оно и в моей душе.

– Зачем, папань?

– Сдадим. Ведь, поди, ее ищут. Ну нашел ты ее, нагадил ею повсюду, а дальше что думал с ней делать? – Видя мое замешательство, отец проговорил еще строже: —Я спрашиваю – чего собирался делать с печатью?

Отцу я никогда не лгал, особенно когда он смотрел мне прямо в глаза.

– Продать, – тихо проговорил я.

– Что?! – гулко протянул отец и отступил на шаг, словно желал получше рассмотреть меня.

– Санек так сказал… Говорил, в городе за нее большие деньги дадут.

Улыбка тронула губы отца.

– И сколько же ты хотел получить за свою находку?

– Санек не успел сказать, ты пришел, – понуро ответил я.

– Значит, я помешал вашей торговлишке, купцы иголкины? А ну, пойдем! И предупреждаю, что если в милиции будут спрашивать, где и когда нашел печать, расскажи всю правду. Понятно?

– Понятно… – Тут же в голове моей молнией мелькнул наказ отца: про оттиски на книге – никому ни слова. И я решился спросить: —А про книгу?

– Про книгу забудь! Ее у нас сроду не было! – И тут же поправился. – Нет!.. Она у нас была, но ее взяла почитать тетка Лукерья из Кривощекова и до сих пор не привозит. Наверное, вся семья читает, а не то и вся деревня, чего доброго и зачитают. Запомнил?

– Запомнил, – твердо ответил я и немного осмелел.

Наверное, от радости, что первый раз в жизни отец меня как большого включает в безобидный заговор.

Мы вышли на улицу и направились к центру села. Мама вдогонку крикнула:

– Куда?

– За кудыкину гору! – строго бросил отец и зашагал еще быстрее.

Я за ним еле поспевал. Мишка, которого отец не позвал с собой, семенил от нас сторонкой, будто бы он не с нами, с каждой минутой ожидая отцовского окрика: «Домой!» Чем-то в эти минуты брат напоминал мне собачонку, которую хозяин не желал брать в поле и уже не раз прогонял от телеги кнутом. Но она никак не хотела отставать, опасливо бежала сторонкой, то и дело останавливаясь, оглядываясь на дом и вместе с тем не спуская глаз с хозяина. Только с годами я понял: мы с Мишкой были не только братья с разницей в два года, мы были слившиеся в один неразвязный и неразрывный узел судьбы, дружбы, любви.

Проходя мимо площади, где аттракционные страсти – визги, крики, звуки гармошки… – были в полном разгаре, я остановил взгляд на качелях. Три лодки, одна за другой, круто взмывали к небу, готовые каждую минуту опрокинуться. И я пожалел, что надумал утром лезть под деревянный настил, где мне попалась эта злополучная печать. «Лучше бы полтинник или гривенник… С этой печатью только наплачешься… Опять же на кого попадешь… Иной и денег не заплатит и в милицию отведет…»

А Мишка, изредка подавая мне знаки, что он со мной, незримо для отца следовал сторонкой, обходом, за нами. Я знал, что он переживает за меня, и хотел каким-нибудь знаком или жестом успокоить брата, но не знал как. Крикнуть – услышит отец и прогонит его домой.

Милиция находилась в одноэтажном кирпичном доме старинной кладки. Окна обрамляли резные наличники. Весной этот дом утопал в кустах махровой сирени. Прохожие и сорванцы-мальчишки рвать ее боялись – решетчатые окна милиции пугали. Увядая, грозди сирени уже в июне висели поникшими блеклыми лохмотьями на зеленых кустах.

Во дворе этого казенного, когда-то, видимо, купеческого дома, у коновязи стояли четыре оседланные лошади. Они со смачным хрустом ели из торб овес. Жеребец гнедой масти, что стоял посредине, еще как следует не остыл от быстрой скачки: его мокрые бока зеркально лоснились. Он то и дело бурно вздрагивал всей кожей.

– Посиди на колоде. Будешь нужен – позову.

Отец показал мне на толстое долбленое бревно, из которого поили милицейских лошадей, поднялся на высокое крыльцо и, еще раз зачем-то оглянувшись на меня, скрылся за дверью.

Не прошло и пяти минут, как из дома поспешно вышли двое высоких мужчин в милицейской форме, прогремели каблуками по ступенькам крыльца, почти подбежали к коновязи, отвязали двух лошадей и, вскочив в седла, рысью выехали со двора. Потный гнедой жеребец, который то и дело прядал ушами и косил свой огненно-зеленоватый глаз на рыжую кобылицу, что стояла у коновязи слева от него, поднял высоко голову и разразился таким пронзительно высоким ржаньем, что у меня заложило в ушах. Через раскрытые ворота я увидел, как Мишка, кося глаза на милицейский двор, дважды шмыгнул мимо, давая мне знать, что он тут.

Про собак-ищеек я до сих пор только слышал от других, а вот самому видеть пока не доводилось. Поэтому понятна была оторопь, пригвоздившая меня к колоде, когда я увидел вывернувшуюся из-за дома настоящую ищейку – серую, огромную, с острыми и высокими, как паруса, ушами, стремительно рвущуюся в мою сторону. За ней, упираясь, еле поспевал небольшого роста рыжий веснушчатый милиционер с намотанным на руку туго натянутым поводком.

– Ну, что? – крикнул из распахнутого окна пожилой милиционер, обращаясь, как я понял, к рыженькому.

– След не взяла! – ответил тот и направился с ищейкой во двор, откуда был слышен сдержанный, переходящий на скулеж лай другой собаки.

– Давай ее сюда, есть дело! – крикнул из окна пожилой милиционер, и рыженький повернул собаку в сторону крыльца, подав ей какую-то команду.

Солнце уже село. Милицейский двор незаметно для глаз погружался в вечерние сумерки. Бока и спина гнедого жеребца у коновязи поостыли и подернулись шоколадной матовостью. Ожидание было тягостным. Всякое приходило в мою голову: а вдруг отца оштрафуют, ведь я не сразу, как нашел печать, заявил об этом в милицию, или, чего доброго, посадят. Все-таки печать-то не простая, а гербовая. По справедливости, уж если за это полагается сажать, то в тюрьму нужно тащить меня. Но я знал, что за таких как я отвечают родители.

Увидев на крыльце отца, я обрадовался, вскочил и кинулся к нему навстречу.

– Ну что, папань?

– Пойдем…

– Куда?

– Туда! – Лицо отца было хмурое, отчужденное. Он махнул рукой на дверь, из которой только что вышел. – Расскажешь все, как было, как мне рассказывал.

Коленки мои дрожали, когда я следом за отцом шел по тускло освещенному коридору, свет в который падал через узкое высокое окно. И твердил про себя: «Расскажу все, как было… Ничего не скрою… Только не про книгу, спрятанную на чердаке. Про нее ни слова. Чего доброго, посадят и отца и бабку. А книгу отберут… Серега меня забьет тогда…»

В просторной комнате за длинным столом с резными ножками сидел мужчина в милицейской форме. Как мне показалось, это был большой начальник, главнее тех, что полчаса назад вскочили в седла и ускакали со двора. И, конечно, не чета тому рыженькому, которого я только что видел во дворе с ищейкой.

Начальник взглядом показал отцу на стул, и тот сел, комкая в руках выгоревший на солнце картуз. Он побледнел. Таким я видел отца редко, когда он был нездоров.

– Садись, мальчик.

Начальник улыбнулся и показал мне на стул с высокой резной спинкой. Таких стульев я раньше никогда не видел. Считал, что лучше витых венских, полдюжину которых отец зимой привез из города, на свете не бывает. А оказывается, вон какие есть…

Я забрался на стул и положил руки на колени, чувствуя, как в груди моей учащенно ёкает сердце.

– Как зовут? – спросил начальник, прикуривая папироску.

Я назвал свое имя и фамилию.

– Учишься?

Я сказал, что еще не учусь, но все буквы знаю. И букварь весь прочитал.

Этот мой ответ отразился на лице отца светлым сиянием. Каким-то еле уловимым детским чутьем я почувствовал, что ответами своими вызвал расположение и начальника.

– Ну, а теперь, Ванюша, расскажи, когда и как ты нашел вот эту штуку? – Начальник достал из стола печать, повертел ее в руках и глубоко затянулся папиросой. – Не торопись, все по порядку, а кое-что из твоего рассказа я запишу. Так надо.

Я снова принялся рассказывать о злополучной находке. Начальник задавал вопросы, на которые я тут же отвечал. Мне почему-то даже понравилось, что в таком важном учреждении, такой большой начальник записывает подробно мой рассказ. Я почувствовал себя как-то сразу повзрослевшим.

Когда я закончил рассказ, начальник отложил бумагу в сторону, покрутил ручку черного телефона, висевшего на стене, и что-то кому-то сказал. А перед тем как повесить трубку, тихо проговорил:

– Давайте его ко мне!

Через минуту в кабинет вошел грузный человек с двойным подбородком и настолько румяными щеками, что, казалось, чуть коснись их кончиком иглы, как из них брызнет тоненькая струйка крови. На вошедшем был просторный чесучевый костюм, из которого выпирал огромный живот. Начальник пригласил вошедшего присесть, на что тот заискивающе, с легким поклоном улыбнулся и сел.

– Ну как, гражданин Савушкин, никаких дополнений к заявлению об ограблении своего кабинета не сделаете? – спросил начальник, глядя на Савушкина совсем не так, как только что смотрел на меня.

Тот вздохнул и своей мясистой ладонью провел по потному загривку.

– Нет, товарищ начальник, нового ничего дополнить не могу. Собака, как сами знаете, след не взяла. Нужно бы привезти собачку из города, там они поопытней, нюх у них лучше, сразу выходят на грабителя, а эта, как видно, молода, да и не совсем хорошо обучена.

– Тогда у меня к вам вопрос.

– Пожалуйста, – заерзал на стуле Савушкин. – Готов ответить.

– Я хочу уточнить время, когда вы обнаружили, что окно в вашем кабинете разбито, замки в письменном столе и в сейфе взломаны, и в них не оказалось гербовой печати и пачки бланков райпотребсоюза? Меня интересует точное время, когда вы, лично вы, это обнаружили?

– Я уже об этом писал. Сегодня утром. Как только пришел на работу. Как сердце мое чуяло, пришел на работу на полчаса раньше и вдруг вижу – полный разбой! На полу у окна осколки стекла, рама полуоткрыта, шпингалеты вытащены, замок сейфа покорежен, дверцы в нем раскрыты настежь, а ящик письменного стола выдвинут… На полу рассыпаны бумаги. У меня аж с сердцем стало плохо. Хорошо аптека была открыта.

– В восемь тридцать открыта аптека? – спросил начальник, время от времени поглядывая то на меня, то на отца.

– Нет… – замялся с ответом Савушкин. – Она открывается в девять… Секретарша сбегала туда, когда мы уже составили акт об ограблении.

– Где вы храните печать?

– В сейфе!.. Только в сейфе, как и предписано инструкцией! – быстро ответил Савушкин, платком вытирая пот с красной шеи.

– А не случалось по забывчивости или второпях прихватить ее домой? Или просто из чувства сохранности? Раз она при вас – душе спокойнее. Печать-то гербовая, ее ставят на документах финансовых, денежных?

– Никогда!.. Не имею привычки нарушать инструкцию!..

Свои ответы Савушкин словно печатал. А у отца от его слов все больше серело лицо.

– А как вы провели вчера вечер?

– Обыкновенно… Ровно в шесть закрыл сейф, письменный стол, ключи положил в карман – и домой.

– Никуда по пути не заходили?

– А какое отношение, товарищ начальник, имеет это к похищенной печати и бланкам?

– В нашем деле все имеет значение, гражданин Савушкин. Все-таки постарайтесь вспомнить: как вы вчера провели время после работы?

– Ну, что… – Словно что-то припоминая, Савушкин закатил под лоб глаза и почесал за ухом… – Зашел на полчасика к свояку, посидели, поговорили по семейным делам, и я ушел.

– Домой?

– А куда же больше? По гостям ходить я не любитель, а жена последние две недели что-то прихварывает.

– А на качелях вчера вечером, случайно, не качались? Припомните хорошенько.

Следователь остановил долгий взгляд на Савушкине. Тот недовольно дернул подбородком и сморщился, как от зубной боли.

– Фу ты, черт, совсем забыл! Не память стала, а решето. Уже поздно вечером зашел сосед, в райзо работает… Пристал, как банный лист: пойдем да пойдем, а то, говорит, скоро увезут качели. Ну и уговорил. Пошли.

– И покачались?

– Покачались. Здорово!.. Аж дух захватывает.

– На какой лодке? Их там три.

– На средней. На «Чайке», ее всех больше хвалят.

Начальник посмотрел на меня и спросил:

– Под ней?

И я, и отец утвердительно кивнули головой.

– В какое время это было? – обратился начальник к Савушкину.

– Поздно. В девятом часу. После нас уже и билеты не продавали.

Милиционер достал из ящика стола печать, нажал ею на штемпельную подушечку, лежавшую на столе сбоку, и, пододвинув к себе чистый лист бумаги, поставил на него печать, потом протянул лист Савушкину.

– Ваша печать?

Лицо Савушкина побагровело, руки дрожали, взгляд метался от оттиска печати на следователя и от следователя на печать.

– Нашли? – вырвался из его груди радостный крик.

– Печать нашли.

– Может быть, сейчас и отдадите, товарищ начальник?.. – заюлил Савушкин. – Завтра с утра предстоит отправить в область около десятка важных документов. А без печати никак нельзя. Подпись без печати недействительна.

– Печать пока побудет у меня. В следствии она фигурирует как вещественное доказательство.

– А грабителя, что проник в кабинет, нашли?

– Нашли и взломщика, – ответил следователь, взял из рук Савушкина лист с оттиском печати, порвал его на мелкие клочки и бросил в корзину, стоявшую у стола.

– Кто же он, если это не секрет?

На лице Савушкина угодливая робость сменилась подобострастием.

– Печать ваша оказалась вот у этого мальчика.

Не успел следователь закончить фразу, как Савушкин с криком: «Ах вот он…» вскочил и бросился на меня, но сидевший между мной и Савушкиным отец вовремя опустил свою сильную руку на бычью шею конторского служащего и водворил его на место.

Рука начальника замерла во властном жесте над столом.

– Спокойно, гражданин Савушкин… Перед вами ребенок. Я не ответил на ваш последний вопрос. Вы только что спросили – нашли ли мы взломщика вашего сейфа и письменного стола.

– Да… Да, я об этом спрашивал…

– Мы его нашли. Он сидит передо мной.

Круглая голова Савушкина медленно повернулась в сторону моего отца, который, чтобы подавить нервную дрожь, комкал в руках картуз.

– Он?! – Савушкин показал пальцем на отца.

– Нет, не он! – ответил милиционер.

– А кто же? – В голосе Савушкина звучала растерянность.

– Взломщик сейфа и стола вы, гражданин Савушкин Илья Семенович!..

Как от удара в лицо, толстяк откинул свое крепко сбитое тело на спинку стула.

– Да вы что, товарищ начальник?.. Шутите? – И без того румяное лицо Савушкина покрылось багровыми пятнами.

– Не такая у меня работа, гражданин Савушкин, чтобы шутить. – Начальник постучал кулаком по стене, и в кабинет тут же вошел милиционер, который, на ходу козырнув, подошел к столу.

– Слушаю вас, Николай Гаврилович.

– Сейчас же подготовьте постановление на арест гражданина Савушкина Илью Семеновича, завтра утром подпишите у прокурора и принесете мне.

– Основание ареста указывать?

– Можно и не указывать, но если прокурор заставит, напишите: «симуляция кражи со взломом». Пока на трое суток, а там посмотрим.

– Где будем содержать гражданина до утра? – спросил милиционер, остановив изучающий взгляд на Савушкине.

– Пока в камере предварительного заключения. И обязательно в одиночке. И еще: завтра утром вызовите ко мне сторожа райпотребсоюза.

– Он уже давал показания, Николай Гаврилович, – сказал милиционер. – Старик клянется Христом-Богом, что никто в окна райпотребсоюза не залазил.

– В свете новых данных нужно уточнить кое-какие детали. Сторож будет нужен завтра утром. Вызовите его к девяти ноль-ноль. Задача ясна?

– Ясна! – отчеканил милиционер и, встретившись взглядом с оторопевшим Савушкиным, кивнул головой на дверь. – Пойдем, гражданин, а то у меня сегодня дел невпроворот.

В глазах Савушкина заметался испуг. Пальцы рук его мелко дрожали, голос осип.

– Как же это так, товарищ начальник?.. За что же меня под арест? Я что – преступник какой?.. Что, я украл что-нибудь или убил кого?..

– Вы совершили преступление, гражданин Савушкин. Причем еще до обнаружения печати у меня было девяносто процентов уверенности, что симуляцию взлома совершили вы. Сейчас же, когда нашлась печать, которую вы потеряли на качелях, все другие версии в совершении преступления отпали. – Начальник посмотрел на часы. – В вашем распоряжении целая ночь. Хорошенько продумайте свое положение, а утром вот за этим столом вы напишете чистосердечное признание во всем, что совершили в своем кабинете прошедшей ночью. Запомните, гражданин Савушкин, только такое признание может смягчить вашу вину. – Бросив взгляд на милиционера, следователь распорядился: —Уведите!

Когда за Савушкиным и милиционером закрылась дверь, мне стало жалко этого убитого горем, крайне растерявшегося человека, которого повели, как я понял, в тюрьму. Тюрьма – ведь это так страшно. Страшнее ее в моем воображении рисовалась только смерть. А ведь у Савушкина, наверное, есть дети, жена, которые сегодня его не дождутся.

Я не мог тогда понять, почему под моими показаниями в протоколе допроса расписался не я, а мой отец. Ведь печать-то нашел не отец, а я. В мои шесть лет, меня еще никто из официальных лиц не благодарил и не жал руку, как это сделал милицейский начальник. А на прощанье, пожав руку отцу и похвалив его, что он воспитал такого честного и примерного сына, сказал мне:

– Вырастешь большой – приходи к нам работать. У нас в стране вот таких нечестных Савушкиных, – он махнул рукой на дверь, куда только что увели председателя райпотребсоюза, – что собак нерезаных.

Было уже темно, когда мы возвращались домой. Увидев Мишку, который все время, пока мы были в милиции, сидел во дворе у коновязи, отец строго бросил: