Текст книги "Судьбы крутые повороты"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

«Педагогическая поэма»

Если разговоры о прекращении в Крещенке решением крайисполкома строительства толевой фабрики ходили по селу, вызывая удивление и недоумение, то слух о том, что в этом маленьком, прилепившемся к большому озеру поселке в уже отстроенных цехах фабрики будет располагаться трудовая колония, пронесся как гигантское цунами. Всюду, где только сходились два-три человека, уж не говоря об очередях в магазинах и на базаре, с уст жителей слетали пугающие словечки: «блатняки», «беспризорники», «тюремщики», «воры»…

В ожидании этой напасти люди готовились: укрепляли запоры на ставнях, на дверях, чинили старые замки, покупали новые. А кое-кто возил из ряма на тележках или вязанками носил на плечах сырые сосновые колья, готовясь ставить новые изгороди на огородах. Словно не подростки должны приехать в Крещенку, а злая, хищная орда, вставшая из могил времен Тамерлана, накатывается на село. А когда райисполкомовская курьерша принесла отцу записку, чтобы он в понедельник, в десять утра явился к заместителю председателя, то в нашей семье началась паника. Поистине «пуганая ворона куста боится».

Правда, отец к вызову отнесся спокойнее, чем мама. За три года строительства школы его десятки раз вызывали на «ковер» к зампреду Голубеву и тот не раз «снимал» стружку с бригадира плотницкой артели за невыполнение месячного плана. Грозил, что лишит премиальных. Но всякий раз кончалось тем, что Голубев крепко жал ему руку и просил, чтобы отец не подводил его. Я даже заметил, что после визитов отца к зампреду, он приходил домой веселым и словно помолодевшим. А однажды сказал маме, что хочет пригласить Голубева на ее день рождения, но она только замахала руками, глядя на потрескавшиеся и облупившиеся стены и провисший, как старая люлька, потолок, в котором березовая матица так прогнулась, что если бы отец два года назад не подпер ее столбом, то он давно бы рухнул и придавил нас. Отец все понял и, пристыженный, завернув «самокрутку», молча вышел из избы.

Больше всего мать боялась, как бы раскулачивание, из-за которого уже пострадал Сережа, не отразилось на дальнейшей судьбе семьи. Время было смутное, и никто не знал, что ждет его на завтрашний день.

Отец предполагал, что Голубев вызывает его из-за каких-то недоделок при строительстве школы, и в уме перебирал все, что могло послужить зацепкой для придирки комиссии, проверявшей готовность школы к новому учебному году. Однако все как будто было в порядке. Он никак не мог предположить, что Голубев вызывает его по поводу размещения труд-колонии в цехах толевой фабрики.

Пугало маму то, что два последних года по селу прошли аресты мужиков. За что – никто не знал. И как правило, из хороших работящих семейств, прибывших в Убинск из России в 30-м и 31-м годах. Слова «кулак» и «раскулачивание» звучало как позор, как проклятие. Поэтому она с опаской проводила отца в райисполком. Вычистила ему сапоги, заставила надеть рубашку, в которую он облачался в праздники или когда шел в гости.

Мама не находила себе места, ожидая отца. А когда он в первом часу вернулся, то по лицу поняла, что Голубев вызывал его не из-за пустяка, а по серьезному делу. И не ошиблась. Хромовые сапоги и рубашку отец снимал с себя неторопливо, что-то сосредоточенно обдумывая, словно ища тропинку к какому-то сложному решению вопроса.

– Ну, чего там?.. Чего молчишь-то? За что вызывали-то? – с тревогой спрашивала она.

Отец поднял голову и, как-то значительно улыбаясь, проговорил:

– Ты лучше спроси, не за что вызывали, а кто вызывал и что предлагали, – сказал он, обувая рабочие сапоги и натягивая на себя серую сатиновую рубаху. – Пригласили меня трое: Голубев, начальник НКВД майор Луньков и начальник роно Баландин. Был с ними и представитель крайисполкома, фамилию его я забыл.

– И что же тебе предлагали?

– Многолетнюю командировку. У меня прямо голова пошла кругом.

Я лежал в горенке на бабушкиной кровати и так напряг слух, что улавливал не только каждое слово отца и матери, но даже их взволнованное дыхание.

Противоречивые чувства охватили меня. В крещенской школе я уже проучился один год. И впервые пламенно влюбился в свою одноклассницу, дочку директора строительства, Светлану Лебедеву. Я не раз горько плакал, спрятавшись в густой конопле, предполагая, что скоро расстанусь со Светланой – ведь после пуска фабрики ее отец должен был вернуться с семьей в Новосибирск. Впрочем, утешали слова отца, который считал, что строительство затянется еще года на три, что давало мне возможность видеть этого голубоглазого ангела. Ее привозили зимой в школу в белой заячьей шубке на вороном рысаке в резных санях, а весной и летом она часто проезжала мимо нашей избы в модной пролетке на резиновых шинах.

– Да что они, с ума сошли?! – встрепенулась мама. – Они что, не знают, что семья у тебя из десяти человек. Как цыганский табор, дети один другого меньше?! И куда же они хотят командировать тебя?

– Да работать-то мне всего в пяти километрах от Убинска, – в голосе отца прозвучало нечто вроде усмешки.

– Хватит голову дурить, что это за место вблизи нашего села? – сердито спросила мама.

Отец озорно хихикнул.

– Знаешь такой поселок – Крещенка?

– Да что ты, с ума спятил? Что там тебе делать?.. Строительство фабрики запретили…

– А предлагают мне и даже, можно сказать, не предлагают, а поручают преподавать столярное и плотницкое дело сотне «блатных беспризорников», которых привезут в октябре. Кое-кто из них уже успел посидеть в тюрьме, поскитаться по колониям, побегать из детдомов. Так что народец «бывалый», от двенадцати до семнадцати лет. Девчонок нет, одни парни. Даже определили мне зарплату.

Для мамы это был удар. Она, за всю супружескую жизнь расстававшаяся с отцом только на одно лето, когда он после раскулачивания скрывался в бегах, не могла даже мысленно представить себе, как она может прожить без него с шестью детьми на руках: кто накосит сена на корову, теленка и овец, кто привезет дров, будет следить за хозяйством. Ведь старший сын покинет дом не на год и не на два: после школы Сережа твердо решил поступать в институт.

– И ты дал согласие? – боязливо спросила мама.

Отец с горечью ухмыльнулся.

– Когда сидишь перед такими людьми, согласия не спрашивают.

– И когда же ты должен начать там работать? Ведь эти «блатняки» еще не приехали.

– Приедут через два месяца. За это время мне и моей бригаде нужно переделать цех в общежитие и помещение для воспитателей, которые прибудут с ними.

Мама была убита горем, но взяла себя в руки и, прокашлявшись, спросила:

– Ну, и какой же оклад тебе положили?

– Тот, что из Новосибирска, хоть одет он и не в военное, судя по разговору, не маленький начальник из НКВД. Он сказал, что зарплата у меня на время ремонта будет рублей сто пятьдесят, а когда привезут трудколонцев, оклад повысят.

Пока мы жили в Убинске, отец более ста рублей никогда не получал.

Но и это сообщение маму не обрадовало. Когда я вышел из горенки, мне показалось, что лицо ее осунулось и постарело.

В начале октября отец и его плотницкая бригада, командированные в Крещенку, с утра и до захода солнца трудились, перестраивая цеха толевой фабрики в общежитие, столовую, классные комнаты, красный уголок и мастерские.

Из окон нашей избы мы часто наблюдали, как со стороны Пролетарской улицы, мимо тополей Горбатенького, шли машины, груженные кирпичом, досками, бревнами, брусом, мешками цемента и другими стройматериалами. Все это везли в Крещенку, куда вот-вот должны были прибыть обитатели труд-колонии. Село пока еще особенно не лихорадило, но озноб тревожного ожидания беспокойных поселенцев уже чувствовался.

Отец каждую субботу вечером приходил домой и оставался на выходной день. Мы уже привыкли к тому, что всякий раз утром он приносил вытащенных из сетей щук и карасей. И когда мама спрашивала – сколько это ему стоило, улыбнувшись, отвечал, что застеклил у бабки окно, вставил у деда замок или починил крышу. Так что рыбные озера продолжали служить нам верную службу.

Первую партию беспризорников, как и сообщил отец, должны были привезти после того, когда в Крещенку прибудут из Новосибирска вагоны с кроватями, мебелью и постельным бельем.

Отец поселился на новом месте в брошенной избушке, где раньше жила умершая в прошлом году одинокая бабка Курпейчиха. Окна в избе похитили сразу же после похорон бабки, а двери из сенок и избы сняли через неделю. Уже начали было разбирать с крыши стропила, но пьяного лихоимца поймали соседи и так «отволтузили», что он целую неделю не выходил из своей избенки.

Итак, октябрь отец со своей бригадой работал в Крещенке. Возвращаясь на воскресенье, отец каждый раз рассказывал маме о том, как идут дела на строительстве трудколонии. Мы с Мишкой с интересом прислушивались к этим разговорам. Толика и Петьку занимало другое: они каждый раз тщательно пересчитывали, сколько карасей или окуней принес отец.

Наконец из Новосибирска привезли первых тридцать беспризорников. Об этом во всех подробностях сразу узнали на селе. Толик и Петька удивлялись. Надо же! Каждый беспризорник получал отдельную койку и тумбочку, две простыни, подушку и одеяло. А в больших комнатах поселили всего по четыре человека. Это в то время, как в нашей избе, третью часть которой занимали русская печка, голландка, две кровати и сундук, а также широченные лавки вдоль стен кухни, размещалось десять человек!

Потеряв своего командира, мы, младшие, особенно остро ощущали отъезд на учебу Сережи. Богомольная и мягкая по характеру бабушка считала греховным повышать голос, когда мы с Мишкой затевали споры, доходившие иногда чуть ли не до драки, кому идти за водой на колодец, чтобы напоить корову и теленка. Сережа в таких случаях разбирался просто: сразу определив, чья очередь поить скотину, он сжимал кулак, прижимал его к груди, и мы с Мишкой, поворчав, беспрекословно выполняли волю старшего брата.

Бабушка привыкла к тому, что накануне первомайских и ноябрьских праздников у нас, внуков, должны быть чистые выглаженные рубашки, отутюженные пионерские галстуки. Эта традиция сложилась в семье по примеру аккуратиста Сережи. Поэтому нам и на этот раз, в канун ноябрьского праздника, не пришлось напоминать бабушке, что завтра в школьной колонне мы пойдем мимо трибуны, с которой нас станет приветствовать районное начальство. Мишкин пионерский галстук был тщательно отглажен, на белых рубашках Толика и Петьки приколоты октябрятские значки. Толик уже хорошо знал, что такое демонстрация. В прошлом году его 2 «Б» шел, а, вернее, бежал в конце колонны. А вот Петьке это праздничное торжество предстояло пережить впервые. Поэтому он был сосредоточен и молчалив, словно обдумывая что-то важное и пока еще не совсем для него понятное.

Отец приехал домой на целых два дня. К тому же он получил аванс и премию. Кроме двух щук и полведра карасей, он вытащил из брезентовой сумки еще что-то, завернутое в клеенку. По лицу его скользнула загадочная усмешка.

– Что это? – спросила мама.

Вместо ответа отец засмеялся и, взяв со стола пакет, прижал его к груди.

– Это не для вас, а только для меня, – сказал он и, повернувшись, хотел уйти в горенку.

Ловким движением руки мать выхватила у него пакет и развернула. Из клеенки выпала толстая книга. Подскочив к столу, Толик громко прочитал:

– А. С. Макаренко «Педагогическая поэма».

– Купил? – спросила мама и, перевернув книгу, посмотрела цену. – Для кого? Сережа уезжает, а Миша с Ваней могут и в библиотеке взять.

Как выражение душевного настроения человека смех, словно могучая русская река Волга, прежде чем дойти до Каспийского моря, на тысячекилометровом пути вбирает в свое русло столько ручейков, речушек и рек, что трудно определить слагаемое, послужившее источником рождения великой реки.

Глядя на растерянное лицо матери, отец просто заходился от смеха, представив себе, как посмотрят на него мама и бабушка, когда он сядет за стол и будет читать этот толстый роман. За два года обучения в церковно-приходской школе, где отец прочитал вслух всего лишь несколько басен Крылова, сказку А. С. Пушкина «О рыбаке и рыбке», да тургеневское «Муму», он, пожалуй, уже больше ничего не помнил. Отец объяснил, что методист трудколонии раздал семь таких книг всем преподавателям. Через три недели, в конце ноября, состоится обсуждение этого романа.

Мама, по природе женщина умная, с тонким чутьем к словесности, в девичестве, тайком от строгого отца прочитала почти всего Вальтера Скотта, Майна Рида, Александра Дюма, а также других английских и французских романистов, переведенных на русский язык. Представив себе теперь отца, читающего роман, она тоже рассмеялась до слез. Не поняла ситуации лишь бабушка, не поняла она ее и вечером и трижды перекрестила отца тайком, когда он, примостившись к столу, приблизил к книге «коптюшку» и, шепча губами, то улыбаясь, то нахмурившись, начал читать. А в полночь, когда все мы, кто на печке, кто на полатях, забылись крепким сном, бабушка, встав на скамейку, зажгла семилинейную лампу, которую берегла и ставила лишь по праздникам или для гостей. И снова перекрестила зятя.

С этой ночи мы все прониклись мыслью, что наш отец теперь не просто плотник, а преподаватель трудновоспитуемых подростков.

На следующий день после демонстрации мы с Мишкой и Толиком получили от отца деньги на кино и на мороженое.

Из разговора отца с матерью я понял, как взволновало его чтение «Педагогической поэмы». Он упорно готовился к обсуждению книги, на котором, как сказал методист, как и всем преподавателям, ему предстояло выступить и дать оценку всему прочитанному.

Лихорадка

Из всех газет, которые приходили в наше село, изредка в мои руки попадалась «Пионерская правда». О том, что на газеты можно подписываться, я и понятия не имел. Мне думалось, что их читают только в подшивках школьной библиотеки или покупают на почте. Но уж если «Пионерская правда» попадалась мне в руки, то прочитывал я ее от передовицы до самой последней колонки четвертой полосы. Особенно волновали мое воображение подвиги пионеров: кто-то, рискуя жизнью, предотвратил крушение поезда, кто-то в глухом городишке или селе спас от пожара колхозный скот и сам при этом получил ожоги. Портрет героя с пионерским галстуком на груди в этих случаях, как правило, помещался в газете. А через некоторое время в той же газете сообщалось, что герой награждался бесплатной путевкой в пионерский лагерь. И не куда-нибудь, а на юг. А то и в «Артек»…

«Артек»!.. Ничто в моем разгоряченном детском воображении не могло сравниться с этой призрачной таинственной красотой, сотканной из лазурного моря, которого я никогда не видел, парящих над скалами гор орлов, вечнозеленых кипарисов, пальм и роз. И почему-то обязательно над всем этим сказочно-красивым и мне недоступным, словно невидимый колышущийся на ветру волшебный парус, летели призывные звуки пионерского горна.

Но жизнь ни разу не подарила в моем детстве случая совершить подвиг. В селе нашем почти не было пожаров, а если и случались, то их быстро тушили без меня и отличиться мне никак не приходилось. Помнится, я поспевал лишь к растасканным в разные стороны, пахнущим ядовитым дымом обгорелым стропилам и бревнам, залитым водой. Не везло.

Отправляясь по грибы или ягоды в лес, мы, босоногая ребятня, обычно пересекали у переезда железнодорожное полотно, и я не раз, отстав от товарищей-ровесников, боясь потерять их из виду, бежал по шпалам, жадно выискивая глазами трещину в рельсе. Но рельсы сияли под голубым небом своими уходящими вдаль непрерывными обкатанными полосками. Запыхавшись, я сбегал с железнодорожной насыпи и догонял ребятишек, которые, зная мою тоску по подвигу и желание отличиться, частенько поднимали меня на смех.

С годами надежда совершить подвиг во мне постепенно угасала, но мечта побывать в пионерском лагере не остывала. Ее подогревала надежда – ведь я был одним из первых учеников в классе. И этой мечте удалось, наконец, осуществиться.

Правда, все оказалась не так просто, да и не в знаменитом «Артеке» и даже не в одном из наших сибирских городских лагерей я побывал. Лагерь нашего района был расположен в глухой деревне, в сорока километрах от села, на берегу заросшего камышами озера, в котором кишмя кишели ерши, окуни и щуки. А уж пузатых чебаков водилось столько, что рыбаки, выбирая в лодки сети, тут же выбрасывали их в озеро.

Лагерь был открыт год назад. Я возлагал на него большие надежды, и можно было понять мое огорчение, когда отец, как-то в начале июня придя с работы, положил на стол вдвое свернутую голубоватую бумажку и, отыскав глазами Мишку, подмигнул ему:

– Мишунь, собирайся. Завтра с утра вас повезут.

– Куда, папаня? – удивленно и обеспокоенно спросил Мишка.

– Как куда – в пионерлагерь. Профсоюз и школа на нашу семью выделили одну путевку. Хотя у нас три пионера.

Я уже два года носил пионерский галстук. И был командиром звена. А Мишка и Толик всего лишь рядовые члены пионерской дружины. Ходили они с вечно мятыми галстуками в пятнах от похлебки, узел завязывали косо. Я же всегда аккуратно гладил свой пионерский галстук, и лежал он у меня в надежном месте: под футляром швейной ножной машинки. Я – отличник учебы, на родительских собраниях меня всегда хвалили и ставили примером в поведении, а Мишку ругали за озорство.

И вот в лагерь берут не меня, а Мишку! От такой обиды я даже тайком всплакнул. Несправедливо.

Бабушка, слушая мои горестные вздохи и не зная причины моей печали, даже спросила:

– Уж не заболел ли ты, Ванек?

– Нет, бабаня, не заболел… чтой-то не спится.

– А ты помолись, помолись и уснешь…

– Пионеры не молятся, бабаня, – ответил я на ее напутствие и тут же пожалел: самым огорчительным для нее, отдававшей все силы своей души нам, внукам, было то, что, начав учиться, мы поснимали с себя медные крестики.

Пионер-пионером, а тайную молитву я все же совершил, хоть и шепотом: «Господи, помоги и помилуй… Господи, прости мою душу грешную…» Уснул в эту ночь только после вторых петухов.

На другой день отец проводил Мишку с кормачевскими колхозниками, которые на двух подводах привозили в Заготсырье кожи. Мишка, сидя на телеге, по глазам моим и по лицу читал обиду и даже пожалел меня:

– Не горюй, Вань, следующее лето поедешь ты. Я бы уступил тебе, да в путевке написано мое имя. И потом папаня так захотел.

Воля отца в нашей семье была законом.

Я проводил кормачевские подводы до проулка и, прощаясь с братом, сказал:

– Миш, ты снимись на фотокарточку и пришли письмом. Да так, чтоб лагерь был виден.

Похлопав ладонью по нагрудному карману пиджака, Мишка пообещал:

– Папаня деньжонок дал, так что пришлю.

Только теперь, после отъезда Мишки, я понял, как привязан к нему и как сиротливо стало у меня на душе после его отъезда. И хотя Толик, как тень, с утра до вечера ходил за мной по пятам, я остро чувствовал свое одиночество. На второй день после отъезда Мишки специально сходил на почту, чтобы справиться, сколько дней ходят письма от деревни Кундрань до нашего села.

Седенький почтовый работник, смачно стучавший косточками на счетах, на мой вопрос ответил не сразу. Долго глядел на меня из-под роговых круглых очков, в которых дужками служили две медные проволочки и, словно прикидывая скорость хождения писем от Кундрани до Убинки, ответил:

– Это смотря на чем. Если на лошадях – за день доставят. На быках – раньше трех дней не жди.

Я с нетерпением стал ждать письма от Мишки. Особенно мне хотелось получить фотографию, на которой он был бы запечатлен на фоне пионерского лагеря. Но вместо письма на шестой день после отъезда заявился сам герой. Приехал на попутной подводе. Еще не въехав в село, Мишка соскочил с телеги и огородами, по-стариковски согнувшись, задевая деревянным чемоданчиком за картофельную ботву, нерешительно потопал к дому.

Два чувства одновременно вспыхнули в моей душе: радость, что Мишка снова рядом со мной, и тревога за него.

– Что, прогнали, Миш? – подбежав к брату, спросил я, но, видя, какая горечь стояла в его глазах, не стал больше расспрашивать. Только у калитки он раскрыл запыленные серые губы.

– Папаня дома?

– Нет. Ну что, и вправду прогнали?

– Выгнали ни за что… – вздохнув, ответил Мишка. – Все баловались, а меня одного наказали.

Ожидание отца с работы было тяжелым не только для Мишки, но и для меня. Отец на моей памяти уже не раз вытаскивал из брюк ремень, чтобы наказать провинившегося. И вот теперь: за путевку заплатил профсоюз. Из всей плотницкой бригады получил ее только он один. Школа поддержала это решение. И вот тебе!

Мама и бабушка также переживали за Мишку. Толик и Петька были еще слишком малы, чтобы понять душевную тревогу и страх брата перед предстоящим разговором с отцом. Маме Мишка признался, как на духу: в замочную скважину двери их комнаты во время мертвого часа заглядывали девчонки, дежурившие по отряду, и, когда видели, что мальчишки балуются, кричали вожатым, что те не спят и нарушают режим дня. Мишка, в любой ребячьей ватаге слывший заводилой-озорником, и на этот раз не обуздал строптивость своего характера. Насыпав на ладонь зубного порошка, он как-то раз тихонько подошел к двери и, дождавшись, когда одна из дежурных заглянула в скважину, поднес к ней ладонь с зубным порошком и что есть сил дунул. Все, может быть, и обошлось бы, но жертвой Мишкиного озорства оказалась не девочка, а начальник лагеря – весьма строгая дама, которая заставляла ходить «по струнке» не только пионеров за малейшие провинности, но также вожатых и обслуживающий персонал.

– Ну и что дальше было? – спросил я, уединившись с Мишкой за плетнем огуречника.

– Что-что… – Мишка горестно вздохнул. – Смеялись над ней до отбоя. Вожатые за животики хватались.

– А ты?

– Я?.. – Мишка долго смотрел на меня печальными глазами, потом ответил: – Сначала думал: она разорвет меня на клочки. Такой злой я еще никогда ее не видел. Вечером, на линейке перед строем начальница прочитала приказ. Меня отправляли из лагеря домой.

– За что?

– За хулиганство.

Разговор с отцом у Мишки был тяжелым. Как на грех, к нему на стройку в тот день нагрянул председатель райисполкома Холодилин. Застав плотников за перекуром, он учинил разнос отцу, обозвав их лодырями, разгильдяями и пьяницами. А теперь преподнес «подарочек» еще и Мишка. Хорошо, что отец не знал, что начальником лагеря оказалась, как на грех, жена Холодилина, инспектор райзо. Дело могло бы принять другой оборот.

Два раза руки отца тянулись к медной пряжке брючного ремня. И оба раза удерживала его бабушка, которая во всех случаях жизни, когда накатывалась беда, обращалась с молитвой к Господу Богу. И теперь, уединившись в горенке, на коленях она клала земные поклоны перед иконой Христа Спасителя. Я слышал шепот ее молитвы и даже успел перехватить суровый и гневный взгляд отца, который он метнул на бабушку. Но эта молитва остановила отца. Да тут еще мама вовремя протянула ему записку.

– Что это? – в сердцах спросил отец, рассеянно глядя на мятую бумажку.

– От начальницы лагеря. Пишет, что вместо Мишки можно послать Ванюшу.

Отец взял у матери листок из тетради в клетку и прочитал:

«Исключен из лагеря за хулиганство. Можете прислать взамен младшего сына».

Загогулины подписи были неразборчивы, а фамилию начальницы отец к счастью не спросил.

Сборы мои были недолгими. Все, с чем вернулся из лагеря Мишка, стало теперь моим добром. В заляпанный потускневшими чернильными пятнами холщовый мешочек, когда-то служивший школьной сумкой, бабушка положила мне в дорогу краюшку ржаного хлеба, бутылку молока, пяток круто сваренных яиц и пучок зеленого лука.

Двойственное чувство томило мою душу. Робкая тайная радость, что я еду в пионерский лагерь, смешивалась с горечью сочувствия к Мишке, которому так не повезло. Вначале я думал, что в душе его затаится обида, но понял, что неправ, как только в сенях брат подошел ко мне и тихо, так, чтоб не слышала бабушка, сказал:

– Только ты не балуйся… А то и тебя в два счета. Она теперь на нас зуб имеет.

Я заверил Мишку, что все будет в порядке.

Уходя на работу, отец строго-настрого наказал:

– Смотри, Ванец, если и ты выкинешь какой-нибудь фортель – плохо тебе будет.

Бабушка не дала мне и рта открыть в свое оправдание.

– Ванюшка-то уж не подведет, поди отличник. Зря что ли две грамоты висят в киотках. Их кому попало не дают.

Заверения бабушки, казалось, успокоили отца, он положил свою широкую тугую ладонь мне на плечо и, присев на табуретку, ласково посмотрел в глаза.

– Будете купаться, далеко не заплывай, слушайся старших. На тебя я надеюсь. – Переведя взгляд на Мишку, посуровел. – А ты проводи его. У переезда посадишь на попутную машину или подводу. Сейчас всю неделю кундранские мужики возят кирпич для школы. А это – по пути. Посадят. Если не возьмут задарма, дай рубль.

После ухода отца на работу мама накормила нас, попрощалась, поцеловала меня, и мы отправились к переезду. На мое счастье попутная машина из Кундрани, нагруженная кирпичем, подъехала к переезду, когда полосатый шлагбаум загородил ей дорогу. Я не слышал, что говорил Мишка шоферу, вскочив на крыло грузовика, но отчетливо видел, как он, кивнув в мою сторону, сунул ему в руку засаленный рубль.

Мишка и грузчик, здоровенный вислогубый парень, синяя сатиновая рубаха и штаны у которого были измазаны красной кирпичной пылью, подсадили меня на машину.

Первый раз я покидал Убинку. Вдруг стало как-то неуютно и одиноко. Мы уже отъехали от переезда километра два, но я все еще видел маленькую фигурку Мишки на необъятном широком просторе пажитей и жидких перелесков. Забравшись на врытый у шлагбаума столбик, он махал мне рукой.

Дорога была ухабистой. Красные кирпичи, сложенные в елочку, при каждой встряске кузова словно выдыхали из своего щелистого чрева мелкую, как мука-сеянка, бурую пыль. Мы повернули, и я уже не увидел ни Мишки, ни полосатого шлагбаума.

Лагерь оказался намного беднее и проще, чем рисовало мое воображение. Ни парусиновых палаток, ни усыпанных желтым песком ровных дорожек, обрамленных цветочными клумбами, ни плещущего на ветру флага пионерской дружины, который, как я знал по газетам и рассказам, поднимают на утренней линейке под звуки горна и опускают вечером. Лагерь размещался в восьми комнатах деревенской одноэтажной школы-четырехлетки. Пятьдесят пионеров разных возрастов, двое вожатых, повариха и старенький хромоногий сторож, свивший себе гнездо на топчане в темной каморке сенок – вот и весь его состав.

Начальница, которую мне Мишка обрисовал как «зверюгу из зверюг», вовсе не показалась мне такой. Правда, когда она принимала меня у себя в кабинете, служившем в школе учительской, я почувствовал, как в горле у меня пересохло от волнения. Больше всего меня смутила недоверчивая улыбка, скользившая по ее лицу.

– Ты знаешь – за что исключен из лагеря твой брат? – задала она мне первый вопрос, когда я вместе с вожатой среднего отряда подошел к столу.

– Знаю… – поникшим голосом ответил я, глядя на свои босые ноги.

– За что?

– Нахулиганичал.

– А как нахулиганичал?

– Вас обидел…

– А как он меня обидел? – наступала начальница.

– Нечаянно… Думал, девчонки заглядывают к ним в комнату, а оказалось – вы…

– Ну спасибо хоть за то, что не соврал. А как ты думаешь вести себя?

– Хорошо.

Только теперь я решил поднять голову.

– А успеваемость годовая как, небось только на посредственно?

После этого вопроса я немного осмелел и твердо посмотрел в глаза начальницы.

– Да нет. Семь «очхоров» и один «хор».

– Вот как? – всколыхнулась начальница, у которой, как все в школе знали, в параллельном со мной классе учился сын, прогульщик и лодырь, с которым безнадежно бились учителя. С горем пополам он переходил из класса в класс и только потому, что был сыном председателя райисполкома.

– Это по какому же предмету у тебя «хор»?

– По пению, – уныло протянул я.

– О-о-о!.. Ну, это чепуха, Ваня!.. – На лице начальницы вспыхнула веселая улыбка. – Это дело мы исправим. Вот попоешь у костра пионерские песни – и получишь отличную оценку по пению.

– Постараюсь, – чтобы не молчать, ответил я.

– Леньку Холодилина знаешь?

– Знаю! – встрепенулся я. – А кто его не знает.

– Баловник и лодырь?

Улыбка на лице начальницы потухла.

– Да-а… – протянул я, но тут же спохватился, понимая, что сделал большую глупость, и стал выкручиваться. – Но он лучше всех стоит в воротах. Физрук сказал, что из него вырастет хороший голкипер.

В те годы слово «вратарь» мы, ребятишки, считали деревенским, а потому козыряли иностранными футбольными терминами: «голкипер», «хавбек», «аутсайд», «корнер».

– Да, – печально произнесла начальница, – в воротах он стоит лучше других, но вот если бы так отличался в учебе… Будешь с ним в одном отряде. – И, переведя взгляд на вожатую, которая в нашей школе работала библиотекаршей, сказала: – Бери его к себе, Таня, а он пусть возьмет шефство над Холодилиным. Ну как, Ваня?

Я опешил. Как же так? Я, которого все в школе считали отличником и тихоней, должен взять шефство над неуправляемым сорванцом Холодилиным!

– Ну, что молчишь-то? Согласен?

– Постараюсь… – угрюмо и нерешительно буркнул я, пока еще не представляя, в чем может заключаться мое шефство. В одном я был уверен – перечить воле начальницы нельзя.

Определили меня в средний отряд, Мишка был в старшем.

Первый день мне все было в новинку. В «мертвый час» ребятишки из моей комнаты заперли дверь изнутри, прикрутив веревкой ручку к ножке кровати, и открыли азартную репейную войну. Заслонив голову одеялом, каждый, держа в руке комок заранее заготовленных репьев, норовил влепить его не куда-нибудь, а в волосы своему соседу. Каждое меткое попадание сопровождалось взрывами восторженного смеха и улюлюканьем. Репейная баталия сразу же прекратилась, как только мальчишки увидели, что кровать, за которую была привязана веревка, задвигалась по полу.

В комнату буквально ворвалась начальница, но все «репейные бойцы» уже лежали на своих койках, с лицами, глядя на которые можно было подумать, что в комнате сонное царство. Много лет спустя я где-то не то услышал, не то прочитал, что самыми лучшими артистами являются дети.

Лишь я один, не принимавший участия в баталии, натянув до подбородка одеяло, смирно лежал с открытыми глазами и виновато смотрел на начальницу.

– Ты почему не спишь, Ваня? – спросила она. – И почему такой бледный? Уж не заболел ли?

– Что-то голова кружится. После завтрака несколько раз рвало, – виновато ответил я, словно чувствуя какую-то вину за свое нездоровье.

После ухода начальницы в комнату вошла медсестра и, ничего не говоря, поставила мне градусник. Лежа на боку, положив голову на ладонь, я чувствовал, как часто бьется мое сердце. Меня знобило, хотелось чем-нибудь укрыться. Я натянул на голову застиранное байковое одеяло, которое уже давно потеряло свой изначальный цвет, и пытался хоть как-то согреться. Но озноб усиливался. И когда минут через десять в комнату вошла медсестра и вынула градусник, по ее озабоченному лицу я понял, что со мной не все в порядке.