Текст книги "Судьбы крутые повороты"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

И снова Сибирь

Провожал меня на Казанском вокзале Сережа. Мой вагон как раз стоял на том месте платформы, куда я ступил 19 ноября 1945 года. Тогда Москва встретила меня салютом.

Сережа пытался шутить, чтобы как-то развеять горечь в моей душе. Несколько раз заговаривал о Литературном институте, куда я должен поступить по Божьей воле, но я понимал, что его веселость была наигранной. Настроение немного улучшилось, когда за пять минут до отхода поезда, мы, сидя на нижних полках у окна, распили четвертинку водки, бутылку «жигулевского» и закусили ломтиком хлеба. Все это Сережа достал из чемоданчика, с которым никогда не расставался.

Не знаю почему, но я любил ездить в общих вагонах, где биографии пассажиров выплескиваются почти со зримой достоверностью. Через день такого общения ты видишь, как на ладони, почти всю жизнь пассажира, едущего по вербовке, в гости к теще, на побывку домой или в отпуск. Иной бедолага хранит как величайшую тайну свое пребывание в тюрьме за то, что прихватил с колхозного тока полмешка пшеницы. Нигде с такой исповедальной откровенностью люди не раскрывают свои сердца, как перед человеком – соседом по вагону, с которым ему, может быть, никогда не встретиться.

До Урала я ехал на нижней полке, занимая сидячее место, а после Свердловска забрался на верхнюю боковую под самой крышей вагона, где проходила горячая отопительная труба. Полка была узкой, лежать на ней пришлось только на боку, и, чтобы не грохнуться, я привязал себя к трубе широким ремнем, на котором за московское житье-бытье прожег две дырки. С такими «удобствами» мне предстояло ехать целых двое суток.

Делать было нечего. Я лежал и вспоминал стихи, написанные мною по дороге с войны, после демобилизации:

 
За спиной Урал горбатый,
Чаще, чаще колесный пляс,
Первый раз за войну солдата
Пассажирский качал и тряс.
Первый раз за войну бессонница
Пригвоздила меня к окну,
Столбовая дорожная конница
Натянула до гуда струну.
Водянистые степи Барабы
Впились в небо глазами озер…
Ни пригорка тебе, ни ухаба.
Льется в душу родимый простор.
Здесь когда-то вихрастый, босой
Я умел по-утиному крякать
И под жесткой отцовской рукой,
Хоть убей, не хотел заплакать.
Впереди распласталась даль,
По бокам размахнулась вширь,
Под ногами грохочет сталь,
Ну а в сердце ты, Сибирь.
 

Мысль о Литературном институте, навеянная братом, нет-нет да волновала меня, открывала какую-то перспективу на будущее. В заявлении для поступления в Литературный институт следовало обязательно приложить стихи или рассказ. Стихов, с моей точки зрения, вполне приличных, накопилось к тому времени более двух десятков.

Уже в Омске я подсчитал, что на Убинскую поезд «пятьсот веселый» прибудет где-то в одиннадцатом часу вечера, когда признаки жизни в селе будут подавать только одни собаки. Так и получилось. Я сошел с поезда на пустынный перрон все с тем же фанерным чемоданчиком. В отличие от Москвы, сибирское село тонуло в еще не тронутых солнцем сугробах.

Не с таким чувством, как в октябре прошлого года, подходил я к родному дому. Тогда душа моя была наполнена чувством победителя. Сейчас же тяжелый осадок давил на сердце. Москва вышвырнула меня. Вспомнились слова одного из друзей Сергея, аспиранта филфака: «В Москву ввинчиваются штопором, а вылетают из нее пробкой, как из бутылки шампанского, с выстрелом под самый потолок, а потом падают на пол под стол, в ноги пирующих».

Здоровенный тигристого окраса пес Верный сразу признал меня и, словно жалея, положил свои передние тяжелые лапы на мои плечи, дважды лизнув в щеки. Ему было уже девять лет, но, несмотря на возраст, он по-прежнему рьяно охранял стожок сена, стоявший в нашем огороде, и не подпускал к изгороди бродячих голодных коров, выпущенных хозяевами на вольный прокорм.

Моего возвращения мама не ожидала. Как и до войны, она узнала меня по стуку в окошко. Сломала несколько спичек, пытаясь зажечь пятилинейную лампу с закопченным стеклом. Петьку и Зину я будить не стал. Еще дорогой, мучаясь бессонницей, я долго думал, рассказывать или нет маме, что из института меня исключили как сына «врага народа», репрессированного в 1937 году. И решил пощадить ее, не расстраивать. И солгал, солгал убедительно, объяснив, что после успешно сданных экзаменов общежитие мне пообещали, а потом отказали. А у тети Насти на холодном полу простудился: последний месяц меня мучил кашель. Но не прошло и часа, после того как мама накормила и напоила меня чаем, ее материнское сердце словно почуяло, что я говорил ей неправду. Она вздохнула и, пригорюнившись, сказала:

– Не верю я тебе, сынок, жалеешь ты меня, всю правду не говоришь. Не в общежитии тут все дело, а в отце.

Не дожидаясь моего ответа, она принялась стелить мне на печке. Положила самую лучшую пуховую подушку, из-за которой мы, братья, до войны чуть ли не дрались.

Когда я проболтался, что почти полгода работал младшим дворником ради жилья в крохотной без окна каморке, мама расплакалась, напрасно пытаясь погасить беззвучные рыдания. Но стоило мне только начать разговор о поисках работы, как она, стерев со щек слезы, принялась успокаивать меня.

– Нечего тебе беспокоиться. Нас, едоков-то, осталось всего трое, а старой картошки хватит до новой, останется и на продажу. Десятиведерную кадушку капусты еще не тронули, свеклы и моркови больше трех мешков, а отелившаяся три недели назад Майка дает до восьми – десяти литров молока. Отдохни, сынок, до лета, а там начнется покос. Петру одному трудно будет заготовить на зиму дрова и сено, он, бедняга, так за войну измотался, от одного огорода руки покрылись мозолями.

Я не стал спорить, сказал, что немного отдохну, а потом посмотрим. Поднимаясь на печку, краем глаза заметил, как мать перекрестила меня и что-то прошептала.

Заснуть долго не мог, жгли бока и спину горячие кирпичи печки. Наверняка она была протоплена вчера, до слуха доносились протяжные глубокие вздохи мамы. В памяти всплыло стихотворение Марка Максимова, которое словно обожгло своей искренней душевностью:

 
Жен вспоминали на привале,
Друзей в бою, и только мать
Не то и вправду забывали,
Не то стыдились вспоминать.
Но было, что пред смертью самой
Видавший не один поход
Седой рубака крикнет «Мама!»
И под копыта упадет.
 

Я не помню, в какой газете или журнале попались мне на глаза эти стихи, но после их прочтения отыскал сборник стихов Максимова, замечательного поэта-фронтовика, судьба которого на дорогах войны сложилась так тяжело: плен, побег, мучительный путь к своим. Царство тебе небесное, дорогой Марк. Ты заслужил его как воин и как поэт…

Тяжелые мысли, как камни, ворочались в голове. Противней всего станет необходимость придумывать всякие небылицы для знакомых, которые знали, что я со старшим братом уехал в Москву и поступил в институт. Эту весть сияющий от счастья Петька наверняка разнес уже по всему селу…

Но на следующий день, когда я вышел на улицу, меня ждала неожиданная встреча, которая оказалась как раз удачной. В высоком мужчине с черными всклокоченными бровями и взлохмаченной шевелюрой я не сразу узнал Леньку Сикору, который был старше меня на три года и когда-то учился и дружил с моим старшим братом Мишей. Когда брат в девятом классе выполнял на турнике «скобку», Ленька уже крутил «солнце». Об этом знала не только школа, но и подростки всего села.

Судя по его твердой походке и гордой посадке головы, можно было предположить, что война, через которую он прошел, Леньку не искалечила. Рослый и широкоплечий, он выглядел старше своих лет. Мы обнялись, и через несколько минут сумбурного и взволнованного разговора я узнал, что он работает директором средней школы и преподает историю.

– Давай-ка, Ваня, зайдем на часок в «Шанхайку». Помянем Мишу. – Он прижал к груди свою широкую ладонь. – Поверь, прошел почти всю войну, после ранения завершил ее в Варшаве и ни разу не плакал… Даже когда хоронил боевых друзей. А вот когда мне Петька сказал, что Миша, лучший друг моего детства, погиб при взятии Шимска, плакал. Даже зверски напился в этот день.

Глаза Леньки налились слезами.

– Что это за «Шанхайка»? – спросил я.

– А это, Ваня, так теперь кличут наш местный сельский ресторан, где водку пьют не рюмками, а гранеными стаканами.

Ленька с особым нажимом сделал ударение на последнем слоге.

«Шанхайкой» теперь называли довоенную сельскую столовую, которая даже в базарные дни не заполнялась наполовину, зато во время различных районных конференций работала в две смены. Я ее посетил только один раз – в день отправки нашего эшелона с призывниками. Это было так давно.

Просторный зал с дюжиной четырехместных столиков был заполнен наполовину. В левом углу отгорожена отдельная комнатка, которой до войны не было. Тронув меня за локоть, Ленька потянул меня туда.

– А это что – для высоких благородий? – спросил я.

– Ты почти прав, для блатных. Хотя особо высоких благородиев, что приезжают из Новосибирска, наши высокие начальники предпочитают принимать у себя дома. Вечерком их потчуют баней, а после баньки – застолье.

Мы сели в углу за столик, на котором стояла высокая стеклянная вазочка с бумажными цветами. Кроме нас в этом блатном отсеке никого не было. Ленька на минуту отлучился, и следом за ним в закуток вошла высокая крутобедрая блондинка с копной вьющихся волос и большими карими глазами. Таких в Сибири по справедливости считают красавицами. Все было при ней: и стать, и рост, и зовущая, приветливая улыбка. Мне сразу же показалось, что когда-то я видел эту молодую женщину. По виду ей было лет двадцать пять, не больше. Но почему, почему она как-то по-особому улыбалась мне? Ленька представил ее.

– Это, Иван Георгиевич, директор нашей «Шанхайки», Наталья Николаевна. Когда-то мы с ней учились в одном классе.

– Ваня, да разве ты не узнал меня? – спросила Наталья Николаевна.

Обращение на «ты» меня несколько смутило.

– Узнал, но пока что-то плохо припоминаю.

– А вспомни, кто тебя учил завязывать пионерский галстук? Кто у вас в 5-А, а потом в 6-А был пионервожатой?

В памяти моей мгновенно всплыл образ высокой, тоненькой, кареглазой блондинки, от улыбки которой всегда теплело на душе. Я знал, что мой старший брат Михаил был тайно влюблен в нее, но по природной застенчивости, думаю, не только ни разу не поцеловал ее, но даже не выразил своих чувств.

– У Наташеньки двое прекрасных близнецов, оба будут народными артистами: на смотре детской художественной самодеятельности получили дипломы и денежные премии. Их на будущий год пригласят на Всероссийский смотр.

Наташа смущенно положила перед Леонидом меню.

– Что будете заказывать?

Не глядя в меню, он как-то лукаво подмигнул мне и прошептал:

– А те царские груздочки, которыми ты угощала меня и моего гостя из Новосибирска, еще не все съели наши районные партократы?

– Для вас, Леонид Максимович, найдется. Вчера из Крещенки привезли целый короб язей. Может, сжарить?

Леонид картинно приложил руку к груди и склонил голову.

– Обрадуешь, Наташенька, с самого утра во рту не было и маковой росинки.

– А пить, что будете?

– Бутылочку водки и непременно с белой головкой.

Не успела Наташа закрыть за собой дверь, как Леонид горестно вздохнул и покачал головой:

– Эх, Ваня, какая невеста прошла мимо нас с тобой. Скажу по секрету: не один твой брат был влюблен в нее. Я ведь тоже сох по ней, и она это знала, но близко к себе не подпускала. Может, поэтому я слыл озорником и хулиганом. Ведь и «солнце»-то на турнике начал крутить из-за нее. Думал этим покорить, но не получилось.

– А кто же ее счастливый супруг? – спросил я.

– Вот в этом-то Наташе крупно не повезло. Ее муж, летчик-испытатель, пошел на таран при штурме Берлина. Посмертно удостоен звания Героя Советского Союза.

Обслуживала нас сама Наташа. Делала она это с каким-то особым удовольствием, желая, видимо, лишнюю минуту пообщаться с нами. И всякий раз, когда она входила, я замечал, как вспыхивали цыганские глаза Леонида.

Запах соленых груздей, за войну забытый мной, щекотал ноздри. Графин доморощенного кваса, точно такого же, который до войны искусно готовила моя бабушка, вызывал зверский аппетит. Четыре ломтика ржаного хлеба аккуратной стопкой лежали на тарелке.

Только после первого тоста, не чокаясь, мы, помянув моего брата Михаила, заговорили о работе. Леонид, словно о чем-то задумавшись, докурил «беломорину», притушил ее в черепушечной пепельнице и, глядя мне в глаза, проговорил:

– Теперь, Ваня, я уже не тот Ленька, на которого вешали всех собак, если где-нибудь на селе случались озорство или беспорядок. Теперь я Леонид Максимович Сикора, не только директор районной средней школы, но и член бюро райкома партии, комитета ветеранов войны, депутат сельского Совета. – Тут по лицу Сикоры скользнула озорная улыбка. – Ну, а для тебя, Ваня, нашего убинского молодого поэта и отличника учебы, рьяного читателя, я по-прежнему просто Ленька. Вот за это и выпьем! И за нашу встречу!

Мы выпили по полстакана. Ленька продолжил:

– Братуха твой, Петр, рассказывал мне недели две назад, что ты с блеском сдал экзамены в какой-то институт, где конкурс двадцать человек на место. Хоть он и приврал наверняка, но важно другое – после окончания института ты будешь великим физиком!

Я промолчал.

После третьего тоста за наших друзей-сельчан, погибших на войне, Ленька как-то озабоченно произнес:

– А теперь, Ваня, выручай меня. Мне вот так, – он провел ладонью по горлу, – срочно нужен преподаватель физики. Наша физичка совсем некстати ушла в декретный отпуск. На предпоследнем месяце беременности. Мы даже боялись, как бы она не родила в учительской.

Предложение Сикоры меня ошарашило. Я пытался объяснить, что без диплома не имею права преподавать в старших классах, но все мои оправдания вызывали на лице Леонида только насмешливую улыбку. Дождавшись, когда я закончу свой монолог, он разлил по стаканам остатки водки и, глядя в упор, продолжал наступать на меня:

– Да будет тебе известно, что всего лишь тридцать процентов преподавателей нашей школы имеют дипломы об окончании вузов. Да и те получены на заочных отделениях. А ты, блестяще окончивший среднюю школу в Новосибирске, уже хлебнувший азы физической науки в Москве, боишься передать ученикам те знания, которые получил еще до войны и закрепил в московском институте? Да я и сам не имею диплома. Директор школы и преподаватель истории в старших классах, только этим летом стану сдавать экзамены за третий курс пединститута.

Ленька еще долго убеждал меня. Я заколебался и подумал в душе: «А чем черт не шутит?» И тут Сикора беспрекословно заявил, что завтра же согласует этот вопрос с роно и подпишет приказ о назначении меня преподавателем физики.

В наш закуток с подносом в руках вошла Наташа. Сикора поднял стакан и произнес:

– А теперь, Наташенька, мы выпьем за тебя, наша милая раскрасавица. И принеси нам еще одну белую головку. Таких язей, каких ты зажарила, нужно не только уважать, но и величать. И принеси еще стаканчик для себя. Бог любит троицу.

Из второй бутылки мы пили уже втроем. Было видно, что Наташу, которая предупредительно закрыла дверь на крючок, эта встреча взволновала. Многое, как показалось мне, ей вспомнилось.

На прощанье мы расцеловались. Наташа пригласила нас заходить почаще. Перед тем как откинуть дверной крючок, Ленька тихо, словно по секрету, сказал ей:

– А ведь Ваня еще не женат. Ты это прими к сведению. Когда твои малыши будут учиться в восьмом классе, Иван Георгиевич Лазутин станет преподавать у них физику.

Наташа расплылась в душевной улыбке.

Расставаясь, Ленька пригласил меня зайти к нему завтра в школу к десяти утра.

Домой я вернулся под изрядным хмельком и сразу же рассказал о встрече с директором школы Сикорой.

– И он уговорил меня преподавать в школе физику, – заключил я.

Мама, сидя на сундуке и положив руки на колени, как-то загадочно посмотрела на меня, видимо, решила, что я шучу.

Но восьмиклассница Зина, которая знала, что их физичка ушла в декретный отпуск, приняла мои слова всерьез.

Я попросил у мамы достать из сундука новый бостоновый костюм дяди Васи, хорошенько отгладить его, выветрить запах нафталина, выгладить его белую рубашку. Были вытащены из сундука также полосатый галстук с широким навечно завязанным узлом и дядины хромовые ботинки, вдетые в новые резиновые галоши. Мама и радовалась, и заметно волновалась. А пятнадцатилетняя сестренка, которую мы пятеро старших братьев жалели, любили и баловали, смотрела на меня влюбленными глазами.

В раннем детстве я всегда мечтал, что когда вырасту, заработаю денег и куплю себе хромовые ботинки с галошами. Предел мечты для деревенского мальчишки, которому приходилось донашивать обноски с ног старшего брата. О том, что сапоги или ботинки могут не промокать, я понял лишь в октябре сорок первого года, когда получил обмундирование во Владивостоке. И вот теперь, благодаря посылке, полученной бабушкой от дяди Васи, когда тот уходил на фронт, я впервые смог прилично одеться.

Легли спать где-то во втором часу ночи, когда все было отутюжено и приготовлено.

Приказ о назначении меня преподавателем физики, подписанный директором школы, принесла Зина. Мой первый урок в восьмом классе должен начаться в четверг с темы: «Рычаги первого и второго рода» из раздела «Механика». Для обдумывания, как начать и как вести урок, оставалось два дня. Пожалуй, никогда в жизни я не сосредоточивался так, придумывая различные варианты примеров для объяснения темы. Вспомнил и о том, как мы вытаскивали из грязи машины на фронте, и о том, как в тридцать пятом году отец со своей бригадой при помощи рычагов из бревен перекатывал когда-то стоявший рядом со школой дом районного Госбанка. Тогда почти полсела собралось на центральной площади, чтобы посмотреть на это доселе невиданное представление.

И вот наступил четверг, с которого должна была начаться моя педагогическая одиссея. Я иду в новеньких ботинках с галошами, которые не промокнут, даже если, провалившись в снег, попаду в лужу. По дороге встречаются знакомые. Здороваюсь, но как-то механически. Мысли крутятся вокруг урока, который предстоит сегодня провести в двух восьмых классах.

Войдя в класс, я поздоровался со вставшими из-за парт учениками, предложил им сесть и представился, назвав свое имя и отчество. Потом сел, раскрыл журнал на том листе, где в порядке алфавита перечислены фамилии и имена учеников с пометками о месте жительства и специальности родителей. Большинство школьников – из деревень района. Попадались знакомые фамилии односельчан.

Бросив взгляд на вешалку, сооруженную из широкой толстой доски, прибитой к стене, на которой были вбиты длинные гвозди, я увидел одиноко болтающуюся на ней одну залатанную стеганую фуфайку. И вдруг меня словно осенило. Я объявил классу, что прежде чем начать урок все должны раздеться и повесить одежду. Каково же было мое удивление и даже растерянность, когда никто не встал и не сделал даже шага к вешалке. Я повторил свои слова уже приказным тоном. И снова замерший класс даже не шелохнулся. Так прошла тягостная для меня минута. «Не подчиняются», – подумал я. И тут во мне проснулась солдатская выучка.

– Кто староста класса? – строго спросил я.

С задней парты поднялся высокий, голубоглазый парень, чем-то отличающийся по внешнему облику и по одежде от своих соклассников.

– Извините, Иван Георгиевич, но последний месяц школа почти не отапливалась, и нам разрешили сидеть в верхней одежде.

Я подошел к батарее, ощупал ее, она была чуть теплой. И тут, взглянув на сестренку, одетую в кроликовую шубейку, я вспомнил, что утром, когда она собиралась в школу, на ней было старенькое клетчатое платье с заплатами на спине и на локтях. «Убей ее – ни за что не разденется». Пятнадцати– и шестнадцатилетним девушкам предстать в старье перед молодым учителем, щегольски одетым в новый бостоновый костюм, при галстуке, казалось не только неприличным, но даже позорным. Поняв это, я деликатно промолчал и начал свой первый урок.

Объяснил классу, какое огромное значение для человека имеют рычаги первого и второго рода. Как помогали они в тяжелом труде, как с их помощью воздвигались древние пирамиды. Приводил примеры, как на фронте саперы сооружали плоты из тяжелых бревен, как прокладывали через реки и овраги перекидные мосты, по которым на запад проходили наши танки и тяжелые орудия вперед – к Берлину. Рассказал и о своей окопной солдатской жизни. Случалось, что в Пинских болотах Белоруссии наши гвардейские минометы «Катюши», буксуя, так глубоко зарывались в раскисшую землю, что только срубленные деревья спасали нас. К месту пришелся и пример об отце с его плотницкой бригадой.

Проходя между партами, я остановился у предпоследней, за которой сидели рыжеватый веснушчатый юноша и девушка в жилетке, как видно с чужого плеча. На левой откидной крышке парты был вырезан смешной чертик. Я вспомнил, что девять лет назад я сидел именно здесь. Хотя школьные парты, как правило, красят через каждые два-три года, контуры вырезанного мною чертика не поддавались краске. Лицо веснушчатого паренька показалось мне знакомым и почти по-родственному близким. Я попросил его назвать свою фамилию.

– Кудряшов Костя, – ответил юноша.

– Ты местный? Убинский?

– Нет, из Крещенки.

– У тебя есть старший брат?

– Был.

– Его звали Кириллом?

– Да, – сухо ответил Костя.

– На сколько же он был старше тебя?

Что-то прикинув в уме, Костя ответил:

– На восемь лет. Он погиб на Первом Белорусском фронте при переправе через Днепр.

Класс затих в печальной тишине. Об этом факте из жизни семейства Кудряшовых, пожалуй, никто в классе не знал.

– Так знай, Костя, за этой партой мы сидели с твоим братом Кириллом. Он был моим лучшим другом. И когда приезжал с зимних каникул из Крещенки, то всегда привозил мне полупудовых мороженых щук и по полмешка мороженой клюквы. В волейболе ему не было равных, как и ты, он был высокого роста, и когда гасил мяч, редко кто отражал его удары. Кем он был на войне, в каких частях?

– Командиром танка Т-34.

Запоздалая весть о гибели школьного друга сразу погасила во мне мой учительский азарт, и на какое-то время я забыл о рычагах и полиспастах, о которых только что вдохновенно повествовал классу.

Остановившись у стола, я окинул взглядом класс и увидел в глазах учеников свою боль, свои нахлынувшие горькие воспоминания.

– Поднимите руки, у кого из вас погиб на войне кто-нибудь из близких, родных: деды, отцы, братья, дяди.

Только две девушки не подняли рук. В войну двадцать шесть семейств из двадцати восьми потеряли кого-то из родных и близких.

Но тут я вовремя одумался и решил, что заканчивать урок траурной панихидой не педагогично. Внутренне перестроившись, перешел к теме урока.

– Я уже говорил вам, что великий древнегреческий ученый, отец раздела физической науки «Механика», сказал: «Дайте мне точку опоры, и я переверну весь земной шар», а теперь подумайте и скажите, какой рычаг, какого рода, ему потребовался бы для этой работы? Те, кто считает, что ему для этого нужен рычаг первого рода – поднимите одну руку, те же, кто предпочтет рычаг второго – поднимите обе.

Только теперь после моего вопроса с лиц учеников как-то сразу, словно ветром, сдуло облако печали. Руки взлетели дружно, и каждый хотел, чтобы взгляд мой остановился на нем. Я подсчитал, что правильно ответили восемнадцать человек, остальные шестеро, поднявшие одну руку, или поторопились с ответом, или не поняли поставленной мной задачи.

Школьная сторожиха баба Фрося прозвонила на перемену. Дать задание на дом я не успел и расслабился только в учительской, где меня ждал Сикора, искренне переживавший мой дебют.

Половина учителей знали меня еще с довоенных лет и поздравили с первым в жизни уроком. Сикора познакомил меня с новыми учителями и позвал в директорский кабинет. Там он расплылся в широкой улыбке:

– А ты знаешь, ведь я подслушивал тебя. Поверь мне, ты будешь великим педагогом. Женись на нашей первой красавице Наташе и поступай в Новосибирский пединститут. Закончишь его за два-три года.

После второго урока в восьмом «Б» Сикора снова утащил меня в «Шанхайку», обмыть мой учительский дебют. И на этот раз нас обслуживала Наташа. И снова в ее глазах, больших и лучистых, вспыхивали манящие огоньки, которые я чувствовал острее и зазывнее, чем неделю назад при первом знакомстве.

О том, что я собираюсь подавать документы в Московский государственный университет, Леньке Сикоре я ничего не сказал. Этот грешок я принимаю на свою душу.