Текст книги "Судьбы крутые повороты"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

– А это что за фотка? – спросил лейтенант, всматриваясь в групповой снимок.

– Слет стахановцев Сибстройпути, – ответил отец.

– Сколько вас было на этом слете из нашего района?

– Двое. Я и Силютин.

Лейтенант, что-то припоминая, резко вскинул голову:

– Силютин… Силютин… Это, случайно, не тот самый Силютин, которого мы весной…

Лейтенант не договорил фразы. Ее завершил отец:

– …которого вы посадили в мае. А он на этом слете выступал с речью. Здорово ему хлопали в зале.

Вглядываясь в фотографию, лейтенант ткнул пальцем в середину снимка.

– А это кто в середине первого ряда? Что-то знакомые лица. А вот припомнить, хоть убей – не могу.

Отец вздохнул, словно раздумывая: «отвечать или не отвечать».

– Многим эти лица знакомы.

– Фамилии?

– Эйхе и Грядинский. Первый секретарь крайкома партии и председатель крайисполкома.

Лейтенант сел, закурил, помолчал, вертя в руках фотографию, потом положил ее отдельно от остальных снимков и накрыл ладонью, словно ее, чего доброго, сдует ветром. Какое-то ликование обозначилось на его лице.

– А известно ли тебе, что Эйхе и Грядинский всего месяц назад расстреляны как враги народа? И в своей подрывной антисоветской деятельности полностью признали себя виновными во время следствия.

Новость эта словно кипятком ошпарила отца. Перед началом краевого слета стахановцев, у входа в Дом культуры сам Эйхе пожал ему руку. Отец, возвратясь в село, не раз рассказывал об этом всем, кто расспрашивал его о поездке на слет стахановцев края.

Оба – Эйхе и Грядинский. Их имена в Сибири на собраниях в докладах упоминали после Сталина. И вот теперь… враги народа. Расстреляны.

– В газетах не писали, – только и мог он выдавить из себя.

– Напишут… Не сегодня – так завтра напишут, – сухо проговорил лейтенант и дал знак сержанту, чтобы тот положил в свой служебный чемодан Георгиевские кресты, кортик, фотографии тестя и групповой снимок в рамке, на котором отец стоит во втором ряду за спинами Эйхе и Грядинского.

– А эту трихомудию куда? – спросил сержант, тыча пальцами в стопку почетных грамот, снятых со стены.

Лейтенант с минуту колебался. Он переводил взгляд с сержанта на отца и с отца на сержанта.

– Тебе они очень нужны? – спросил лейтенант, обращаясь к отцу.

Некоторое время отец молчал, словно решая вопрос, который в какой-то мере может сказаться на его судьбе. И он принял решение.

– Товарищ начальник, для меня грамоты эти не трихомудия, как их окрестил ваш подчиненный, а последние годы работы без единого отпуска. Решайте сами. Если вы наметили мою дорогу вымостить туда же, куда отправили Эйхе и Грядинского, то оставьте их лучше детям, пусть они знают, когда вырастут, как жил и как работал их отец.

– Ну, раз ты так решил – мы их заберем. Может быть, они удержат тебя на плаву и не дадут пойти на дно, туда, куда пошли Эйхе и Грядинский.

– Решайте сами, вам видней.

Когда процедура обыска с учетом элементарных формальностей была завершена и сержант крест-накрест связал бичевой вставленные в сосновые рамки грамоты, на глаза лейтенанту попал лежавший на этажерке том Шекспира. Он раскрыл его на закладке.

– Это кто же у вас читает Шекспира? – насмешливо спросил лейтенант и, пробежав глазами страницу с закладкой, проговорил: – Ого!.. «Короля Лира» кто-то почитывает. Кто же это?

– Ваня… – словно винясь в чем-то, ответила мама. – Он у нас спит в обнимку с книгой, а над этой слезами обливался. Часами рассказывает бабушке про то, о чем в ней прописано.

– Да, видно, не плохие у вас дети, – словно думая о чем-то другом, проговорил лейтенант.

Только теперь отец и лейтенант, заслышав шелест в кустах палисадника, заметили меня. Раздвинув пожелтевшую листву хмеля, я смотрел в нижний выбитый уголок окна широко раскрытыми глазами. Полчаса назад чтение «Короля Лира» с приездом работников милиции было оборвано на том самом месте, где обманутый и преданный дочерьми старый Лир, голодный, в рубище, под раскатами грома и потоками ливня посылал проклятья всему земному. И вот теперь я вижу эту книгу в руках лейтенанта из НКВД. Меня обуял страх: вот-вот наступит минута, когда и том Шекспира, который мне дала почитать учительница, исчезнет под крышкой милицейского чемодана.

Все, кто был в избе, как по команде повернулись к двери, когда я с криком: «Вы не имеете права!» ворвался в горенку и дерзко вырвал из рук лейтенанта книгу. В глазах моих стояли слезы, губы дрожали.

Следом за мной в избу один за другим вбежали Мишка, Толик и Петька. В горницу они войти не решились, а поэтому сгрудились в кухне у дверного проема и, переступая с ноги на ногу, испуганно смотрели на лейтенанта. Все, что в горестную минуту наполняет душу испуганного ребенка, было отражено на лицах моих братьев: страх, жалость к отцу, бессилие хоть чем-нибудь помочь ему. В те минуты мы могли только плакать. Но и в этом отказывали себе, крепились.

– Не дури, Ваня, книгу твою никто не возьмет… – сказала мама.

И лейтенант резко бросил Хрякову и бабке Регулярихе:

– Распишитесь вот здесь! И вы свободны.

– Чаво?.. – хлопала бесцветными ресницами бабка Регуляриха, вытирая углом засаленного платка трясущиеся губы беззубого рта.

– Я говорю – распишись вот здесь! – почти прокричал лейтенант, после того, как Хряков со смаком, высунув язык, расписался, где ему указали. – Ты грамотная?

– Нет, мой золотой, не довелось. С семи годков по людям пошла, все чужих нянчила, а своих деток Господь Бог не послал, зато сироту вырастила.

Бабка что-то еще хотела сказать, но лейтенант безнадежно махнул рукой.

– Ладно, бабуся, с тобой все ясно. Поставь вот здесь крестик, вот тебе карандаш, и ступай домой. Больше ты не нужна. – И когда старуха трясущейся рукой поставила, где ей показали, крестик, лейтенант махнул ей рукой на дверь. – Помогла нам.

Когда понятые вышли из избы, лейтенант и сержант накинули на плечи милицейские плащ-накидки – на улице шел дождь.

Наступили тяжелые минуты прощания отца с детьми, с мамой, с бабушкой. Последнюю отец поцеловал Зину. Она хоть и не понимала, что происходит в доме, но душой, каким-то первородным детским чутьем скорее угадывала, что это – беда.

Лейтенант, видя, что мама что-то собирает в узелок на сундуке в кухне, сказал:

– Дай хозяину что-нибудь на плечи и на голову. Лучше всего стеганую фуфайку и кепку, положи и шапку – пригодится. И обязательно пару белья, носки или чулки. Если есть, – положи носовые платки, полотенца там у него не будет… Ну и табаку. Можно и немножко деньжонок.

Живет у моряков поверье, что, если за кораблем неотступно сутками, а то и неделями следуют акулы, значит, жди на корабле мертвеца. Проверено жизнью. Говорят, что змеи в горах предчувствуют землетрясение за несколько дней и, чтобы не погибнуть в расщелинах и под обвалом камней – выползают в долины. Но собака… Какое еще необъяснимое наукой чутье руководит собакой, когда она предчувствует беду, нависшую над своим хозяином?

Верный, закрытый в хлеву, завыл в ту самую минуту, когда отец стал обнимать и целовать нас, плачущих детей. А когда мама бросилась ему на грудь и, задыхаясь в рыданиях, закричала в голос – пес завыл так кладбищенски истошно, что даже у лейтенанта, уже привыкшего к горестным расставаниям, захолонуло сердце. И он распорядился, обращаясь к отцу:

– Ступай, успокой своего черта. Зверь, а чует.

Я выскочил следом за отцом и вместе с ним вошел в хлев. Видел, как отец, низко наклонясь, прощался с Верным. К горлу подкатил удушливый комок, и я горько заплакал. Отец вышел из хлева, где остался Верный, закрыв за собой дверь на щеколду.

– Не плачь, Ванец: тут вышла какая-то ошибка, там во всем разберутся, я ни в чем не виноват.

Откуда было знать отцу, что эту прощальную фразу «Там во всем разберутся… Я ни в чем не виноват», обращенную к родным, до него произносили за годы Советской власти во время арестов по политическим мотивам миллионы оговоренных и оклеветанных честных людей. Эту фразу, исповедально исторгнутую из сердца несчастных жертв, будут произносить родным, друзьям и близким еще миллионы и миллионы невинных людей. И так будет до тех пор, пока в вихревом гигантском всесокрушающем циклоне борьбы за власть в Российском государстве Зло будет одерживать верх над Добром. Пока Правда, втоптанная в вязкую грязь Лжи, не расправит свои могучие плечи и не встанет на ноги. Пока тактикой борьбы в верхних эшелонах государственной власти будут предательство, коварство, жестокость. И если к расстающимся подключать в эти минуты какой-нибудь сверхчувствительный прибор, или же всеслышащее ухо Господнее на земные стоны и вопли, то наверняка не один ты, отец, произнес в ту минуту эту последнюю утешающую жену и детей фразу. Пусть грубо, пусть приблизительно, но когда-нибудь история на своем статистическом арифмометре человеческих страданий назовет скорбное число этой фразы. Она, эта фраза-талисман, фраза-ладанка падала и долго-долго еще будет падать зерном надежды в души тем, с кем прощались обреченные, кто на смертную казнь, кто на каторжную неволю.

Уже при выходе из избы, в сенях, лейтенант, словно только что-то вспомнив, спросил:

– Да, а где твой старший сын?

Этот вопрос словно обжег отца. Сережа жил в это время в Москве, учился в Институте философии, литературы и истории.

В ту минуту, когда лейтенант ждал ответа на свой вопрос, мужественнее и мудрее всех нас оказалась мама. До сих пор не знаю, кому принадлежит авторство понятия «святая ложь», но эти два слова, будто по воле Господа Бога, слетели с уст мамы:

– Сережа уехал к дяде в Новосибирск. Пытается куда-нибудь поступить учиться. Но что-то у него ничего не получается. Собирается вернуться в Убинку.

И этот ответ для Сережи был спасительным. Больше о нем лейтенант не спрашивал.

Застоявшиеся лошади, фыркая и крутя головами, нетерпеливо переступали тонкими ногами, прядали ушами. Взяв в руки сыромятные вожжи, низкорослый сержант легко вскочил на облучок пролетки и натянул поглубже на голову брезентовый башлык.

Перед тем как сесть в пролетку, отец окинул взглядом застывших у ворот плачущих детей и маму с бабушкой. По его лицу мама поняла, что он хочет наказать ей что-то очень важное, а, может быть, самое главное. И она не ошиблась.

– Слушай, что буду говорить, – отец бросил взгляд на ворота, словно желая убедиться, что слова его никто, кроме мамы, не расслышит. – Береги детей. А Сереже пропиши про меня всю правду. Пропиши срочно. Накажи, чтобы о себе он теперь писал только тетке Сане. Она часто ездит к нам на базар.

Отец сел в пролетку с левой стороны от лейтенанта. Я успел сбегать открыть дверь хлева, из которого вырвался Верный. Выскочить на улицу ему не дала запертая на щеколду калитка. Никогда еще он так не метался вдоль изгороди, ища лаз на улицу. Верный уже не лаял, а, изматывая душу, пронзительно скулил и визжал, словно ему отдавили лапу. А когда Петька, жалея собаку, откинул щеколду калитки, пес выбежал на улицу. Пролетка с сидящим на ней арестованным отцом и конвоем и бегущими следом за ней Мишкой и мной, приближалась к проулку. Толик, поскользнувшись в свежем коровьем помете, вытянув вперед руки, лежал посреди грязной дороги и горько плакал.

Пока лошади шли мелкой рысью, мы еще кое-как поспевали за пролеткой, из-под колес которой, а также из-под копыт пристяжной кобылицы летели ошметки черной липкой грязи. Один из шматков угодил мне в лицо. Остановившись, я принялся вытирать подолом рубашки глаза и щеки. Как на грех, эту горестную картину видел отец. А Мишка, задыхаясь, не отставал от пролетки. Не отставал от нее и Верный. Его надрывный лай и броски чуть ли не к горлу пристяжной кобылицы заставили лейтенанта принять решение. После очередного наскока Верного, лейтенант вытащил из кобуры наган и, подняв его над головой, выстрелил вверх. В первую секунду звук выстрела испугал Верного. Метнувшись в сторону от дороги, он сделал круг, слегка замедлил бег, а потом с какой-то новой отчаянной и сатанинской злобой бросился на пристяжную. Второй выстрел лейтенанта был прицельный. Леденящий душу визг раненой собаки был слышен далеко окрест. Обернувшись, отец видел, как извиваясь и пытаясь подняться на передние лапы, Верный тыкался мордой в дорожную грязь.

Чтобы скорее убраться с улицы, из окон изб которой стали выглядывать любопытные, лейтенант со злостью крикнул сержанту:

– Ты что – разучился править лошадьми?

Сердитый окрик лейтенанта сержант воспринял как команду. Привстав на ноги, он резко хлестнул ременными вожжами по мокрому крупу коренника, который перешел на крупную размашистую рысь, к чему не сразу приноровилась пристяжная. Перед тем как свернуть в проулок, отец круто повернулся и увидел, как мы, подбежав к собаке и припав на колени, пытались хоть чем-нибудь облегчить страдания раненого Верного.

Встречные прохожие, знавшие отца, увидев его на мчавшемся милицейском воронке, рядом с сержантом и лейтенантом, нерешительно останавливались и молча провожали пролетку взглядом. Никто из тех, кто раньше при встречах с известным на все село столяром, здоровался, снимал шапку и жал руку, ни незаметным кивком головы, ни легким взмахом руки даже не послал ему привета или знака прощания.

С тяжелым чувством через два дня после ареста отца я покидал Убинск. Провожали меня мама, Толик и Петька. По пути на станцию я заскочил к своему другу – Шурке Вышутину. По заплаканным глазам Шурки и его матери я понял, что у них в доме что-то стряслось. И тут Шурка сообщил мне, что вчера вечером арестовали его отца. Увезли на милицейском воронке.

Через полгода, когда я приеду из Новосибирска на весенние каникулы, мы с Шуркой поклянемся сделать все для освобождения наших отцов.

Укус гадюки

Случилось это во время моих очередных школьных каникул, где-то в июле месяце. Бабушка в тот день истопила баню. А на поветях не оказалось ни одного веника. Младшая сестренка Зина, ей тогда шел восьмой год, побежала с подружками-ровесницами в рям, где вперемешку с молодыми сосенками росли низенькие березки. Через полчаса она вернулась с недетской охапкой березовых веток. Бабушка тут же на наших глазах связала два аккуратных веничка и, увидев на глазах внучки слезы, спросила:

– Что с тобой, голубушка, почему ты плачешь?

Зина гладила слегка припухшую ножку.

– Меня змея укусила, бабуля, – ответила она и пальчиком указала на еле заметную ранку на щиколотке правой ноги.

Бабушка внимательно разглядела ранку, но девочке не поверила: решила, что ножку она чем-то уколола.

Когда мы, распаренные и покрасневшие, пришли из бани, то увидели на постели горько плачущую Зину. Опухоль заметно увеличилась. Озабоченная бабушка отвела нас с Мишкой на кухню и прошептала:

– Наверное, все же змея. Нужно везти в больницу.

От нашей избы до больницы в центре села – больше километра. Донести на руках сестренку нам, подросткам, оказалось не под силу.

Был воскресный день. Бабушка вывезла из сарая тележку, положила на нее одеяло и две подушки, и мы повезли Зину в больницу. Уже темнело. Слезы сестры и ее сдавленные стоны подгоняли нас. По Пролетарской улице тележку мы катили уже бегом. Навстречу попадались знакомые, задавали вопросы, но нам было не до ответов. И, как на грех, в больнице оказался только фельдшер, о котором в селе ходила хула как о пьянице. Развязав узлы двух пионерских галстуков, которыми мы затянули ножку Зины, фельдшер расспросил нас, где и как это случилось, достал из шкафа толстый справочник, долго листал, потом минут пять что-то читал и вышел из кабинета. А когда вернулся, то по лицу его мы с Мишкой поняли, что дела наши плохи.

– Нужных лекарств нет, – сказал фельдшер. – А где родители?

С трудом сдерживая слезы, Миша ответил дрогнувшим голосом:

– Мама в Коммуне на выпасах.

– А отец?

Ни Мишка, ни я не знали, как ответить на этот вопрос.

– Я спрашиваю, где отец?

– В тюрьме, – еле слышно и словно виновато ответил Мишка.

– И давно?

– С прошлого года. С сентября.

Больше о родителях фельдшер не расспрашивал. Каждый взрослый житель села знал, что сентябрь тридцать седьмого года прокатился по району, а также по всей Новосибирской области огненным валом. Почти в каждом третьем доме арестовали мужчин, и всех по политической, 58-й статье, по пункту 10-му. Даже мы, дети, знали эту статью и ее пункт.

– Помочь ничем не могу, нужных лекарств нет.

На лице фельдшера застыла такая беспомощность, что мне показалось – он вот-вот заплачет вместе с нами.

– Что же нам делать? – еле слышно спросил Мишка.

– Везите сестренку к бабке Подгорбунчихе, говорят, она помогает.

– Да не пустит она нас, ведь уже темно, – борясь со слезами, произнес Мишка.

– Достучитесь и скажите, что я вас послал.

Туго затянув марлевую повязку на ноге Зины, фельдшер легко приподнял ее на руки и сам вынес во двор, где стояла наша тележка. Уложил ее бережно, словно свою дочку.

– Вы знаете, где она живет? – спросил он, когда Мишка взял оглобли тележки.

– Знаем, – хором ответили мы и бегом выкатили тележку с больничного двора.

Вряд ли кто в селе не знал бабку Подгорбунчиху. Ее низенькая, приплюснутая к земле избенка являла собой образец беспросветной бедности. Подоконники двух покосившихся окон почти касались земли. В детстве, по неопытности, я думал, что если окна избы с годами все ниже и ниже оседают к земле, то это происходит от тяжести стен: их, мне казалось, засасывает земля и предотвратить этот провал невозможно. Только после войны, уже наглядевшись на останки дряхлых белорусских избушек со сгнившими почти до окон бревнами стен, я понял, что если деревья стареют и гибнут с вершины, то деревянные дома сгнивают с нижних венцов, постепенно, незаметно для глаза превращаясь в мучную рыжеватую труху.

Хоть и темно было на улице, но избенку бабки Подгорбунчихи мы нашли сразу. Рядом с ней не было ни сарайчика, ни дровника, ни уборной. Минут пять Мишка кулаком стучал в расхлябанную, покосившуюся дверь сенок. В ответ никто не подавал никаких признаков жизни. Тогда Мишка подошел к окошку, опустился на колени и из нижнего глазка рамы кулаком вытолкнул набитый сухой травой мешочек. Только тогда мы услышали старческое кряхтенье.

– Бабушка, откройте дверь, нам нужна помощь.

– Кто такие? – донеслось из глубины избушки.

– Мы ваши соседи, бабушка, помогите нам, – с мольбой, сложив рупором ладони, кричал в пустой глазок окна Мишка.

– Ну, иду, иду-у-у-у, – послышался протяжный голос.

Когда распахнулась дверца сенок и из них показалась голова Подгорбунчихи, с опущенными на плечи седыми космами, мы с Мишкой испуганно отшатнулись. В наши дни при съемках телевизионных фильмов со сказочными сюжетами, в которых действующим лицом является ведьма, вряд ли мог найти художник-оформитель более подходящий прототип.

– Спички есть? – спросила бабка.

Мишка в последний год курил уже почти открыто, поэтому всегда имел в кармане спички.

– Есть, бабушка, есть. Зажечь?

– Зажги.

По яркой вспышке, осветившей сенки, я понял, что Мишка прижег сразу несколько спичек. А когда мы объяснили, что привезли сестренку, которую три часа назад укусила змея, бабка властно распорядилась занести ее в избу и положить на кровать.

Теперь, когда Мишка поднял на руки Зину и, осторожно ступая, занес ее в сенки, дорогу в избу освещал ему я, зажигая спичку за спичкой. Шаря старческой рукой где-то на загнетке русской печки, бабка достала черепичный горшочек с топленым жиром, из которого торчал темный фитилек, и поставила его на табуретку рядом с кроватью, застланною ватным одеялом, сшитым из разноцветных лоскутов.

– Зажгите коптюшку.

Я поднес зажженную спичку к фитильку в черепушке, и он медленно заголубел слабым пламенем.

– Где укус? – спросила бабка.

Мишка пальцем показал темную точку спекшейся крови на ноге у Зины. С минуту Подгорбунчиха, склонившись, смотрела на ранку, потом, опираясь на суковатую палку, подошла к столу, выдвинула ящик и вытащила из него длинный нож, которым в крестьянских избах скоблят полы. Зина, не сводя с Подгорбунчихи испуганных глаз, даже перестала стонать. Теперь уже в них отражался ужас. Не по себе было и нам с Мишкой. Но тут случился конфуз, которого мы не ожидали. Опускаясь на табуретку, стоявшую рядом с кроватью, бабушка громко пукнула, потом этот звук, дробный и утихающий, повторился трижды. Есть в природе человеческой психики необъяснимый изъян: иногда в полутрагическую минуту на человека нападает дурацкий истерический хохот. Мишка, зажав рот ладонью, пытался заглушить раздирающий его душу смех. Следом за ним прыснул смехом и я. Подгорбунчиха обвела нас строгим взглядом и костлявым пальцем указала на дверь.

– Вон отсюда!..

Не в силах подавить истерический смех, мы с Мишкой кинулись в сенки и закрыли за собой дверь. Но и здесь, в абсолютной темноте, мы не сразу задушили в себе идиотский хохот. А когда успокоились и вновь осознали трагизм нашего положения (месяц назад от укуса змеи умер десятиклассник Барышев, высокий красивый парень с кудрявой шевелюрой), то по всхлипам поняли, что теперь уже плачем.

Те несколько минут, которые мы провели в мучительном ожидании, когда нас позовет бабка, показались нам пыткой. А когда дверь с шумом хлестнула о стенку и из избы упал в сени сноп тусклого света, Подгорбунчиха нас позвала.

– Увозите ее. Если есть малиновое варенье, пусть больше пьет с ним чаю. Завтра привозите перед закатом солнца.

Наши настенные ходики показывали уже час, когда мы доставили Зину домой. По тускло освещенному окну поняли, что в избе никто не спит. А когда Мишка на руках с Зиной перешагнул порог, то я увидел: бабушка стоит на коленях в углу перед иконами и, шепча молитвы, просит Господа Бога о помощи.

Мишка положил сестренку на перину маминой постели и прислонился губами к ее залитой слезами щеке. В глазах его я прочитал испуг.

– Что? – спросил я.

– У нее жар.

Я прислонил ладонь ко лбу сестры. Градусника в доме не оказалось, но по тому, как полыхали щеки Зины и как она часто дышала, понял, что температура Зины достигла крайней отметки. А когда она стала метаться по перине и звать маму, мы с Мишкой окончательно растерялись.

– Маму… позовите маму… – пересохшими губами с трудом выговаривала Зина.

Наказав бабушке, чтобы она поставила самовар и напоила Зину чаем с малиновым вареньем, мы с Мишкой побежали за мамой в Коммуну на выпас, куда с мая и до сентября колхоз выгонял скот. Мама в то время работала дояркой.

Ничто нас с Мишкой не испугало: ни темная ночь, ни опасная дорога, на которую выползали змеи из ряма. Стояла пора цветения багульника, удушливый запах которого так не любят гадюки. И мы бежали все пять километров. Боялись перепугать маму, которая в последнее время начала жаловаться на сердце, но не сообщить ей о болезни сестренки было нельзя.

Только теперь, после смерти мамы, я понял, какой она была мужественной женщиной: стойко вынесла погром раскулачивания, когда нас выгнали из родного дома, лишили всего того, что было нажито за многие годы крестьянского труда… А каким ударом по ее сердцу оказался арест отца. И его она вынесла стойко. Заметно отразился на ее здоровье приход почтальона с извещением о гибели на войне ее сына Михаила, павшего, как сообщалось в похоронке, смертью храбрых. А потом… сколько еще «потом» выпало на ее долю такого, что может вынести только сердце русской женщины, счастливой матери и любящей жены.

Наше появление в Коммуне произвело целый переполох. Уже светало, когда мы с Мишкой переступили порог бригадирской избы, на полу которой, где на матрасе, набитом сеном, где просто на охапке соломы или сена, спали глубоким сном доярки. Их было человек десять. Маму мы увидели сразу. Она лежала рядом с окном, подложив, как часто это делают дети, под щеку ладонь.

Вызвав ее на улицу, Мишка рассказал о нашей беде. После слов «укусила змея» почти все доярки вскинулись, словно сдутые ветром. Самая молоденькая, певунья и хохотушка Наташа Устюжанина, даже не поправив распущенные косы, выскочила из избы и метнулась в шалаш деда Агафона, который возил из Коммуны на маслозавод сливки. Тот быстро запряг свою Рыжуху и почти всю дорогу подбадривал ее ременным кнутом, не давая при этом перейти в галоп, – боялся загнать. Доехали мы быстро. Я и сейчас, спустя шестьдесят лет, вижу лицо мамы. На нем не было ни слезинки. Она тихо вошла в избу, сняла с ног грязные галоши и босиком прошла в горенку, где на ее постели лежала Зина. Как и два часа назад, бабушка на коленях, нашептывая молитву, клала земные поклоны.

Зина спала. Мама прислонилась губами к ее лбу и разбудила дочку. Мы с Мишкой увидели, как мамины слезы поплыли по щекам Зины.

Сейчас я почти уверен, что Зину спасли молитвы бабушки и старания Подгорбунчихи. Целое воскресенье Зину поили чаем с малиновым вареньем. К вечеру у нее пришла в норму температура, слегка спала опухоль, которая поднялась было уже выше колена. Мы не знали, что нам делать: везти ли Зину перед закатом солнца к Подгорбунчихе или теперь уже не надо. Но мама твердо настояла на том, чтобы везли обязательно.

Когда солнце уже опускалось за сараи кирпичного завода, мы с Мишкой уложили Зину на подушки и повезли к бабке. Вслед за тележкой шла мама. По дороге мы подробно рассказали ей, как обнаружили змеиный укус, как возили в больницу и как фельдшер посоветовал обратиться за помощью к бабке. В качестве подарка за лечение мама завязала в белый узелок коровьего масла и горшочек со сметаной. Не рассказали мы маме только о том, как овладел нами дурашливый идиотский смех в ту минуту, когда он был греховен.

На этот раз в избушку к бабке Зину заносила мама, мы с Мишкой даже не перешагнули порога сеней. Мой братец успел искурить две закрутки самосада, пока мы дожидались маму и Зину.

Обрадованные сообщением о том, что кризис миновал и Зина будет жить, мы покатили тележку со скоростью, на которую только были способны. Когда приехали домой, солнце уже село. Обрадованный Верный, которого нам удалось вылечить после полученной от лейтенанта раны, радостно визжал и лизал Зине больную ногу. На ней еще остались два следа от пионерских галстуков.

Улыбка на лице бабушки засветилась лишь тогда, когда она увидела, как Зина, слегка прихрамывая, сама вошла в горенку. Теперь уже плакали все. Но это были слезы радости возвращения к жизни.

Закончилось мое пребывание в Убинске. Надо было возвращаться в Новосибирск, где меня ждала школа, новые друзья и новая встреча с Ниной, о которой я постоянно вспоминал и очень хотел снова увидеть.

Однако застенчивость мешала мне, и первый раз я решился пригласить Нину на танец только на выпускном вечере 21 июня 1941 года. И танцевали-то мы в наши молодые годы не так, как сейчас. Мы боялись даже близко прижаться к девушке. Это считалось чем-то неприличным, даже греховным.

Уже на рассвете всем классом вышли мы на берег Оби. И вот тут Нина взяла меня под руку. Господи, какое волнение я испытывал в те минуты! А утром, разойдясь по домам, мы все узнали горькую новость: началась война.

Фронтовики и военные статистики в своих официальных письмах и документах считают, что наибольшие потери понесли в войне призывники 1923 года рождения.

А такими были все мальчишки нашего 10-го класса.

Закончились мои детские годы, насыщенные множеством событий и горьких, и счастливых.