Текст книги "Судьбы крутые повороты"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Гвардии рядовой первой батареи первого дивизиона 22-й гвардейской минометной бригады, я был, согласно уставу строевой службы, поставлен на довольствие как заряжающий и как дублер водителя боевой машины. Однако, учитывая, что в расчете еще один боец имел шоферские права, было два дублера. Основному водителю я почему-то сразу приглянулся, поэтому он стал меня натаскивать и к вождению «студебеккера». Командиром дивизиона был высокий, стройный и красивый майор по фамилии Шмигель. Я был очень удивлен, когда узнал, что на фронте его вот уже полгода сопровождает жена. Тоже высокая и такая же картинно стройная женщина лет тридцати. Раньше я почему-то думал, что это допустимо с особого разрешения высшего командования и то только в тех случаях, когда это позволяла боевая обстановка.

А боевая обстановка на 1-м Белорусском фронте в ноябре и декабре 43 года была относительно спокойной. Очевидно, поэтому нашу 5-ю гвардейскую минометную дивизию обслуживала концертная группа Улан-Удэнского музыкально-драматического театра во главе с ее главным режиссером Циденжаповым Гамбо Циденжаповичем. Личный состав и боевые машины нашей 22-й минометной бригады в то время дислоцировались на окраине города Речицы. Штаб бригады располагался в центре города. На довольствие группу бурято-монгольских артистов поставили в нашу 22-ю бригаду. Никаких гостиниц в полуразбитой Речице, конечно, не было. Да и были ли они до войны, можно сомневаться. По сему случилось так, что артистов разместили в избах, где располагались бойцы нашей бригады. И вот однажды в наш дом вошел офицер из штаба и, бросив взгляд на печку в кухне, увидел на ней три пары босых ног и скомандовал:

– Подъем, святая троица!

Среди этой троицы заряжающих, лежавших на горячих кирпичах русской печки, был и я. Все трое мы сразу вскочили. Штабной капитан, обращаясь к нам, распорядился:

– Вы, все трое, пока мы стоим в Речице, можете дислоцироваться на этой своей «огневой позиции».

Повернувшись, он пошел в горницу и на пороге остановился:

– А вам, гвардия, кто расположился на кроватях, на полу и на лавках, придется всем семерым переселиться в соседние избы. Здесь, в горнице, неделю, а то и полторы, будут проживать улан-удэнские артисты самого большого театра этой республики. Первый свой концерт они дадут в городском театре для нашей бригады. Так что, покидая эту горницу, хорошенько подметите и наведите в ней полный порядок. В дубовую бочку с краном, что стоит в кухне, натаскайте из колодца воды, а перед уходом распахните настеж окна, чтобы вытащило из горницы дым и запах самогонного перегара. Задача понятна?

– Понятно, – кто раскуривая цигарку, а кто только заворачивая ее, прогудели гвардейцы.

Целую неделю мы одной семьей жили со знаменитыми артистами Бурятии. С каким сыновьим и дочерним почтением и глубоким уважением подчиненных относились артисты к своему руководителю, народному артисту СССР Циденжапову Гамбо Циденжаповичу. Он был строг, но строг той благородной справедливой строгостью, которая вызывает только любовь и уважение в душе подчиненного.

Однажды я был невольным свидетелем того, как Гамбо Циденжапович утром, когда артисты проснулись, отчитывал почти публично одного провинившегося актера за то, что на вчерашнем вечернем банкете после концерта он злоупотребил спиртным. Я не видел лица артиста, когда он дрогнувшим голосом просил прощения у руководителя группы. Но по тону и голосу, которыми были произнесены эти слова, я чувствовал, какую глубину и горечь стыда испытывал этот артист. Не буду называть его фамилию, он является одним из самых любимых артистов бурятской публики.

Мой близкий друг, писатель Африкан Бальбуров, ныне покойный, не раз мне с восхищением будет рассказывать о нем. Когда я в дружеском застолье вспоминал свои далекие фронтовые были и дали, то рассказывал, как судьба подарила мне семь дней совместного проживания с бурятскими артистами в просторной белорусской избе. Заслуженная артистка Бурятской республики Надежда Петрова; солист балета Бадмаев; стройная и тоненькая, как былинка, балерина Мэри Шалтыкова; могучего сложения баянист Иван Сергеевич Дворников – и все они на долгие годы остались в моей памяти. А после войны, когда я закончу Московский университет и стану писателем, в журнале «Байкал» (это бурятский литературный журнал) будут публиковаться мои повести и роман «Черные лебеди». Главным редактором журнала был мой друг Африкан Бальбуров. Связь с бурятскими друзьями будет еще прочнее. Эта связь, может быть, обусловливалась еще и тем, что я острее почувствовал единение душ русского человека и бурята. Много общих черт я нашел в характере россиянина и бурято-монгола…

Было как-то даже обидно читать в газетах и слушать по радио информацию о том, что на других фронтах наши войска наступали, отбивая у врага все новые и новые города и села. Наш 1-й Белорусский фронт, как нам казалось, главный фронт, который острием своим направлен прямо на Берлин, словно набрав в рот воды, молчал. Вернее, не молчал, а не изменял свои географические координаты. Но в этом, как мы додумались сами, был какой-то высокий масштабный, вернее, верховный стратегический смысл.

Мне даже было немного обидно, когда батарейцы вспоминали битву на Орловско-Курской дуге. Жестокие танковые сражения на Прохоровском поле и под Понырями, где танки Гудериана шли в лобовую атаку на наши танки. Грохот разрывов, дым и пламя огня застилали и заглушали землю и небо.

Вспоминали батарейцы и о боевых друзьях, которые остались лежать в земле на Орловско-Курской дуге. Слушая эти воспоминания, я мрачно и как-то полустыдливо молчал. Они прошли это, а я еще не только не вкусил азарт боя с огневой мощью «Катюш», но даже и теоретически не мог себе представить силу звука одного летящего в небе с огненным хвостом снаряда, похожего, как мне рассказывал техник вооружения, на рев двух десятков свиней, которым в одно мгновение вонзили в грудь кинжалы. И это всего лишь один снаряд издавал такой звук, а если во время залпа эти снаряды сходят с направляющих боевой установки не десятками, а сотнями и тысячами, образуя собой безумно ревущую огненную стихию, то можно себе представить душевное состояние тех, кто дает этот залп, находясь в одиночном или парном окопе в каких-то двадцати или тридцати метрах от боевой установки. Но все это придет, когда 1-й Белорусский фронт тронется и пойдет на запад.

Этот день наступил. День, который я считаю своим фронтовым крещением. Боевую машину я заряжал на запасной позиции, вместе с расчетом ехал на ней на огневую позицию, где должен был произойти залп. Но об этом солдат не знал. Об этом знали командиры. Они выполняли приказ, у них была карта той местности, где находилась огневая позиция. Я вместе с солдатом Пережогиным лежал в одном окопе и видел огненный вал, взметнувшийся над боевыми установками и устремленный в сторону врага. Туда ушли наша пехота и наши танки. Они завершат то, что начала наша огневая мощь осколочных и фугасных снарядов.

Хотел бы особо отметить два состояния души. Ночью перед нашим предстоящим утренним залпом, который даст дорогу пехоте и танкам, и во время самого залпа, когда лежишь в окопе и ощущаешь, словно вал этого огня идет не просто с машин, а хлынул из твоей души в ту сторону, откуда идет неприятель, чтобы тебя убить, – в эти секунды инстинкт защиты перерождается в инстинкт победного уничтожения врага. Это состояние солдатской души походит на состояние ликования, на состояние торжества. Однако, учитывая, что многое из своей личной фронтовой жизни, из боевой жизни я передал частичками, эпизодами действующим лицам моих романов и рассказов, которые много раз были изданы в книгах, то я не буду повторяться, чтобы не обкрадывать самого себя. И не намерен нарушать железное правило логики, как выражено в римской формуле non bis datum – «не дважды об одном и том же».

Характерной особенностью боевых действий гвардейских миномётных частей «Катюш» является то, что до тех пор, пока на направляющих лежат боевые снаряды, они представляют собой огневую мощь, но, отстрелявшись, после залпа для расчета боевой установки главным и почти единственным средством ведения огня является автомат с обоймой патронов. Солдат-ракетчик становится практически солдатом-пехотинцем. И чтобы избежать бомбежки или артобстрела, нужно вовремя смыться и уходить на запасные позиции, где есть маскировочные средства и возможность вновь зарядиться и ждать новых команд.

И все-таки некоторые эпизоды из окопно-блиндажной и боевой жизни не могу не вспомнить. В Речице, где больше двух месяцев дислоцировалась наша бригада, мы с Сашей Загороднюком и солдатом Пережогиным были переведены из дома, где проживали вместе с бурятскими артистами, на другую улицу к одинокой старой бабушке, у которой, кроме картошки и свеклы, в погребе не было ничего. Печку она топила через день старыми, полусгнившими жердями от изгороди. Жалко нам ее стало, мы привезли ей с окраины города разрушенный немецкой бомбежкой сарай, перепилили с Сашей бревна, а Николай Пережогин переколол чурбаки: Поленья сложили в сенках и были рады, когда бабушка нас заверила, что дров этих ей хватит до лета.

Рассказы о зверствах немцев спокойно слушать мы не могли. Из полученного нами на троих сухого пайка бабушка варила суп, из муки пекла блины и делала затируху. Жалела она нас, жалела той сердечной материнской жалостью, которая, как мне кажется, присуща только славянским крестьянкам. Стирала наши портянки, сушила их и каждое утро ставила самовар. А когда у простуженного Саши Загороднюка чирьи на шее слились в единый карбункул, и он от невыносимой боли не находил себе места и никак не хотел ложиться в полевой походный госпиталь, бабушка достала из сундука целый рулон льняного волокна, распушила его и заставила Сашу лечь на широкую лавку, велев при этом расстегнуть пуговицы на груди гимнастерки. Почти двухметровый Саша ее приказания выполнял послушно, как ребенок. Невесомый распушенный пучок льна бабушка прикладывала Саше на затылок к шее, подносила к нему зажженную лучину. Лен вспыхивал, образуя огненное облако. Бабушка беззубым ртом шептала какую-то молитву, крестила Сашу и гасила пламень огня чистым полотенцем. Так длилось до тех пор, пока облачко роспушенного льна почти не сгорало совсем. Эти народные процедуры она проделывала три раза в день: утром, в обед и вечером. Когда в один из вечеров к ее избушке подошла санитарная машина и военфельдшер приказал Саше собираться в госпиталь, он наотрез отказался. При этом заявив: «Возьмем Варшаву, вот там и лягу в госпиталь, если не лягу в землю».

Перед тем как бригаде изменить дислокацию, мы скинулись по 50 рублей и передали эти деньги бабушке, потому что кой-какой базарчик в Речице все-таки был. И были очень растроганы, когда узнали, что на эти деньги бабушка в местной церквушке купила три маленькие иконки Георгия Победоносца, чтобы на прощанье благословить нас и подарить их нам. Так она и сделала. По формату эти бумажные иконки, наклеенные на тонкую картонку, были не больше игральных карт, так что мы их без труда попрятали кто во что: я в комсомольский билет, Саша Загороднюк – в кожаный кошелек, а Николай Пережогин – в небольшой альбом фотографий, который он хранил в своем солдатском мешке.

А об этих иконках Георгия Победоносца я написал биографическую документальную повесть и назвал ее «Иконка». Где-то в семидесятых годах она была опубликована в журнале «Огонек», а позже была издана маленькой книжечкой в издательстве «Правда». Но строгая цензура в журнале Центрального Комитета КПСС, а также в издательстве «Правда» совершенно не допустила назвать фронтовую повесть божественным словом «Иконка». Главный редактор журнала Анатолий Софронов, которому повесть понравилась, специально позвонил мне и с огорчением сказал, что цензура сняла название «Иконка». Предложил мне назвать ее «Бабкин лазарет». Мне и это название понравилось. Так что под названием «Бабкин лазарет» документальная повесть вышла в самых престижных издательствах страны. В этой же книге был опубликован документальный рассказ «Метель», в котором я описываю, как чуть не погиб в те три ураганных дня, когда выполнял приказ командира дивизиона майора Шмигеля. Не буду пересказывать в своих мемуарах содержание этого рассказа о той метели, которая безумствовала трое суток подряд, оставив дивизион без продовольствия, потому что все дороги были настолько заметены, что транспорт бригады встал. После того, когда продукты были на лошадях подвезены крестьянами к пункту дислокации дивизиона, майор Шмигель меня так обнял, что хрустнули мои солдатские кости. Он налил в граненые стаканы водки, чокнулся и сказал:

– Ты, Лазутин, совершил подвиг.

Почти полный стакан я выпил одним духом и через несколько минут захмелел.

А было это так: от штаба дивизиона, поблизости от которого располагались наши боевые машины, до деревни, где находился продовольственный склад бригады, полз я по сугробам почти сутки. На какие-то минуты я даже терял сознание и веру в то, что останусь жив. Но, наверное, меня хранила иконка Георгия Победоносца. Вдруг, впав в какое-то блаженное забытье, я услышал ржанье жеребенка. Прислушался: ржанье усилилось, потом услышал лай собачий и тут понял, что нахожусь на краю деревни. Ржанье жеребенка и собачий лай влили в меня силы, я с новым упорством пополз по сугробам на эти сигналы. Это была та самая деревня, где располагался продовольственный склад нашей бригады. Была ночь.

Детали этой борьбы со стихией я привел в рассказе «Метель». Моя история с бабушкиной иконкой в повести «Иконка» в журнале «Огонек» выброшена, но быль эта мне дорога, и я хочу ее вспомнить для моего читателя.

Весной, когда линия фронта приближалась к польской границе и наша 22-я гвардейская минометная бригада продвигалась на запад в боевых порядках танков, однажды парторг дивизиона вызвал меня в штабную землянку и сказал:

– Тебе, Лазутин, уже пора вступать в партию. Такого же мнения и командир дивизиона майор Шмигель. Как ты на это смотришь?

Пауза для меня была тяжелой. Невольно вспомнив историю со вступлением в комсомол в 8 классе 24 средней школы в городе Новосибирске, когда из-за репрессии отца мне было отказано в приеме в комсомол, я растерялся, сказал, что для вступления в партию я еще не готов. Я мало воюю. Но, видя мою нерешительность и растерянность, парторг сказал:

– Испытанием для вступления в партию может быть всего-навсего одна атака, в которой проявляется мужество, характер и смелость. А ты, Лазутин, все эти черты солдата твердо показал за те трое метельных суток, когда полз по приказанию майора Шмигеля в деревню, где находился продовольственный склад, чтобы передать начпроду бригады приказ командира дивизиона о доставке продуктов на лошадях. И ты этот приказ выполнил.

Парторг прикурил самокрутку и тоном упрека продолжил:

– Не забывай, что в бригаде ты не новичок, что воюешь ты уже полгода и батарейцы знают тебя как мужественного солдата, даже отчаянного.

– Но ведь для вступления в партию нужны рекомендации, – возразил я.

И словно заранее подготовленный к этому возражению, парторг ответил:

– Эту рекомендацию даю тебе я. Вторую ты получишь от коммуниста нашего дивизиона.

Из штабной землянки я вышел с тяжелым чувством. Мучила меня и мысль о том, что при написании заявления о вступлении в партию я должен был обязательно сообщить, что отец мой, по происхождению крестьянин, осиротевший в два года, с образованием в два класса церковно-приходской школы, был как «враг народа» в 37 году репрессирован по 58 статье пункт 10: антисоветская пропаганда и агитация. Это было приписано плотнику сельской артели из пяти человек, в которой самым грамотным был мой отец.

Этот обязательный разговор с парторгом у меня состоялся. Тяжелый разговор. Это было летом, когда в чудом уцелевших садах полусгоревшего большого белорусского села уже наливались яблоки. По укрепрайону на окраине этого села три дня назад мы давали залп. Грустно было смотреть на искореженную глубокими воронками землю этого некогда красивого села. Увидев у видавшего виды старенького «виллиса» парторга, который что-то чинил в нем, я подошел к нему. Прежде чем поздороваться со мною, он протер чистой сухой солдатской портянкой замасленные руки, достал сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его и протянул мне.

– Вот уже три недели ношу. За это время дали три залпа, продвинулись на запад на 30 километров, и все не нахожу времени, чтобы передать тебе эту рекомендацию.

Я прочитал ее и положил на капот «виллиса». Сразу же понял, что парторг перехвалил меня, сказав это авансом. Вот тут-то, усевшись на бревне и закурив, я рассказал ему об отце, о его раннем сиротстве, о том, что он был усыновлен своим дядей, о раскулачивании в 31 году и, наконец, об аресте. Рассказал о грамотах, о похвальных листах, которые он получил как стахановец за шесть лет работы в селе Убинском Новосибирской области. Рассказал я подробно и о братьях.

Старший брат перед войной закончил Московский институт философии, литературы и истории и сейчас воюет где-то недалеко от нас тоже на 1-м Белорусском фронте. Второй мой старший брат Михаил 18 февраля 1944 года погиб после освобождения города Шимска Новгородской области. Последние полтора года он командовал разведротой стрелковой дивизии. Рассказал я и о двух младших братьях, один из которых, Анатолий, с пятнадцати лет, после окончания ремесленного училища, работает в Сибири сталепрокатчиком. Самый младший брат, Петя, и сестренка Зина – школьники, живут в Убинском с матерью-колхозницей.

Слушал меня парторг внимательно, глядя в землю, время от времени жадно затягиваясь самокруткой. А когда он затоптал окурок, то взял с капота рекомендацию, сложил ее вчетверо и протянул мне.

– Запомни слова Сталина, что сын за отца не отвечает. Ты когда-нибудь слышал эти слова?

– Слышал, – ответил я. И, вытащив из кармана гимнастерки комсомольский билет, вложил в него рекомендацию парторга.

Садясь в свой «виллис», он крепко пожал мне руку, как-то хорошо улыбнулся и сказал:

– Если останемся живы, то принимать тебя в партию будем, когда возьмем Варшаву.

А через неделю, во время зарядки боевых установок снарядами, мы попали под такой ливень, а он длился больше часа, что все мы промокли до нитки. О рекомендации в партию и о бабушкиной иконке Георгия Победоносца я вспомнил лишь тогда, когда боевые машины были уже заряжены, накрыты брезентом и забросаны сверху зелеными ветками нарубленного кустарника. Чтобы просушить гимнастерки, брюки и даже нижнее белье, а также бабушкины иконки, мы с Сашей незаметно отделились от своих батарейцев, нашли маленькую солнечную полянку. Саша расстелил на ней кусок брезента, взятого у командира боевой машины, и сухую газету, на которую мы для просушки разложили свои комсомольские билеты и иконки. А рядом со своей иконкой я положил рекомендацию в партию. Несколько букв в ней расползлись от сырости. Растелешенные, в одних солдатских кальсонах, мы с Сашей, перекурив, не заметили, как уснули. Июльское солнце ласково пригревало. Для войны эта ситуация и наше положение были просто неестественны, и даже смешны. Внезапное появление почти у нашего изголовья парторга было настолько неожиданным, что мы оба с Сашей оробели и пристыженно молчали. И как на грех, наши комсомольские билеты лежали рядом с иконками Георгия Победоносца. Такое положение в криминалистике называется «схвачены с поличным». Нашу суетливость и желание побыстрее надеть брюки и гимнастерки, а также обуться, парторг понял правильно.

– Не взыщите, что разбудил вас, – шутливым тоном произнес он.

Мы надели гимнастерки и брюки. Когда Саша Загороднюк объяснил парторгу, откуда мы взяли одни и те же иконки и как речицкая бабушка истратила на него весь лен, когда лечила его карбункул, и как на прощанье она подарила нам эти иконки, парторг задумчиво произнес:

– Ну, что ж, хорошо, если верите в молитвы бабушки. Храните эти иконки.

– А это все совместимо? – спросил я как-то виновато, положив на левую ладонь комсомольский билет, рекомендацию в партию и иконку.

Парторг на серьезный вопрос ответил строго, раздумчиво:

– Не только совместимо, но и естественно. Вы знаете о том, что гениальный физиолог, великий русский ученый Иван Павлов был глубоко верующим человеком. Правда, некоторые ученые, коллеги называли его чудаком. Павлов к этим осуждениям и насмешкам относился по принципу народной пословицы «собака лает, а караван идет».

И все-таки, на всякий случай, я осмелился спросить, можно ли в одном кармане гимнастерки носить комсомольский билет и иконку? На что парторг, вместо ответа, достал из кармана гимнастерки партийный билет, раскрыл его и показал мне маленькую иконку, заложенную в нем.

– Эту иконку мне подарила родная бабушка. Отсюда делайте вывод. И говорю я это вам не для протокола, не для публичного обозрения. Понятно?

– Понятно, – почти одновременно ответили мы и положили свои иконки в комсомольские билеты.

Парторг взглянул на часы и предупредил, что через 20 минут будет обед. Сказал и, круто повернувшись, ушел с полянки к штабному блиндажу.

В этот момент парторг чем-то мне напомнил моего родного дядюшку Егора, старшего брата моей мамы, начитанного и умнейшего человека, который утверждал, что первым коммунистом на земле был Иисус Христос.

По мере успешного наступления наших войск на всех фронтах настроение солдат становилось веселее, все увереннее. Расстояние до Варшавы сокращалось, а за Варшавой был Берлин. Свои предрассветные залпы по вражеским позициям мы совершали, словно священнодействуя. Вот тогда-то, в те победные дни успешного продвижения наших войск, я истинно поверил в реальность гениальной строчки великого поэта «есть упоение в бою». На фронте я много раз бывал под бомбежкой и под артобстрелом. И к этой «музыке» летящей над головой смерти относился по-разному. Вначале я никак не мог понять, почему бомба, падающая с неба, действует на нервы лежащего в окопе солдата не просто угнетающе, а сковывает человека в безотчетном страхе, вдавливая его в землю, почему-то заставляет его крепко обхватить голову, словно защищая только ее. Но к шелесту пролетевшего над головой снаряда я относился спокойнее, потому что в 9 классе, изучая физику, знал, что скорость летящего снаряда намного больше, чем скорость свободно падающего тела, а из опыта бывалых фронтовиков был осведомлен, что если снаряд над головой шелестит, значит, он уже где-то разорвался. Значит, он тебя не убьет. А потому надрывный, усиливающийся вой бомбы, которая разорвется не совсем близко от тебя, солдат нервами своими воспринимает обостреннее, сливаясь грудью и локтями с землей, к которой он приник. Видел я и таких молодых отчаянных сорванцов, которые, играя со смертью в поддавки, картинно, в полный рост возвышаясь на бруствере, наблюдали за разрывами бомб или снарядов, и делали это до тех пор, пока окрик командира не заставлял их нырять в окоп. Но это уже признак натуры, отчаянной и бесстрашной.

По мере приближения передовой линии к польской границе, мы, солдаты, замечали, что если выразиться языком экономической географии, народонаселение фронта все увеличивалось и сгущалось. На дорогах Пруссии становилось все теснее и теснее. Танки, как правило, двигались по обочинам, кустарники и мелколесье им были не помехой. Царица полей – пехота почтительно уступала место для движения «богам войны»: тяжелым орудиям, самоходкам и нашим гвардейским минометам. И все-таки упоение пиршеством боя при штурме Варшавы я не испытал.

В середине сентября меня неожиданно вызвали в штаб бригады, и начальник штаба сказал:

– Командируем тебя, Лазутин, учиться во Второе гвардейское минометное артиллерийское училище. Таких ракетных военных училищ в нашей стране пока только два: в Москве и в Омске.

Видя мою огорошенность, полковник предложил мне присесть.

– Ты растерялся? – спросил полковник. – Но ничего, когда-нибудь это наше доверие ты оценишь по-настоящему. Ракетное оружие – это оружие будущего. Командовать этим оружием должны высококвалифицированные талантливые командиры. Твою кандидатуру предложил командир дивизиона майор Шмигель.

При этом он как-то особо подчеркнул: – Если успешно закончишь училище, мы тебя через отдел кадров ракетных и артиллерийских войск заберем к себе в бригаду.

Из штаба бригады я вышел словно хмельной. Как-то все сразу, в одну кучу смешалось: и гвардейское минометно-артиллерийское училище, по окончании которого я стану офицером, и почти заверение начальника штаба забрать меня в 22-ю минометную бригаду. Саше Загороднюку я сказал, что меня направляют в училище. Завистливым человеком Сашу Загороднюка, этого высокого, статного красавца, назвать нельзя. В душе его гнездилось больше благородных чувств, чем чувств, грешащих даже малейшими признаками зависти, но все-таки он удивился, почему выбор для командировки на учебу в Омск пал на меня, а не на него, который участвовал в боях на Прохоровском поле, на Орловско-Курской дуге?

Простившись с батарейцами своей боевой установки, я зашел в палатку парторга дивизиона, уже знавшего, что меня командируют в Омское училище, поблагодарил за доверие, которое он оказал мне своей рекомендацией, и спросил его, что мне с ней делать.

– Вступай с ней в партию в училище. Сейчас есть указание из Центрального Комитета партии о том, что в штатской жизни фронтовые рекомендации в партию действительны. Так что с Богом, Ваня, по-братски желаю тебе успеха и счастья. Пиши, когда поступишь.

Зашел я и в палатку майора Шмигеля, чтобы проститься с ним и поблагодарить за такое участие в моей судьбе. Его в палатке не было, по какому-то срочному делу он был вызван в штаб дивизии.

Теперь уже не помню тот небольшой белорусский городишко, до вокзала которого нас с Сашей довез шофер майора Лютова. Грустным было это расставание. Уже в вагоне Саша распечатал заткнутую тряпицей бутылку самогонки и мы выпили на прощанье.

За дорогу до Омска много дум пронеслось в моей голове. И одной из них была печальная мысль сожаления, что мне не пришлось со своими батарейцами участвовать в штурме Варшавы и расписаться на стенах Рейхстага. Наверное, с молодых еще лет я несу в душе своей честолюбивые желания.

В Омске в январе или феврале в наше училище с новым маленьким пополнением прибыл Саша Загороднюк. Как мы оба были рады этой встрече! В Омское училище его направил тот же полковник, начальник штаба нашей бригады, который определил и мою дальнейшую участь. Полковник помнил меня, даже передал мне привет и напомнил о своем обещании. Это приятно было услышать… А когда я спросил у Саши о майоре Шмигеле, он как-то поник и сообщил мне, что командир дивизиона майор Шмигель при штурме Варшавы погиб, сраженный осколком снаряда. Привез он мне и привет от парторга дивизиона, сообщив при этом, что последнее время он что-то стал прихварывать. Жаловался на здоровье и Саша Загороднюк.

Если война с ее неожиданными и то трагическими, то драматическими сюжетами непредсказуема и новизной своей всегда волнует, то размеренная гарнизонная жизнь с ее строгой дисциплиной в глубоком тыловом городе порой навевает занудливую скуку. Незаметно и медленно вызывает разочарование. Пробовал писать стихи, но они получались без огонька, резонерскими и вымученными. В увольнение в город отпускали только курсантов дисциплинированных и отлично успевающих по политическим и военным предметам. В число этих курсантов я не вписывался, а поэтому за полгода пребывания в этом училище в город я сходил на увольнение лишь два раза. Омск был напичкан почти десятком уже старых военных училищ, еще дореволюционных времен. Особенно почетным и привилегированным училищем было пехотное, построенное в прошлом веке. Наше училище, Второе гвардейское минометно-артиллерийское, расположенное на проспекте Маркса, своим фасадом выходило на городской сад с огромным фонтаном в центре и красивыми аллеями цветов. И как мне стало известно, девяносто процентов всех военных училищ Омска были сформированы из бывалых фронтовиков. Десять процентов курсантов составляли дети военачальников Омского гарнизона. Они-то в увольнение уходили каждую субботу. Вопросы эти они решали через своих родителей, полковников и генералов.

И вот тут-то, задумываясь над своей судьбой, я начал понимать, что для военной жизни я не рожден. Некоторые из нас, курсанты училища, кто уже четвертый год нес на своих плечах тяжелую глыбу воинской службы с ее фронтовыми лишениями, начали охладевать чувством «упоения в бою». Всех нас впереди ждала размеренная, гарнизонная жизнь, не совместимая ни с поэзией, ни с творчеством.

Теперь нас все сильнее и сильнее начали волновать события на фронте, бои за Берлин. И вот, наконец, этот день Великой Победы в Великой Отечественной войне наступил. Хотя мы, как и вся страна, уже два дня знали, что победа пришла, что Берлин был взят, и все-таки утром 9 мая в час торжественного построения училища на площади перед казармами, замерев в напряженной стойке «смирно», мы, более тысячи курсантов и офицеров, смотрели в одну точку – на трибуну, на которой развевалось знамя нашего гвардейского училища. Нелегкой походкой поднимался по ступеням на трибуну уже немолодой генерал, начальник училища, грудь которого была увешана боевыми орденами. За ним на трибуну поднялись старшие и средние офицеры, и тоже все в орденах и медалях. Помню и напряженные лица наших командиров, помню и почти минутную, словно мертвящую паузу, молчания, которая повисла над площадью. Не забуду и слова, которые генерал, подняв левую руку, произнес без всякой бумажки:

– Дорогие мои гвардейцы! Поздравляю вас с Днем Великой Победы в Великой Отечественной войне!

Эту волнующую фразу он произнес без всякого микрофона, чем пользуются избалованные в теперешние годы ораторы на трибунах и артисты на сценах. Но голос генерала был услышан всеми, и его возглас «Ура!» был трижды повторен тысячью курсантов и офицеров, стоявших на площади.

После праздничного завтрака, за которым курсанты получили по двойной порции рисовой каши, по двойной порции сливочного масла и сахара, а также по две сосиски, казармы и территория училища словно вымерли. Каждый курсант получил увольнительную до 10 часов вечера. Проходная не справлялась с потоком курсантов, выходивших на улицу, а по сему открыли настежь ворота. Да, это был колоссальный праздник! Планетарный праздник человеческого счастья. Победа! Победа над мировым злом, грозившим человечеству уничтожением, победа над фашизмом. Город Омск ликовал, он был заполонен праздничным штатским и военным людом. Начальники военных училищ Омска словно сговорились, почти на каждых вторых погонах военного пестрели номерные знаки училищ, выраженных буквами и цифрами. Из всех 10 училищ Омского гарнизона гвардейским училищем было только наше. И мы этим гордились, даже во взглядах девчонок читали какое-то улыбчивое выражение. Значение слова «Катюша» знали не только первоклассники, но и старики, знали и огневую мощь этого оружия.