Текст книги "Судьбы крутые повороты"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

Мы переглянулись с Мишкой, поняв, что отец хочет отвязаться от дурака: он уже начинал играть у него на нервах. Зажав в кулаке мелочь, Гоша что есть духу кинулся через переезд в сторону Сибирской улицы и, повернув за «Заготзерно», скрылся из виду.

До раймага мы дошли молча. Со стороны школы тянулись стайки ребятишек и девчонок с набитыми сумками. Кончились занятия первой смены. Через двадцать минут прозвенит и наш звонок.

– Вот что, орлы, ступайте-ка в школу! – строго приказал отец, остановившись у дверей раймага.

Мишка хотел что-то сказать насчет уехавшей на совещание в город учительницы, я тоже пытался повторить свое вранье, но отец вовремя остановил нас.

– Хватит!.. Я понял все еще утром, да не стал останавливать, хотел разрешить вам маленький прогул… Но раз так получилось с поездом – надо идти в школу. Деньги отдам вечером дома. В школе их у вас, чего доброго, еще отберут.

Ослушаться отца мы не могли. Больше ничего не оставалось как идти в школу.

Кормачевские лошади

У аптеки, не дойдя до школы, мы встретили две доверху груженные мешками пароконные брички. На первой с вожжами в руках сидел рыжебородый мужик в выгоревшей на солнце фуражке. Я сразу узнал его и толкнул Мишку.

– Гля, кормачевцы едут!.. Наверное, на ярмарку. Смотри, – Данила.

Я показал на рыжебородого мужика, за спиной которого на возу сидела баба в клетчатом платке. Она тоже один раз приезжала с кормачевцами. Я узнал ее по слегка раскосым глазам и круглому, как яблоко, лицу. Ожидая подводу, мы с Мишкой остановились. Он тоже узнал Данилу. Кормачевцы всякий раз, когда приезжали на базар или сдавали государству шерсть, то, как правило, останавливались у нас. За постой кое-чего и нам перепадало: то привезут мешка два пшеницы, то – если приезжали зимой – короб мороженой рыбы, а, глядишь, приволокут и небольшой возок хорошего сена. Мужики, как правило, привозили с собой четверти три самогона-первака. Я примечал, что в дни их постоя, отец наш почти всегда вечером, после работы, ходил под легким хмельком и пребывал в хорошем настроении. Если выпадал случай и лошади были свободны, он ехал в лес, возвращаясь поздно вечером с двумя возами дров, которые мы тут же распиливали на коротыши и убирали в сени, в баню, в чулан, маскировали на сеновале: лесничий у нас был мужик непьющий и строгий. За рубку леса без билета налагал на нарушителей штрафы. А чтобы купить билет, приходилось ходить к нему не раз и не два. Иной ходит-ходит, потом плюнет, потихоньку наймет быков на стороне, выберет ночь потемнее и с родственником или с соседом такой возище навалит, что быки аж пыхтят на подъеме.

Встретившись взглядами с рыжебородым кормачевцем, я крикнул ему:

– Дядя Данила, вы к нам?

Данила узнал меня, остановил лошадей.

– А-а… Это ты, Ванец?! Ну, как там ваши, все живы-здоровы? Как батька с маткой?

Дядя Данило выделял меня среди других братьев. Ему очень нравился мой почерк. Последний раз, когда кормачевцы останавливались у нас, я переписывал Даниле заявление в суд. Его сосед еще два года назад ударил колом по спине годовалого теленка Данилы, забравшегося в соседский огород и потравившего несколько вилков капусты. Теленок стал чахнуть и через две недели околел. Вместо того чтобы как-то загладить свою вину перед Данилой, сосед-пьяница кричал на все Кормачи, обещая тем, у кого зайдет в его огород корова, порешить и корову. Такой у него был характер.

– Отец-то ничего… да вот маманя, – ответил я, не зная, как сказать про маму.

– Что маманя? Ай прихворнула?

– Да нет… Нас теперь не шестеро, а семеро, – сказал я и сам себе удивился, какие хорошие слова нашел, обойдясь без слова «родила».

– Опять парень? – бросила с воза раскосая баба в клетчатом платке и всем телом подалась вперед.

– Нет, девочка.

– Ну, слава Богу. Маня так хотела девочку!.. Где она сейчас, дома?

– Нет, пока еще в роддоме.

– Вы в школу? – спросил Данила и только теперь узнал Мишку. – Да это никак ты, Мишуха?

– Я, дядя Данила, – сконфуженно ответил Мишка, слегка обидевшись тому, что остался за бортом нашего разговора.

– Ну ты вымахал!.. Я тебя сразу даже не узнал. А теперь до вечера. Мы к вам.

В урок физкультуры мы, мальчишки, по пыльной площадке гоняли туго набитую тряпками футбольную покрышку. За камерами ездили в город, но вернулись ни с чем. А футбольные страсти в сентябре разгорались как никогда. Ребятня, кроме двух вратарей, осатанело носилась по полю, устраивая каждый раз свалку из-за мяча. Кое-кто уже успел свихнуть на ноге большой палец от сильного удара. Федька Масленников с разбитым до крови носом покинул поле боя на первых минутах игры. Шмыгая носом, он на ходу оглядывался и кому-то грозил кулаком.

Учитель физкультуры, который сам играл центральным нападающим за сборную района, в морской тельняшке со свистком во рту носился по полю и, когда его команды не доходили до слуха азартных игроков, с силой врезался в кучу-малу и разбрасывал футболистов в разные стороны.

Всегда равнодушный к футболу, я играл осторожно, боясь, что кто-нибудь наступит мне на правую ногу, еще не совсем зажившую после того, как две недели назад я наступил на гвоздь и чуть ли не насквозь проколол ступню.

В прошлом году наша районная сборная играла со сборной Барабинска, – болельщики, особенно старики и старухи, выползшие на выгон поглазеть, чей же район победит, диву дивились: откуда их молокососы-внуки знают такие заковыристые слова, как «голкипер», «хавбек» или «корнер», которые они оглашенно выкрикивали, наблюдая за игрой взрослых.

Уборщица со звонком в руках вышла на улицу и, тряся им изо всех сил, направилась на футбольное поле. Матч закончился.

Два остальных урока – «арифметику» и «родную речь» – я сидел как на иголках. Задачки не шли на ум. Не выходил из головы отец и история с посещением вагона-ресторана. Как же так! Не пустили отца в буфет, назвав грязным лаптем! А больше всего сверлила голову мысль: какая из четырех кормачевских лошадей достанется мне, когда вечером поедем к озеру их поить. По крови, от деда и отца, я был завзятым лошадником. Никогда и нигде не испытывал такой трепетной радости и душевного восторга, когда, пустив лошадь галопом, скакал на резвом молодом жеребце. Прильнешь к гриве коня и, крепко держа в руках поводья, без седла, слившись с лошадью в единое целое, мчишься навстречу ветру, замирая от восторга. Испытываешь ощущение быстрого скольжения ладони по крутым встречным волнам: то вниз, то вверх, то вниз, то вверх… Бросишь взгляд вниз, под ноги коня – голова кружится от быстрого мелькания травы, придорожных кочек, мелких лужиц… А посмотришь вдаль – все сразу встает на свои места, и в душе серебряным колокольчиком звенит нахлынувшая радость.

Урок литературы я насилу досидел. Что там «Савраска, запряженный в сани, стоял понуро у ворот…», когда меня ждал высокий тонконогий гнедой жеребец, впряженный в бричку, на которой сидел Данила. Тот самый, о котором Данила рассказывал прошлым летом, когда разговор зашел о породистых лошадях их колхоза. Тогда он прямо сказал отцу: в стаде молодняка есть один гнедой стригунок, которого они осенью собираются объездить. «Не конь будет, а молния», – заметил тогда Данила.

После звонка я зашел в класс к Мишке, чтобы уговорить его удрать с последнего урока. Но меня ждало полное разочарование. Шурка Вышутин, дежурный по классу, шепнул по секрету, что брат удрал домой после второго урока, сказав учительнице, что «мается животом».

«Все… Перехитрил. Удрал и даже мне не сказал. Я бы так никогда не сделал, – ругал я на чем свет стоит Мишку и короткими перебежками, напрямик, через огороды, на которых лишь кое-где белели кочаны капусты, летел домой. – Конечно, гнедого ты уже кормишь овсом, да еще утащил для него не один ломоть хлеба… Знаю тебя, всегда так делаешь, приманивая лошадь. Наверное, уже кликнул Трубичка и Пашку. Лучших коней разобрали, а мне оставили рыжую пузатую кобылу. Нет, так не пойдет, не по-братски… Будет и на моей улице праздник. Я тебе при случае еще не такую свинью подложу. Знаю теперь, где ты прячешь свои бабки. Будут сегодня ночью плакать твои бабочки. А свои перепрячу. Да так, что никогда не найдешь».

По мере того как я приближался к дому, обида и злость распаляли мою душу все сильнее. А тут, как на грех, у соколовского проулка мне повстречалась стайка ребятишек, которые, окружив рыбака Фокея, что-то возбужденно выкрикивали. Я не хотел останавливаться, в моем воображении все больше и больше места занимал гнедой тонконогий жеребец со звездочкой на лбу. Но Пашка Шамин, который на мое счастье не убежал к Мишке, позвал меня.

– Ванька, хошь посмотреть лебединое яйцо? Фокей в камышах за Черненьким озером нашел. Два яйца, одно оставил, а другое взял.

Лебединых яиц я еще никогда не видел. А посмотреть хотелось. Раз ребятишки подняли такой гвалт – значит, интересно, наверное, очень большое. Я подошел к ним.

– Где яйцо-то? – спросил я, глядя в давно небритое лицо Фокея. На рыбаке была брезентовая куртка и высокие резиновые сапоги с отворотами. От него попахивало водочным перегаром. Этот запах я всегда ощущал, когда у нас бывали гости.

– В карман слазь, в руку не входит, – подзадоривал меня Пашка и полез было к Фокею в карман, но тот ловко увернулся.

– Хватит, уж сколько раз щупал, надоел мне! – шикнул на Пашку Фокей и своей изуродованной рукой – ранен был в Порт-Артуре – попытался сам залезть в карман, но тщетно.

– Можно? – попросил я.

– Давай, а то моя култыга не слушается, – благодушно сказал Фокей и повернулся ко мне.

Я сунул руку в карман куртки старого рыбака. Выразить не могу, что произошло со мной в следующую секунду.

Что-то холодное, бархатно-скользкое, гибкое обвило мою руку. «Змея!» – молнией пронеслась мысль, и я рванул руку из кармана. И точно: кисть обвила серая гадюка. Более ужасных мгновений в жизни я не испытывал. Рванулся так – сработал инстинкт спасения, – что, змея, сорвавшись, улетела аж к изгороди Юдинского огорода. И хохот, восторженный, визгливый хохот ребятишек, в котором звучали и нотки страха (а вдруг я кину змею на кого-нибудь из них) так больно ударил меня в самое сердце, что я почувствовал себя гадко, как никогда. Страшно, обидно, досадно… Я даже заплакал, забыв о гнедом жеребце, к которому так стремился.

Судя по лицам старика Фокея и ребятишек, я понял, что окончательно вышел из себя.

Вот она одиссея деревенского юмора, голгофа шуток, от которых, если не становятся на всю жизнь дураками, то иногда доживают до старости и умирают заиками, становясь посмешищем на всю жизнь.

Домой я пришел весь в слезах. Распряженные во дворе лошади, привязанные к задранным дышлам бричек, мирно похрустывали овес. Гнедой жеребец, пофыркивая в кошелку с овсом, длинным густым хвостом сгонял с крупа присосавшегося паута. Я смотрел на него, а в глазах все еще извивалась серая змея. Толька и Петька, прячась за колесами брички, пытались вырвать из хвоста рыжей кобылы волосы для кнута. Кобыла была смирной и никак не реагировала, когда они, намотав на указательный палец волосы, резким движением вниз вырывали их. И тут же, опасаясь, что лошадь лягнет, отскакивали в сторону, все время косясь на дверь сеней, откуда каждую минуту могли показаться кормачевские колхозники. Мишки на дворе не было.

– Что вы делаете?! – крикнул я на братьев, которые не видели, как я вошел во двор.

Испуганные выражением моего перекошенного лица, они отскочили в сторону и убежали в огород.

– Что с тобой, сынок? – тревожно спросил отец, когда я вошел в избу.

С трудом сдерживая рыдания и не в силах унять нервную дрожь, я рассказал обо всем отцу.

– Где он, этот Фокей! Сейчас он у меня получит! – воскликнул отец, и я решил, что он сейчас пойдет бить ему морду.

– Не надо, папаня, он старик… – начал я уговаривать отца, который уже снимал с гвоздя фуражку.

Отца остановил и Данила.

– Петрович, сядь. В сердцах греха наделаешь. Остынь, завтра с ним поговоришь. Не рушь беседы. Мы ведь с тобой год как не виделись.

На столе в кухне стояла начатая четверть самогона. На лавке и на бабушкином сундуке расположились еще два незнакомых мне мужика и баба, что сидела на возу в клетчатом платке. Лица у всех – или от выпитого самогона, или от ветра и солнца – были красные, возбужденные. Бабушка хлопотала у шестка печи. На сковородке горячим парком дымились крупные куски жареной щуки. «Привезли кормачевцы, – подумал я. – У нас последнее время щука почти вся вывелась, ловятся лишь караси да ерши». Брата в избе не было.

– Папаня, а где Мишка? – спросил я отца, чувствуя, как вся злость, накопленная за дорогу, словно испарилась.

– Понес матери передачу. Есть хочешь? Садись.

Запах жареной рыбы щекотал ноздри, дразнил.

– Погоди, успеешь за стол! Посмотри на свои руки, – встряла в разговор бабушка, которая вечно все замечала, до всего ей было дело.

Я пошел в сени и для вида раза три громко звякнул соском чугунного умывальника, в котором воды было на донышке. А грязь на руках размазал, оставив ее на мокрой холщовой утирке.

Сел между разрумянившейся бабой и Данилой, который только что разлил по граненым стаканам самогон и поздравил отца с новорожденной.

Почуяв запах жареной рыбы, вбежали Толик с Петькой. Остановились у печки и, переминаясь с ноги на ногу, глядели то на отца, то на бабушку. Оба ждали команды отца. За столом он был строг и не всегда, не при всех гостях мог посадить за общий стол детей. По лицу отца, который, поднеся ко рту стакан с самогоном, вдруг задержался, я понял, что он решает: пригласить малышей к столу или сказать бабушке, чтобы та покормила их попозже.

– Ну, что? – спросил отец, переводя взгляд с Петьки на Тольку. – Щучки охота отведать? Мамаша, – отец круто повернулся к бабушке. – Посади их в горнице. Да смотрите скатерть не обляпайте.

Толька и Петька схватили со стола по куску хлеба и юркнули в горницу.

Когда мужики выпили по полстакана самогона за новорожденную и, кряхтя, закусили солеными огурцами, я, осмелев, повернулся к Даниле.

– Дядя Данила, а когда лошадей поить?

– Потерпи, скоро поедем. Только на гнедка мне, наверное, придется сесть самому. Уросливый, чужих наровит сбросить, шайтан. Признает только меня.

– Это, случайно, не тот, о котором ты говорил прошлой осенью? Еще объезжать собирались? – спросил отец, наблюдая за бабушкой, которая вначале отложила для малышей в алюминиевую миску три куска жареной щуки, а потом, передумав, один кусок взяла назад. – Мамаша, да положи ты им по два куска, пусть поедят как следует, они же голодные. – И тут же жестом руки и наклоном головы молчаливо извинился перед Данилой. – Вижу по всему, что жеребец высоких кровей. А грудь-то, грудь…

– Тот самый, – хмуро протянул Данила, сдвинув брови. – Да ждали мы от него больше. Не в те руки попал, когда к седлу приучали. Погорячились, сорвали норов. Пришлось запрягать в оглобли. А ведь как я на него надеялся. Думал, для скачек подготовим. Уж призы кое-кому снились. А вон получилось вишь как – охомутали.

Мишка пришел из роддома, когда мы уже поужинали и за околицей показалось стадо. Любуясь гнедым жеребцом, отец трогал его холку, тыкал кулаком в грудь, ладонью проводил по тугому лоснящемуся крупу и зачем-то, нагнувшись, обхватывал пальцами ноги коня повыше копыт. Заметив Мишку, отец встал и стряхнул ладони.

– Ну, как мать? Не подходила к окну?

– Пока не разрешают. Та утрешная тетка сказала, что маманя чувствует себя хорошо.

– Ну, ступай, ешь, там тебе оставили. А потом выходи – посмотрю, кто из вас усидит на гнедке.

Я глянул на отца: шутит или говорит всерьез? Только что за столом Данила говорил: конь с норовом, всех, кроме него, сбрасывает. В глазах слегка захмелевшего отца я заметил блеск, который в них вспыхивал, когда в душе его просыпалась лихость. А уж того и другого у него хоть отбавляй. Чего только не рассказывала про него мама. Как отец в молодости с завязанными глазами на спор забирался на колокольню аж до самого креста и переплясывал всех знаменитых плясунов. Лошади слушались его как колдуна. Не было на конном базаре такого норовистого скакуна, чтоб он не сел на него верхом и, вдоволь натешившись буйством жеребца, когда тот вставал на дыбы и бросался в разные стороны, давал круг почета от старой церкви до новой, наводя страх и ужас на шарахающихся в стороны прохожих.

Пока Мишка ужинал, отец, Данила и два его напарника-кормачевца – молчаливый молодой детина саженного роста и стриженный наголо парень, острым ножичком вырезавший на кнутовище тонкие узоры, – сидели на осиновых бревнах. Я не отводил глаз от гнедого жеребца. Он притягивал меня, словно магнит. Я даже не заметил, как в нашем дворе появились Пашка Шамин и Трубичка. Опасливо поглядывая на отца, недовольство которого не раз испытали на себе, когда не вовремя приходили к нам и сманивали детей на озеро купаться или разорять утиные гнезда. Трубичка стоял у калитки и ждал, когда я его позову, а Пашка, подойдя к рыжей кобыле, гладил ей бок, кидая опасливый взгляд на отца.

– Ну что, Трубичка, сядешь на гнедого? – насмешливо спросил отец.

Среди ребятни этот парнишка слыл трусом и ябедником.

– Не знаю, дядя Егор. Уж больно он… – Трубичка хотел что-то сказать, но не находил слов.

– Что больно? – строго спросил отец.

– Люто смотрит. Как бы не укусил.

– А ты подойди, погладь его, – подначивал отец.

Трубичка нерешительно подошел к гнедому и, остановившись в двух шагах, протянул к его морде руку. Гнедой стриганул ушами, сверкнул синеватым отливом глаза и, оскалив большие белые зубы, дернулся мордой навстречу мальчишке, который сразу же отскочил назад.

– Ну что – слабо, – засмеялся отец.

– Я лучше на рыжуху… – протянул Трубичка и смело подошел к кобыле, положив ей на холку руку.

Во двор вышел Мишка. В руках у него были куски хлеба. На губах, на подбородке брата лоснился жир: так спешил, что даже не утерся. Как и Трубичка, он, не дойдя до гнедого несколько шагов, протянул на ладони хлеб. После нервного всхрапа жеребец снова обнажил белые крупные зубы разомкнутых челюстей. Мишка, отдернув руку, отскочил в сторону. А я стоял и не мог оторвать глаз от коня. Уж больно тянуло меня к нему. Страшно было, а тянуло. Сбегал в избу и, крадучись от бабушки, достал из решета ломоть хлеба.

Мне бросился в глаза взгляд отца, который тоже уселся на бревнах и закурил. Я прочитал в нем нечто вроде последней надежды, соединенной с благословением.

Как и Мишка, я с ломтем на ладони осторожно, не дыша, пошел навстречу гнедому. И все повторилось: стриганули длинные уши, вздрогнули в храпе ноздри и губы, а оскал зубов лошади на этот раз показался мне еще страшней… Но я преодолел себя, сумел переступить ту грань, перед которой дрогнули Мишка и Трубичка. Очертя голову и движимый какой-то непонятной силой, вплотную подошел к морде коня, поднеся к ноздрям гнедого пахучий ломоть хлеба. С жеребцом словно что-то случилось. Вначале он вскинул голову, замер, потом своими мягкими губами тронул ломоть, аккуратно вбирая его в зубы.

Я оглянулся на отца. Тот даже привстал от волнения.

– Так, так, сынок!.. Все верно, не боись!.. А теперь отвязывай поводья и забрасывай на холку!..

Все это я делал и раньше десятки, а может, и сотни раз, но только не с такими конями. Теперь плечо мое касалось морды лошади. Гнедой не трогал меня, хотя я всем телом чувствовал, как бухает в моей груди сердце. Отвязав поводья, я пытался закинуть их за голову коня. Вначале это у меня не получалось: жеребец был слишком высок.

– Подпрыгни повыше – получится! – скомандовал отец.

Я так и сделал. И снова напрасно. Жеребец, вздернув в испуге голову, попятился. Но зубы не оскаливал. И тут я догадался: встав на дышло, закинул повод на шею, не зная, что делать дальше.

– А теперь садись! – приказал отец.

– Что? – выдохнул я.

– Садись! – в голосе отца прозвучали резкие ноты.

Ослушаться я не мог. На погибель он ведь меня не толкнет!

Вскочив на колесо брички, я, как пружина, стремительно взобрался на спину гнедого и только успел вцепиться в повод узды, как почувствовал, что вместе с жеребцом поднимаюсь в воздух. Не сразу даже понял, что он встал на дыбы. В голове билась одна мысль – удержаться, не упасть… Если упаду – конь растопчет меня. Но жеребец, проиграв в первой попытке сбросить седока, пошел на другое коварство: опустившись на передние ноги, он высоко поднял зад и, резко взбрыкнув ногами, сбил меня на самую холку, в которую я успел намертво вцепиться пальцами.

– Держись, сынок! – Голос отца был нервный, пронзительно-тонкий, как туго натянутая струна.

Какие-то доли секунды, и я перелетел бы через голову жеребца, но тут же почувствовал, как тело мое заняло прежнее положение. Однако ненадолго. Я не успел опомниться, как гнедой снова взвился на дыбы.

– Папаня, сними!.. – взмолился я, ища глазами местечко, куда бы кувыркнуться, чтобы не быть раздавленным под копытами разъяренного гнедого.

– Сиди! – властно прокричал отец и кинулся к воротам.

Боковым зрением, когда гнедой еще раз вскинулся на дыбы, чтобы сбросить меня, вцепившегося в него, как клещ, я увидел раскрытые ворота.

– Скачи к озеру! – скомандовал отец, и я, стукнув каблуками ботинок о бока гнедого, почти лег грудью на холку, крепко сжав в пальцах поводья. Я даже не почувствовал, как очутился на улице. Натянув поводья, послал гнедого вперед. Ветер свистел в ушах, пасущиеся на улице гуси с гоготом и хлопаньем крыльев кинулись в разные стороны.

За околицей дорога пошла ровная, сухая. Сердце замирало от восторга, хотелось визжать от счастья, кричать… И я, намотав на руки поводья, принялся шпорить коня каблуками и кричать:

– Алюра мас, правый глаз!..

Эту фразу я несколько раз слышал от отца, когда он во хмелю, в состоянии лихого азарта пускал в галоп впряженную в сани резвую лошадь, а сам, стоя, размахивал вокруг головы ременными вожжами.

Позади остались крытые соломой кирпичные сараи, я уже миновал глиняный карьер и ямы с гашеной известью… Дыхание жеребца становилось надсадней, а я все бил и бил о бока его каблуками ботинок. Во мне бурлило доселе незнакомое чувство острого желания взлететь вместе с гнедым к облакам, вверх и вперед, вперед и вверх!.. И тут молнией пронеслась в голове моей мысль: «Эх, если б меня сейчас видел Серега!..» Но брат был в Новосибирске.

Доскакав до бугра, за которым шел склон и начиналось непроходимое болото, затянутое камышом, я с силой потянул левый повод и перевел жеребца с бешеного галопа на рысь. Конь послушался моей команды и, убавив пыл, сделал плавный разворот. Только теперь, повернув к селу, я почувствовал, что хозяин здесь – я, а конь подо мной – верный и послушный друг. Какое это радостное чувство!.. О нем не нужно рассказывать, а лучше всего хоть один раз пережить самому.

И снова – галоп. Бешеный галоп, которым ранее мне еще никогда не приходилось скакать. Пока я не видел своей избы, а только крайние подворья околицы, но твердо знал, что отец, кормачевские мужики, Мишка вместе с моими младшими братьями, а также Пашка Шамин и Трубичка – все сейчас высыпали на улицу, столпились у наших ворот и ждут моего возвращения. И я не ошибся. Еще издали, не въехав в село, я увидел их и еще сильнее пришпорил гнедого. Тогда, когда я разворачивался на бугре и переводил скакуна с галопа на рысь, для себя уже решил: до избы Шаминых пойду на галопе, а там в сотне шагов от наших ворот осажу жеребца и на рыси въеду во двор. Был уверен, что ворота отец не закрыл. И намерения мои наверняка осуществились бы, если бы во мне не взыграл бес ухарства и удали. Доскакав до избы Шаминых и увидев отца с поднятыми руками, которыми он приветствовал меня, я изо всех сил застучал каблуками о бока гнедого и, слившись с густой гривой, крича что-то нечленораздельное, проскакал мимо своих ворот, у которых собралась уже целая толпа.

За тополями, против избы Кузьмича, я осадил коня, убавил ход и повернул назад. И снова бес лихости и озорной удали одолел меня. Конь уже запальчиво дышал, но мне было в эту минуту все равно. Я знал, что теперь-то я въеду на свой двор победителем. И въехал бы, если б не Очкарик. Откуда его только вынесло на своем велосипеде! Он на хорошей скорости выскочил из проулка Юдиных, увидел несущегося гнедого, растерялся, круто затормозил и нажал на грушу гудка. Резкий рывок коня влево был таким неожиданным, что через секунду я уже сидел в дорожной пыли и, еще не чувствуя боли, смотрел вслед гнедому, который, сразу же убавив рысь и наступив на повод, остановился против наших ворот.

Я видел, как в мою сторону бежали отец, Мишка, мои младшие братья, Пашка и Трубичка. Но я уже вскочил на ноги, отряхивал со штанов пыль и стирал с локтей пиджака пахучий гусиный помет. Первым подбежал отец. Подняв перед собой на руки, он обнял меня и расцеловал.

– Спасибо, сынок!.. Молодец!.. Будет из тебя толк!..

Через полчаса, когда гнедой остыл и солнце с кирпичных сараев покатилось вниз, на рям, отец вышел во двор и, глядя на нас, ребятишек, вьющихся у ног лошадей, сказал:

– Пора поить. Ванец, ты как? – Отец посмотрел на меня и улыбнулся. – Ребра целы?

– Целы, папаня.

– На кого сядешь?

Я ничего не ответил, подошел к гнедому и, как старого друга, погладил его тонкий храп.

– А ты? – спросил он Мишку и, как я понял в эту минуту по его взгляду, предпочел бы, чтобы сын выбрал не спокойную рыжую кобылу, а серого в яблоках жеребца, который по всем приметам уступал только гнедому.

– Садись на серка, – в конце концов сказал он.

Каурый мерин достался Трубичке, рыжая кобыла – Пашке.

Когда отец распахнул ворота, мы все четверо уже сидели верхом. Однако и на этот раз мой жеребец не преминул проявить свой непокорный норов: два раза взвился на дыбы, но, наверное, решив, что этого всадника уже нет смысла сбрасывать, замер на месте и, когда я слегка ослабил поводья и пришпорил его бока, почти с места взял размашистой рысью. Я с трудом осадил его, когда выехали на дорогу, чтобы со мной поравнялись другие лошади.

– Мишка, давай первым, я догоню! – крикнул я брату, и он пустил в галоп серого жеребца в сторону кирпичного сарая, а мой, гнедой, не желая стоять на месте, плясал, пятясь назад, готовый по первой моей команде перейти на галоп и догнать остальных лошадей, уже поравнявшихся с Пашкиной избой.

Я быстро догнал ребят. Рыжая кобыла, высоко вскидывая задними ногами, подбрасывала Пашку, и тот от неумелой посадки, откинувшись назад всем телом, только и успел крикнуть мне:

– Ну и трясет же одрина!..

Каурого мерина я обошел, не доезжая до кирпичных сараев. С серым жеребцом, которого Мишка понукал галопом и бил по бокам ременными поводьями, мы несколько секунд шли «ноздря в ноздрю», но потом мой гнедой вдруг резко рванул вперед и вскоре голос Мишки уже звучал где-то сзади:

– Куда го-о-онишь?..

Когда поили лошадей, я по глазам брата видел, что он завидует мне. И была тому причина: он старше, он сильней, он в десять раз смелее и отважнее меня.

Лет двадцать назад на окраине нашего села была построена геодезическая вышка с семью площадками, которые мы называли этажами. Площадки каждого «этажа» соединялись крутыми, чуть ли не вертикальными лестницами, представляя из себя квадратный пятачок из метровых досок без перил. Так что при сильном ветре стоять на таком «этаже» было опасно. Как правило, смельчаки сидели или лежали, обозревая окрестности села, окруженного озерами и всегда зеленым рямом.

Я осмеливался забираться только на четвертый «этаж». Дальше боялся – голова кружилась. Пашка же Шамин и Трубичка лазали на пятый, и это меня втайне злило. Зато Мишка уже в прошлое лето добирался до последнего, седьмого «этажа», куда рисковали забираться только самые отчаянные и бесстрашные ребятишки села.

Жил в нашем селе нечистый на руку Ванька Ермак, которому в драке не было равных. Не по силам, а по смелости и отваге. И вообще я давно заметил, хотя всякие свары старался обходить стороной, что в драке решает не столько сила, сколько нахрап и смелость. Первый резкий и неожиданный удар в лицо, за которым тут же следует столь сильный второй удар, как правило, решает исход мальчишеских драк, если, конечно, в ход не шли кастеты, колья и все, что попадется под руку. Но тогда в них вмешиваются взрослые. Ванька Ермак был мастером первого удара. И всегда старался бить в нос, чтобы пустить «красные сопли». А уж когда пошла кровь, заливая рот, подбородок и капая на рубаху, получив второй удар, оставалось только одно – удирать или пускать «нюни». Не дрогнув, Ванька мог пойти с голыми руками на нож, на камень, зажатый в кулаке, на поднятый кол. С ним многие его ровесники и ребятня постарше хотели дружить, но он никого к себе не приближал. У маленьких да и у ровесников любил обыскивать карманы и, если в них ничего не находил, давал по шее затрещину или под зад пинка. Не любил Ермак тех, у кого карманы вечно пусты. Ванька всегда ходил в красной рубахе, голенища сапог сжимал в гармошку, над которой с напуском свисали широкие штанины. В те годы это называлось носить сапоги «по-блатному».

Мало в нашем селе было ребят, которые не боялись Ваньку Ермака. И среди них наш Мишка. Оба невысокие, широкогрудые крепыши, лобастые, только волосом Ванька был мерен, словно жук, да лицо бровастое, глаза цыганские. Были они ровесниками. Однажды Мишка и Ермак сцепились. Из-за пустяка. Мишка на площади перед школой лез по скользкому шесту, впиваясь в него пальцами рук, ступнями босых ног, обвивая его коленками и локтями. Уже долез было до конца: через полметра можно уцепиться за кольцо, отдохнуть и, поплевав на ладони, спускаться. Но в это время к спортивной площадке подошел Ермак. Он бросил на землю окурок, лихо растер его каблуком и начал трясти шест. Мишка, не видя, кто стоит внизу, закричал:

– Уйди, сволочь!.. Изуродую, как Бог черепаху!

Угроза только раззадорила Ермака. Он начал трясти шест сильнее. Не достигнув кольца, Мишка быстро, обжигая ладони и ступни ног, сполз с шеста. Лицо его было бледное. А Ермак стоял и нагло улыбался.

– А, это ты, Старый? А я тебя и не узнал.

Удар Мишки был неожиданный. В нижнюю челюсть, снизу вверх, отчего Ермак клацнул зубами и пошатнулся. Вторым ударом, тоже в челюсть, но сбоку, Мишка сбил Ермака с ног. В деревенских драках это считалось венцом победы. Все, кто был на спортивной площадке, затихли. Сбить с ног Ваньку Ермака!.. Этого пока еще никому не удавалось. Но Ермак был не из тех, кто после первой промашки падал духом. На ноги он вскочил, как пружина, весь подобрался, втянул голову в плечи и, прижав кулаки к груди, пошел на приготовившегося к защите Мишку.

Дрались они отчаянно, с подвизгами, пускали в ход резкие пинки, норовя попасть в пах, у обоих из носов и разбитых ртов шла кровь, но никто не хотел сдаваться.