Текст книги "Пути в незнаемое. Сборник двадцатый"

Автор книги: Ирина Стрелкова

Соавторы: Ольга Чайковская,Натан Эйдельман,Петр Капица,Ярослав Голованов,Владимир Карцев,Юрий Вебер,Юрий Алексеев,Александр Семенов,Вячеслав Иванов,Вячеслав Демидов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 48 страниц)

12

В этот ранний период сочинения стихов Хлебников обращен к доистории, к предыстории, ко всему, что обозначается приставками до, пра:доисторический, праязыковый. Сами суффиксы, с которыми он экспериментирует, ведут его к пониманию слов как обозначений языческих божеств. Время – главный герой всех его сочинений (но и не только его; Эйзенштейн как-то назвал время «центральным персонажем двадцатого столетия») – в стихах этого периода оказывается «жницей Времиней». В ее имени угадывается тот же суффикс, что и в древнерусском названии языческих мифологических существ Берег-ыни.Такими же существами становятся и облака, когда Хлебников их называет Облакини.

К наиболее художественно интересным свидетельствам опытов Хлебникова тех начальных лет принадлежит написанная в том же 1908 году пьеса «Снежимочка» (с вариантом «Снезини»; пьеса навеяна упомянутой в ней «Снегурочкой»), где действуют вместе с обычными городскими жителями разнообразные славянские мифологические лесные персонажи, названные соответствующими именами ( снез-ини, смех-ини, нем-ини, слеп-ини). Такие правдоподобные мифологические имена героев пьесы, как Березомир, свидетельствуют о необычайно глубоком проникновении Хлебникова в суть древней славянской мифологии и языковых способов ее выражения (свидетельства культа березы у восточных славян, о которых Хлебников едва ли знал, обнаружены недавно). Но в пьесе, написанной в духе романтической иронии, движение за восстановление славянской и русской старины в языке и обычаях изображено гротескно. Пока «начинаются состязания русских в беге, борьбе, звучобе и славобе», героиня пьесы, Снежимочка, исчезает – растворяется (тает). Голоса удаляющихся пророчествуют перемены, хотя и в них повторено:

 
Восставим гордость старой были…
 

В опытах изучения старины Хлебникову помогали скитания по России и Украине, где в деревнях он мог еще наблюдать остатки древних обычаев и верований. Так, есть основания думать, что в поэме «Поэт» Хлебников описал обряд «проводов русалки», который в его время еще можно было наблюдать в деревнях (в Тамбовской губернии в конце весны 1914 г. этот обряд видел Н. Евреинов, чей рассказ мог послужить источником и для Хлебникова).

Языческая Русь еще была жива, как писал о том Блок в своей студенческой работе о поэзии заговоров и заклинаний, косвенно оказавшей существенное влияние и на Хлебникова. Но многое было им почерпнуто и из чтения фольклорных текстов. «Плоскость» в «Зангези», где в качестве главных персонажей выступают Горе и Смех, написана под воздействием народной повести о Горе-Злочастии и примыкающих к ней сочинений. Для выявления языковых и мифологических черт славянской старины Хлебников серьезно занялся славянской филологией. Недаром в 1909 г. он перешел в Петербурге на 1-й курс славяно-русского отделения историко-филологического факультета, где числился до 1911 г., когда был исключен, потому что не платил за обучение. Полагают, что Хлебников был членом университетского кружка славяноведения. Он задумывал проведение «Славянского вечера» с участием Вячеслава И. Иванова и Сергея Городецкого. Хлебников проходит через время увлечения южнославянским фольклором (особенно черногорским) и наречиями (недавно об этом подробно писал А. Е. Парнис); задумывает поездку в Черногорию. С этим было связано написание поэмы «Вила и леший» (Вилы – южнославянские женские мифологические существа). Посылая Крученых в начале 1913 г. набросок этой поэмы, Хлебников писал среди других о «любопытной задаче» «заглядывать в словари славян, черногорцев и других – собирание русского языка не окончено – и выбрать многие прекрасные слова, именно те, которые прекрасны. Одна из тайн творчества – видеть перед собой тот народ, для которого пишешь, и находить словам место на осях жизни этого народа, крайних точек ширины и вышины». Осенью того же года он продолжает ту же мысль: «Запаситесь словарем чешским, польским, сербским и еще одним каким-нибудь и выбирайте слова, понятные сами по себе, например чешское слово жасвместо русского ужас. Напишите: мы уничтожили славянские наречия, заклавши сих агнцев на жертвеннике русского языка, оставили русские языки (т. е. сохранили)». В одной из заметок Хлебников говорит о «черногорских» сторонах русского языка. В неизданных рукописях Хлебникова есть немало примеров слов, взятых из разных славянских языков: сербохорватского ( юнак) и болгарского ( шума – «лес»), польского ( дзяды). По поводу своей пьесы «Девий бог» Хлебников писал, что в ней он «хотел взять славянское чистое начало в его золотой липовости и нитями, протянутыми от Волги в Грецию. Пользовался славянскими полабскими словами (Леуна)». В тексте пьесы так передано русскими буквами (достаточно верно) название Луны в мертвом западнославянском полабском языке, известном по записям, сделанным латинскими буквами с немецким переводом. Герой пьесы Хлебникова говорит: «Теперь же я иду к той, к которой я цветок, поворачивающий к ней голову, как к ночной Леуне».

В заметке «О расширении пределов русской словесности» Хлебников писал: «Рюген с его грозными божествами, и загадочные поморяне, и полабские славяне, называвшие Луну Леуной, лишь отчасти затронуты в песнях Алексея Толстого». В пьесе «Девий бог» Хлебников попытался изобразить жречество, храмы и предметы поклонения (меч в храме) у этих средневековых западных славян. По его словам, пьеса возникла как чистая импровизация в процессе непрерывного письма без единой поправки, на что ушло 12 часов. Следовательно, у него не могло быть времени для справок (да у него и не было обычно с собой книг, и рукописи в очень малой степени находились у него самого, поэтому едва ли он мог справиться в выписках из книг). Поэтому, для того чтобы написать пьесу, где использованы данные из средневековых описаний западных славян, он до того должен был достаточно основательно ими заниматься.

В попытках объять весь славянский мир Хлебников намечал проникнуть не только в еще не охваченные до того русской литературой области западного и южного славянства, но и лучше узнать историю и наречия восточнославянские; по мысли Хлебникова, русская словесность «мало затронула Польшу. Кажется, ни разу не шагнула за границу Австрии. Удивительный быт Дубровника (Рагузы) с его пылкими страстями, с его расцветом, Медо-Пуцичами остался незнаком ей. И, таким образом, славянская Генуя или Венеция остались в стороне от ее русла… Самко, первый вождь славян, современник Магомета и, может быть, северный блеск… той же зарницы, совсем неизвестен ей. Более, благодаря песни Лермонтова, посчастливилось Вадиму. Управда, как славянин или русский (почему нет?), на престоле второго Рима также за пределами таинственного круга… В промежутках между Рюриком и Владимиром или Иоанном Грозным и Петром Великим русский народ для нее не существовал… Удельный строй, кроме Новгорода, Псков и казацкие государства остались в стороне от ее русла. Она не замечает в казаках низшей степени дворянства, созданной духом земли». В ранних стихах Хлебникова воспеты казацкий гетман Остраница, донские казачьи атаманы Платов и Бакланов, украинский народный герой Морозенко, инок Ослябя, с Дмитрием Донским ходивший походом на Мамая. В самом размере стихотворения можно увидеть отзвук ритма украинской народной песни:

 
Будьте грозны как Остраница,
Платов и Бакланов,
Полно вам кланяться
Роже бусурманов.
Пусть кричат вожаки,
Плюньте им в зенки!
Будьте в вере крепки,
Как Морозенки!
…С толпою прадедов за нами
Ермак и Ослабя.
Вейск, вейся, русское знамя,
Веди через сушу и через хляби!..
 

4-й «парус» (часть) «Детей Выдры», озаглавленный «Смерть Паливоды», излагает эпизод истории Запорожской Сечи. В стихотворении «Из песен Гайдамаков» воспоминания о казацкой вольнице изложены с искусным вкраплением украинских, польских и латинских речений. Фрагменты польской истории оживают в стихотворениях Хлебникова как история Сапеги, убитого на сейме, в стихотворении «Мои глаза бредут как осень». «Шагнув за границу Австрии», Хлебников пишет стихотворную балладу о Марии Вечоре, покончившей с собой любовнице эрцгерцога Рудольфа. В письме к Крученых Хлебников среди задач намечал «составить книгу баллад (участники многие или один). Что? – Россия в прошлом, Сулимы, Ермаки, Святославы, Минины и пр., Вишневецкий», «воспеть задунайскую Русь, Балканы», «заглянуть… в Польшу». К числу «баллад» несомненно принадлежала «Что ты робишь, печенеже» – о Святославе (печатается под совершенно условным названием «Написанное до войны»). В 6-м «парусе» «Детей Выдры» диалог великих полководцев древности (Ганнибала и Сципиона) со Святославом, Пугачевым, Самко, Яном Гусом, Ломоносовым, Разиным, Волынским прерывается «воплем духов»:

 
На острове вы. Зовется он Хлебников…
 

Далее голос «множеств» утверждает:

 
Так толпой взошли вы в душу
Высшим манием руки.
 

Голос же «из нутра души» самого Хлебникова в конце этого «паруса» (перед «Советом» с духами) обращается к ним:

 
О, духи великие, я вас приветствую,
Мне помогите вы: видите, бедствую?
А вам я, кажется, сродни
И мы на свете ведь одни.
 

Значит, духов из великого прошлого России и других славянских стран Хлебников вызывал и для поддержания собственного мужества.

То, в какой мере Хлебников стремился быстро осуществить свой план «расширения пределов русской словесности» в сторону Чехии, Польши и других славянских стран, может служить хорошей иллюстрацией сочетания его научных занятий (в этом случае – историко-филологических) с литературными.

В 5-м парусе «Детей Выдры» есть строки, где соответствующие друг другу по законам сравнительного языкознания равнозначные слова восточнославянских языков – названия дня и ночи в русском, украинском и белорусском – образуют строки, которые Хлебников истолковывает как выражение «всеобщего единства»:

 
О день и динь и дзень!
О ночь, нуочь и ничь!
Морской прибой всеобщего единства.
 

Позднее соотношения между гласными разных языков, опираясь на экспериментально-фонетические данные Щербы, Хлебников задумал описать математически. Эти законы «малых небес азбуки» для него входили «в единую формулу мира». Но новым в этом замысле, относящемся к работе над «Досками судьбы», было математическое обоснование. Сама же мысль о том, что в соответствиях между словами родственных языков, в «волшебном камне превращенья всех славянских слов» улавливается «всеобщее единство», была и у раннего Хлебникова.

Мне случалось слышать восторги по поводу законов языковых соответствий от людей искусства; с восхищением о них мне говорил художник Р. Р. Фальк. Эстетическая сторона лингвистической науки захватывает. Хлебникову в ней мерещилось и проявление единства всего со всем. С увлечением сравнительным языкознанием как наукой, открывающей путь к восстановлению прошлого, сопряжен и период занятий Хлебникова санскритом и сравнительно-исторической грамматикой индоевропейских (или, как неудачно их иногда называли, «арийских»; в точном смысле «арийский» самоназвание только части индоевропейских языков – индоиранских) языков. Среди утопических «предложений» Хлебникова, датируемых временем первой мировой войны, есть и задача «создать общий письменный язык арийцев, научно построенный». Для иллюстрации общего в разных языках Хлебников в статье «Художники мира» в мае 1919 года приводит то, что «вритти и по-санскритски значит вращение». Думается, что косвенный след занятий Хлебникова санскритом можно найти в его прозе, в таких сложных словах, которые нельзя понять иначе как попытку передать по-русски типичные сложные слова классического санскрита, как «стадо – рого – хребто – мордо – струйная река». Любопытно, что приведенное санскритообразное сложное слово встречается в той ранней прозе «Песнь мирная», где есть, по свидетельству самого Хлебникова, попытки ввести «черногорские» (южнославянские – сербохорватские) черты в русский язык. Если двучастные словосложения в этой прозе («локтероги», «морезыбейный») можно считать построенными по старославянскому образцу (возможно, и с учетом греческих прообразов церковнославянских сложных слов), то сложные слова из многих частей, как приведенное выше, скорее всего ориентировались на санскритский образец. Санскритом Хлебников занимался в 1909 г., когда он с этой целью перевелся с физико-математического факультета на факультет восточных языков Петербургского университета по разряду санскритской словесности. Хотя на нем он числился недолго (и вскоре перешел на славяно-русское отделение), в его произведениях сохранились многочисленные следы занятий древнеиндийским языком, а также философией, религиями и историей Индии. В прозаическом произведении «Есир» приводится текст одного из гимнов «Ригведы», переданного (достаточно точно, если исправить ошибки посмертной публикации, в которых автор не повинен) русскими буквами с русским переводом. И в «Есире», и в «Детях Выдры», и в поэме «Хаджи-Тархан» Хлебников возвращается к постоянно его занимавшим древним торговым путям, соединявшим Россию с Индией:

 
Сквозь русских в Индию, в окно,
Возили ружья и зерно
Купца суда.
 

Усвоенные в детстве впечатлительным будущим поэтом образы низовой Волги – «реки индоруссов» – нет-нет да вновь всплывали в его сочинениях.

13

Двадцать лет назад, занимаясь сочинениями Эйзенштейна, которые тогда еще только начинали издавать, я был поражен, увидев в его «Монтаже» (книга, законченная в 1937 г. но напечатанная в 1964-м) воспроизведение старинного индийского лубка. Лубок, подробно проанализированный Эйзенштейном, изображал бога Вишну, проносимого женщинами, чьи тела сплетаются в подобие слона, на спине которого восседает бог. Поразило меня то, что именно этот лубок изображен в стихотворении Хлебникова, написанном около 1913 г., но изданном только в 1940-м (следовательно, Эйзенштейн это стихотворение не знал):

 
Меня проносят на слоновых
Носилках – слон девицедымный.
Меня все любят, – Вишну новый
Сплетя носилок призрак зимний.
 

«Девицедымный слон» – это индийские девы, сплетающиеся для того, чтобы воспроизвести подобие слона:

 
Вы, мышцы слона, не затем ли
Повиснули в сказочных ловах,
Чтобы ласково ли́лась на земли,
Та падала, ласковый хобот.
Узнайте, что быть тяжелым слоном
Нигде, никогда не бесчестно.
И вы, зачарованны сном,
Сплетайтесь носилками тесно.
 
 
Волну клыка как трудно повторить.
Как трудно стать ногой широкой…
 

Статью, объясняющую посредством индийского лубка стихотворение Хлебникова, я напечатал тогда же. Ее встретили сочувственно. Интерес к Хлебникову настолько велик, что и эту статью перепечатали и перевели в разных странах. А потом уже в архиве Института мировой литературы в Москве нашлась прозаическая рукопись Хлебникова, окончательно подтвердившая мою догадку. Рукопись представляет собой наброски части 6-го «паруса», 2 «дела» «Детей Выдры», в прижизненное издание не включенные. Описывается герой – Сын Выдры, который в Индии проходит «через зеленую чащу». «Толпа служанок храма (индусок), сплетаясь руками в нечто напоминающее слона (собравшись в слона) и покрытое ковром, зовет его знаками и несут его на руках. Он садится на ковер, покрывающий живого, но не подлинного слона». Судя по этим черновикам, читающимся с трудом и частично перечеркнутым, Хлебников обдумывал постановку соответствующего спектакля на сцене или на экране (в фильме) Сцена разгорожена пополам. В нижней ее половине изображены индийские девы, сплетающиеся в слона и проносящие на себе Сына Выдры, а в это же время он в «зверинце смотрит на слона за решеткой и кормит его булкой» (сцена, описанная Хлебниковым в его «Зверинце»).

Хлебникова занимала двойственность изображения в искусстве (в том числе и словесном). Слон – образ, символ поклонения Вишну, но вместе с тем сплетающиеся женщины изображают животное – слона. Эта же двойственность позднее привлекла к тому же индийскому лубку Эйзенштейна.

В стихах и прозе Хлебникова герой («я» – в стихотворении, Сын Выдры – в прозе) – это явно и сам автор. Согласно индийским учениям, которые Хлебников хорошо знал, великие люди Индии – это проявления («аватары») Вишну. В стихотворении «Меня проносят на слоновых» сидящий на слоне, сплетенном девами, называет себя сначала «Вишну новый», потом Бодисатва (Боддхисатва – «существо пробудившегося», воплощение Будды):

 
А я, Бодисатва, на белом слоне.
 

Древнеиндийское учение о перевоплощении и о циклическом развитии в истории, через буддийские его варианты повлиявшее и на другие азиатские философские концепции, Хлебникову было хорошо известно (в частности, по книге русского философа Кожевникова «Буддизм», цитаты из которой находим у Хлебникова). Новый вариант этих представлений, в изложении которого применена древнеиндийская и буддийская образность, Хлебников дал в своем философском диалоге «Колесо рождений». Говоря о том, что Индия оставалась для русской словесности до сих пор «заповедной рощей», Хлебников сам вознамеривался совершить «прогулку в Индию, где люди и боги вместе». «Сладкозвучные Индии дщери» появляются и в его стихах о смерти.

Древнеиндийская мудрость и ее буддийские ответвления всегда Хлебниковым рассматриваются на значительно более широком фоне связей Индии с другими культурами и народами Евразии, в том числе и с русскими. В этом Хлебников близок ко многим крупнейшим нашим востоковедам конца прошлого и начала нынешнего веков. Взлет востоковедения в России именно тогда, когда Хлебников (пусть очень недолго) подумывал об учебе на факультете восточных языков, был связан с попыткой осмыслить и роль южных индийских, особенно буддийских, традиций для всех народов, к тому времени оказавшихся в исторических границах России.

По поводу «Детей Выдры», одной из составных частей которых должен был быть «парус», где Сын Выдры едет на «девицедымном слоне», сам Хлебников писал: «В «Детях Выдры» я взял струны Азии, ее смуглое чугунное крыло, и, давая разные судьбы двоих на протяжении веков, я, опираясь на древнейшие в мире предания орочей об огненном состоянии земли, заставил Сына Выдры с копьем броситься на солнце и уничтожить два из трех солнц – красное и черное. Итак, Восток дает чугунность крыл Сына Выдры… Отдельные паруса создают сложную постройку, рассказывают о Волге, как о реке индоруссов, и используют Персию, как угол русской и македонской прямых. Сказания орочей, древнего амурского племени, поразили меня, и я задумал построить общеазийское сознание в песнях».

В недавнее время выявлены источники тех произведений поэта, которые были вдохновлены мифологией орочей – тунгусо-маньчжурского народа Приамурья. Главным среди этих источников была, по-видимому, книга В. П. Маргаритова об орочах, изданная в 1888 г. и излагавшая результаты экспедиции, за два года до того проведенной при участии Общества изучения Амурского края. Отзвуки чтения Хлебниковым этой книги можно найти и в «парусе» 1 «Детей Выдры», и в прозаической вещи «Око́» (орочонская повесть), и в стихотворениях «Пламена» и «Песнь мне»; возможно, что все эти сочинения Хлебникова относятся к 1911—1912 гг. В «Детях Выдры» и в «Пламенах» Хлебников создает свои – прозаическую и поэтическую – вариации на темы орочского сказания о древних солнцах. У Маргаритова рассказ изложен очень кратко: «Сначала земля нагревалась тремя солнцами, но жить тогда было очень тяжело; вот один ороч и убил два солнца, осталось одно, и жить стало прохладнее»; в другом варианте: «Когда-то, давным-давно, было 3 солнца; время это было очень жаркое, жить на земле было невозможно, почему человек жил на воде и умел ходить по воздуху. Скучно стало человеку жить таким образом, вот он взял лук и стрелы и пошел стрелять в солнце. Долго ли, скоро ли, но все-таки ему удалось убить два солнца и спустить их с неба в воду. Тогда стало прохладно и можно было переехать на землю».

Хлебников в прозе тоже лаконичен, но под его пером повествование все переливается красками; он вводит в него и описание традиционного сибирского медвежьего праздника. Больше всего его занимает Сын Выдры, который и в хлебниковском варианте убивает оба солнца: «Три солнца стоят на небе – стражи первых дней земли… Одно белое солнце, другое меньшее – красное с синеватым сиянием кругом и третье – черное в зеленом венке. Слышны как слова жалобы и гнева на странном языке. В углу занавеси виден конец крыла. Над золотым берегом показывается крылатый дух с черным копьем в руке, в глазах его много злой воли. Копье, шумя, летит, и красное солнце падает, точно склоняясь к закату, роняя красный жемчуг в море; земля изменяется и тускнеет. Несколько зеленых травинок показалось на утесе, сразу прыгнув. Потоки птицы.

Встав на умершее солнце, они, подняв руку, поют кому-то славу без слов. Затем Сын Выдры, вынув копье и шумя черными крылами, темный, смуглый, главы кудрями круглый, ринулся на черное солнце, упираясь о воздух согнутыми крыльями, и тоже падает в воды. Приходят олени и звери.

Земля сразу темнеет. Небу возвращается голубой блеск. Море из черного с красными струями стало зеленым. Дети Выдры подают друг другу руку и впервые опускаются на землю. В дневной жажде они припадают устами к холодной струе, сменившей золотой поток лавы; он надевает на руку каменный молоток и раскалывает камень».

В стихотворении «Пламена», частично дословно совпадающем с цитированным прозаическим отрывком, тема убийства солнц сливается с лирической темой «земной первой любви».

В прозаической повести «Око́» история трех солнц, два из которых сбиты предком, предстает как песня героя; в повести и в стихотворении «Песнь мне» сюжет основан на мифе о кровосмесительном браке брата с сестрой, которой удалось выдать себя за другую женщину.

Замысел «Детей Выдры» (в котором с орочскими мифами переплетались исторические сведения, почерпнутые Хлебниковым главным образом из книги В. Григорьева «Россия и Азия», изданной в 1877 г.), а также «Есира» и других его исторических сочинений, сближал Хлебникова с тем научным и литературным движением, которое позднее получило название «евразийского». Из больших поэтов к нему одно время (в конце 20-х годов) примыкала Марина Цветаева, из критиков – Д. Мирский (автор статей о Хлебникове), из ученых – великий лингвист Н. С. Трубецкой и отчасти Р. О. Якобсон; многие идеи евразийцев преломились в недавних публикациях Л. Н. Гумилева. У Романа Якобсона некоторый интерес к проблематике сходств языков и мифов Евразии мог поддерживаться и его ранней дружбой с Хлебниковым. В то время этот интерес совсем не ограничивался кругом ученых и писателей, которые позднее себя причисляли к евразийцам. Глубокие мысли об одинаковости отношения к слову у разных народов Евразии, под которыми охотно бы подписался Хлебников, содержатся в большом труде о табу слов (запрете называть слова), написанном через 10 лет после смерти поэта видным лингвистом и этнографом, членом-корреспондентом АН СССР Д. К. Зелениным.

История России и всех народов, в ней обитавших, Хлебниковым мыслилась на широком фоне культурных, религиозно-философских, эстетических, языковых связей, переплетавших всю Азию. Хотя в исторических и в особенности языковых воззрениях раннего Хлебникова находятся черты, сближающие его со славянофилами (историю взаимоотношений которых с западниками он пытался проследить в своих числовых выкладках), он даже и в этот период своего развития (очень бурного) едва ли укладывается в это определение (при всех крайностях, проявлявшихся им в борьбе против иностранных слов за чистоту русского языка, где он выступает как «архаист» в духе «Беседы»). Но уже очень быстро от увлечения одной только славянской или «арийско»-славянской (т. е. индоевропейско-славянской) древностью Хлебников переходит к несравненно более широкому и сложному пониманию сплетения судеб разных народов Евразии от древности к средневековью и далее (новые историко-культурные открытия, касающиеся, например, буддийских цивилизаций Центральной Азии, только подтверждают верность этого взгляда). В хронологических таблицах и исторических статьях Хлебников пытался проследить волны, катившиеся то с запада на восток, то обратно. О русской литературе в 1913 г. Хлебников писал, заменяя своим изобретением «монголо-финны» тогдашний научный термин «урало-алтайские народы»: «Она не знает персидских и монгольских веяний, хотя монголо-финны предшествовали русским в обладании землей… Из отдельных мест ею воспет Кавказ, но не Урал и Сибирь с Амуром, с его самыми древними преданиями о прошлом людей (орочоны)… Плохо известно ей и существование евреев… Стремление к отщепенству некоторых русских народностей объясняется, может быть, этой искусственной узостью русской литературы. Мозг земли не может быть только великорусским. Лучше, если бы он был материковым». По существу эта точка зрения, развитая им и в недавно напечатанном раннем наброске о памятниках, была достаточно традиционной. Она продолжает линию пушкинского «Памятника». Уже для Пушкина его судьба в будущей России определяется тем, как его назовет «всяк сущий в ней язык».

Особенно много о всеазийском духовном единстве Хлебников думает в годы первой мировой войны. Он размышляет над тем, как «обратить Азию в единый духовный остров». Ему кажется, что стоит думать «не о греческом, но об азийском классицизме», примеры которого из культурных традиций разных стран Азии он приводит. Особенно его занимала концепция Масих аль Деджал (аль Даджжал в современной передаче) – этот мусульманский образ искусителя людей он упоминает в ряде своих произведений; в этом восточном учении (в числовой символике, с ним связываемой, царствование Даджжала перед концом света продлится 40 дней или 40 лет, как предсказано средневековыми прорицаниями о грядущих бедах) он видел и созвучие своим числовым выкладкам.