Текст книги "Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней"

Автор книги: Илья Эренбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)

Но инспектор и лавочники так удивленно, так презрительно взглянули на него, что учитель чистописания сразу осекся:

– Я ведь не спорю. Виновен так виновен. Я только о своих впечатлениях говорю.

И присяжные стали по очереди расписываться на большом листе. Может быть, если бы в углу комнаты, где они совещались, стояла Габриель, присяжные испугались бы ее светлых, невидящих глаз. Может быть, тогда они не подписали бы этой бумаги. Но в комнату присяжных вход посторонним строго воспрещен, и они подписали смертный приговор, как будто это была простая почтовая расписка. Только старый учитель чистописания коллежа Сен-Поль, который подписался последним, поставил большую кляксу. Это, конечно, неприлично, особенно для учителя чистописания. Но что делать – он не мог забыть глаз слепой.

Господин Альфонс Кремье торжественно читал приговор. Он думал при этом: сейчас домой. Только бы не забыть купить ракету и алжирского семени для канареек. Он читал: «Присуждается к смертной казни через отсечение головы».

Андрей не волновался. Он знал все. Жанны он не увидит. Теперь тишина и смерть. В последний раз обвел он глазами зал. Чужие. Только чужие. Никто не скажет ему «прощай». Жанна далеко. Вдруг в углу он заметил Аглаю, которая, умолив сторожа, пробралась снова в зал. Аглая слушала приговор, но она еще не понимала его значения. «Смерть». Что же это значит? И, взглянув на ее сумасшедшее лицо, Андрей почувствовал огромную нежность. Не обращая внимания на председателя, еще продолжавшего читать о том, на кого падают судебные издержки, он через все ряды обратился к Аглае:

– Аглая, прости меня! За все прости!

Тогда только Аглая поняла, о чем читал председатель. Расталкивая ошеломленных людей, кинулась она к господину Альфонсу Кремье и упала перед ним на колени.

– Пощадите его! Это я одна во всем виновата! Я его до этого довела! Меня и казните, а его пожалейте!

Жандармы оттащили Аглаю. Она кричала. Это была истерика, хотя, правда, и не та, о которой мечтал господин Амеде Гурмо. Председатель, торопясь, объявил заседание закрытым. Желая ободрить начинающего адвоката, он дружески пожал его руку:

– Поздравляю. Такие обстоятельства… Но ваша речь была блестящей.

Господин Амеде Гурмо сдержанно улыбнулся. Именно так нужно улыбаться, выслушивая поздравления. Да, кажется, он говорил с подъемом. Если во время его речи не было истерик, то это не его вина. Та дура испортила все дело. Ну ничего, он выдвинется в другой раз. А сейчас можно ехать к Мари, в ее уютное гнездышко.

Господин Альфонс Кремье побеседовал и с прокурором:

– Вот и отработали. Удивительно скучное дело. Если бы не эта ведьма в шляпе, можно было бы просто умереть с тоски.

Прокурор был, разумеется, в плохом настроении, как и всегда.

– А по-моему, ее следует привлечь к ответственности за оскорбление суда. Скажите, почему таким дают визы? Какое дело назначено на завтра? Снова перепутали все мои бумаги.

– Да не все ли равно вам какое?.. Вы куда? Домой? Так я подвезу вас. Мне бы только не забыть: ракета и алжирское семя!

Расходилась недовольная публика: скучное дело, неинтересный подсудимый, банальный приговор. Ничего щекочущего нервы. Суд теряет с каждым годом свою остроту. Преступники положительно становятся пресными.

Даже лавочники, с сознанием исполненного долга направляясь в свои бакалейные или галантерейные лавки, пренебрежительно кидали друг другу: простое дело, скучное дело. Стоило ли для этого тревожить столько людей?

Андрея вели по коридорам суда. Он еще вглядывался в лица людей. Сам не понимая, что он делает, Андрей все еще искал глаза Жанны. Увидеть! Только увидеть ее! Ведь сейчас камера и конец. Там больше нет людей. Там ее он не увидит.

В раскрытую дверь кинулся золотой май. После сумерек судебного зала песок и небо слепили глаза. Карета уже стояла наготове. До кареты было десять шагов. Десять последних шагов среди живых людей и золотого мая. Кругом толпились любопытные и вдруг, у самой кареты, Андрей увидел широкую фетровую шляпу. Такую шляпу носила Жанна. Он остановился. Он был готов поверить, что это она. Жандармы подталкивали его, но он упирался. Тогда шляпа откинулась назад, и он увидел чужое девичье лицо с нежными карими глазами.

Показывая пальцем на Андрея, девушка говорила:

– Посмотрите, какой же он страшный, убийца!..

И Андрей сделал последний десятый шаг.

Глава 42
ЭТО БЫЛО ТОЛЬКО ЛЮБОВЬЮ

Май всюду чудесен. Чудесен он был и на широком проспекте Унтер-ден-Линден, где липы, старые немецкие липы, насмешливые и сладкие липы Генриха Гейне уже начинали цвести. Но люди не замечали мая. Они были похожи на сумасшедших, эти толкавшие друг друга люди. Они были похожи также на посетителей казино Сан-Ремо. Среди них, наверное, должен был находиться и Халыбьев. Ведь на широком проспекте шла игра, настоящая, крупная игра. Вчера Франция отправила в Берлин новую ноту. В этой ноте были очень жестокие слова. У немецких фабрик отбирали уголь. У немецких детей отнимали молоко. Казалось, на широком проспекте Унтер-ден-Линден люди должны были бы плакать. Но нет, они радовались. Они даже поздравляли друг друга. Ведь они не были ни рабочими, ни детьми. Господа Мюллеры и Зильберманы обладали долларами и любили есть шницели. Сегодня доллар торжествовал, и вместе с долларом торжествовали эти, толкавшие друг друга, люди. Они работали. Они быстро, как халатники тряпье, покупали-продавали зеленые бумажки. От волнения они давили чужие мозоли, налетали на тумбы и даже разбивали пенсне. Они спешили. Ведь каждые пять минут зеленая бумажка вырастала, по крайней мере, на один шницель. Они были в котелках или в канотье, старые и молодые, пангерманисты или же ярые сионисты, жадные, потные, гадкие люди. Весь мир был создан для них. Витрины пароходных компаний щеголяли фотографиями самых шикарных кают. В каютах уже были постланы на ночь койки. Если господин Зильберман захочет кушать шницель не в отеле «Адлон», а на Пятой авеню Нью-Йорка – и «Кюнар-Лайн», и «Гапаг», и много других компаний почтут за честь качать его брюшко по водам Атлантики. Для них в Ямайке делали ром. На Кубе для них мулатки крутили сигарные листы. Для них женщины красили губы и расширяли каплями белладонны совиные зрачки. Для них собирались цвести эти сентиментальные липы. Для них май был маем.

С трудом Жанна пробиралась в этой человеческой чаще. Она утром приехала из Риги. Поезд в Париж шел вечером. Жанна радовалась: может быть, завтра она уже увидит Андрея. Не следует упрекать Жанну в беспечности. Ведь тревога ее была основана скорее на предчувствиях, нежели на реальных данных. Поэтому в Москве ее так легко успокоили. Может быть, Андрей и не арестован. А если арестован, то ему не грозит ничего серьезного. Жанна ничего не знала, ей приходилось доверять только своему сердцу. И сердце, в ненашевском лесу упорно твердившее: «случилось что-то ужасное, он погиб», теперь радостно билось: все выдумки, завтра они будут вместе.

Жанна улыбалась широкому проспекту. Ее удивляли эти непонятные люди, чем-то настолько озабоченные, что они не замечали даже мая. Она ведь еще несла в себе большую радость московских дней. Завтра она увидит Андрея!..

На углу Жанна остановилась. Еще рано. Куда ей идти? Она стала разглядывать выставленные в киоске журналы. В одном из них была фотография какого-то военного парада в Париже. Жанна узнала церковь Сент-Этьен. Жанна улыбнулась: на плече она почувствовала дыхание Андрея. Она больше не разглядывала журналов. Закрыв глаза, отдалась она этому ощущению, и, хотя плеча ее касался лишь солнечный луч, ей казалось, что они уже вместе. Тогда, раскрыв глаза, она увидела перед собой Андрея.

Жанна испугалась. Ей показалось, что она сходит с ума. Она отбежала от киоска, но тотчас же вернулась назад. Она не могла еще раз не поглядеть. Она поглядела. Нет, это не было галлюцинацией. Лицо Андрея. Его улыбка. И, не обращая внимания на крики торговки, Жанна схватила номер парижской газеты. Она не сошла с ума. Это Андрей! Он… он…

Под портретом стояло: «Убийца присужден к смертной казни». И Жанна это прочла.

Вы помните, как маленькая француженка из «Золотой Библиотеки» плакала, не зная, может ли быть Андрей настоящим мужем? Когда это было? Давно, бесконечно давно! Что стало с Жанной? Что делает с человеческим сердцем любовь? На каком огне закаляет? Какими обручами сковывает? Нет, этого никогда не понять!

Жанна прочла все, что было напечатано в газете. Маленькая Жанна, вот только что улыбавшаяся маю, спешившая скорее в Париж на свидание к Андрею, большая Жанна, о любви которой трудно говорить, потому что нет слов и срывается голос, – Жанна прочла это. И что же, она не упала без чувств, не вскрикнула, не разрыдалась. Врываясь в гущу людей, понеслась она по проспекту. У нее больше не было ни головы, ни сердца, ни ужаса, ни мук. У нее теперь были только ноги. Она вся превратилась в какую-то незримую депешу, которая несется по проводам.

Так, ни о чем не думая, пугая и смеша прохожих, добежала она до вокзала. Только там, у страшной доски, на самом деле бывшей обыкновенным расписанием, она впервые почувствовала всю свою беспомощность. Первый поезд отходит в восемь двадцать вечера. Она должна не только бежать, но еще и думать. Бежать ей все же было необходимо. Стоять на одном месте Жанна не могла. Куда же ей идти? И первое, что пришло в голову: полиция.

В участке было тихо и сонно. Лысый, толстый чиновник лениво посасывал сигару. Он никак не хотел понять, в чем дело. Какое убийство? Какой суд? При чем тут Париж? Это в Париже? Тогда при чем тут он? Чиновник был, кроме всего, патриотом. Он даже обозлился. Мало ли какие гадости делают эти французы. Пусть, по крайней мере, оставят в покое берлинцев. Но Жанна не уходила. Чувствуя, что на этого человека не действуют ее слова, она стала трясти его за плечо. Он должен очнуться, он должен помочь ей! Ведь там могут убить человека! И в Жанне была такая непонятная сила, что немец поддался ей. Он даже растрогался. Он засуетился. Он начал смотреть какие-то правила. Он бросил сигару. Но ведь и он бессилен. Он только маленький чиновник в участке, принимающий заявления о кражах. Может быть, ей следует обратиться в полицей-президиум? Или нет, лучше всего в консульство, во французское консульство. И ленивый чиновник сбежал вниз, чтобы показать ей, как ближе всего пройти на улицу Виктория.

Консульство было закрыто. Поздно. Назавтра?.. Оттолкнув швейцара, Жанна вбежала наверх. Она кинулась к секретарю, уже надевавшему пальто и спешившему обедать. Вначале он даже не хотел с ней разговаривать. Он здесь ни при чем. Пусть она едет в Париж. Если у нее есть данные, пусть пошлет срочную телеграмму прокурору республики. Ему некогда. Он спешит. Но Жанна стояла перед ним, и секретарь вдруг понял, что она не уйдет. Это было как рок. Секретарь опаздывал к обеду. Но что же он мог сделать? И, отчаявшись, он сел, стал слушать, даже вник в суть дела. Да, он читал об этом процессе. Было во всех газетах. Подсудимый не мог установить алиби. Он отказался сказать, где он провел ночь перед отъездом в Тулон. Только это? Он был с Жанной! Скорей телеграммы прокурору, министру юстиции, всем. Но позвольте, есть ли у Жанны доказательства? Она говорит – в отеле? Прекрасно! Ведь они там записались? Как? Нет? Очень странный отель! Секретарь подозрительно разглядывал Жанну. Он вспомнил, что в газетных отчетах была речь и о ней. Кто-то и ее подозревал. Пусть Жанна едет сама в Париж. При таких условиях все телеграммы бесцельны. Кто же поверит любовнице? Может быть, хозяйка отеля их вспомнит? Тоже нет? Какие же у нее доказательства? А без новых и веских данных пересмотр дела невозможен. Суд – это не бирюльки! Преступник сам отказался подать прошение о помиловании. Тогда единственное, что может приостановить приведение приговора в исполнение, – это новые факты. Раз их нет, ничего нельзя сделать. Секретарь, конечно, ее жалеет, но помочь, помочь он ничем не может. Остается, сударыня, плакать.

Секретарь, правда, собирался не плакать, а обедать.

Он давно пропустил свой час, а желудок этого не любит. Секретарь направился к выходу. Но Жанна угрожающе сказала:

– Нет, вы не уйдете! Вы должны мне помочь!

И секретарь понял, что он действительно не уйдет. В отчаянии он сказал:

– Подумайте-ка, нет ли кого-нибудь постороннего, кто бы смог подтвердить правильность ваших слов? Может быть, кто-нибудь знал, что вы действительно провели ту ночь с осужденным?

Жанна даже вскрикнула от радости. Спасен! Почти с нежностью она вспомнила теперь страшного человека, стоявшего на лестнице отеля. Тогда ей казалось, что он пришел, чтобы погубить их. Теперь она видит, что он был послан судьбой, как добрый страж.

Но как его найти? У Жанны ведь нет адреса. А вдруг он уехал из Парижа?

И надежда сменилась отчаянием. Разве так легко разыскать человека? Жанна теперь все отдала бы, чтобы только увидеть ненавистного Халыбьева.

– Вы ведь знаете, кто он? Это француз?

– Нет. Русский. Эмигрант. Его фамилия Халыбьев.

Теперь пришла очередь обрадоваться и секретарю. Слава Богу, он будет обедать! Жанне везет. Ей даже незачем ехать в Париж. Этот человек здесь. Он приходил вчера к секретарю за визой. Это очень почтенный негоциант. Секретарь сейчас разыщет его адрес. Пусть Жанна направится к нему. Они могут вместе поехать в Париж или же отправить заверенную в консульстве депешу. Завтра праздник. Завтра приговор никак не может быть приведен в исполнение… У Жанны много времени.

Секретарь нашел адрес. Халыбьев жил на улице Курфюрстендамм, дом номер восемьдесят шесть, у госпожи Лопке.

Никогда никакая влюбленная не спешила так на свидание, как Жанна спешила к Халыбьеву. Мысль о том, что его может не оказаться дома, казалась ей ужасной. Она хотела одного: скорее увидеть это наглое лицо. В ней не было ни страха, ни отвращения, только надежда. Он видел. Он поедет с ней. Он спасет Андрея. Только бы застать его!.. Позвонив, она от волнения не смогла ничего ответить на вопросы госпожи Лопке, открывшей ей дверь. Наконец она выговорила имя Халыбьева с такой тревогой, что хозяйка сразу догадалась: у русского завелась новая кошечка.

Случилось то, чего Жанна так боялась: Халыбьева не оказалось дома. Где он? Этого госпожа Лопке не знает. Она никогда не вмешивается в дела своих жильцов. Но вероятно, он скоро придет. Если Жанне он спешно нужен, пусть обождет в передней. Вот здесь. Она может сесть на этот стул. И, гремя ключами, госпожа Лопке удалилась.

Где был Халыбьев? Конечно же там, где ему и надлежало быть: на широком проспекте Унтер-ден-Линден в темных подворотнях, в прокуренных, заплеванных комнатах маленьких банков. Он ведь тоже утром прочел французскую ноту. Он продавал и покупал зеленые бумажки. Это было далеко не так приятно, как кидать тысячи на столы казино. Но что делать? В тяжелой борьбе, которую вел Халыбьев с беленьким шариком, шарик оказался победителем. Он ведь мог без конца вертеться, а деньги Халыбьева стали иссякать. Кроме того, в Сан-Ремо приехал фабрикант папиросной бумаги, тот самый, на дочери которого Халыбьев в свое время собирался жениться, – господин Люре. Проходя по набережной, фабрикант не только не ответил на поклон Халыбьева, но еще сказал своему спутнику:

– Крайне подозрительный тип.

И, услыхав эта слова, Халыбьев решил немедленно переменить климат. Раз хоть один человек считает его подозрительным, время завязывать ремни чемоданов. Халыбьев направился в Берлин. Он надеялся затеряться среди спекулянтов всех оттенков и всех пород. Берлин в отношении безопасности ему казался похожим на тот отель, куда его повела невзыскательная Шиши. Кроме того, голландские гульдены были на исходе. Для какого-нибудь нового начинания Халыбьев чувствовал себя чересчур утомленным. Он мог только играть. Спекулируя на долларах, он сочетал приятное с полезным. Хотя углы проспекта и закоулки банков мало походили на игорные дома, там все же чувствовался приятный дух азарта. Халыбьев ставил. Он ставил на новую речь французского премьера или на голодные беспорядки. Он выигрывал. Он ездил в ночные притоны. Он узнал тайны телосложения лучших артисток не только оперетки, но и драмы. Потом это надоело ему. Переехав к добродетельной госпоже Лопке, он стал заарендовывать на ночь вполне приличных мещанок: жен учителей гимназий или даже профессоров. Но никакие ласки голубоглазых Эльз, Эрн и Эмм не могли исцелить его от все еще длившейся мании. В Берлине он не был счастливее, чем в Сан-Ремо. Пока тому субъекту не отрежут голову, Халыбьев вообще не может быть счастлив. Только свалившаяся голова может несколько успокоить его. Она явится точкой в этом деле. Об убийстве на улице Тибумери станут забывать, мало-помалу забудут, а когда совсем забудут, тогда-то Халыбьев осмелеет, тогда-то он примется за розыски брюнеточки.

Пока что Халыбьев покупал доллары на проспекте Унтер-ден-Линден. Мог ли он подумать, что в темной передней пансиона для одиноких мужчин ждет его Жанна?

Как трудно ей было ждать! Как трудно было сидеть на великодушно предоставленном ей госпожой Лопке стуле! В такие минуты единственное спасение бежать, спешить, говорить, ехать – словом, что-то делать. Самое трудное сидеть и молча ждать. Жанна караулила шаги. Она старалась вспомнить походку Халыбьева. Он? Нет, снова не он! Секретарь сказал, что времени много. Если они выедут в восемь двадцать, завтра вечером они уже будут в Париже. Сейчас седьмой час. Где он? Неужели опоздают к поезду? Жанна вставала и снова садилась. Сидя неподвижно, она металась. Молча она кричала. И она ждала. Она никогда не ждала так. Даже Андрея. Слыша шаги, она переставала дышать. Это длилось больше часа.

Наконец заворчал ключ. Жанна вскочила. Кто-то вошел. Зажег электричество. Они очутились друг против друга: Жанна и Халыбьев. Оба окаменели. Оба не могли ни двинуться с места, ни вымолвить слово.

Жанна хотела кинуться к Халыбьеву, сказать в чем дело, упросить его скорее ехать на вокзал. Но она стояла, не двигаясь. Силы оставили ее. Она как-то не сообразила даже, что это и есть Халыбьев, тот человек, которого она так ждала. Она снова видела только его руки, и эти руки гипнотизировали ее, как гипнотизируют глаза питона несчастного кролика. Они кружились, ловили воздух, прятались за спину и снова тянулись к Жанне. Руки Халыбьева положительно сходили с ума. Он не двигался, а они бесновались. Это свидетельствовало о крайнем волнении самого Халыбьева. Когда он волновался, его руки выходили из повиновения. Он знал это, он побаивался своих рук, но не мог ничего поделать – каждый раз руки выдавали его. Сейчас он испытывал совершенно непереносимый ужас. Он глазами искал в углу полицейских, с которыми Жанна явилась его арестовать. Нейхензон подвел! Теперь все кончено. Она узнала про записку. Ему отрежут голову. И, не выдержав наконец, Халыбьев побежал, побежал глупо, даже не на лестницу, не на улицу, где была какая-нибудь возможность скрыться, а вглубь квартиры, по темному, узкому коридорчику. Он не давал себе отчета в том, что он делает. Он просто бежал, бежал от ужаса. Увидев, что Халыбьев исчезает, Жанна сразу очнулась. Она вспомнила, зачем она здесь. Нет, Жанна его не отпустит! Она побежала за ним вслед. Халыбьев кинулся в ванную. Но он не успел запереться. Увидев снова перед собой Жанну, он захрипел. Он готов был кинуться и задушить ее. Ведь все равно, теперь ему не уйти от смерти. Но тогда произошло нечто, остановившее его руки и перевернувшее все его мысли. Брюнетка, которая пришла, чтобы арестовать его, кротко, очень кротко говорила с ним. Он еще не понимал ее слов, но он чувствовал, что это не угрозы, а просьбы. Он заставил себя преодолеть страх, вникнуть в смысл ее слов. Жанна повторяла:

– Я молю вас! Мы должны ехать сейчас же. Поезд в восемь двадцать… Вы тогда видали его на лестнице. Вы знаете, что он не виновен. Спасите же его!

Халыбьев понял, что опасность миновала. Он спасен. Брюнеточка просит его. Она и не подозревает про записку. Но что же будет дальше? Будь что будет! В нем проснулся азарт игрока. Выпрямившись, он закричал:

– Что вы хотите от меня? Ни в каком отеле я не был. Как вы смеете врываться в чужую квартиру? Да я… да я сейчас позову полицию!

Произнеся последние слова, Халыбьев обмер. Он, кажется, зарвался. Что, если все это уловки? Вдруг она знает, отчего он, Халыбьев, явился в этот проклятый отель, и только играет с ним? Вдруг полицейских позовет не он, а она?

Но нет, брюнетка не позвала полицейских. Халыбьев пережил триумф, величайший триумф в своей, однако, не лишенной событий, жизни. Что он видит? Брюнеточка стоит перед ним на коленях!

Когда Жанна бежала из французского консульства на Курфюрстендамм, она ждала всего: что Халыбьев уехал, что он болен или умер, всего, кроме этого: что он может отказаться. Нет, этого она просто не могла себе представить. Теперь в маленькой ванной комнате, где белел фаянс и мирно журчала в кранах вода, она увидела перед собой зло, уже не человека, даже не страшные руки, абстрактное зло. И она поняла все свое перед ним бессилие. Только огромное напряжение любви заставило ее превозмочь отчаянье. Она все же пыталась умолить это зло. Она упала на колени. Она стала просить. Она готова была как угодно унижаться. Она готова была здесь же на мокрых изразцах умереть. Только чтобы он поехал в Париж. И об этом она ему говорила, говорила долго, мучительно, с упорством гибнущего человека. А Халыбьев стоял над ней: высокий, прямой, гордый. Он торжествовал.

Но это торжество не могло без конца длиться. Уже различные страсти сгрудились в сердце Халыбьева. Они рвали бедное сердце на части. Надо на что-нибудь решиться. Каждую минуту в ванную может зайти госпожа Лопке. Что она подумает? Ведь Халыбьеву особенно приходится беречь свою репутацию. Выкинуть прочь брюнетку? Бежать? Переменить паспорт? Стоять на своем: он ничего не знает? В отеле он не был. Как она сможет доказать, что он украл записку? Ерунда! А что, если докажет? И страх мешал торжеству Халыбьева. Страх подсказывал: будь осторожен, выгони эту брюнетку и, пересчитав зелененькие бумажки, поскорей уезжай. Однако против страха выступила страсть. Недаром Халыбьев был в душе романтиком и поэтому недаром жила в нем знаменитая мания. Он вдруг почувствовал всем своим существом, что у его ног не кто-нибудь, но именно та самая брюнеточка, о которой он тосковал столько ночей. Искоса взглянул он на Жанну. Ее встревоженное личико показалось ему особенно обольстительным: ведь с давних пор он любил женщин именно в их трагические минуты. И вот она пришла к нему. Она теперь в его власти. Как же он может ее выпустить? Зачем же тогда ему жить? Нет, надо схватить ее, понести в кабинет, бросить на диван. Надо целовать ее! Но это опасно. Она сможет донести. Несколько минут в сердце Халыбьева, все еще хранившего гордую позу триумфатора, продолжался этот бой между страхом и страстью.

А Жанна продолжала повторять свои безнадежные мольбы. И Халыбьев наконец решился. Это было столь же драматической минутой, как и тогда у телефона, когда, услышав нелепый выговор мистера Джекса, он бросил трубку. Игрок ставил все на номер. Стараясь придать своему голосу должное спокойствие, он прошептал:

– Даром, красотка, на свете ничего не делается. Я поеду с вами в Париж. Я выручу вашего кавалера. Но за это нужно меня немножко любить. Нужно со мной остаться до завтрашнего утра. Вы же понимаете меня, моя прелесть?..

Жанна Ней любила Андрея. Этим сказано все. Жанна любила его всегда. Любила, когда увидела в кабинете труп отца. Любила, узнав об Аглае. Любила в комнате отеля на улице Одесса. Любила всегда, в радости, в горе, любила всего и вся, любила, как только может любить человек человека. Это не было ни борьбой за счастье, ни игрой, ни героизмом. Это было только любовью, то есть самым простым, самым бестолковым, самым большим, что только и есть в нашей жизни. Скажите же, зачем писать столько стихов, зачем зажигать огни рампы и накладывать грим, зачем ходить в затхлые церкви, зачем повторять слова о добре, о подвиге, о правде, если есть вот на свете эта ванная комната в пансионе госпожи Лопке, если на изразцовом полу ее лежит маленькая слабая женщина, если, глядя в упор на Халыбьева, на его синие белки, на цепкие руки, она спокойно отвечает:

– Хорошо. Но завтра мы поедем с первым поездом.

У Жанны была одна только мысль: это на двенадцать часов позже. Поезд в девять утра. Но что же делать? Она понимала, что Халыбьев иначе не согласится. Тогда нужно утром до отъезда послать телеграмму. О себе она вовсе не думала. Ведь с той минуты, когда Жанна возле киоска прочла одну газетную строчку, она перестала себя ощущать. Телеграмма идет часа два, не больше. Машинально она подчинилась словам Халыбьева, встала, прошла в его комнату, села на диван. Она ничего не чувствовала.

Зато самые пылкие, самые неистовые чувства одолевали Халыбьева. Ему хотелось сейчас же кинуться на брюнеточку, целовать, целовать кусая, чтобы было больно, придавить, задушить, показать, что значит его халыбьевская мания. Но он сдерживался. Этому трусливому, азартному, почти истерическому человеку была, однако, присуща возможность порой изумительно владеть собой. Стоит только вспомнить добродетельный ужин в ресторане «Лавеню». Халыбьев сдержался. Он мог швыряться канадскими долларами, но он жалел голландские гульдены. Марго или Эмма, даже m-lle Фиоль – все это было дешевкой. Этого не стоило беречь. Но сколько же горьких минут ему стоила брюнеточка. Надо суметь как следует вознаградить себя. Надо сделать так, чтобы это не вышло похожим на обыкновенные ночи с девочками. Надо создать оперу, парадиз, настоящую мечту.

Халыбьев от волнения, от растущей страсти метался по большой комнате, куря папиросу за папиросой, выбрасывая во все стороны свои руки. Он как будто не обращал внимания на Жанну. И Жанна сидела. Жанна ждала прикосновения его рук, как ждет больной ножа оператора, нет, как ждал Андрей чего-то непонятного и тупого, от чего еще в вагоне болела его шея.

Наконец Халыбьев остановился. Он подошел к Жанне. Но нет, он не схватил ее, не начал душить или покрывать слюной, которой был полон его большой рот. Он даже с известной мягкостью произнес:

– Знаете что, Жаннет… Вы уж мне позвольте звать вас так. А то Жанна – это звучит дешево, это вроде как у нас Иван. Жаннет – это совсем другое дело. Даже духи такие есть. Первый сорт. Так вот, знаете что, Жаннет, давайте-ка с вами по-семейному чай пить. С домашним печеньем. А потом тихонько и спать ляжем. То есть как после свадьбы.

Жанне это показалось таким чудовищным, что, даже будучи ко всему готовой, она все же задрожала. Если б Халыбьев ее ругал, бил, насиловал, это было бы понятней и, следовательно, легче. Но такого глумления она не ожидала.

Халыбьев же, довольный своей идеей, направился к госпоже Лопке. Вскоре они вернулись вместе. Госпожа Лопке накрыла стол, принесла чайник, бутылку рома, имбирное печенье, даже вазончик с анютиными глазками. Это была уже немолодая, весьма почтенная особа, у которой, благодаря странному корсету, имелись два бюста, один спереди, а другой сзади, оба равно пышных. Когда госпожа Лопке волновалась, два бюста угрожающе тряслись. В свой пансион госпожа Лопке допускала исключительно одиноких мужчин, главным образом иностранцев, желавших жить хоть и свободно, но с семейным уютом. Жильцам разрешалось приводить на ночь дам, но благонравных. Поцелуи – это дело тихое, это никому не мешает. Все эти дамочки, ночевавшие сегодня с бразильским атташе, а завтра с японским студентом, хорошо знали почтенную хозяйку и ее слабости. Желая сохранить с ней добрые отношения, они приносили госпоже Лопке тонкие шелковые чулки. Дело в том, что, несмотря на почтенность, госпожа Лопке обожала дорогие чулки и часами могла любоваться своими ногами, похожими на огромные тумбы в Аллее Победы и просвечивающими сквозь шелковую паутину. Зато госпожа Лопке была удобной хозяйкой. Вот и сейчас она вполне благосклонно взглянула на новую кошечку русского. Она приготовила постель, принесла две подушки, взбила перины. Оглядев заботливым оком нежно белевшее супружеское ложе, она сказала Жанне:

– Это чтобы вам было мягче спать, моя кошечка.

Халыбьев налил чай через ситечко и приступил к душевной беседе:

– Вы меня поймите, Жаннет, я ведь несчастный человек. У других золотое детство было. А у меня? Щенком я рос. «Никетка!» и «Никетка!». Да еще – по уху. Никакого сочувствия. Так и потом. Всю жизнь. В коммерцию ударился. А если правду сказать, Господь меня совсем для другого создал. Как жертвенник, душа моя горит. Вы вот тоже думаете – Халыбьев облапит. Нет, он привета хочет. Он ласки ждет. Я не скрою – целовать вас я даже очень хочу. Но не в этом проблема. Что мне трудно, что ли, любимую мадам заполучить? Это вопрос, так сказать, валютный. Как доллар вверх, так отбоя от них нет. Да сколько вот на этой кровати примадонн перебывало. Другие сидят в театре, слушают, нюни разводят, а я-то знаю, из чего это все сделано. Я ей, может быть, кнопочки расстегиваю. Но разве в этом проблема? У меня ведь в сердце алтарь готов. Я на вас, как на Рафаэля, смотрю. Я восторгов жду. Вот мы сидим с вами вроде как жених и невеста. Чай пьем. Цветы на столе. Вы мне, может, стихи почитаете: «По небу полуночи ангел летел». Господи, ведь брюнеточка вы моя!.. Сбылись мои грезы…

Жанна молчала. Это начинало сердить Халыбьева. Это расстраивало все его проекты. Он ведь хотел создать атмосферу, а она сидит, как истукан. Не говорит ничего. Не улыбается. Где же иллюзии? И, расстраиваясь, Халыбьев стал мало-помалу прибегать к бутылке. В его чашке оказывалось все меньше чая и все больше рома.

Они долго сидели молча. А когда Халыбьев наконец снова заговорил, это был уже не семьянин, не жених, но пьяный Халыбьев, страшный Халыбьев, так напугавший раз Марго из бара «Гаверни».

– Это же жульничество! Очень мне твои штуки нужны! Да я за доллар сколько угодно найду. Я с тобой как уговаривался? Ты меня любить обещала. Люби же! Слышишь, что я тебе говорю: люби меня!

И, больше не сдерживаясь, Халыбьев бросился на Жанну. Он не испытывал никакой радости. Он оскорблял ее грубо, как будто вытряхивая из себя все, что в нем было темного и страшного. Он ей мстил, мстил за все свои унижения, за весь страх, за ту ночь, за бегство по бульвару Эдгар-Кине, за Шиши. Он издевался над ней. Он прерывал рык и сопение возгласами:

– Это тебе не Андрюшка! Это я, Халыбьев!..

Тихо было в почтенном пансионе госпожи Лопке. И разве мог кто-нибудь подумать, что в одной из комнат, где горит розовый фонарь, где стоят на столе анютины глазки, пытают человека самыми страшными пытками? А Жанна молчала. Жанна должна быть сильной. Это все для Андрея. Нет, сейчас она предает Андрея. Она могла переносить какие угодно мучения, но для этого ей нужно было все время думать об Андрее. Теперь же она не могла о нем думать. Мысль об Андрее ей казалась оскорбительной. Она должна забыть об Андрее. Это-то и было самой жестокой пыткой.