Текст книги "Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней"
Автор книги: Илья Эренбург
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)
Глава 23
ЖИРЫ ТОЖЕ УМЕЮТ ВОЛНОВАТЬСЯ
Чтобы руководить сыскной конторой, надо обладать хорошим трудолюбивым сердцем. Эта профессия не сулит покоя. Кажется, легче быть премьер-министром или даже генералиссимусом. Это очень трудная профессия. Нередко в течение одного дня приходится пережить столько надежд и разочарований, что простому человеку, обыкновенному смертному их хватило бы на всю жизнь. Вот хотя бы один день – это была среда, шестого марта, – один короткий день, пережитый уважаемым Раймондом Неем, разве он не достоин сам по себе стать темой и трагического и назидательного романа?
Волнения начались с той минуты, когда провалившийся нос, запыхавшись от избытка чувств, сообщил господину Раймонду Нею, что в контору пришел американец, настоящий богатый американец. Это ли не событие? В контору, где даже ржавые перья бережно хранятся, по доброй воле явился человек с целой коллекцией зеленых и желтых бумажек. Это ли не чудо?
Мистер Джекс, знавший немало французских слов, произносил их, однако, так, что оторопевшему Гастону они даже показались самыми настоящими английскими словами. Но в конторе частного розыска умели соображать. Мистер Джекс потребовал секретной аудиенции, и таковая была ему немедленно предоставлена.
Мистер Джекс изложил господину Раймонду Нею сущность своего потрясающего дела. Он приехал в Европу развлекаться. Это в порядке вещей. Но в Европе, точнее, в Париже случилась небольшая неприятность. Может быть, мистеру Джексу не понравилась Европа? Может быть, ему подали в отеле «Карлтон» несвежий бифштекс? Может быть, какая-нибудь звезда «Мулен-Руж» или «Гаверни», с которой он провел ночь, оставила ему неподходящие сувениры? О, нет! Совсем другое. Значительно серьезней. Мистер Джекс приехал со своей супругой. У миссис Джекс было колье. То есть у нее, конечно, было много колье, но одно отличалось особенной ценностью. Там был бриллиант в восемнадцать каратов.
Услыхав эту цифру, господин Раймонд Ней почувствовал нечто вроде озноба. Его жиры выделили обильный пот.
Колье сломалось. Колье, то есть застежки колье, часто ломаются, и не только в детективных романах. Мистер Джекс отдал его починить ювелиру Брие, на улице Сент-Оноре. И что же, бриллиант исчез! Это, очевидно, случается тоже не только в уголовных фильмах. Мистер Джекс позвонил господину префекту. Полиция обыскала квартиру Брие. Ювелира даже посадили в тюрьму. Но бриллианта при этом не нашли. Если господин Раймонд Ней отыщет этот маленький камешек, он получит вознаграждение в размере… В размере восьмидесяти тысяч долларов, что составляет по курсу дня около миллиона франков.
От этой второй цифры уравновешенное сердце господина Раймонда Нея под всеми жирами учинило совершенно неприличный дебош. Ему стало душно, он тихонько расстегнул не одну, но все четыре пуговицы жилета.
Настоящее светопреставление началось, когда американец отбыл. Провалившийся нос был вызван в кабинет для секретных инструкций. Сыщикам выдавались даже проездные на автомобили. Телефон не замолкал. Все пути были испробованы. После второго завтрака, за которым господин Раймонд Ней не съел даже одной тарелки сала, безнадежность сменила недавние упования. Бриллианта не было. Что от того, что в нем восемнадцать каратов? Какая от этого польза господину Раймонду Нею? Караты достанутся хитрому ювелиру, который рано или поздно выйдет из тюрьмы и положит в некий шкаф стопы ассигнаций. Миллион вознаграждения! Да, это баснословно! Но господин Раймонд Ней все равно его не получит. Мистер Джекс мог обещать хоть два миллиона – обещать ведь не трудно. Но как найти крохотный камешек, похищенный четыре дня тому назад? Вздор! Господина Раймонда Нея попросту надули. Он уже истратил двести с лишним франков на поиски, он обещал сверхурочные всем служащим. Вернет ли хоть эти деньги американец? Одни расходы! Одни неприятности!
Жиры морщились. Жиры ежились. Жиры жаловались на безотрадную судьбу.
Но тогда наступило новое событие, еще сильнее, нежели восемнадцать каратов, взволновавшее господина Раймонда Нея. Среда, шестое марта – была действительно роковым днем.
Вестником второго несчастья явился портной, самый ерундовский портняжка с бульвара Пор-Рояль. Он пришел за маленькой справочкой. Ему хотят заказать целый гардероб: смокинг, два костюма, еще один спортивный, жилет, всего на восемь тысяч франков. Оговорка: клиент просит оказать кредит. Правда, клиент внушает доверие, но скептик-портной не любит никаких внушений. Он предпочитает заплатить за справку.
Обыкновенно господин Раймонд Ней не вмешивался в столь мелкие дела. Это входило в обязанности Гастона. Но сейчас Гастона в конторе не было. Да и вообще там продолжалась вызванная мистером Джексом суматоха. Поэтому сам директор выслушал портного.
– Превосходно. Это будет стоить пятьдесят франков и издержки. Как фамилия вашего клиента?
– Это очень трудная фамилия, я никогда не смогу ее выговорить. Вот, посмотрите, она у меня записана.
Взглянув на записку, жиры заколебались и опустились на предупредительно подставленный одним из сыщиков стул. Выпив стакан воды, господин Раймонд Ней тонким, не соответствующим ему голосом крикнул молодому Альфреду:
– Поезжайте сейчас же на авеню Анри-Мартин, номер девяносто два. Узнайте, живет ли там вот этот человек и как он котируется? Словом, вы понимаете…
И господин Раймонд Ней передал Альфреду записку, полученную от портного.
Альфред вернулся только в шесть вечера, то есть проездил два с лишним часа. Эти два часа господин Раймонд Ней просидел в конторе на том же стуле, просидел молча, тяжело, отрывисто дыша. Когда же Альфред вернулся, он, показав ему пальцем на рот, прошел с сыщиком в кабинет. Там Альфред доложил о результатах своей разведки.
Тот господин больше не живет на авеню Анри-Мартин, девяносто два. Привратница говорит, что это картежник и вообще подозрительная личность. За квартиру он не платил целый терм. Две недели тому назад он проигрался в пух и, оставив привратнице вместо денег смокинг, переехал в маленький отель на улице Мутон-Дюверне. Альфред был и там. Жилец на плохом счету. За комнату не платит. Требует в долг вино. Отель отвратительный. Его комната стоит всего три франка в сутки. Этому портному можно дать вполне определенный ответ.
Тогда господин Раймонд Ней не выдержал:
– Что портной? При чем тут портной? Я пострадал! Я – Раймонд Ней! Он каждый день здесь ужинал. Он взял у меня четыреста франков взаймы. Он насмеялся над сединами отца. Я раздавлю его!
Но вместо отсутствующего обманщика господин Раймонд накинулся на телефон, как будто в его намерения входило раздавить именно его:
– Гобелен, семнадцать ноль два. Это банкирская контора господина Жюни? Говорит Раймонд Ней. Вы помните, я как-то справлялся у вас об акциях «Эверс»? Да, да. Еще в ноябре. Вы помните? Вы обещали разузнать. Да, да, русские. Нет, это нефть. Вы говорите большевики? Нет, англичане. Я ошибаюсь? Вы говорите, что я ошибаюсь? Ничего не стоят? Ничего?
Кинув трубку, господин Раймонд Ней тупо оглядел пустой кабинет. Только несгораемый шкаф его не предал. И оскорбленные жиры нежно прильнули к возлюбленному шкафу.
Через некоторое время в кабинет постучался Гастон. Проблеск надежды: вдруг бриллиант? Но провалившийся нос был мрачен. Высунув язык, он обшарил всю квартиру ювелира: камешка не было.
– Ищите! Ищите всю ночь! Найдите его! Вы должны его найти! Я дам вам сто тысяч франков, если вы его найдете. Больше…
Блестящая мысль мгновенно озарила утомленные жиры.
– Я знаю, что ваша бедная супруга страдает раком. Я знаю, что она умрет не позже чем через год. Так мне сказал доктор. Вы останетесь с двумя дочками на руках. Найдите бриллиант, и я отдам вам Габриель. Она слепая, но она любит детей. И потом, вы тогда станете моим компаньоном. А после моей смерти вы получите вот это.
И господин Раймонд Ней ласково потрепал стенку шкафа.
– Но ведь у m-lle Габриель есть жених?..
– Он не жених! Он жулик! Он прохвост! Он… «азербайджан»!
Глава 24
БАНК СОРВАН
Халыбьев шел к невесте в самом безмятежном состоянии духа. Правда, у него последнее время были кое-какие неприятности. На следующий день после кутежа с Марго произошла маленькая катастрофа. Это было в казино «Мартини». Остатки прежних богатств, а именно: три тысячи франков – были проиграны в течение одного часа. Последняя надежда мелькнула, когда Халыбьев держал банк. В банке скопилось свыше двух тысяч. Но какой-то нахальный перс докупил карту, усмехнулся и спокойно засунул две тысячи в жилетный карман.
Комната в отеле «Мутон-Дюверне» не отличалась удобствами. Пожалуй, она ничем не была лучше знаменитого номера в феодосийской гостинице «Крым». Даже гарсон Луи характером напоминал скупого Аристарха. Даже клопы кусали его. Эти твари не признавали государственных границ. Но все же Халыбьев отнюдь не падал духом. Ведь тогда в Феодосии ему приходилось сочинять какие-то бумажки, выслушивать оскорбления наглого дипломата. А теперь перспективы были самыми радужными. На семнадцатое назначено бракосочетание. Конечно, слепая становится с каждым днем все более жуткой. Она теперь вовсе перестала разговаривать с Халыбьевым. Она просто онемела, как будто ей мало одной слепоты. Но это вздор. На это не стоит обращать внимания. Вот только бы справить свадьбу, а после… Первым делом, деньгами или хитростью, но он должен заманить ту брюнетку, кузину слепой. Он не успокоится, пока ее не получит. Пикантная особа! Но это после. А сегодня надо у будущего тестя призанять немного, ну, хотя бы тысячу франков. Тогда можно катнуть к той дурочке из «Гаверни», она знает веселые штучки.
Со столь игривыми мыслями вошел Халыбьев в квартиру Нея. Его впустил сам глава семьи. Загородив своей массой дверь, которая вела в комнату Габриель, господин Раймонд Ней глухо рявкнул:
– Мне нужно с вами побеседовать, и наедине.
Халыбьев улыбнулся: удивительно кстати. Там я у него и попрошу тысчонку.
Беседа не была длительной. Говорил только господин Раймонд Ней. Халыбьев молчал. Нет, он не просил у господина Раймонда Нея денег взаймы. Его апломб сразу исчез. Он был до чрезвычайности жалок. Эта беседа никак не походила на триумф первой встречи. Работа четырех месяцев пропала даром. Услыхав слова «улица Мутон-Дюверне», «справка», «акции», Халыбьев начал пристально вглядываться в дверь. Он был достаточно умен, чтобы не возражать. К чему театральные сцены? Надо убираться восвояси. Но что же? Неужели снова холодная комната в отеле, а вместо Марго из «Гаверни» горький сон натощак, под сальной периной, прерываемый атаками насекомых? Несчастный Халыбьев, смирись! Ты продулся, продулся вконец. Всякий мелкий сыщик, щенок в каскетке, и тот Крез по сравнению с тобой.
И Халыбьев наконец заговорил. Его голос рыдал. Это было подлинное отчаяние.
– Великодушный господин Ней, я виноват перед вами. Я не оправдываюсь. Я прошу об одном: о снисхождении! Пожалейте меня! Я низко пал. Я очень несчастен. Когда-то, у себя на родине, я был честным человеком. У меня был банк. Вся Москва верила мне. Все говорили: «Ну, раз Халыбьев обещал, можете быть спокойным». Меня ограбили большевики. Они отняли у меня все. Даже портрет моей покойной матушки. Вы видите – я плачу, вспоминая об этом дне…
Действительно, глаза Халыбьева вспотели. Таких высот не достигал ни один трагик мира. Но жиры господина Нея были непоколебимы. Он пробурчал:
– Большевики, конечно, бандиты, но вы тоже большевик.
– Нет, господин Ней, вы вправе всячески оскорблять меня. Вы можете сказать, что я обманщик, что я шарлатан. Но вы не должны меня называть большевиком. Я боролся, я боролся насмерть с этими разбойниками. Я своими руками уложил трех большевиков. Я был ранен в ногу. Если бы не милосердная Франция, я бы погиб. Господин Ней, войдите в мое положение. Я на чужбине. Я беженец. До сегодняшнего дня я не решался признаться вам, что я нищ. Я боялся вашего презрения. Представьте на минуту себя в моем положении. На одну только минуту представьте, что здесь происходит революция, что коммунисты у вас все отбирают…
Господин Раймонд Ней в негодовании прервал его:
– Нет, здесь этого никогда не может быть! Нет, у нас есть полиция! У нас много полиции!
Он заслонял собой любимый шкаф от ужасных призраков. А Халыбьев продолжал:
– У нас было мало полиции. У нас полиция не сумела защитить порядочных людей. Я потерял все. Завтра я должен буду пойти мыть стекла или чистить на улице сапоги. Сжальтесь надо мной, дорогой господин Ней! Небольшое пособие! Я прошу у вас немного. Всего одну тысячу франков. С этими деньгами я смогу начать маленькое предприятие. Я стану на ноги. А когда в России кончится наконец эта злодейская революция, я верну вам мой долг, я верну его вам сторицей. Я подпишу сейчас же вексель на сто тысяч франков. Ваша доброта не останется без награды.
Бедный Кастор из Черкасского переулка, он доигрался до того, что перестал различать карты. В наивности думал он красноречием пробрать эту прямо-таки музейную неподвижность жиров. Кто знает, а вдруг даст?.. Тогда Халыбьев поедет в «Гаверни», напьется вдрызг, забудет все на свете, а завтра… Завтра что-нибудь вывезет.
Но разумеется, совсем не сентиментальные соображения удержали господина Раймонда Нея от того, чтобы не выкинуть Халыбьева, как выкинул он бедную Марго. Сострадание? Оставьте! Разве сострадание приносит проценты? Нет, господин Раймонд Ней далек от таких глупостей. Но выкинуть человека легко, а использовать его труднее. Если ржавое перо и то может пригодиться в хозяйстве, то тем паче умный человек. Он сейчас в пиковом положении, значит, он на все согласится. Господину Раймонду Нею давно уже нужен русский сыщик. Вот этого можно нанять за бесценок. А таланты налицо. Как он здорово обошел самого господина Нея! Подстроил референции. Может быть, подговорил и служащего в банке. Да, этот тип далеко пойдет! Его можно сделать помощником Гастона.
– Пусть вам помогает правительство, пусть вам помогает Лига наций, черт побери! Я сам нищий. Я хожу в порванных ботинках. Тысяча франков! Вы знаете, что это – тысяча франков? Это пятнадцать пар ботинок! Вы и так зажулили у меня четыреста, не считая ужинов. Я ничего не дам. Я ни одного су вам не дам. Но я не изверг. Я порядочный человек. Вы слышите: я – порядочный человек! Я не выкидываю вас, как сделали бы другие. Я вхожу в ваше положение. Я предлагаю вам место в моей конторе. Вы ничего не понимаете в сыске. Вы неуч. Но у меня много дел среди ваших же компатриотов. Вы будете следить за русскими. Ради русских. Это национальное дело. У меня опытные сыщики получают триста в месяц. Вам, новичку, я сразу кладу двести. Вы слышите меня? Я действительно великодушен, черт побери! Я разорюсь от своего великодушия. Только без благодарностей, я и так сегодня взволнован.
Но Халыбьев и не думал благодарить господина Раймонда Нея. Двести франков? Да он больше дал какой-то девчонке из «Гаверни» за одну только ночь. Нет, лучше уж убить кого-нибудь. Халыбьев не создан для жалкого прозябанья.
Халыбьев встал. Это не был больше жалкий шулер, накрытый на передергивании. Это была статуя, мраморная статуя, изображавшая гордость. Он даже облокотился о стол, как о выступ колонны. Он напоминал портрет императора Николая I, висевший в актовом зале классической гимназии, где когда-то воспитывался Халыбьев. Он ронял великолепные слова, полные сарказма:
– Вы ошиблись, милостивый государь. Вы жестоко ошиблись. Вы думали, что перед вами апаш или лавочник. Перед вами потомственный дворянин. Мой дед во время Отечественной войны был комендантом Лилля. Вы могли бы гордиться моим присутствием. Даже нищий аристократ выше зазнавшегося хама. Запомните, сударь, что бывший предводитель дворянства, лейб-шеф, почетный кавалер Никифор Халыбьев не может быть сыщиком. Засим честь имею откланяться.
Ошеломленные жиры не сумели даже шелохнуться. Трансформация несчастного просителя в какого-то надменного «лейб-шефа» была слишком необычайной. Долго после ухода Халыбьева господин Ней не мог опомниться. Наконец он растерянно огляделся: слава Богу, шкаф на месте. Тогда он задумчиво промычал:
– Да, этот человек далеко пойдет. Может быть, и стоило ему отдать Габриель. Но нет, мне нужен компаньон с деньгами. Я нищий, черт возьми, я нищий! У меня весь капитал в обороте!
Выйдя с лицом независимым и величественным из кабинета господина Нея, Халыбьев очутился в лабиринте конторы. Там было пусто. Все сыщики, юные и старые, мобилизованные для розысков бриллианта, метались по городу. Только в одном закоулке сидела Жанна. Увидав ее, Халыбьев, несмотря на все потрясения, кокетливо оправил волосы и ухмыльнулся. Терять было нечего: все равно он здесь в последний раз.
– Чаровница, я должен наконец изъясниться. Ваши глазки лишили меня покоя. Я – северный медведь. Я люблю южную температуру. Я больше не жених этой слепой. Я вольный человек. Я как птица. Вы тоже свободная птица. Словом, приходите ко мне сегодня в гости. У нас будет, так сказать, цыганский табор. «Я цыганский барон»…
– Я вас прошу никогда не подходить ко мне! – крикнула Жанна.
Тогда Халыбьев своей быстрой рукой вцепился в плечо девушки. Она вырвалась и убежала. Халыбьев крикнул ей вслед:
– Хуже будет! Я тебя поймаю, недотрога! Я тебя в три счета разложу!
Вдруг он увидел, что Жанна, убегая, оставила на столике сумочку. Он деловито залез в нее. Нет, он не собирался выкрасть два франка на бутерброд с колбасой. Иные, более патетические чувства терзали его: он ревновал. Поэтому из сумочки он поспешно извлек все ее духовное содержание, а именно какую-то записку, написанную по-русски, и маленькую фотографическую карточку. Спрятав добычу в карман, он похабно выругался и направился к выходу.
На темной вонючей лестнице под газовым рожком он прочел похищенное письмо. Кто-то неизвестный (подписи не было) писал Жанне: «Встретимся завтра. Мне надо быть очень осторожным. Все подготовлено. Деньги будут. Жду в восемь, где условились. Послезавтра еду. Смелей!»
Текст письма несколько озадачил Халыбьева. Подозрительная история! Он с любопытством взглянул на фотографию. Это была маленькая карточка, вырезанная из паспорта, на углу ее виднелись следы какой-то печати. Широкое лицо весело улыбалось. Эта улыбка раздражала Халыбьева. Сразу видно, что любовник. С ним она небось иначе разговаривает: «еще», да «еще», а мне «пошел вон». Разве я не лучше этого болвана? Да, но там деньги. Ведь он же пишет: «Деньги будут». Спекульнул человек и заработал брюнеточку. А у Халыбьева нет даже ста франков, чтобы поехать в «Гаверни». У него нет даже десяти франков, чтобы напиться в первом попавшемся баре.
Халыбьев стоял на лестнице и злобно вглядывался в карточку соперника. Этот счастливчик улыбается. Он улыбается, как тот перс в «Мартини», докупивший одну карту и сорвавший весь банк. А Халыбьев на черной лестнице. А у Халыбьева впереди холодная комната и презрительное сморканье гарсона. Сейчас семь часов. Через час тот нахал будет целовать брюнеточку. А он? А Халыбьев?.. А он погиб: банк сорван.
Глава 25
О ПОДОЗРИТЕЛЬНЫХ СБОРАХ И О ВПОЛНЕ ДОБРОДЕТЕЛЬНОМ УЖИНЕ
Все сложилось так, как предвидел Халыбьев. Гарсон Луи, не пожелав даже войти в обсуждение вопроса о литре вина, насмешливо высморкался. В номере было еще по-зимнему холодно. Не раздеваясь, Халыбьев завалился на большую двуспальную кровать, покрылся периной и стал обдумывать, что же ему теперь предпринять. Спать он не мог, во-первых, было только девять часов вечера, во-вторых, уснуть натощак не так-то просто, а Халыбьев со вчерашнего дня, когда он еще мирно обретался на положении жениха Габриель, ничего не ел. Что же делать? Он давно распродал все свои вещи. Портсигар? Нет, никогда! Пока с ним портсигар, он – дамский любимчик. Факт! Пока с ним портсигар, жива надежда, что и та недотрога смягчится. Портсигар отдать он не может. Но что ж тогда делать?
Кажется, он чересчур погорячился. Не учил ли его добрый Нейхензон: «Раньше чем сказать слово, надо произвести хорошенькую калькуляцию – а сколько это слово может принести дохода, а не будут ли от этого слова одни убытки?» Он забыл наставления осторожного Поллукса. Конечно, этот француз унизил его. Конечно, быть частным сыщиком как-то неблаговидно. Одно дело управлять почтенной конторой, другое – самому рыскать по городу. Пожалуй, сыщика не пустили бы и в «Охотничий клуб». Все это так. Но что же делать? Бедность не порок. Халыбьеву приходится унижаться. Сейчас все порядочные люди унижаются. Он только разделяет общую судьбу. Он унижается, как и вся Россия. Служить за двести франков глупо. Но можно взять аванс, а потом… А потом легко заработать и двести тысяч. Главное – втереться. Там обделывают лакомые делишки. Если, например, получить одно адюльтерное, никому об этом не сказать, пугать всех, а деньги – себе в карманчик. Нет, глупо было отказываться. Надо сейчас же уладить это.
Халыбьев вылез из-под перины и первым делом тщательно обыскал все карманы. Оказалось ровным счетом девять су. Можно выпить у стойки чашечку кофе. Он быстро, стараясь не столкнуться с Луи, спустился вниз и зашел в соседний бар.
– Чашечку кофе.
Хозяйка знала Халыбьева, и, приветливо улыбаясь, она спросила:
– Как всегда? С ромом?
– Нет, сегодня без рома. Сегодня у меня болит голова.
(С ромом стоило шестнадцать су, семи су не хватало.)
Хлебнув кофе, Халыбьев прошел к телефону. Он позвонит господину Нею, он скажет, что согласен на все, он попросит небольшой аванс, ну хотя бы пятьдесят франков.
Халыбьев назвал номер. В ответ он услышал глухую дробь звонка. Через минуту раздался незнакомый голос:
– Алло?
Тогда другой, уже чрезвычайно знакомый, отозвался:
– Это я. Добрый вечер, мистер Джекс.
Халыбьев молчал. Его присоединили третьим. Он не положил, однако, трубки. Может быть, это было последствием принятого только что решения не брезгать и сыщицким ремеслом, а может быть, попросту одолело обыкновенное человеческое любопытство. Так или иначе, Халыбьев трубки не опустил.
Один из беседовавших, тот, кого другой назвал мистером Джексом, говорил по-французски очень плохо. Все гласные у него были похожи на одно «э», к тому же весьма сомнительное.
Халыбьев с трудом понимал его, разговор, впрочем, был недлинным.
– Дорогой мистер Джекс, поздравляю вас. Радостное известие. Ваш бриллиант найден.
Слыша этот голос, даже на расстоянии нескольких километров, легко было догадаться, как вскипают от нечаянной радости довольные жизнью жиры.
– Его нашел Гастон. Это наша гордость. Это гордость Парижа. Завтра его фотографии будут во всех газетах.
– Но где же он нашел его?
– В животе попугая. Вы ведь знаете попугаев, это очень прожорливые…
Мистер Джекс прервал его:
– Простите, мне некогда. Вы мне расскажете об этом завтра. Я заеду к вам утром, в десять часов. Я привезу, как было условлено, чек на восемьдесят тысяч долларов. Остерегайтесь, чтобы у вас не выкрали камень ваши же служащие…
– Но, мистер Джекс, мои служащие…
– Простите, мне очень некогда. Я еду в театр. Завтра в десять. До свидания.
Голоса пропали. Теперь Халыбьев мог бы снова позвонить господину Раймонду Нею. Наверное, его номер теперь был свободен. Но он этого не сделал. Он отошел от телефона. Он даже не допил кофе. Быстро расплатившись, он вышел из бара и направился к себе в отель. На его лице блуждала вновь та улыбка, которой были отмечены и вечер в номерах «Крым», и константинопольский притон, где он встретился с пугливым евреем, и каюта старой мисс, улыбка, как уже указывалось, чрезвычайно редкостная, вдохновенная улыбка. Зайдя в отель, он не только не прятался, как обычно, от Луи, но даже сам разыскал его. Безо всяких колебаний протянул он гарсону заветный портсигар:
– Это золото. Это стоит по меньшей мере тысячу франков. Обстоятельства складываются так, что я принужден его продать. Я только что получил известие, что моя мать, которая находится на излечении в Ментоне, при смерти. Я очень взволнован этим. Мне надо ехать сейчас же. Я должен хозяйке по счету восемьдесят франков. Я продам вам эту штуку за триста. Вы дадите восемьдесят хозяйке, двадцать возьмите себе, а двести будут мне на дорогу. Я повторяю вам: эта штука стоит тысячу франков. Вы разбогатеете на ней.
Луи недоверчиво дотронулся до портсигара. Но голая дамочка с мандолиной его все же обольстила А может быть, и не дамочка, но проба: портсигар был золотой. Халыбьев на этот раз не лгал. И Луи поддался:
– Двести.
В другое время Халыбьев наверное бы возмутился, он стал бы патетически торговаться. Но что об этом говорить! В другое время он вообще не продал бы волшебного портсигара. Теперь же с откровенным безразличием он взял сто франков и, даже не пересчитав их, прошел в свою комнату. Там он вложил записку, украденную у Жанны, в чистый конверт, заклеил его, налепил марку, взял перо, надписал: «M-lle», но, с минуту поколебавшись, ни фамилии, ни адреса не проставил, а занялся совершенно иным делом. Разыскав среди всякого хлама старый порванный бумажник, вывезенный еще из России, он подробно осмотрел его, а потом засунул в его отделение несколько франковых бумажек, почтовые марки, вырезку из валявшейся здесь же газеты «Petit Parisien» с описанием сенсационной кражи, старый билет в кинематограф, рекламное объявление какой-то парфюмерной фирмы, наконец, фотографию счастливого обладателя брюнетки и конверт с ненадписанным адресом. Сделав это, он спрятал бумажник во внутренний карман жилета. Потом он надел на себя вместо хорошего демисезонного пальто порванный макинтош, купленный в дни бедствий у константинопольского старьевщика за одну лиру, который был ему явно не по плечу. Уходя, он весьма дружественно простился с Луи:
– Я уезжаю в Ментону ночным поездом. Если там все благополучно, я денька через три вернусь. Я оставляю здесь все мои вещи. Комната пусть числится за мной.
Было около десяти часов вечера. После столь подозрительных сборов казалось, что Халыбьев направится в какое-нибудь достаточно мрачное место. Но нет, он просто шел ужинать. Это, конечно, очень странно. Однако является еще более странным следующее обстоятельство: он шел ужинать не в какой-нибудь веселый бар с девицами, а в благопристойнейший ресторан «Лавеню», напротив Монпарнасского вокзала. Это не было случайной ошибкой. Халыбьев остановился именно на этом ресторане как на самом семейном, самом добродетельном.
Выбрав маленький столик в углу, Халыбьев с удовольствием отметил мягкость кожаного, клубного кресла. Старый гарсон подставил ему под ноги скамеечку. Халыбьев поблагодарил его легким движением век, не утруждая ни губ, ни шеи. Оркестр играл сюиту Грига. Это было крайне приятно после ежедневных джаз-бандов или свиста негра Суло. Халыбьев чувствовал, что он отдыхает душой и телом. Право, Париж утомил его. Он был бы счастлив очутиться теперь в тихом санатории. Что же, может быть, он завтра и поедет в санаторий. Может быть, он не завтра, а сегодня же ночью отправится в тихий курорт, например в Ментону, где синее море, где цветет миндаль. Может быть… Своими планами он пока что ни с кем не делился.
Проглядев мечтательно карточку, он заказал котлет-де-воляй, шпинат и полбутылки «Сент-Эсташ». Это был настоящий ужин благоразумного, почтенного человека, который не хочет обременять на ночь свой желудок. И старый гарсон, приняв заказ, почувствовал к солидному клиенту соответствующее уважение. Когда Халыбьев спросил, подогрето ли слегка вино, в этом «слегка» было такое чувство меры и гармонии, что гарсон благоговейно ответил:
– О да, monsieur, именно слегка.
Скушав котлетку, Халыбьев попросил грушу, а когда гарсон принес сочный душистый дюшес, он даже удостоил его милостивой беседы:
– Фрукты в этом году хороши, после жаркого лета.
– О да, monsieur. И вино также. Виноделы славно заработали.
– Чего нельзя сказать о других. Не правда ли? Этот ужасный кризис! Как вы торгуете?
– О, не так плохо, monsieur. Последнее время неплохо. Последнее время даже очень хорошо.
– Ваше счастье. В других отраслях дело обстоит много хуже. У нас, например… Я директор фабрики кожаных кресел. Мы терпим теперь большие убытки. Итак, вы говорите, что это хорошая груша?
– О да, monsieur. Все, что есть лучшего.
Халыбьев легким наклоном головы показал, что он удовлетворен беседой. Гарсон почтительно попятился прочь. Было еще рано: без десяти одиннадцать. Надо предполагать, что поезд в Ментону отходил позже; Халыбьев никак не торопился. За Григом последовал Сен-Санс, за грушей – кофе и кордиаль-медок. Это очень нравственный ликер, его потреблял и покойный папа Пий X.
Около одиннадцати часов Халыбьев небрежным взмахом острого пальца подманил к себе гарсона. Оценив всю преданность и благовоспитанность этого старого слуги, он снизошел даже до фамильярного обращения:
– Послушайте, мой друг, принесите-ка мне расписание поездов. Я жду племянницу из Гавра и хочу поглядеть, когда приходит поезд.
– Сейчас, monsieur. Вам незачем тревожиться. Я сам посмотрю, когда приходит ночной экспресс из Гавра.
– Нет, лучше дайте мне расписание. Я не знаю точно, когда она выедет. Я хочу посмотреть все поезда.
Халыбьев долго и тщательно изучал поданную ему гарсоном книгу. Лицо его явно выказывало неудовольствие, и, поймав досадливую гримасу господина директора фабрики кожаных кресел, гарсон осмелился робко прошептать:
– Monsieur, может быть, не нашел этого поезда?
– Нет, я отыскал то, что мне нужно. Но нельзя сказать, чтобы у нас все обстояло благополучно на железных дорогах. Поезда теперь так редко ходят, а эти «боши» не дают угля.
– О да, они бесчестны, эти «боши», – смиренно подтвердил гарсон, не решаясь, поскольку речь шла о столь высокой политике, углубить или развить мысль, высказанную солидным гостем.
Уже половина двенадцатого. Может быть, поезд в Ментону уходит утром? Может быть, племянница из Гавра приедет лишь завтра? Халыбьев не спешит. Оркестр играет теперь попурри из оперы Делиба, и Халыбьев романтически вздыхает. Вздохи эти можно объяснить исключительно романтическими чувствами, ибо котлет-де-воляй была воистину невесомой. Вероятно, он вспоминает пикантную брюнеточку. Ее целует тот нахал, похожий на перса из «Мартини». Халыбьев подносит руку к груди. Там в бумажнике карточка обидчика. Там в халыбьевском сердце страшная обида. Звуки льются нежно и расплывчато, как будто это Бог полощет горло. Халыбьев тихо мурлычет: «Лакмэ, я хочу, чтобы ты улыбнулась». Халыбьев хочет, чтобы брюнеточка ему наконец улыбнулась. Разве это не вполне законное желание? Брюнеточка ему обязательно улыбнется – на то он Халыбьев!
Наконец, взглянув на часы, он подзывает гарсона: счет. Сколько? Двадцать один? Великолепно. Четыре гарсон может взять себе на чай. Гарсон упоен. Его доверие к этому величественному директору вполне оправдалось. Гарсон сразу умеет разгадывать сущность людей. Халыбьев спрашивает:
