Текст книги "Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней"

Автор книги: Илья Эренбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 38 страниц)

Глава 30
О ДВУХ РУКАХ И О ТРЕТЬЕЙ

Они были в Булонском лесу. Они смеялись, как дети. Они бегали вперегонки. Жанна нашла первый подснежник. Это было немалой находкой. Среди кустов Андрей поцеловал Жанну. Ради этого стоило вырасти всему Булонскому лесу. Потом они завтракали в маленьком ресторане возле заставы Майо. У хозяина были смешные уши, как у Захаркевича. Пока они ели, он все время приговаривал:

– Ну что? Хорошее рагу? Это прямо королевское рагу! Такого рагу нет во всем Париже!

Может быть, он и был прав. Они об этом не думали. Им казалось, что они путешествуют, что они приехали в какой-то новый чудесный город. Выйдя из ресторана, они с любопытством туристов оглядели знакомый проспект. Зачем-то они купили никому не нужную открытку. Они долго стояли у витрин бюро путешествий, где игрушечные пароходики сновали по синему картону. Они познакомились с одним бульдогом, который в умилении показал им самый кончик розового язычка. Они сделали еще множество бесцельных вещей и наговорили друг другу тьму бессвязных слов. Они вели себя так же, как ведут себя все счастливые любовники мира, будь то на парижской площади Этуаль или в Феодосии, в тихой Карантинной слободке.

Возле банкирской конторы толпились люди. Они не остановились. Курс акций «Мексикан Игль» их не занимал. Газетчики кричали: «Сенсационное убийство». Они не купили газеты. Для них больше не было сенсаций. Они сейчас не верили в убийства. Они даже не обращали внимания на своих главных врагов, на десятки циферблатов, насмешливо пересекавших им дорогу. Они не считали, сколько осталось часов до поезда в Висбаден или до поезда в Тулон.

Не часы вывели их из этого блаженного инобытия, но живые человеческие глаза, обыкновенные рыжеватые глаза, встретившиеся с глазами Жанны. В них не было ничего ужасного, в этих внимательных глазах. Но они стали чересчур часто повторяться. Они повторялись чаще циферблатов. Они наконец заставили Жанну задуматься.

– Андрей, ты видишь этого человека? Мне кажется, что он следит за нами.

Они свернули в боковую улицу. Рыжеватые глаза тоже свернули. Тогда Жанна сразу осознала все. Она вспомнила, что Андрея могут арестовать, что через два часа они должны расстаться и никто не знает насколько. Но она старалась быть сильной. Она не сказала Андрею о своих мыслях. Наоборот, она продолжала шутить: не правда ли, та дама похожа на кенгуру? Сейчас они выйдут на площадь, где очень много народу. Там они перехитрят эти рыжие глаза. Они их потеряют и никому об этой потере не заявят. Жанна даже улыбнулась. Но по тому, как ее рука отчаянно припадала к руке Андрея, он понял ее. Он молчал. Его рука отвечала: «Мне тоже страшно, мне страшно расстаться!» Руки ведь могут о многом говорить.

На площади Мадлен было действительно очень людно. Они нырнули в самую гущу толпы. Они сами не знали, где теперь рыжие глаза, пропали или же плывут рядом, чтобы вынырнуть вот на том углу. Нужно было куда-нибудь спрятаться, в самое неожиданное и поэтому безопасное место. Придумала Жанна.

– Андрей, сюда!

Это был фешенебельный дансинг «Май-Бой», где от четырех до шести, закончив операции с «Мексикан Игль» и с другими акциями, изысканные финансисты предавались различным ритмическим телодвижениям. Здесь было все, чем славился бар «Гаверни»: и собственный негр, и джаз-банд, и коктейли. Ко всему здесь имелось еще нечто возвышенное и редкостное: хорошее реноме. Нет, «Май-Бой» не ночной бар, где ютятся всяческие Марго, это буколическое заведение, это, если угодно, детский сад. Самые педантичные мамаши могут приводить сюда своих анемичных дочерей. И когда финансисты, называя это «уанстепом», бесстыдно прижимали к себе бледных барышень, мамаши не только не вопили «ах, нахал!», но, наоборот, одобрительно хлопали коровьими очами в такт большому барабану. Ведь это же вполне прилично, за это никто их не сможет осудить – молодые люди просто танцуют.

Кончив танцевать, вспотевшие барышни ели трубочки с кремом и думали: в общем это, кажется, приятно, надо поскорее выйти замуж. Мамаши же обсуждали все нетто и брутто претендентов. Ведь сердца держателей «Мексикан Игль» и прочих бумаг котировались в дансинге «Май-Бой» ежедневно с четырех до шести, котировались в зависимости от того, как утром на бирже котировались акции.

Жанна хорошо придумала. Кто бы стал искать в этом светском дансинге вульгарного коммуниста? Коммунисты, как известно, если и развлекаются, то только в неподобных местах. Рыжеватых глаз вокруг не было. Но кто знает, может быть, они только сменились? Может быть, по большому людному залу снуют сейчас другие, черные или же серые? Они одеты как будто сносно. Но здесь все танцуют. И Жанна сказала:

– Надо танцевать. Только я ведь не знаю этих танцев.

Андрей как-то был вместе с Пуатра в танцульке на улице Гэтэ. Там не было ни финансистов, ни мамаш, поэтому там было весело. И шутник-шофер подговорил Андрея пуститься танцевать. Андрей, кажется, проявил хорошие способности, к концу вечера он уже умел, как все, ходить раскачиваясь, вовремя останавливаться и по-особому перебирать ногами. Вспомнив это, он храбро ответил:

– Ну, как-нибудь сойдет!

Они танцевали. Может быть, они делали это и не плохо, но все же они танцевали иначе, чем все. Так танцуют, пожалуй, в кабачках на улице Гэтэ, но не в дансинге «Май-Бой». Однако на них не смотрели. Все были заняты своим делом: финансисты коктейлями и приданым, мамаши акциями, дочки же приятным млением коленок.

Они танцевали. Жанна ведь должна быть сильной. Танцуя, все улыбаются, и Жанна тоже улыбалась: так их никто не заметит. Улыбаясь, она очень тихо шептала Андрею:

– Сейчас мы расстанемся!..

Как ей хотелось обнять Андрея, не по-танцевальному, нет, просто обнять, заплакать, плакать долго, выплакать всю боль расставания! Но она не делала этого. Она старательно делала па. Она улыбалась. А барабан рычал, а финансисты, как будто акциями, шуршали тонкими, сухими губами: «вы прекрасно танцуете джимми», а мамаши вслух считали франки и сердца, и не было конца этому тягучему злому танцу. Жанна же улыбалась.

Она чувствовала себя такой одинокой, брошенной, беззащитной, как будто этот зал – лабиринт на улице Тибумери. Они расстаются. И нельзя крикнуть барабану, финансистам, всему миру: «Перестаньте, замолчите! Мне больно! Мне больно до смерти!» Нельзя даже ничего сказать Андрею, ничего, кроме вот этого тихого:

– Сейчас мы…

И, говоря это, Жанна все так же беззаботно улыбалась. Посмотрите на нее! У этой барышни нет никаких печалей. С четырех до шести она танцует в дансинге «Май-Бой».

Выйдя на площадь, они сразу, как мыши, юркнули под землю. Они решили проехать по метрополитену несколько остановок и вылезти где-нибудь в пустом малолюдном месте, чтобы проверить, существуют ли еще рыжие глаза.

Под землей приторно пахло мылом. Изразцы стен неистово вопили: «Пейте Дюбоннэ!», как будто это было единственным назначением человека на белом свете. Люди мчались, подобно зверям во время лесного пожара, к душным вагонам. Они облепили Андрея и Жанну портфелями, свертками, покупками, шляпами, спинами. Они их разъединили. Теперь Жанна не могла даже сказать Андрею: «Я еще с тобой». А она хотела ему сказать это, это и еще другое: «Я буду всегда с тобой». Но между ними торчали люди. Они не могли говорить. Тогда Жанна улыбнулась Андрею. Ее сил еще хватило на эту улыбку. Люди, раздраженные теснотой и дневной работой, зло на нее покосились: ну к чему улыбаться? Жизнь совсем не такая веселая вещь! Они ведь ничего не знали, эти, стоявшие так близко, люди!

Андрей и Жанна вышли на станции «Распай», рядом с кладбищем. Вместе с ними вышла только одна старушонка, быстро проковылявшая в подъезд. Глаз не было. Были ли они там на авеню Клебер? Уж не показалось ли это Жанне после бессонной ночи? Все-таки они решили, что Андрею не следует ее провожать. Вокзалы – опасные места. Лучше проститься здесь.

Может быть, решить это и было легко, но выполнить, во всяком случае, было много труднее. Молча стояли они друг против друга, как незнакомые люди. Теперь они могли бы говорить: чужих между ними больше не было. Но они молчали. И, правда, о чем им было говорить? Ведь сейчас они должны расстаться! Вся их жизнь стыдливо нырнула в подворотню, не смея выглянуть оттуда со своими мелкими радостями или заботами. Жизнь чувствовала, что этим людям сейчас не до нее. Им казалось, что они уже расстались. Они жадно разглядывали друг друга, как разглядывают фотографии любимых и давно оставленных людей. Наконец Жанна сказала:

– Мне надо ехать. Ведь через час мой поезд.

Это сказала Жанна. Жанна ведь должна быть сильной. Андрей ничего не ответил. Его рука поймала руку Жанны. И они снова молчали. Но какой же мучительный, какой бредовой разговор вели две руки! Как они жаловались, как молили пощадить, как бились пришибленные насмерть, слабые человеческие руки.

Рука Жанны первая подчинилась: она выбежала вон из широкой ладони Андрея, выбежала в отчаянье, как женщина, изгнанная из родимого дома. Но сейчас же она снова вернулась. Долго длилась эта борьба рук, бессильных против воли людей. В особенности страшны были последние минуты. Руки судорожно скрещивались, руки цеплялись одна за другую. Это было бесцельно и жестоко. Так за край шлюпки хватаются пальцы тонущих.

Пробежав почти до угла, Жанна вернулась. Вернулась ее рука, вернулась, чтобы еще раз крикнуть: «Спаси!» Они взглянули друг на друга. Этот взгляд походил на гримасу мертвого Жюля Лебо, так напугавшую его экономку. В этом взгляде уже присутствовала смерть. И тогда руки упали. Руки отмерли. Они могли жить только вместе, а их разъединила чья-то третья рука. Может быть, это была ужасная рука человека, стоявшего возле оконца на темной лестнице отеля? Может быть, в дело вмешалась железная рука, сошедшая с плаката овсяной крупы? Ведь не человеческой была эта рука, но рукой судьбы, холодной, спокойной рукой, которая зачем-то сводит, а потом разводит теплые руки несчастных людей.

Глава 31
ЭТО НЕ ТИФ, УВЫ, ЭТО НЕ ТОЛЬКО РАЗЛУКА

В купе пассажиров не оказалось, и это обрадовало Андрея. Ему трудно было сейчас видеть людей. Уже после того, как расстался с Жанной на темном бульваре Распай, уже после того, как поезд увез ее куда-то на восток, Андрей опомнился. Он почувствовал, что случилось непоправимое. Напрасно пытался он разумными доводами успокоить себя: это только короткая разлука, Захаркевич устроит Жанну, а летом Андрей и сам приедет в Москву. Сердце его билось не в лад мыслям. Оно сходило с ума, оно выло, как воет ночью пес, принюхиваясь к дурным следам. Андрей теперь знал, что это больше, чем разлука. Ему хотелось бросить все, вместо Лионского вокзала побежать на Восточный и с первым же поездом помчаться вслед Жанне. Тогда не разум, но воля, воля человека, в течение шести лет знавшего один закон – революцию, затормозила сумасшедшее сердце. Он достал деньги на работу. Он должен ехать в Тулон. Он должен – этим сказано все. Он может ночью метаться. Он может даже плакать. Но днем, днем он должен быть на своем месте. Это было просто и неумолимо. И против этого нельзя было пойти.

Он спокойно взял билет, спокойно обошел длинный поезд и выбрал пустое купе. Он делал все, что нужно. Если было бы нужно сейчас произнести агитационную речь, он бы сделал и это. Он вспоминал своих товарищей по работе. Может быть, они тоже были несчастны? Может быть, и Захаркевич, ушастый смешной Захаркевич плакал ночью от разлуки со своей любимой? Кто знает! Но они делали свое дело. Так и Андрей, он едет в Тулон. Во всем этом не было ни позы, ни удальства. Андрей ехал в Тулон, так же, как шли часы на церкви Монпарнас, как свистели дрозды в Люксембургском саду. Во всем этом была неизбежность железнодорожного расписания. Он ехал в Тулон так же, как поезд, экспресс номер сорок третий, отходит ровно в девять часов двенадцать минут.

Осмотрев перрон, Андрей не заметил ничего подозрительного. Они ловко ускользнули от того шпика. Но в Тулоне следует вести себя осторожней. Он едет, кстати, не в Тулон. Билет взят до Грасса. Там, как все знают, фабрики духов, а у латвийского коммерсанта Николая Цисласа самые лучшие референции.

С виду Андрей действительно не внушал никаких подозрений. Широкое английское пальто, дорожная каскетка, небольшой саквояж, все это скорей говорило о добротности и подлинности пассажира, вероятно привыкшего к частым и долгим переездам. Он не волновался, глядя на вокзальные часы. Его не провожали дамы с кружевными платочками. Возможно, что он действительно коммерсант. Возможно, что и просто беззаботный холостяк, направляющийся в Монте-Карло, чтобы кинуть тысячу-другую на зеленое сукно. Право же, глядя на него, трудно было подумать о матросах или о подпольной типографии. Лениво щурясь, он купил у газетчика юмористический журнал. Обыкновенный пассажир второго класса.

Кондуктор заверещал дверцами. В последнюю минуту к вагону, где сидел Андрей, подбежал какой-то запоздавший пассажир. Он осмотрел Андрея и, видимо, этим осмотром остался доволен. Приятный попутчик большое облегчение в долгом пути. Но пока пассажир разглядывал Андрея, поезд, дрогнув, пополз. Ему ничего не оставалось, как вскочить на ходу в другой, задний вагон.

Когда поезд наконец двинулся, Андрей не стал разглядывать веселых карикатур. Зная, что он одинок в этой светлой коробке, которая быстро несется среди плоских полей, он больше не сдерживался. Он позволил теперь сердцу разойтись вовсю. Он перестал походить на беззаботного холостяка. Правда, он не плакал: он вообще не умел плакать. Жанна хорошо сделала, ни разу не выдав ему своих слез. Слезы бы, наверное, его страшно испугали. Слез у Андрея не было. Но теперь ему стало трудно дышать, как будто кто-то забил его горло ватой. Он опустил стекло. Болела голова. Сердце нехорошо билось. Он метался по купе. Он очень страдал. Ему даже показалось, что у него снова начинается тиф. Но это не было тифом, это было только разлукой. Его щеки как-то сразу запали. Под глазами бессонница и печаль вытравили глубокие синяки. Когда от головной боли он закрыл глаза и наморщил лоб, его лицо стало совсем старым. В купе теперь сидел печальный усталый человек, которому на вид было никак не меньше сорока лет. Он снял каскетку, расстегнул ворот, но и это не дало никакого облегчения.

Вагон, покачиваясь и скрипя, хотел его убаюкать. Ведь вагоны привыкли нянчиться с одинокими, бездомными людьми, которые всю жизнь зря колесят по свету, разыскивая счастье. Вагоны, как старые мамки, умеют усыплять таких путников своим ржавым шамканьем: «вот так-то, вот так-то, вот так!» Может быть, это «так-то» и невеселое, бывает другим лучше, но все же есть в нем некоторое успокоение: раз так, значит, ничего не поделаешь. Один город покинут, завтра будет другой. Пока что надо спать. И, примирившись, пассажир засыпает. Все вагоны умеют это делать. Вагон, в котором ехал Андрей, был не хуже других, он тоже что-то приговаривал. Но, слушая его бормотанье, Андрей не утешался. Нет, он все сильнее расстраивался. Ему казалось, что каждый такт этой нелепой колыбельной говорит об одном: Жанна все дальше и дальше. Андрей ясно видел другой поезд. Он тоже змеей вьется среди темных полей. Он увозит ее. Эти два поезда точно сговорились. И остановить их нельзя. Правда, в купе есть рычаг. Это тормоз на случай катастрофы. Если его дернуть, поезд остановится. Но ведь только дети могут думать, что когда больно, то это и есть катастрофа. Андрей взрослый. Он знает, что с болью можно жить, даже устраивать типографию. Андрей едет в Тулон.

Вата в горле как будто твердела. Высунувшись в окошко, он с трудом дышал. Порой было темно и тихо. Даже тянуло сыростью болот. Порой ночь брызгала в его глаза колючими искрами огней. Это были города, и экспресс, ни на минуту не останавливаясь, только вежливо замедляя ход, позволял заметить окна с круглыми лампами, даже силуэты мирных людей, готовых лечь спать в уютные постели. На маленьких станциях дремали солдаты, и в буфетах тускло поблескивали судки. Дежурный зевал. Все это было жизнью бесконечно медленной, травяной, но показанной на экране перепившимся оператором, который пускает с нелепой скоростью фильму. Экспресс не хотел ни на минуту остановиться. У него, как и у Андрея, было свое расписание: он спешил.

От мелькания, от огней, от копоти Андрею стало еще хуже. Он еле донес до дивана тяжелую голову, похожую на гирю. Он лег. Несколько раз в дверь купе, приподымая синюю штору, заглядывали. Кто-то, наверное, хотел подсесть, но, видя больное, измученное лицо пассажира, не решался. Только гарсон вагона-ресторана открыл дверь и почтительно спросил, не нужно ли Андрею чего-нибудь. Андрей заказал чашку черного кофе. Может быть, от этого пройдет головная боль. Но, попробовав напиток, он с отвращением отставил чашку. Ему показалось, что кофе пахнет керосином. Он чувствовал приступы беспричинной брезгливости. От подушки, пропитавшейся дымом, его мутило.

Он думал о Жанне. Он вспомнил, как она испугалась, увидев напротив церкви Сент-Этьен большой плакат. Что там было изображено? Ах да, рука, острая железная рука. Тогда Андрею испуг Жанны показался смешным. В обыкновенной рекламе он не мог найти ничего страшного. Но теперь, вспомнив об этой руке, он задрожал. Что, если такая схватит, зажмет рот, проведет по шее? От этой мысли у Андрея заломило шею. Он, очевидно, неудобно повернулся. Он уже засыпал. Вагон все-таки добился своего: он укачал Андрея. Но во сне рука не пропадала, наоборот, она стала живой, она даже начала одиноко разгуливать по перрону вокзала, она юлила вокруг Андрея. Он хотел приподняться, чтобы напугать ее, но не мог. Он спал. А рука теперь читала юмористический журнал. Она смеялась. Смех ее походил на металлический лязг. Потом она снова начала приставать к Андрею. На этот раз она клещами вцепилась в его локоть. Андрей вскочил. Над ним стоял какой-то человек и грубо тянул его за руку. Еще ничего не соображая, полный сонного гуда и темноты, Андрей бросился к двери. Но в коридоре караулил станционный жандарм. Он схватил Андрея. Тогда только Андрей понял, что он попался. Поезд стоял на какой-то большой станции. Это был Шалон-на-Сане, первая остановка после Парижа. Андрей слышал, как в соседнем купе кто-то спокойно говорил:

– Есть, детка, два Шалона: один на Сане, а другой на Марне.

Звали носильщиков. Продавали апельсины. Человек, который разбудил Андрея, вынул из портфеля маленькие наручники. Он быстро и деловито заковал руки Андрея, как будто запер шкатулку. После этого полицейские повели его в маленькую комнатку рядом со станционным телеграфом. Он ничего не спрашивал. Они ничего не говорили.

Андрею было очень скверно. Недомогание усиливалось. Короткие, отрывистые мысли, бродившие в тяжелой голове, казались одна страшней другой. Как глупо! Почти доехал. Восемьсот тысяч пропали. Это же преступление! Теперь сел надолго. Свяжут ли с делом Пуатра? А Жанна? Что будет с Жанной?.. Это тот глядел в окошко… Он – Цислас. Он едет в Грасс. Ерунда! Они все знают. Но почему с такой помпой? Что значат эти наручники? Хорошо бы снова уснуть…

Он пробовал сидя задремать. Но уснуть ему все же не дали. Под окном комнаты, где находился Андрей, собралась толпа зевак. Здесь были и солдаты, и рабочие, и приличные лавочники, и даже красномордый деревенский кюре. Все эти люди испуганно и зло заглядывали в окошко. Жандарм им что-то объяснял шепотом, так что Андрей его слов не слышал. Одна дама, в многоэтажной шляпке с целой, прицепленной к ней, перепелкой, ткнув в окошко зонтиком, завизжала:

– Я понимаю, что можно жаловаться, если человеку плохо живется. Но чтобы грабить, но чтобы убивать!.. Какие, однако, бывают на свете скоты!

Тогда кюре, просветленно улыбаясь, как будто он шептал «Ave Maria» или же пил в июльское утро холодный сидр, добродушно ответил ей:

– Вот ему пощекочут за это шею.

Андрей презрительно усмехнулся. Неугодно ли? В каком-то Шалоне-на-Сане до сих пор находятся люди, серьезно убежденные в том, что коммунисты грабят и убивают, что они бандиты. Но от восклицания кюре ему все же стало жутко. Это слишком напоминало недавний сон. Он даже попытался пощупать шею. Шея болела, он неловко повернулся или его продуло, когда он стоял у окна.

Толпа мало-помалу разбрелась по домам. Было уже поздно, и люди спешили в уютные комнаты с круглыми лампами и теплыми постелями. Андрей сидел на табуретке и бессмысленно, тупо глядел на портрет какого-то усатого генерала в кепи. Он лениво думал: а сколько лет этому генералу? Есть ли у него веснушки? Шеи, кажется, нет. Значит, ему уж никак нельзя пощекотать шею.

Наконец в комнату вошел жандарм:

– Идемте.

– Скажите, однако, почему меня задержали?

– Это вам там скажут.

– Где?

– Там, куда вас привезут.

Андрея снова посадили в вагон. И снова светлая коробка неслась среди пустых полей.

Но теперь по обе стороны Андрея сидели люди: штатский, арестовавший его, и другой, в полицейской форме. Они зорко следили за всяким движением арестованного, однако ведя при этом довольно легкомысленную беседу о каком-то обозрении в театре «Клиши». Штатский все время повторял одну и ту же фразу:

– Но когда она говорит «мяу», это удивительно остроумно.

С Андреем они не разговаривали. Андрей мог спокойно сидеть на скамье и думать. Он старался представить себе картину допроса. Если это в связи с Пуатра – дело дрянь. Тогда он откажется от дачи показания. Если же нет, надо всячески отпираться. Улик никаких. При нем нашли только деньги и паспорт. Но могут справиться в Риге. Что ж, и это не беда. На худой конец он отсидит несколько месяцев за фальшивый документ. Вот деньги. Как вызволить деньги? Если удастся убедить, что он Цислас, деньги вернут. Коммерсант. Грасс. Референции. Крупные закупки. В итоге Андрей успокоился. Положение было совсем не таким серьезным, как это показалось ему вначале со сна. По всей видимости, он выпутается. Надо только хорошо себя вести на допросе.

Они приехали в Париж рано утром. Возле вокзала уже ждала их тюремная каретка. Андрея посадили в крохотное отделение без окошек. Он слышал долгий грохот колес, но не видел, куда его везут. Вероятно, в префектуру. Даже когда раскрылась дверца и глаза резнул свет, он все же не мог опознать местность. Его провели сначала по большому двору с клумбами, а затем по длинным коридорам, свежо выкрашенным масляной краской. Запах и цвет напомнили ему больницу.

Наконец он очутился в уютном, светлом кабинете. За столом сидел высокий худощавый человек с лицом свежевыбритым и преисполненным крайнего скептицизма. Это был следователь господин Эли Рено.

Его внешность не обманывала. Он действительно только что побрился, как брился и каждое утро, после бритья прикладывая к нежной коже горячие компрессы и втирая в нее долго, методически, одним большим пальцем гигиенический крем. Он также действительно был скептиком, ни во что не верящим, пожалуй, кроме магического действия гигиенического крема, и глубоко презирающим жизнь. Давно, еще в первые годы службы, он увлекался своей работой, даже проявлял некоторое рвение. Ему нравилось перетряхивать души людей, отданные на вскрытие. Он считал себя тонким психологом и любил за ужином похвастаться перед приятелями, будто он служит исключительно для того, чтобы когда-нибудь написать большой аналитический роман в стиле Стендаля. Но вскоре ему это надоело. Дела были будничными и донельзя похожими одно на другое. Господин Эли Рено решил, что человеческие души не заслуживают внимания. Однако он продолжал честно выполнять свою работу. Для него это было чем-то вроде здорового живительного спорта. Ловя обвиняемых на сбивчивых или противоречивых показаниях, он испытывал удовлетворение жокея, взявшего трудные препятствия. Поэтому он считался одним из лучших следователей Парижа.

Андрей не знал этого. Собрав все свои силы, он развязно опустился на стул и сказал:

– Странные, однако, у вас порядки! Ни с того ни с сего хватают иностранца, честного коммерсанта, надевают на руки вот эти браслетки. Вы меня простите, но я никак не могу понять, в чем же тут дело.

Господин Эли Рено ничего не ответил. Лениво взял он перо и, не глядя на Андрея, скучающим голосом спросил, как спрашивал сотни других людей изо дня в день:

– Ваша фамилия? Имя? Где родились? Когда?

Андрей спокойно отвечал.

– Вы литовец?

– Нет. Латвиец. Вы, вероятно, путаете это, да оно и понятно, столько теперь…

Следователь вежливо перебил его:

– Итак, вы утверждаете, что вы не литовец?

У Андрея мелькнула мысль: неужели они знают историю с Бататайтисом, но он не выдал своих подозрений и твердо ответил:

– Ну да. Я из Риги.

– Вы, конечно, владеете русским языком?

– Немного.

– Будьте добры, подпишитесь по-русски. Вот хотя бы здесь, на этом листочке.

Господин Эли Рено внимательно осмотрел подпись Андрея и даже с чем-то сличил ее.

– Скажите, господин Цислас, что именно вы делали в ночь со среды на четверг, то есть вчера?

– Я? Я был в кабачке. А потом… Потом я поехал в какой-то притон.

– Где же он помещается? Вы там были один или с приятелями?

– Этого я не помню. Я (и Андрей попытался даже игриво рассмеяться), я не привык к вашему прекрасному вину. Я был где-то на Монмартре. Меня повезла туда девица. Маленькая блондиночка с родинкой на щеке. А кто она? Вы ведь сами знаете, что у таких девиц паспортов не спрашивают. Может быть, она попалась на какой-нибудь краже и вы хотите допросить меня как свидетеля? Но я, право же, ничего не помню. Я был сильно навеселе. Все это явно недоразумение. Я прошу вас освободить меня. Мне нужно в Грасс. Я и так потерял целый день.

Тогда господин Эли Рено, отведя свои глаза в сторону, притворившись, что он вовсе не смотрит на Андрея, а на самом деле зорко следя за каждым колыханьем его ресниц, с напускной небрежностью сказал:

– Скажите, господин Цислас, итак, вы не можете вспомнить, где именно помещается веселое учреждение, в котором вы провели эту ночь? Позвольте, я тогда подскажу вам. Не помещается ли оно… на улице Тибумери?

Услышав слово «Тибумери», Андрей не выдержал. Он вскочил. Ему показалось, что арестована Жанна. Господин Эли Рено с самодовольством погладил свой мягкий, пахучий подбородок, освеженный волшебным кремом. Он чуть-чуть насмешливо сказал:

– Не волнуйтесь, господин Цислас! Присядьте!

Господин Эли Рено выиграл еще одну партию. Право же, люди слишком примитивны! Они не стоят того, чтобы их описывали в стиле Стендаля. С них хватит и простого судебного протокола. И господин Эли Рено, подписав какой-то казенный бланк, методически, до дурноты растягивая слога, произнес:

– Вы обвиняетесь в предумышленном убийстве директора сыскной конторы Раймонда Нея, совершенном с целью грабежа.