Текст книги "Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней"

Автор книги: Илья Эренбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

Глава 17
КАК ОНИ МЧАЛИСЬ К СЧАСТЬЮ В ГОСТИ

Бывают ясные дни, бывают и пасмурные, дождливые. Но что сказать об этом дне? Ведь до обеда по крайней мере раз десять шел дождь и снова выглядывало солнце. Это был во всяком случае очень капризный день. Дамы не успевали раскрывать и закрывать зонтики. Тротуары быстро высыхали и становились светло-серыми, даже пыльными, а потом снова блестели, как будто их наваксили целые полки итальянцев, сидящих, поджав ноги, на углах улиц с батареями разнокалиберных щеток. Такие дни бывают только в феврале, когда исход войны между зимой и весной еще не ясен. Короткий февраль может стать всем, большим сезоном, настоящим временем года. Но обыкновенно он ничем не становится и пробегает, куцый, как одна сплошная недомолвка. Итак, это был настоящий февральский день. В нем было поровну и радости и горя. В одиннадцать даже настройщик роялей с улицы Тибумери, брюзгливый ревматик, и тот улыбался, глядя на тоненький юркий лучик, контрабандой прокравшийся в темный двор. А в четверть двенадцатого мальчики, пускавшие в Люксембургском саду и в парке Монсо бумажных змеев, промокшие до последней ниточки, испуганно дрожали. Значит, они ошиблись: зимой ведь не пускают змеев, зимой играют в прятки. Но зима ли это? Вот снова солнце. Тогда, может быть, весна? Может быть…

Однако в почтенной конторе на улице Тибумери была безусловно зима. Даже самые пронырливые, самые изворотливые лучики туда не проникали. Можно было вывесить соответствующее объявление: ревнивцы, филера, кляузники, пыль, туман, пожалуйста, милости просим! А солнце… Нет, солнце – это нечто постороннее, солнцу вход запрещается.

Такая же унылая, ничем не оборимая зима стояла и в сердце маленькой конторщицы, над которой измывались все: и господин директор, и провалившийся нос, и посетители, и даже ржавые перья. Ведь она до сих пор не сумела убежать в далекую Москву! Она должна была выслушивать то попреки, то сальные заигрывания господина Раймонда Нея, регистрировать бумажки и ждать. Ждать… Но чего? Да конечно же только чуда! Разве не чудом пришел к ней в страшную ночь добрый Захаркевич? Андрей сказал: я приеду. И всякий раз, когда дверь конторы открывалась, Жанна вздрагивала. Но мрачно глядели на нее новые клиенты, озабоченные только своими происками и подвохами. Андрея все не было. Может быть, он потерял адрес? Может быть, его расстреляла какая-нибудь разведка? Что же, бегая по Парижу, Жанна как-то увидела Сену. Если б она только знала, что Андрей не приедет! В Сене много спокойной и темной воды.

В этот февральский денек, когда дамы взволнованно выставляли руки – закрыть зонтик? раскрыть зонтик? – Жанна сидела над кипой бумаг. Ее ничто не волновало.

Зашла Габриель. Не проводит ли ее Жанна до лавочки? Отец приказал купить две дюжины улиток.

Господин Ней напутственно прогромыхал:

– Только жирных и не дороже восемнадцати су! А ты (это относилось уже к Жанне) изволь, когда идешь с моей дочерью, не приставать к мужчинам. Я тебя насквозь вижу!

Они вышли в счастливую минуту, когда брала верх весна, и Габриель, почувствовав на своей щеке теплое трепетание, сказала:

– Это как когда он целует. Это хорошо. Это весна.

Но Жанну никто не целовал. Это весна? Нет, весна осталась в Феодосии. А это не весна, это только улица Тибумери!

У ворот она увидела автомобиль. Наверное, какой-нибудь нетерпеливый ревнивец мчался сюда, мчался во всю прыть, спеша узнать, как изменяет ему жена, боясь это узнать, боясь и спеша, то крича шоферу: «Стой, назад!», то стуча палкой в стекло и подгоняя машину: «Скорее же!»

Но шофер почему-то окликнул Жанну. Она оглянулась. Тогда он рукой подманил ее. Кинув слепую, Жанна стремительно подбежала. Ведь ее никто не может звать, никто, кроме него!

А Пьер Пуатра, веселый шофер в козьей куртке, улыбался:

– Так вот вы какая! Совсем смугленькая…

– Вы меня звали?

– Да. То есть, собственно говоря, он. Ваш дружок. Он молодцом. Все в порядке. Он будет вас ждать завтра, в пять, в Люксембургском саду, возле фонтана Медичи.

Дамы, закройте все зонтики! Мальчики, скорей пускайте змеев! Не спорьте, только не спорьте! Это – весна! Разве Жанна была несчастна? Не может быть! Это ей просто померещилось. Папа? Он уснул. А Аглая? Аглаю выдумал какой-то злой кудесник. Не в кинематографе ли она видела улицу Тибумери? Какая контора? Жанна там не была! Это она читала у Диккенса, это не здесь, это в туманном Лондоне. Константинополь – кружочек на школьной карте. Прямо из луареттского домика Жанна идет в Люксембургский сад. Фонтан Медичи – это, наверное, прекрасно!

Жанна весело смеется. Еще минута, и, пожалуй, она начнет хлопать в ладоши или прыгать на одной ноге. И смеется, и громко и славно смеется веселый Пуатра. Как хорошо, что люди могут так смеяться! Как хорошо, что солнце может так греть!

Пуатра говорит Жанне:

– Знаете что?.. Сегодня первый весенний день. Плюну я на свой таксометр. Садитесь-ка со своей сестричкой. Я вас покатаю, покатаю вовсю.

Габриель, забытая, наконец недоуменно окликает Жанну:

– Кузина, где вы? С кем вы говорите?

– С шофером, с добрым шофером. Он хочет нас покатать.

– А отец? А улитки?

Но слишком сильно искушение. Ведь Габриель никогда не ездила в автомобиле. Один раз она ездила в трамвае, но это, наверное, совсем не то. А что-то теплое ласково треплет ее щеку. Да ведь это же весна! Нет, Габриель не может удержаться. Пусть отец бранит ее – все равно!

– Значит, едем?

Шумит мотор. Смеется Пуатра. Смеются две девушки. Настройщик роялей испуганно жмется к стене: автомобиль! Они несутся быстро, быстро,

Вертит колесо, нажимает педаль веселый шофер. Ему надоело стоять на улице Тибумери. Противная улица! У Пуатра с ней свои, старые счеты. Когда он держал экзамен на право выезжать, вот эта улица и подвела его. Последний экзамен – по знанию улиц. Экзаменовали старые кучера, а кучера, как известно, шоферов не очень-то любят. Так вот один из кучеров, самый красноносый, самый ехидный, спросил Пуатра: «А как проехать с улицы Дюто к бойням, на улицу Морильон?» Пуатра ответил: «Сначала по улице Дюто, потом по улице Алляре, потом… потом по улице Кронстат». Нет, неверно, по пути еще одна. Но как она называется? Не то Мумумури, не то Бебебери. Так и промычал нечто невнятное. У кучера от раздражения нос еще гуще покраснел: «Не годится. Приходите через две недели». Какая подлая улица! Три часа он сегодня на ней простоял, поджидая Жанну. А теперь скорей отсюда, прочь!

Шуми, мотор! Гуди, рожок! Дорогу нам, дорогу!

Когда автомобиль поворачивает, Габриель вскрикивает. Нет, она не боится. Просто она никогда не ездила в автомобиле. Это совсем не страшно. Это даже весело. Ветер бежит навстречу, шалит с волосами, дует, глупый, в ухо. Скорей, скорей! Ей кажется, что они проехали уже сотни километров. Это не Париж. Это море. Оно ходит и шумит.

Нет, это шумят веселые бульвары. Они не только шумят, они и смеются, смеются, как Пуатра, смеются, как Жанна. Смеются пестрые анемоны в плетенке цветочницы. Смеется белый фартук гарсона с подносом. Смеется солнце на подносе. Смеется в стакане алый гренадин. Смеются в окнах ворохи лент. Париж, милый Париж, до чего же ты прекрасен!..

Вот и Сена. Нет, в ней вода совсем не для того, чтобы топиться. По Сене можно поехать куда-нибудь, например в Медон, там уже скоро зацветут вишни. Ехать и всю дорогу целоваться. Но фонтан Медичи, наверное, еще лучше Медона. Завтра в пять. Значит, осталось еще двадцать семь часов. Как бы подогнать время. Ленивые стрелки, двигайтесь! Неситесь, как мы несемся!

Жанна ногами упирается в стенку. От быстрой езды она откидывается назад. Ей кажется, что ее ноги подталкивают машину. Ей кажется еще, что чем скорей ехать, тем ближе фонтан Медичи. Завтра в пять! Скорей же! И веселый Пуатра нажимает педаль. И несется автомобиль все скорей и скорей.

Пуатра рад: он катает подругу товарища. Она смуглая. Хорошо бы покатать Лизетт, русенькую девчонку, капризную плясунью. Хорошо бы с ней мчаться вдвоем. Она ведь тоже никогда не ездила в автомобиле. Она ездит, спит и живет в старом желтом фургоне. Фургон тащат две клячи. Лошади боятся автомобилей. Но Лизетт не боится Пьера. Если уж на то пошло, Пьер немного побаивается Лизетт. Вдруг она сегодня надует губки, не захочет целоваться, станет кокетничать с наездником. А наездник будет хлопать бичом и глупо кричать: «Алле!» Нет, этого не может быть! Сегодня – весна, сегодня – удача, сегодня в темном фургоне под визг карусельных шарманок Пуатра получит все, что только есть у Лизетт. А есть у нее много: сердце, губы, глаза, щеки, волосы, милые русые волосы, шея, плечо… Нет, дальше лучше не считать. Не то можно раздавить кого-нибудь.

Скорей же, машина!

Стрелка скачет: восемнадцать, двадцать. Смеется Пуатра.

Габриель вдруг говорит Жанне:

– Он со мной такой строгий, мой русский. Я боюсь прогневить его. Он часто сердится, я слышу это по тому, как он громко дышит. Я сама во всем виновата. Я очень дурная. Но если он меня ударит, я буду счастлива.

Что это? Жанна вздрагивает. Это не фонтан Медичи. Кажется, Габриель говорила о чем-то печальном. Пошел дождь. Пуатра покрылся брезентом. Жанна тоже становится грустной. Но это несерьезно, это грусть – мимоходом, это только февральская куцая грусть, на десять минут, пока не покажется солнце. Она думает: Габриель может любить. Ей не нужно счастья. Она как святая. А Жанна простая девушка. Жанна любит сласти. Жанне нравятся красивые платья, вот в тех окнах. Жанна в театре на «Адриенне Лекуврёр» тихонько плакала. Ей хочется счастья. Ей хочется, чтоб Андрей целовал ее. Может быть, это и жалкая любовь. Она не умеет иначе. Завтра в пять! А может быть, это и не плохо? Андрей приехал. Он ее любит. Он ее увезет в Россию. И Жанна снова улыбается. И снова солнце мечется по сизому асфальту.

Ну конечно, эта грусть вовсе и не была грустью. Просто шел дождь. Жанна слишком много страдала, чтобы грустить теперь, когда до фонтана остается всего двадцать шесть часов. Шофер, добрый шофер, скорей!

Пляшет стрелка. Это так скоро, скорей нельзя. Если скорей, Пуатра, пожалуй, поведут в комиссариат. Габриель не видит стрелки, не видит несущихся навстречу домов. Но она слышит ветер. Ветер все острей, все шумливей. И слепая шепчет Жанне:

– Кузина, мне кажется, что мы куда-то спешим. Ведь нам некуда спешить. Надо было в лавочку, но это же на нашей улице. А мы так спешим, как будто мчимся к кому-нибудь в гости, К кому же?

– К счастью!

И Жанна смеется. И смеется Пуатра. Лизетт его сегодня пустит в старый фургон. Да, они мчатся прямо к счастью!

Мотор, дорогой мотор, скорее! Пусть трясутся в возмущении жиры господина Нея: он сегодня не получит улиток. Он будет рычать, как целый зоологический сад. Все равно! Пуатра потерял весь день, он заплатит хозяину штраф. Все равно! Темно и тепло будет в фургоне. Педаль. Колесо. Рожок. Субъект в цилиндре, посторонитесь! Мы мчимся! Мы мчимся к счастью в гости!

Глава 18
О ЧЕМ ГОВОРИЛ ЛЮКСЕМБУРГСКИЙ САД

Они молчали. Напрасно было бы припоминать все языки мира, перелистывать самые толстые словари Ларусса или Даля. Таких слов просто не существовало. Выговорить всю радость этой минуты, судя по большим часам на Люксембургском дворце, самой обыкновенной минуты, четвертой минуты шестого полуденного часа, могло только молчание. Теперь оно не было рождено ни запретом Жанны, ни страхом Андрея. Нет, Люксембургский сад не напоминал развалины Орлута! Это молчание, блаженное и звонкое, полнилось не только всеми словами многотомных словарей, но и вовсе не слышными звуками: счетом воды, походкой сердца, скрипом песка, может быть, даже сказочным ростом травы, норовившей уже выскочить из-под земли, чтобы увидеть влюбленных. Если бы можно было всегда так молчать, люди, наверное, давно бы сожгли и Даля и Ларусса.

Андрей и Жанна могли так молчать: за них говорили другие. За них говорили хотя бы эти каштаны, нетерпеливые каштаны, с распухшими от волнения ветками. Другие деревья не спешат: ясень цветет в апреле, платан в мае, а ленивица липа даже в июне. Но каштанам всегда некогда. Под липами будут шалить лицеисты между двумя экзаменами. Но куда же деться влюбленным в марте? А в марте ведь особенно много влюбленных. И старые каштаны спешили убраться белыми свечками. Ни Андрей, ни Жанна, наверное, не умели различать породы деревьев, к тому же безлистых. Но они встретились именно под каштанами, и каштаны за них говорили.

За них говорили также дрозды, веселые черные дрозды в модных смокингах. У Рима есть мрачные, почти мифологические ласточки. На Пречистенском бульваре забористо ссорятся воробьи. А по Люксембургскому саду, посвистывая, прыгают насмешливые дрозды. Но в тот день их свист не означал ни насмешки, ни порицания, нет, они свистели от добрых чувств.

В бассейне, среди прошлогодних рыжих листьев, золотые рыбки проделывали сложные пируэты. Да, как это ни покажется странным, даже рыбы, прославленные своей молчаливостью, ударяя хвостами воду, говорили за них.

За них говорили новорожденная весна и старый Люксембургский сад, со всей его флорой и фауной.

По соседней дорожке рассеянно шагал молодой человек. Трубка его давно погасла. Он мог бы радоваться: вчера он впервые увидал свою элегию напечатанной в тулузском журнале спорта и мод. Но сейчас он не радовался, сейчас он был очень озабочен; он сочинял другую элегию и никак не мог подыскать нужного ему ассонанса. В голову лезли одни только рифмы, а поэт хорошо знал, что рифмы – устаревшая вещь. Он натыкался на скамейки, он все время шевелил губами. Тема его новой элегии была еще неясна ему самому, но это несомненно была история Жанны и Андрея. Ведь никто в Люксембургском саду сейчас не мог говорить о другом.

Возле мраморной Жорж Санд девочки играли в серсо. Они весело верещали, но совсем не потому, что соломенное колесо попадало на палочки. В сердцах двух взрослых детей, не игравших в серсо, ведь было много ребяческого веселья, и девочки верещали за них. А Жанна и Андрей молчали.

Какой-то школьник остановился у апельсинового дерева в кадке, у того, что слева у дворца. Все школьники лицея Сен-Луи знали, что, если обойти это дерево три раза, учитель математики, независимо от познаний, поставит высокий балл. Но на этот раз школьник обошел дерево вполне бескорыстно: он ведь возвращался домой, а дома не было никаких учителей. Не оберегали ли суеверно двое влюбленных, молча сидевших на скамейке под каштанами, свое позднее счастье?

Нечего говорить о том, что бородатый Верлен, на лысине которого отдыхали веселые дрозды, все время декламировал самые нежные, самые трогательные из своих стихотворений. Бедный беспутный Верлен, он уже пятьдесят лет тому назад начал говорить за них.

Единственным исключением являлись старые сенаторы, которые, не выдержав длиннот заседания, зевали возле окон. Увидев дроздов, серсо, влюбленных и весну, они разозлились. Правда, в этом не было прямого нарушения одобренных ими законов, но все же и весна, и влюбленные, и даже дрозды напоминали им о чем-то неприятном: не то о похоронах, не то о революции. Но кто на них обращал внимание? Среди фауны Люксембургского сада они были старыми барсуками, а барсуки – это очень угрюмые звери. Все же остальные обитатели большого сада, включая сюда и траву и деревья, радовались, не просто радовались, а радовались за Андрея и Жанну.

Они же молчали. Любовь была неумолимым цензором, она запрещала все слова. Андрей как взял руки Жанны, так и не выпустил их. Милые смуглые руки! Он их больше никогда не выпустит! Андрей, взбалмошный, переменчивый Андрей был теперь тверд и ясен. Андрей заработал любовь. Жанна для него не случайный выигрыш, не счастливая карта. Ведь это же разлука провела две борозды возле недавно еще беспечных губ. Он любил ее теперь дико и просто, как тяжелую добычу. Андрей больше никогда не выпустит этих рук! Никогда!

Они и не хотят уйти. Где все сомнения Жанны? Может быть, она поглупела? Ведь она больше ни о чем не думает. Она теперь не ищет объяснений в любви, не пытается быть умной или благородной. Она просто любит. Как будто вместо трагических котурн на ее ногах оказались снова неуклюжие сабо луареттской девушки. Она не спрашивает об Аглае. Если Аглая сейчас умрет от горя, Жанна все равно не вырвет из рук Андрея своих рук. Она не думает, сможет ли быть достойным товарищем Андрея, готовить с ним революцию. Она любит теперь революцию, она любит Россию. Но что нужно делать, этого она не знает. Андрей ей скажет. В руках Андрея теперь не только ее руки, но и вся жизнь. Как это просто! Нет, Жанна не поглупела. Она только стала взрослой. Она выросла из того, орлутского, горя. То горе было горем роста. Если придет другое, настоящее, неотвратимое, Жанна его примет. Она покажет, что и в сабо можно быть высокой, для этого не нужно становиться на цыпочки, горе высит само. Теперь же она радуется, и радость эта тиха, целомудренна, ясна.

Наконец молчание разорвалось, как снаряд, начиненный жужжащей шрапнелью. Кажется, весь Люксембургский сад был засыпан словами. Здесь не было длинных фраз: они слишком часта дышали, и внезапные цезуры обращали рассказ в груду несвязных восклицаний, ласковых прозвищ, почти заумных слов. Слова эти неслись, как на скачках, стараясь обогнать одно другое хотя бы на слог. Каждую минуту они замолкали, спохватившись, что не рассказали самого важного. Тогда руки договаривали то, чего не сумели сказать губы. Это не были слова любви. О своей любви они не могли говорить. Это прозвучало бы, как внезапное признание: «Знаешь, я дышу воздухом». Но о чем бы они ни говорили, это было только об одном: о любви. Когда Жанна рассказывала о константинопольской гречанке, Андрей понимал: я там без тебя умирала. И Жанна, услышав о сонном Ковне, обрадовалась: и он, и он, как я!..

Была одна опасная минута. Андрей спросил Жанну, как ей живется теперь. Люксембургский сад тревожно насторожился. Даже дрозды замолкли, ожидая ответа, а вода приготовилась к тому, чтобы заплакать. Неужели прозвучит здесь повесть о зловонной конторе на улице Тибумери? Нет, Жанна ничего не расскажет. Она так бережет свою первую радость. Ведь ее слова измучат Андрея, ему и так нелегко. Она промолчит. Она расскажет об этом когда-нибудь, не теперь! И на вопрос Андрея, Жанна коротко, спокойно ответила:

– Ничего. Но мне нужно оттуда переехать. Там для меня нет комнаты.

Это было все, и после этого они начали говорить о будущем. Андрей на днях раздобудет деньги, теперь у него нет своих, только партийные. Тогда Жанна переедет в маленькую комнату. Хорошо, если это будет мансарда, с окошечком в небо. Тогда в комнате окажутся звезды. Она хочет читать, много читать. Она должна знать, как работать вместе с Андреем. Андрей будет к ней приходить. О дальнейшем не было сказано ни слова. Нет, только это: будет приходить. Но оба знали: значит, в комнатке будут действительно звезды. Андрей уедет на месяц-другой в Тулон. А летом? А летом в Москву!

Потом они смеялись: ведь девочки, игравшие в серсо, уже ушли из сада. Андрей признался, что он теперь не Андрей, нет, нечто совсем другое. Недавно он был Бататайтисом. Честное слово! Казимиром. Теперь же он студент из Риги, Николай Цислас. Везет на фамилии! Андрей показал даже паспорт, шикарный паспорт, который кичился десятками виз, как генеральская грудь орденами. Из этого бумажника выпала тогда карточка. Это была фотография, содранная с упраздненного документа знаменитого Бататайтиса. Андрей снимался в Ковно. На фотографии было все, то есть не только лицо, не только знакомая улыбка, но и любовь. Карточка не вернулась в бумажник, она незаметно переехала в сумочку Жанны.

Они уже больше не сидели на скамейке, но шли глухой дорожкой, той, что позади бородатого Верлена, возле улицы Асса. Стемнело. Где-то проворчал колокольчик и раздался голос сторожа: «Закрывают! Закрывают!» Надо было прощаться. Но губы еще не договорили своего, и губы волновались: они не хотели расставаться.

Андрей и Жанна остановились. Кругом было тихо и пусто. Давно уже уснули веселые дрозды. Тогда Андрей поцеловал Жанну. Если судить даже по быстрой секундной стрелке, поцелуй длился недолго. Жанне же показалось: всю жизнь. Она с удивлением оглянулась: неужели снова жить? Они не улыбались. Их лица были суровы. После такой минуты можно было только расстаться, убежать в разные концы темной аллеи. И так как они не сделали этого, губы снова нашли друг друга. На пустой дорожке, под первыми звездами, они стояли и целовались;

Расставшись наконец, так же молча, как и встретились, они через минуту снова вернулись друг к другу. Это было уже у ворот. Сторож сердито гремел ключами. Они хотели еще что-то сказать друг другу, сказать о самом важном, не о том, что у гречанки были смешные усы, не о том, что в Тулоне легко найти комнату. Нет, о другом. Например, о том, что люди дышат воздухом. Они снова встретились на одну минуту, чтобы сказать о своей любви. Великий писатель Жюль Лебо, где же он был в ту минуту? Спрятавшись за будку сторожа, он, наверное, услышал бы все те слова, которых ему не хватало для его последней книги. Но Жюль Лебо сидел у себя в кабинете. От улицы Сен-Пер до улицы Асса далеко.

Рядом с ними был только старый сторож, но и он ничего не слыхал. Громко брякали ключи, а люди говорили очень тихо. Сторожа это не удивило, он привык, что влюбленные, прощаясь вот у этих ворот, говорят всегда шепотом. Но все же они сказали о своей любви. Они выговорили два больших, взволнованных, необычайных слова:

– Андрей!

– Жанна!

Впрочем, может быть, это говорили не они, может быть, это за них говорил Люксембургский сад.