Текст книги "Далее... (сборник)"

Автор книги: Ихил Шрайбман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 38 страниц)

ЗИНОЧКА-СЛЕЗИНОЧКА

Все дети играют, едят, поют, бегают, возятся в песочнице, плещутся под душем – одна Зиночка стоит и плачет.

– Что ты плачешь, Зиночка?

– Я не знаю.

– У тебя что-нибудь болит?

– Нет.

– Тебе здесь не нравится?

– Нравится.

– Может быть, ты хочешь на горшочек?

– Нет.

– Что же ты плачешь, Зиночка?

– Не знаю.

Зиночка не знает, но все дети знают. Так бывает. В первые дни в детском саду очень хочется домой.

Однако Зиночка и вправду просто Зиночка-слезиночка.

Ее понемножку успокоили, отмыли слезы, размазанные по лицу, накормили, дали ей самую красивую куклу и посадили на скамейку вместе с другими детьми: пусть постепенно привыкает, сама увидит, что здесь не хуже, чем дома.

Напротив сидит воспитательница. Все окна раскрыты. В большом зале солнечно, свежо. Как здесь нарядно, чего здесь только нет!

В углу стоит большое сверкающее пианино. Оно блестит, как зеркало, и кажется, что внутри пианино тоже сидят полукругом дети на скамейке.

В другом углу вырос настоящий лес, с зелеными настоящими деревьями, с маленьким домиком среди деревьев, с бабушкой, которая собирает хворост, с воришкой-медвежонком в чаще. Это немножко страшно. Если бы Зиночка знала, что все здесь не совсем настоящее. Что это просто сказка. Сказка с хорошим и веселым концом.

В третьем углу красуется высокий серебряный дворец. У него много-много крылечек, много-много ступенек. Во дворце живет петушок золотой гребешок.

В четвертом углу ворона на ветке держит во рту кусок сыра, смотрит глупыми глазами на хитрую лису под деревом. Вот она сейчас раскаркается, несмышленая ворона: кра-а!..

Зиночка сидит, глядит. Здесь и в самом деле очень красиво. Но все равно она то и дело всхлипывает. Вдруг откуда-то из глубины вырывается забавный такой – хлипо-хрипо-вздох!

Дети вот-вот рассмеются. Но воспитательница смотрит на них строго, и они понимают, что смеяться нет причины: разве они не были такими же?

Как всегда в этот час, воспитательница просит каждого рассказать, как он помогает маме.

Один мальчик вскакивает первый и выкрикивает:

– Мама мне вчера чистила ботинки, а я держал тюбик с кремом!.. Я сам хотел почистить, но мама не разрешила!

Другой мальчик рассказывает:

– Вечером я ходил с мамой в магазин. Мы накупили полную кошелку. Мама шла с кошелкой, а я нес две бутылки кефира!..

– Моя мама стояла в ванной и мылась. Я тоже стояла в ванной комнате и умывалась. Мама сказала: уходи. Не путайся под ногами. Не мешай мне!.. И я сразу ушла.

А еще одна девочка вот что сказала:

– А я поливала цветы. Все цветы. Во всех цветочных горшках. Ни одной капли не пролила на пол. Потом я немножко постояла возле цветов. Чтоб им не скучно было расти…

Один рассказывает, как помогал дома, другой рассказывает… Только Зиночка как воды в рот набрала.

Но вот и она несмело поднимается. Сначала – всхлипо-хрипо-вздох, а потом тихонько говорит:

– Я тоже помогаю дома… Папа и мама ушли в кино… И я сидела дома одна… И плакала…

Послушай, Зиночка-слезиночка, сидеть и плакать – да какая же это помощь?

Детям очень хочется засмеяться. Но воспитательница бросает на них строгий взгляд, и они понимают, что смеяться нечего: разве они были лучше?..

ПЕТУХ

– Какой белый!.. Перышки золотом обрызганы… Какой гордый огненный гребень!..

– Вы только гляньте, с какой сноровкой он точит клюв: шир-шир, туда-сюда, туда-сюда…

– Как ловко подгребает землю…

– Он ищет клад… в мусоре… ха, ха!

– Смотрите, смотрите, он опустил расправленные крылья и радуется. Гребет и кричит, кукарекает…

– Нашел!.. Он нашел…

– Червячков…

– Зернышки…

– Ха, ха, какой смешной петух!.. Нашел – молчи! Кричит от радости благим матом и всем выдает секрет… Сейчас сбегутся куры, растащат его сокровище…

– Это ты, ты глупый! Да, да!.. И плохой!.. Он кричит так нарочно… Он всегда так поступает… Что же ему, одному есть?..

ВОВА

Двор полон детей.

На улице летний прохладный вечер.

В одном из окон стоит, упираясь головой в стекло, бледный мальчик, горло закутано шарфом; по унылому личику мальчика и по белому пятну, которое стекло отпечатало у него на лбу, ясно, что он стоит в этой тоскливой позе уже немало времени.

Вова подбегает снаружи к окну с большущим мячом под мышкой. Рука его едва обхватывает этот мяч. Вова босиком. Лето окрасило его тело в цыганскую смуглоту. Русые кудряшки на голове выцвели под солнцем. Носик у него задран и покрыт веснушками, как птичье яичко. Он останавливается против окна, важно расставив ноги, будто держит под мышкой не простой мяч, а весь земной шар.

– Ты выйдешь все-таки или не выйдешь?

– Не пускают, – разводит руками мальчик в окне.

– Кто?

– Тетя Буся. Она говорит, что у меня болит горло!..

– Ерунда. Ладно, скажешь, что я, я тебе велел!..

И Вова распрямляется, как пружина, становится чуть повыше, а лицо у него при этом такое, будто он на все деревья вокруг смотрит сверху вниз.

– Не знаю… Ну ладно, иду!.. – растерянно бормочет мальчик по ту сторону окна, поворачивается к стеклу спиной, снова лицом, снова спиной, будто вертится в клетке, садится в конце концов на подоконник, подвигает к себе ногами табуретку, чтобы влезть на нее.

Изнутри слышится крик тети Буси:

– Не смей, говорят тебе… Не смей!.. Я скажу папе… На улице ветер!..

Но Вова перекрикивает ее:

– На улице нет ветра. На улице я – Вова!..

МОИ МАЛЕНЬКИЕ КОРАБЛИКИ

Арик большой. Кто может с ним сравниться? Какой красивый большой корабль он себе смастерил! С множеством узких трапов, с палубами, с круглыми окошечками кают, с высокими черными трубами… Какой замечательный корабль!

Что же придумать мне?

Я беру белый листок бумаги, складываю его вдвое, складываю вчетверо, загибаю один угол, загибаю другой, выпускаю кончик, делаю аккуратную вмятинку, надуваю ее моим теплым дыханием, и тоже получается кораблик. Я осторожно спускаю его в ручеек, и он плывет. Переваливается с боку на бок, качается, бежит быстро-быстро вниз по течению, медленно, колеблясь, движется вверх, но держится, плывет.

Маленький кораблик – но тоже корабль!

Хорошо, что идет такой свежий душистый дождь. В речушках булькает; по улицам несутся широкие теплые ручейки; плещут лужи.

Я стою босиком, с закатанными штанинами, пускаю свои кораблики и смотрю, как они уплывают один за другим: маленькие, белые, шустрые.

Вот и солнышко всходит над нами. Я и мои кораблики в рамке радуги.

ВЕЛОСИПЕД

Папа купил Валерику велосипед. Новенький с иголочки, голубой и очень-очень красивый. С тремя резиновыми колесиками, с никелированным блестящим рулем, со звонком впереди. А на задней оси перемычка, чтобы еще кто-нибудь мог встать на нее и прокатиться вместе с Валериком.

Чудо-велосипед.

Одна беда: когда Валерик садится и касается ногой педали, вторая нога повисает в воздухе, поэтому езда получается не очень быстрая. Валерик еще маловат, вот и не дотягивается обеими ногами до педалей.

Но Гавруша говорит, что это не помеха. Можно сиденье немножко опустить.

Гавруша – пионер. У него полный ящик клещей, ножовок, ключей. Во дворе он всегда окружен малышами. Кроме того, что он читает им книжки и обучает интересным играм, он еще учит их пилить, точить, строить. Все велосипеды на свете Гавруша может разобрать, починить и снова собрать.

Велосипед Валерика он переворачивает колесами вверх, опускается рядом на одно колено, вынимает ключ из ящика, и, когда кончик его языка начинает бегать из одного угла рта в другой, все знают, что сейчас нельзя мешать – Гавруша мастерит.

В мгновение ока сиденье опущено… Валерик едет на велосипеде, важный, с гордой прямой спиной. Обеими вытянутыми руками держится за руль. Тротуар гладкий, асфальтированный. Ноги быстро, быстро крутят педали. Звонок звенит. Велосипед катит…

«Дзинь, дзинь… Посторонитесь, Валерик едет!..»

К тротуару подходят маленькая Вероника с длинными черными косичками, маленький Вадик, Изик, и даже самый младший – Григорел, который только что сидел во дворе на травке, окруженный множеством игрушек, подходит посмотреть, как Валерик испытывает велосипед.

Валерик слезает с седла и объявляет, что теперь все могут прокатиться. По очереди. От одного конца тротуара до другого и обратно. Вероника аж приплясывает от радости и, приплясывая, пересчитывает ребят, приговаривая, как считалку:

– Я немножко, ты немножко, он немножко!..

– И я немножко!.. – напоминает Веронике самый маленький, Григорел.

Ребята смеются. Ребята веселятся. Ноги быстро-быстро вращают педали. Велосипед мчится. Звонок заливается:

«Дзинь, дзинь… Посторонитесь!.. Вероника едет!.. Изик едет!.. Григорел едет!..»

Но в воротах появляется бабушка Валерика. Она почему-то сердитая. Вытирает руки фартуком и качает недовольно головой.

– Валерик, – кричит она, – ты сломаешь велосипед!..

– Я не сломаю, бабушка! – кричит ей Валерик.

– Ты же собрал детей со всей улицы!..

– Мы ездим по одному!..

– Но вы же ездите все. Сломаете велосипед!..

– Но мы же катаемся, бабушка, всем же хочется!.. – кричит Валерик, поднеся ладони ко рту, как будто бабушка его где-то за тридевять земель…

И маленькая Вероника с длинными черными косичками подходит к воротам, останавливается против Валериковой бабушки, перебрасывает косички через плечо и говорит:

– Бабуся, во-первых, если он всех возит, значит, не сломается. Во-вторых, если все его сломают, все его и починят. Я немножко, он немножко…

– И я немножко!… – перебивает Веронику самый маленький, Григорел.

Все смеются. И бабушка Валерика тоже смеется. Смеясь, она машет рукой, – это значит: больше не сердится – и уходит обратно во двор.

Что же ей еще делать? Ребята ведь правы…

ЛЕДЕНЕЦ

Динку – дочку тети Фиры – мы называем «леденцом».

Дядя Фима и тетя Фира живут далеко. К ним надо ехать двумя троллейбусами, потом идти пешком почти целую улицу.

Когда мы иногда приезжаем туда, это не просто так – взяли да приехали. Это значит, что мы «дорогие гости».

Дядя Фима встречает нас с распростертыми объятиями.

– О! – восклицает он. – Нет, вы только посмотрите! Посмотрите, кто к нам приехал!.. Небылица в лицах!..

В каких лицах и какая небылица, ничего не понимаю…

Тетя Фира после долгих поцелуев снимает с нас в коридоре пальтишки, стягивает с нас сапожки (вместо того чтобы сказать: «Вы испачкаете паркет!» – она говорит: «У вас устанут ноги!»).

Тетя торжественно вводит нас в комнату и усаживает во главе стола. Потом выбегает во двор и возвращается с Динкой.

– Динка, – велит она дочке, – подойди, подай двоюродным братьям руку и поклонись!

Будто мы из другого города и впервые сюда приехали. Вот что значит жить далеко! Каждый раз надо начинать сначала. Словно никогда не были знакомы.

Динка берется за углы своего платьица, слегка подгибает колени и красиво кланяется. Мы багрово краснеем. По очереди мы протягиваем Динке руку и выкрикиваем одинаково:

– Додик!

– Вовик!

Дядя Фима и тетя Фира покатываются со смеху:

– Глупышки… Разве вам надо знакомиться?.. Интересное дело! Вы уже так давно двоюродные…

Тетя Фира накрывает на стол: яблоки, печенье, сельтерская – и с ними книжки, игрушки. Но конфеты она никогда не подает. Конфеты тетя Фира потихоньку кладет нам в карманы пальтишек. И только уходя, когда одеваемся, мы обнаруживаем, что́ у нас с собой.

Нетрудно догадаться, что это из-за Динки. Динка – лакомка. Ей нельзя есть конфеты, а она во что бы то ни стало хочет их есть.

Однажды мы видели собственными глазами: тетя Фира, наверно, забыла про Динку и поставила на стол целую вазу с разными конфетами. Динка недолго думая потянулась к вазе и начала хватать горстями – схватила одну горсть конфет, схватила другую. А потом рывком придвинула всю вазу и опорожнила ее к себе в подол.

Тете Фире было ужасно стыдно.

– Динка!.. – закричала она. – Динка!.. Ведь в доме люди сидят, гости! Фу, имей совесть, Динка!..

Дядя Фима тоже очень расстроился, прямо в лице изменился. Оно у него как-то исказилось. Но дядя Фима наш очень добрый. Даже исказившись, его лицо все равно улыбалось. Он заступился за Динку:

– Ну, ну… Оставь ее в покое, Фира!.. Дитя так любит сладкое!..

Но тетя Фира не сдавалась. Она отняла у Динки конфеты, все до одной, снова высыпала их в вазу, а вазу вынесла прямо в прихожую…

Шепотом, чтобы никто не слышал (но мы все равно слышали), она сказала Динке:

– Ой, дочка, горе ты мое горькое…

Как это горе горькое, если так любишь сладкое? Непонятно.

Но с тех пор мы называем Динку «леденцом».

ЛИТЕРАТУРНЫЕ МИНИАТЮРЫ

ВООБРАЖЕНИЕ ПИСАТЕЛЯ

Задумать, придумать – не самое главное для писателя. Хоть оба слова имеют непосредственное отношение к слову «думать». Настоящее искусство, как известно, вызвано мыслью и зовет мыслить.

Я сейчас в таком возрасте, что могу не стесняться признания: я долго жил в заблуждении. Свое «я верую», подлинную правду естества я понимал слишком плоско, всегда полагая, что чем вернее и правдивее ты рисуешь людей и вещи – точь-в-точь такими, как они есть или какими были, тем ценнее, честнее твоя работа. И не отдавал себе отчета, что так называемая писательская интуиция не всегда ведет по истинному пути. Уводит тебя подчас от себя самого. От своего собственного понимания этого «я верую». Чтобы жизненная правда была еще полнее, чтобы не поступаться ею, я постоянно должен был немножко вмешиваться в нее. Чуть приукрашивать или слегка искажать. Преувеличивать или преуменьшать.

Давайте это признание растолкуем яснее.

Почти везде в произведениях, восходящих к моей биографии, все происходит так, как происходило в действительности, и в то же время все выдумано. Без работы воображения житейские факты и переживания оставались бы только дневниковыми записями. Как птица с подрезанными крыльями, не поднимались бы выше собственного плетня, не имели бы ничего общего с орлиным полетом искусства. Благодаря «задумать» и «придумать» жизненные события, не изменяя тому, что пережито лично мною, но укрупненные и высвеченные, становятся тем, что пережито другими, что происходило с каждым.

Один пример из собственной практики. В своей новелле я заступился за неправдоподобные выдумки местечкового поэта-мечтателя – еще на заре еврейской литературы – портняжки Шолома Ханахеса, которого невежественное местечко, к несчастью, не могло оценить и за его сгущенное видение прозвало лгуном. Я, захваченный его фантасмагориями и возмущенный несправедливостью по отношению к нему – через Бергельсона, через Шолом-Алейхема, Переца и Менделе – протянул руку этому нищему портняжке, признался к концу новеллы, что тяну свою нить от него. Мне не было дела до того, что его фантазии люди действительно могут воспринимать как злокозненную ложь – мол, бедняга просто водит их за нос. И впрямь кто поверит, что карпы, огромные, как индюки, подплывают к берегу, зазывно глядят кругленькими глазками, умоляют прямо: вспорите нас и сварите нас, нафаршируйте нас и полакомьтесь нами? А если нет горшка, чтобы сварить рыбу, так почему не позаимствовать кусок воска из бочки, которую везут на телеге в Киев, вылепить из воска горшок, разложить под ним такой огонь, что не успеет воск расплавиться, а карпы уже готовы. Я понимал, что Шолому Ханахесу этот сказочный вымысел, сама его тональность нужны были для последнего реалистического и трезвого аккорда: «Ах, кусочек карпа! Какое великолепие – кусочек вареного карпа!..»

Если хотите, то и «Путешествие Вениамина третьего» Менделе Мойхер-Сфорима и «Заколдованный портной» Шолом-Алейхема с начала до конца выдуманы, но все в них – каждое слово, каждое движение – голая неприкрашенная правда. Золотая истина. Выдумка поднимает эти два гениальных произведения на самые вершины, проносит над нашими головами на крыльях высокого искусства так же, как летят за ними над Витебском молодожены Шагала.

В одном из сильнейших произведений современной мировой литературы, в романе Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества», сплавлены безграничная фантазия с донельзя реальными житейскими обстоятельствами и с точно зафиксированными страницами истории. И мы при чтении даже не воспринимаем их как вымысел – эти невероятные события. Они не затемняют действительности, а наоборот: выстроенные вокруг нее, как прожекторы хлещут ее снопами света, подчеркивают ее, усиливают жесткость и драматизм происходящего. Вечно старого и вечно молодого сына Урсулы убивают в его собственной постели. Ручеек крови сползает с его висков на пол, змейкой вьется через пороги из комнаты в комнату, устремляется на улицу, сворачивает в одну сторону, в другую, поднимается по ступенькам в дом Урсулы и подбирается к самой Урсуле. Следы кровавого ручья ведут мать к застреленному сыну.

Эта необычайная выдумка не претит нам.

Мы ее ни на волосок не ощущаем как выдумку. Мы воспринимаем еще сильнее, еще напряженнее зверское убийство сына и высокую человечность материнской любви.

Так в чем же дело? Может, два слова «задумать» и «выдумать» – просто ошибка? Нет, все вроде остается как есть. Перо виновато. Именно  э т о  перо именно  э т о г о  писателя, который разрешает своему воображению вести себя не туда, куда слова «задумать» и «придумать» должны вести настоящего писателя.

Дорогой читатель! Разве мы с тобой не встречали произведений, где все скопировано точь-в-точь, будто снято фотоаппаратом, а правды в них с гулькин нос, все вдоль и поперек выдумано, напридумано?

Ох, тяжелая задача то, что называется «писать».

ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА РЕЧИ И ПОСТУПКИ

Французский драматург Анри де Монтерлан – трагическая сложная фигура, большой художник, человек, заболевший идеей, будто старик в последние дни своей жизни должен встречать смерть один на один, как в свои первые мгновения ребенок встречает жизнь. И согласно своей теории он сел как-то вечером в 1972 году у письменного стола и пустил себе пулю в висок…

Анри де Монтерлан однажды, прочтя на случайно попавшей ему в руки книге стихов эпиграф «Гражданская война – лучшая из войн, ты знаешь, за что и за кого убиваешь… Монтерлан», схватился за голову:

– Караул, это же не мои слова! Это герой мой так сказал! Теперь мне каждый прохожий на улице может бросить в лицо: ты велишь убивать! Хочешь войны!

Сколько непосильной ответственности лежит, к сожалению, на слабых, всегда усталых плечах писателя. Рассчитывайся, плати! Не только за то, что ты сам делаешь и говоришь, но и за речи и поступки всех твоих героев, всех твоих персонажей.

Получай за их добрые дела и плати за их дурные дела.

Если ты, художник, хочешь все-таки ускользнуть от этой ответственности, плати слепотой (не замечай, что происходит вокруг тебя), плати глухотой (не слушай, что волнует окружающих), изображай что полегче, что само плывет в руки, и плати тем, что ты больше не художник.

«Художник, – замечает, кстати, Монтерлан, – страдает тогда, когда не страдает».

И еще кое о чем задумываешься по этому поводу. Если слова эпиграфа, приведенные выше, принадлежат даже не автору, а его герою – они все равно его, создавшего эти слова. Они долго вызревали у него в душе, где-то между сном и бодрствованием.

И поэт правильно поставил под эпиграфом не имя персонажа, который эти слова произнес, а имя художника, который эти слова создал.

СОВЕТЫ

Про «Письма к незнакомке» Андре Моруа моя соседка, обыкновенная читательница, сказала:

– Советы… Дельные советы!

Я не мог удержаться от смеха. От смеха с привкусом горечи.

Виртуозный эссеист, безукоризненный стилист – проницательность, тонкость, жизнь, боль, исповедальность, острый французский ум – и… «советы».

Не больше и не меньше.

Дельные советы.

Если можно от такой литературы подобным образом отмахнуться, что же тогда делать с твоими сочинениями?

На душе скребло. Понемножку наскреблись слова утешения:

«А может, эта обыкновенная читательница права? Может, моей соседке небеса подсказали самые точные слова? Грубо говоря: что такое, в конце концов, литература, если не подспудные, весьма тактичные, благородно-сочувственные, едва заметные, умные и честные советы?»

Позже «выскреблось» и того чище. Как же быть с твоей литературой? С той литературой, которая, как старик, что вот-вот угаснет, чувствует вокруг себя кривые усмешки избалованно-отчужденных внуков:

– У тебя, дедушка, советов не спрашивают!

УА… УА…

Читатели любят допытываться, к о г д а  писатель начал писать. В этом «когда» кроется подчас и «почему», а возможно, и «для чего».

Писатели не всегда отвечают одинаково. Я и сам, когда задаю себе этот вопрос, отвечаю каждый раз иначе.

Трудно сказать, о чем ты думал и думал ли ты вообще о чем-нибудь в самом-самом начале. Проще, естественнее ответить то, что ты думаешь сейчас, в ту минуту, когда тебя спрашивают. Но кажется, что ты и тогда так думал.

И еще одно я заметил: я не только отвечаю всякий раз иное, но и отодвигаю это «когда» все дальше и дальше… назад.

В прошлом году, на вечере, я рассказал историю, которая со мной случилась в раннем детстве. Я тогда ходил во второй или в третий класс. Был я тогда худощавым черненьким мальчиком и носил тужурку с клапанами на двух верхних карманах. Однажды у кого-то пропал пенал. Учитель взял на подозрение весь класс, требуя, чтобы «вор» признался и сам вернул похищенное. Я вспоминаю, что сидел без кровинки в лице и мне казалось, что учитель смотрит только на меня. И в самом деле, думал я, почему бы ему не подозревать и меня? Потом, когда он начал обыскивать всю ребятню и меня тоже вызвал к доске, я, как виноватый, стоял с опущенными глазами, сердито насупившись, чувствовал, что рядом совершается что-то неприглядное, несправедливое, и внезапно пальцем стал писать на клапане верхнего кармана. Своей обидой я исписал весь клапан. И мне как-то легче стало… Возможно, это были первые мои строчки.

– Позже, в последующей жизни, – рассказывал я, – мне не раз приходилось писать на клапанах карманов. Но это уже другой разговор.

Кто-то рядом заметил:

– Надо бы писателям такие карманы издавать!..

Но это уж тем более совсем другой разговор.

Недавно моя старая мама рассказала мне случай, который произошел, когда мне было всего четыре недели и я лежал распеленатый в люльке.

Женщина за восемьдесят рассказывает своему сыну – а он тоже не мальчик: стукнуло шестьдесят – историю, приключившуюся с ним, когда ему было двадцать восемь дней:

– Я подметала комнату, а ты лежал в люльке, задрав ножки и ручки, и ангелы с тобой играли… Вдруг я слышу: «У-а! у-а!..» Понимаешь – первый ребенок и в первый раз заговорил! Я позвала бабушку, сдернула с себя фартук и побежала на улицу искать отца… «Бросай все скорее, Ицик, – кричу ему, – и пойдем домой, там ты кое-что услышишь!»

Мы оба запыхавшись кинулись к люльке – ты лежишь, дрыгаешь ножками, смотришь вверх, на потолок, и молчишь. И вдруг снова: «Уа-а-а! У-у-у…»

Тебе надо было бы видеть лицо отца. Мы потом прожили такую долгую жизнь. Отведали и горького, и сладкого: больше, конечно, горького, чем сладкого… Но тогдашнее лицо отца всегда стояло у меня перед глазами. И сейчас, после стольких лет, я вижу его. К чему я тебе все это выкладываю, а?..

Я и сам не знаю, к чему она мне это рассказала. Знаю только, что потом надолго задумался о моем изначальном «у-а… у-а-а!..» и счастливом лице отца.

Может быть, это и была моя первая строчка? Думаю, что так и не так. И боль, и обида могут вызвать к жизни первую строчку. И только первые строчки могут вызвать такую радость и такое счастье.

По крайней мере, у отца с матерью.